Текст книги "Погонщик волов"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Тридцать пять? Это кто же? Запиши для меня один заход.

– Дудки, – протестуют ладенбержцы, – только в порядке очереди.

– Ну, тир в конце концов наш, а не ваш. А вы гости да еще незваные, если желаете знать, – говорит Густав Пинк и выкладывает деньги на стол.

– Нам какое дело! Еще чего не хватало! Спятил ты, что ли? – не сдаются ладенбержцы.

– Должен же я улучшить свой результат, – объясняет Густав Пинк.

– Потом будешь улучшать.

– Потом будет темно.

– А мы чем виноваты? Хочешь, устроим тебе искры из глаз?

– Ну-ну, не заводитесь. Здесь командуем мы.

– Раз мы платим, нам и стрелять.

Из-за свары возникает длительный перерыв в стрельбе, вмешивается и тот, который как раз был на очереди и уже подошел к барьеру. Уставив ствол в небо, он присоединяется к спору, причем держит сторону ладенбержцев.

Наконец письмоводитель вскакивает с места и пронзительно орет, стараясь перекричать весь этот шум.

– Да будет вам, зануды вы эдакие! Спорят-спорят, а чего – и сами не знают, а тем временем станет темно, как в погребе.

Он снова садится и шепчет на ухо Густаву Пинку:

– Ничего, Густав, уж я исхитрюсь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, ты еще у меня до темноты постреляешь.

Стрелки делятся на две партии. Тот, что стоял у барьера, снова прицеливается и наконец спускает курок, но в ту же секунду из-за угла выглядывает Гримкин сынишка. Пауза между выстрелами показалась ему слишком долгой. Гремит выстрел, и мальчик опускается на землю поблизости от мишени.

– Вот, доигрались! – рявкает Густав Пинк, который уже хотел было отойти. – Мазилы проклятые, шум поднимать вы горазды, а сами увечите наших детей!

Он вырывает у дрожащего горе-стрелка винтовку из рук, хватает ее за ствол и хочет обрушить приклад на голову ладенбержца. Тот испуганно пригибается. Кто-то другой вырывает винтовку у Пинка. Это учитель.

– Побеспокойтесь лучше о мальчике! – выкрикивает он.

И, захватив мелкокалиберку, скрывается в толпе. Все растерянно переглядываются. Мальчик разражается ревом:

– Ой, бок болит, ой, бок…

Тут только все стряхивают с себя оцепенение. Некоторые перепрыгивают через заградительный канат. В зале смолкает музыка. Неожиданно возникает жандарм Гумприх. Мальчика переносят на кухню трактира. Кто-то приводит повитуху. Парикмахер Бульке стягивает с мальчика штаны. Суетливо подергиваясь, прибегает Гримка. На сына он почти и не глядит.

– А ну, покажите мне, кто подстрелил моего мальчика! Пусть выкладывает денежки! Где он? Пусть только покажется…

Но к этому времени на кухне не осталось уже ни единого ладенбержца.

– Почему ты пустил его на такую опасную работу? – спрашивает лейб-кучер Венскат клокочущего от негодования Гримку.

– А что, мне на цепь его посадить, что ли? Умник какой сыскался. Ежели я дома играю на барабане, у меня нет часу думать, куда он смотался и не попал ли под пулю. Как я занимаюсь музыкой, мне ни к чему, где ребята. И всякий богатей может в них стрелять. Пусть только попадется мне на глаза…

Снова появляется учитель. Он ведет за собой человека, который произвел роковой выстрел. Брызжа слюной, Гримка набрасывается на него. Ладенбержец сохраняет спокойствие.

– Тебе подфартило, – говорит парикмахер Бульке. – У парня вроде бы только касательное ранение, но заплатить за это придется, чтоб ты знал.

– Касательное ранение бедра, – подтверждает также и учитель, – хотя еще ничего не известно. Может, пуля засела внутри.

– Тогда как же? Касательное оно или не касательное?

– Это уж пусть врач определит.

Решено отвезти мальчика в город к врачу на грузовике ладенбержцев. Сопровождать его будут повитуха и парикмахер Бульке. Из хозяйственного двора с распущенными волосами прибегает фрау Гримка. Она причитает в голос и машет кулаками.

– Чертов сброд, проклятый, проклятущий… Что хотят, то и делают, потому как мы приезжие…

Несчастный случай вносит прохладную струю в праздничное настроение, как гроза – в летнюю духоту. Ладенбержцы требуют деньги обратно. Письмоводитель колеблется.

– Чего это ты? Мы ведь даже выстрелить не успели. Да и винтовка-то тю-тю – накрылась.

– Выдай этим мазилам обратно их денежки, – сердито говорит письмоводителю Густав Пинк, – не то как бы они всех нас не перестреляли.

– Набрал тридцать пять, так не задавайся, – ворчат ладенбержцы.

Три ладенбержца, которые раньше говорили с Липе, теперь зажали его в трактире:

– Тебе давным-давно пора бы знать, кто у вас в деревне красный, – говорит косоглазый.

Липе отвечает уклончиво:

– Я мало где бываю. У меня и дома полно дел.

– Чтоб ты знал: это служебное поручение. Мы его тебе даем. Как же ты иначе заработаешь себе на форму? Такие поручения положено выполнять. Ты ж у нас старый фронтовик, ты ж понимаешь, что такое приказ. Для колоний нам понадобятся только лихие парни. А ты у нас в самой поре.

Это говорит уже не косой, а тот, кого они называют Тюте. Тюте высоко засучил рукава. А руки у него покрыты татуировкой. На левой пониже локтя вытатуирована голая женщина. Когда Тюте начинает поигрывать бицепсами, бедра у женщины ходят ходуном.

– Я к неграм хотел, потому как я хотел стать бутчером. Ты небось и не знаешь, что такое бутчер…

– Ладно, ладно, теперь мы знаем. – Тюте не дает ему договорить до конца. – А еще мы хотим узнать, кто у вас красный. Когда мы приедем в другой раз, чтоб ты их всех нам перечислил, понятно?.. Хозяин, еще по кружке… Понимаешь, когда я говорю «красные», – Тюте приближает свой широкий рот к самому уху Липе, – когда я говорю «красные», я говорю про самых крайних. Большинство социалистов – народ безобидный, просто они носят в кармане членскую книжку, а переворачивать мир и не собираются, понял?

– Но если мы не получим обратно наши колонии, тогда мы…

– Ясно, ясно, перестань наконец талдычить про свои колонии, до колоний пока далеко. Всему свое время. Пока есть дела поважней.

Липе поднимает кружку с дармовым питьем и щелкает каблуками. Пиво выплескивается через край.

– Ваше здоровье, господин капрал. Да здравствуют немецкие колонии… Если мы их не отвоюем…

– Ты думаешь, это и впрямь подходящий для нас человек? – бормочет Тюте, обращаясь к косоглазому.

Косоглазый скалится в ухмылке.

– Не беспокойся, он сделает все, что требуется. Не надо только давать ему так много пить. Две-три рюмки – и баста.

Лопе заявляется домой к ужину. Мать сидит в кухне на лежанке. На нее опять нашло, и поэтому Лопе решает не засиживаться дома. Он возвращается в зал и протискивается сквозь толчею танцующих. Орге Пинк подзывает его. Орге Пинк сидит за одним столом с Фрицем Блемской и Пауле Венскатом. Пауле Венскат пьет пиво и делает вид, будто захмелел. Орге Пинк подпевает капелле. Фриц Блемска ведет себя спокойно. Он приехал из города на Михайлов праздник.

– Ты корчишь из себя благородного господина, – говорит ему Орге Пинк. – Вы вообще все в городе сильно благородные, сморкаетесь вы в платок и сопли на черный день припрятываете.

Пауле Венскат прямо заходится от хохота.

– Зато вы до сих пор так конфирмашками и остались. Сразу видно, кто ходит в коротких штанишках, – отвечает Фриц Блемска, пристально вглядываясь в столпотворение танцоров.

– А ваша Марта, – спрашивает Орге в ответ, – она у вас, поди, совсем уж благородная, она ходит только на театральные балы в Ладенберге?

– Марту оставь в покое, – отбивается Блемска. – Она сидит дома. У нас дома большая беда. Мать очень больна.

– Ах, вот в чем дело… – И Орге Пинк снова подпевает капелле.

Лопе жует колбасу и запивает ее сладким пивом. Глаза его блуждают. Во всех углах суета, словно палкой разворошили муравейник. Головы людей подпрыгивают и крутятся, как крупные горошины в кипящей похлебке.

Цветастые платья, пестрые галстуки, блестят напомаженные волосы парней. Девушки спрыснули свои носовые платочки дешевым одеколоном, руки и лбы у них покрыты каплями пота. Вокруг стойки на фоне белых манишек выделяются короткие курительные трубки. По стенам на скамейках сидят матери, озирая все происходящее критическим взглядом.

Снаружи к окнам липнут детские лица, словно маски на масленичном карнавале. Кларнет взвизгивает, как несмазанная дверь. Парикмахер Бульке снова пиликает на скрипке. Да и Гримка снова как ни в чем не бывало, молодец молодцом, сидит перед большим барабаном. Дрожит истертое от ударов белое пятно на грязной коже барабана. Гримка играет вальс: трам-та-та, трам-та-та, трам-та-та… Среди танцующих появляется Труда. Она танцует с парнем из соседней деревни. Лопе демонстративно отворачивается. После того вечера он видеть не может ее наглую физиономию.

Орге Пинк заказал на всех светлого пива. Лопе отхлебывает. У этого пива горький вкус. Черт их душу разберет, и зачем они его пьют! Но он ничего не говорит. Пауле Венскат протягивает ему сигарету. Лопе курит и сплевывает. Эти поганые табачные крошки щиплют ему язык. Орге Пинк и Пауле Венскат толкают друг друга локтем и хихикают. А вот и Мария Шнайдер на танцплощадке. На сей раз Лопе смотрит в ее сторону до тех пор, пока ему не отвечают улыбкой. Тут Лопе заливается краской и поспешно заглатывает свое пиво. Пиво от спешки, естественно, попадает не в то горло, Лопе заходится в кашле и сплевывает все под стол.

Мимо дергается в танце Клаус Тюдель. Он держится прямо, как доска, и вроде бы считает шаги. А Курт Крумме, тот переваливается на паркете, словно утка.

На дворе кончаются состязания в стрельбе. Жандарм Гумприх велел заново огородить стрельбище, а что оплаченные и не сделанные выстрелы сделать надо – это понимает даже Гумприх. Он и сам стоит среди стрелков. Стрелки теперь обходятся без услуг мальчика. Отстреляв, передают винтовку Гумприху, а сами идут посмотреть, сколько выбили. Но ходят не в одиночку, а по двое, по трое, потому что никто никому не доверяет. Густав Пинк и коммерсант Хоенберг из города отстреливаются в последнюю очередь. Уже стемнело, и цель почти не видна. Первым стреляет коммерсант. Оба долго ищут и устанавливают, что он выбил шестерку. Густав Пинк поплевывает себе на руки. Он долго целится и дважды отставляет винтовку.

– Ничего не видать, все расплывается.

– Ты, видно, перепил прицельной водички! Ладно, Густав, не тяни, не то вообще ни фига не увидишь и угодишь прямо в луну.

«Щелк-щелк». Гумприх берет винтовку. К мишени бросается целая орава. Согнувшись в три погибели, они внимательно ее изучают.

– Восьмерку задел, – говорит один.

– Нет, – не соглашается другой.

– Восьмерку, восьмерку, ты посмотри.

– Это был старый выстрел, вот кусочек и отвалился, – высказывает свое критическое суждение коммерсант Хоенберг.

– Смотри лучше, как бы ты сам не отвалился, – замечает кто-то из толпы.

Крики заглушают голос Хоенберга. Толпа поднимает Густава Пинка на плечи и торжественно тащит его в зал.

Тем временем пиво возымело свое действие. Вот уже и Лопе топает ногами в такт музыке. Танец окончен. Труда с Марией Шнайдер под ручку подходят к тому столику, за которым сидит Лопе.

– Вы почему, слабаки, не танцуете? – ехидничает Труда. – Идите с нами танцевать. Только дайте сперва промочить горло.

Она берет кружку Лопе и отпивает из нее, затем передает Марии Шнайдер. Мария тоже пьет.

– А теперь пошли танцевать, – просто говорит Труда.

Музыка начинает играть снова.

Труда хватает за руку Орге Пинка. Орге Пинк без тени смущения вступает в круг. Мария Шнайдер протяжно спрашивает:

– Лопе, а мы?

Тут уж и у Лопе не остается другого выхода.

Вместе с Марией он замешивается в гущу танцующих.

– Лопе! – кричит ему Труда. – Это уанстеп, его танцевать легко.

Лопе не желает срамиться. Он подхватывает Марию и притягивает ее к себе.

– Лопе, Лопе, ты ведь не можешь танцевать за даму, – выговаривает ему Мария.

– Ах да, верно, верно… как же это я? – Лопе растерян.

– Ну почему вы, мальчики, такие непонятливые в танцах?

– Мы? – переспрашивает Лопе, ловя ухом такты музыки. От топота и шарканья танцующих музыки почти не слышно. Мимо проносится Орге Пинк с Трудой. Орге дает Лопе тычка в спину.

– Толкай ее по прямой, вот тебе и вся премудрость! – кричит он уже издали.

Лопе незамедлительно устанавливает, что премудрость и в самом деле невелика. Он толкает Марию перед собой. Завидев промежуток между танцующими парами, он затискивает туда Марию и протискивается следом сам. Немолодая пара танцует, растопырив руки. Лопе получает от кавалера удар в лицо и хочет ответить тем же, но тут Мария с улыбкой перехватывает его руку, и ответить не удается.

– Не надо все время толкать меня в одну и ту же сторону, – скромно говорит Мария, пожимая руку Лопе. – Иногда надо поворачиваться и чтоб ты тянул меня на себя, потом можешь снова повернуться и снова толкать.

– Будет сделано, – говорит Лопе, чувствуя, что краснеет. Он пытается повернуть себя и Марию, но при этом скользит, а тут на них как раз надвигается другая пара и толкает их сбоку. Оба падают. Лопе – на Марию. Они лежат между шаркающими по полу ногами. Лопе слышит, как где-то наверху, там, где находятся головы танцоров, громко смеются. А кларнет так даже икает. Тут Лопе удается наконец высвободить свою руку. Оказывается, на ней лежала Мария. Лопе может встать. Мария тоже выкарабкивается из-под чужих ног. Лопе протискивается между парами. Кругом – ухмыляющиеся физиономии. Лопе даже забыл про Марию. «Во всем виновата Труда», – думает он.

В дверях зала, что выходят в сад, Лопе сталкивается с шумной процессией. В зал на плечах стрелков въезжает Густав Пинк. Танцующие замирают.

– Многая лета, многая лета, ура, ура! – громыхает и раскатывается по залу.

Лопе может, не привлекая ничьего внимания, выскользнуть в сад. Он становится возле зарослей сирени, чтобы подкараулить Марию. Он хочет спросить у нее, сердится она на него или не сердится.

Но Марии не видать. А перед живой изгородью стоят еще двое. Лопе узнает голос коммерсанта Хоенберга и Пауля Фюрвелла. Пауль Фюрвелл, председатель общины, говорит Хоенбергу:

– Т-с-с, не кричи так громко…

Коммерсант, чуть понизив голос, спрашивает:

– Так ты точно знаешь, что он не настоящий немец?

Пауль Фюрвелл для верности оглядывается по сторонам.

– Он вроде сам мне как-то рассказывал, что он наполовину еврей…

– Да, нос у него подозрительный, – говорит Хоенберг.

– Нет, нос у него не так чтобы очень, – шепчет Пауль, хватаясь за крючок посредине своего лица, – но вот цены у него! Да еще вечно бранится, что кооператив ему цены сбивает.

– Как его звать, ты сказал?

– Я сказал «Кнорпель», только не рассказывай никому, что узнал это от меня. Кто знает, может, это считается служебной тайной.

– Ну, какая это тайна?! Впрочем, будь спокоен, все равно я никому ничего не расскажу.

По дорожке сада приближается группа ладенбержцев. Лопе видит, как один достает из рукава какой-то предмет, похожий на длинную колбасу.

Ладенбержцы останавливаются возле Пауля Фюрвелла и Хоенберга.

– Вот же он, Хоенберг-то!

Хоенберг оглядывается и говорит вполголоса:

– Сейчас начнем.

– Чего начнем? – спрашивает Пауль Фюрвелл.

– Домой собираться, – отвечает кто-то из ладенбержцев.

Хоенберг толкает своего земляка в бок.

– Давай сперва пропустим еще по рюмочке. Пошли, председатель. Этот у них ходит в председателях общины, – так Хоенберг представляет ладенбержцам Пауля Фюрвелла.

– А он свой парень, председатель-то? – спрашивает один.

Пауль Фюрвелл в ответ только хрюкает. Они уходят в зал.

А Лопе все ждет. За сиренью стало совсем темно. Небо усеяно звездами. Лопе слышит, как гогочут дикие гуси. Они пролетают совсем низко. Скоро начнет холодать. Шарманка у карусели пищит и свистит, заглушая гусиный гогот.

Карусель теперь устраивает специальное катание – без света. Только в ее чреве мерцают карбидные лампочки. Девушки визжат.

Лопе много раз видит, как мимо дверей проносится в танце Труда с лесничим. А Марии Шнайдер нигде не видно. Приспичило Труде танцевать с Желторотиком, думает про себя Лопе. Танец окончен. Музыка смолкает. Теперь из зала доносится только гул. Кто-то что-то кричит. Звякают стаканы и кружки. «Шпрее всегда остается в Берлине» – ухает шарманка. А тут и в зале снова начинает играть музыка.

Множество мужских голосов у стойки заводит песню, но это не такая песня, под которую можно танцевать. Лопе слышит ее впервые.

«Тесно ряды сомкнув…» – разбирает Лопе отдельные слова.

Барабан Гримки сотрясается, будто в грозу. Пары стоят в нерешительности. Они не знают, как танцевать под эту музыку.

Некоторые из ладенбержцев подходят к мешкающим парам и разрывают их с криком:

– Под это не танцуют!

– Хайль! Хайль! Хайль! Проснись, Германия! – вопят ладенбержцы у стойки.

«…Дух их шагает в наших рядах…» – разбирает Лопе еще одну строчку.

Густав Пинк пробирается на танцевальную площадку. Подает знак музыкантам. Парикмахер Бульке отставляет в сторону свою скрипку. Но Генрих Флейтист, Шуцка Трубач и Гримка продолжают играть. Шпилле, барабанщик местного отделения социал-демократического ферейна, одним прыжком вскакивает на трибуну и выдергивает у Шуцки изо рта мундштук трубы. Становится тихо.

– Почетный танец для короля стрелков и нашего товарища Густава Пинка! – громко бросает Шпилле в тишину зала.

– Проснись, Германия! – Ладенбержцы у стойки знай себе ревут свое.

Поднимается грохот. По воздуху летают стулья. Тюте, тот, что с татуировкой на руках, схватил Густава Пинка. Двое деревенских спешат Пинку на помощь. Во всех углах зала рев, и шум, и грохот. Звенят черепки.

Вильм Тюдель вспрыгнул на стойку. Он стоит, воздев руки.

– Закрываем, закрываем! – кричит он.

Никто его не слушает. Женщины с визгом устремляются прочь из зала – в сад. Некоторые пытаются выволочь следом своих мужей. Мария Шнайдер проскальзывает мимо Лопе. Желторотик выскакивает под ручку с Трудой.

– Проснись, Германия! – снова ревет кто-то.

Раздается треск. Рокочет голос управляющего. Жандарм Гумприх обрушивает свою дубинку на чьи-то головы. Кто-то, подкравшись сзади, срывает с него форменную фуражку. Еще двое дергают его за штык.

– Закрываем, закрываем! – надрывается Вильм Тюдель.

Музыканты бережно уносят свои инструменты под прикрытие кулис. Гаснет свет. Кто-то, шатаясь, выходит из зала и падает на землю возле зарослей сирени. Потом темная фигура, кряхтя, поднимается с земли и заводит свою песню:

– Чиста-а-ата и па-ар-рядок…

Лопе перепрыгивает через штакетник и мчится прочь по деревенской улице. Добежав до ворот усадьбы, он садится на каменные ступеньки замковой кухни. Вдруг стало тихо, совсем тихо. Только сердце Лопе стучит, будто одинокий ремесленник у себя в мастерской. В спальне у его милости еще горит свет. Да и у Фердинанда еще не совсем темно. Господин конторщик читает, наверно, лежа в постели. У Лопе такое чувство, будто он сейчас разревется.

Может, это старый Михаил повинен в том, что они все передрались во имя его? Может, это старый Михаил направил свинцовую пульку в бок Гримкиному сынишке? Лопе этого не знает. Люди сами творят себе на потребу своих королей и святых, а потом поклоняются им. Тюдель, Францке, Кнорпель и Бер выкопали старого Михаила, и Михаил поквитался за это на жителях деревни. Тюдель, Францке, Кнорпель, булочник Бер и – не забыть бы – карусельщик будут радостно ухмыляться завтра утром, подсчитывая кассу.

На каком-нибудь буфете в чьей-нибудь горнице стоит лимонно-желтый гипсовый лев. Вид у него такой, будто он вот-вот зевнет.

А фрау Блемска сегодня отошла под звуки карусельной шарманки.

– Они как раз наяривали эту дурацкую штуку про Августа и его волосы, когда она вдруг приподнялась на постели и покачала головой, – рассказывает Блемска. – Хорошо, хоть дети были дома. Да, нет больше нашей матери, – И его грубые руки с толстыми пальцами бережно скользят по бледному, мертвому лбу жены. Ямочка под носом у фрау Блемски тоже совсем белая, и кажется, будто она вылеплена из воска. – Так оно для нее, наверно, и лучше, – говорит Блемска, тяжело дыша. И бережно закрывает мертвое лицо белым платком.

Лопе опять кажется, будто он сейчас разревется. Но не из-за фрау Блемски. Просто он никогда еще не видел Блемску таким убитым, как сегодня. Он проходит мимо плачущей Марты – к себе домой. Он чувствует себя совсем больным, но с полудня ему все равно заступать на смену.

Гудит ворот. Звякает сигнальный колокол. Пасть шахты заглатывает пустые вагонетки. Пасть шахты изрыгает полные. И так идет из смены в смену. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Мороз одевает чугунные плиты серебристым инеем. В шахтерской лавке Лопе купил себе башмаки. А пару рукавиц он смастерил из старых мешков, он их выкроил, мать прострочила. Ах, мать, мать!

Дни стали короткие, работа на полях замерла. И снова запела молотилка, завела свою монотонную песню. Порой мать бросает работу на середине.

– Подумать не дают спокойно, – говорит она тогда. И идет в кухню и садится на лежанку. И смотрит перед собой неподвижным взглядом. Потом вдруг вскочит, сделает несколько шагов, и лицо у нее такое, будто она силится что-то припомнить и не может. Выругается и начнет громыхать горшками и кастрюлями. – Проклятые живодеры, гады чертовы!

Она раздувает огонь и ставит на огонь горшки, так и не налив в них воды. Потом опять сидит некоторое время совсем неподвижно и смотрит перед собой остекленелым взглядом, потом вдруг прямым ходом направляется в усадьбу и снова начинает работать на резке соломы.

Смотритель Бремме говорит:

– Если так и дальше будет продолжаться, придется отправить ее в лечебницу. Я уж и не знаю, к какому ее делу приставить. Она запросто может угодить рукой в привод. Нельзя же вечно держать на подхвате людей, чтоб при надобности ее заменить.

– Заткнись, старый говноед, – говорит мать, заслышав воркотню Бремме. – И чего вам вечно от меня надо? Раньше-то я небось делала все как положено. Думаете, я не понимаю, почему вы хотите сбагрить меня подальше, чертовы лизоблюды? Твой бумажник я не сопру, можешь не волноваться, недомерок ты старый!

Потом мать снова умолкает и начинает работать за двоих. Управляющий на нее внимания не обращает. У него другие заботы. Когда смотритель Бремме приходит к нему с жалобами, он в ответ разве что скажет:

– Да пусть делает, что хочет. Хватит, она гнула спину на этого реакционера. А ты – старый осел! Все равно ты с собой ничего туда не возьмешь.

Смотритель Бремме ворчит и уходит своей дорогой.

Теперь Лопе зарабатывает почти двадцать марок в неделю. Из них пятнадцать он отдает матери. Поэтому они чаще могут покупать селедку у Кнорпеля. А иногда они даже покупают мясо у Францке. И Лопе нередко берет на работу хлеб с колбасой.

– Вот теперь это похоже на дело, – говорит старый смазчик и подмигивает на бутерброды, которые приносит с собой Лопе. – Теперь ты должен чем поскорей обзавестись приличными штанами, из этих у тебя ноги торчат, все равно как у ястреба.

Когда Лопе передает деньги матери, она их немедля прячет. Должно быть, не доверяет отцу. Но отец в последнее время опять ведет себя вполне прилично. По вечерам он часто уходит из дому, а возвращается вполне трезвый. Порой мать и сама не помнит, куда она запрятала деньги, и тогда им снова приходится брать в долг у булочника Бера.

Зато в пятницу они оплачивают все счета.

– Может, мне лучше оставлять деньги у себя и давать тебе, когда понадобятся? – предлагает Лопе матери, но мать об этом и слышать не желает и даже приходит в ярость.

– Ты еще будешь мне устраивать фокусы! – говорит она. – Не беспокойся, я у тебя ничего не украду.

От этих слов Лопе растроган и не спорит. Он ведь совсем не то имел в виду.

С гудением подъезжает маленький электровоз. Водитель слезает с сиденья, отцепляет вереницу пустых вагонеток, осаживает машину до стрелки и переводит ее на другой путь. Машина стукается в полные вагонетки, которые тем временем подготовил Лопе. Лязгают соединительные цепи, водитель подцепляет вагонетки к своей машине, снова влезает на сиденье и трогается с пением и свистом. Наверху, где проходит электропровод, сверкают искры.

Новые вагонетки, наполненные мягким бурым углем, возникают из устья шахты.

– А сколько там внизу угля? – С таким вопросом Лопе обращается к воротовщику.

Воротовщик вообще-то воздерживается от разговоров с Лопе, потому что тот еще не угощал товарищей по случаю своего поступления на работу.

– Ну это ты узнаешь в свое время, а то и раньше, – отвечает воротовщик. – Не надейся, что тебе позволят долго бездельничать здесь, наверху.

– Чтоб никаких угощений, пока не справишь себе новые штаны, – говорит старый смазчик. – Им бы только выпить, а потом все останется по-старому.

– А уголь он получил в наследство?

– Кто он?

– Хозяин шахты.

– А черт их знает, как они получают свое богатство.

– Может, они просто говорят: это наш уголь – и точка?

– Похоже на то. Наверху нельзя сорвать ни единой ягодки – они сразу потребуют с тебя квитанцию. Но вот когда выберут весь уголь, все ухнет в провал – и грибы, и ягоды, и лоза, и все-все. И никакой квитанции с них не потребуют. Словом, поди разберись с этими братьями. Они жнут, где не сеяли.

– А разве уголь никогда не кончается?

– Я уже пятьдесят лет здесь, а он все не кончается. Не думаю, что он так скоро кончится.

Дребезжит сигнальный колокол. Из шахты поднимается полная вагонетка. Лопе снова должен перегонять ее. Теперь работа уже не кажется ему такой тяжелой, как вначале. Руки к ней привыкли. Теперь он по вечерам не падает словно мертвый в постель возле Труды. Теперь его опять будоражат мысли. Все стало как в те времена, когда он еще ходил за волами.

Лопе теперь вступил и в профсоюз. Он расспрашивает воротовщика, что это за профсоюз такой и почему большинство горняков в нем состоит.

– Потому что профсоюз защищает твои интересы, если тебя уволят без всякой причины, и вообще. Есть с профсоюза толк, и когда надо бастовать.

– А когда мы теперь собираемся бастовать?

– Господи, ты допытываешься, все равно как судья. Когда что-нибудь случится, тогда и будем бастовать, или когда будем недовольны платой. Понял?

– Значит, сейчас все довольны?

– Поди побастуй, когда за воротами дожидается столько безработных. Рехнуться можно от твоих расспросов.

Несколько дней спустя Лопе удается заполучить одну из Блемскиных книг, и он вгрызается в нее, словно жучок в чердачные перекрытия.

А тут ударил крепкий мороз. Он слизнул с деревьев последние листья. Черные и мертвые, падают они с ветвей под лучами полуденного солнышка. Терновник становится вполне съедобным. Картофельные поля, на которых высится теперь лишь зеленая ботва, буреют, и неподатливые плети ложатся на землю. Мороз ударил по картошке. Теперь она в аккурат годится для винокурни милостивого господина. А вот безработные шахтеры оберегают свою картошку от мороза, словно хилого ребенка. Настолько разнообразны человеческие запросы.

Падает снег. За ночь он заглаживает все пути-дороги. Плат из ледяных кристаллов покрывает землю ровным слоем. Каждому полю и каждому дереву, каждой дороге и каждому дому достается поровну снега, но это продолжается всего одно лишь недолгое утро, а потом люди и животные идут по кристаллической вате и протаптывают в ней следы. Люди отбрасывают снег со своих дорог и дворов. Им он мешает. Они испещряют снежный покров паутиной тропинок. Звери лесные и звери полевые вышивают на нем узор следов. Каждое живое существо на свой лад управляется со снегом. Множество следов ведет от крестьянских домов в лес. Это следы тех, кто снимает себе у крестьян жилье. Следы тех, кто раньше был шахтером. Кто раньше протаптывал одну общую дорогу к шахте. Шахта и снабжала их углем на зиму, но шахта снабжает шахтера углем только до тех пор, до которых он покорно служит хозяину угля. Теперь же им приходится ходить в лес. Они сбивают кочережкой сухие ветки с деревьев и с трудом набирают вязанку. Уголь, находящийся во чреве земли, принадлежит одному-единственному человеку, который объявил его своей собственностью. Этот человек даже и не знает, сколько он забрал угля. Забрал – и все тут. Безработные шахтеры, которые в свое время обращали угольные пласты хозяина шахты в наличные денежки, должны проявлять теперь большую осторожность. Им надо приобрести у хозяина шахты квитанцию на сбор валежника, иначе их сочтут ворами.

Многие из безработных задумываются об этом. Положение у них отчаянное. Но они не видят никакого способа стать хозяевами своего положения. Они ходят по кругу – от бюро регистрации безработных к трактиру Вильма Тюделя. У Тюделя они пропускают рюмочку, одну, потом другую, чтобы как-то совладать с отчаянием. Отчаяние крысой вгрызается в их мозг. А хозяин над всем углем, и хозяин над лесами и полями, и крестьяне с пашнями и рощами в один голос твердят: «Вот полюбуйтесь! Им живется хоть куда. Работать они не работают, деньги получают, да еще пьянствуют на эти деньги в трактире».

Блемска не из тех, кого крысой грызет отчаяние. Пособие по безработице ему скоро перестанут выплачивать. Льготный срок для него истек. Блемска попросил своего сына привезти ему из города точильный камень. Из колеса от старого велосипеда плюс подставка от старой тачки и два брючных ремня он смастерил себе станок. Точильный станок – вот что смастерил себе Блемска. Он наступает ногой на узенькую дощечку, которая железным рычагом связана с колесом. Колесо начинает вращаться. Два старых ремня передают вращение небольшому валу, а на вал насажен точильный камень.

Блемска точит ножи и ножницы. Когда он подносит к точильному камню нож либо ножницы, раздается свист и скрежет. После чего лезвие начинает блестеть, как новое. Когда точильный камень касается лезвия, от него дождем сыплются искры. Время от времени Блемска сует раскалившееся лезвие в жестянку с водой. Потом снова вынимает из воды и пробует сталь, проводя грубыми пальцами по наточенной стороне. Для начала Блемска натачивает все ножи в собственном доме и делает лезвия трех ножниц злыми и опасными. Потом он спрашивает мясника Францке, как у того обстоит дело с точкой ножей. После этого разговора Францке дает ему свои ножи – чтоб наточил. После Блемскиной наточки ножи прямо с налету рассекают жилы в мясе. Мало того, они и перед ребрами не отступают. За свою работу Блемска получает пакет колбасы и кусок мяса. Потом к нему приходят крестьянские дочери и жены. Они сидят по домам, латают мешки и вообще шьют всякую всячину. У них тупятся ножницы. Они приносят ножницы и уж заодно, чтобы не ходить второй раз – кухонные ножи к Блемске. Блемска теперь может есть досыта. Порой он даже не знает, куда девать всю эту принесенную снедь. Он ведь живет один. Блемска предпочитает получить за точку десять – двадцать пфеннигов. Точка – работа тихая и спокойная. Но Блемска не может подолгу выносить ее, потому что при ней заняты только руки. Он выходит, протаптывает дорожки в снегу и разогревается за этим занятием. Когда он возвращается к себе в теплую кухню, у него горят лицо и руки. Он становится к своей точильной машине, снова начинает точить и при этом что-то гудит себе под нос. Песня его состоит из нескольких нот и нескольких слов, которые засели у него в голове. Потом он вспоминает умершую жену и умолкает.