Текст книги "Погонщик волов"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– А надломанного короля бубей ты выкинул? – бормочет Альберт из-за шапки.

– Я ж тебе ясно сказал, садовая башка, что у меня две колоды.

Они садятся. Прихожане начинают петь. Лопе тоже не молится. Кто здесь услышит, молится он или нет. И без него хватает шума, когда играет орган. Он садится на барьер хоров и смотрит вниз. Как смешно выглядят люди, если смотреть на них сверху. Так и подмывает плюнуть кому-нибудь на голову. Какими же тогда видятся эти люди господу на небеси? Наверняка они кажутся ему оттуда меньше вшей. А может, он время от времени прищелкивает одну-другую вошку своим огромным ногтем?

Торговец Кнорпель с женой все время сидят на одних и тех же местах. Это дается за особую плату. У фрау Кнорпель волос на голове осталось всего ничего. Белая кожа просвечивает сквозь туго натянутые пряди. Она сидит на шелковой подушечке, которую приносит с собой в сумке.

Карлина Вемпель, сухая и тощая, как черная свеча, сидит на передней скамье. Булочник Бер вычищает из-под ногтей остатки теста. Выложенная короной коса на голове у жены учителя напоминает тарелку. В нее можно бы насыпать песочка, налить воды и проращивать огуречные семена. У молодых девушек голова непрерывно раскачивается, словно крупная картофелина на грохоте сортировочной машины. Мясник Францке оглаживает сине-красными пальцами желтый, свиной кожи, переплет своего молитвенника. Он не поет. А вот Венскат поет, и очень даже громко. Лысая голова столяра Таннига в окружении длинных волос по бокам похожа на яйцо, лежащее в гнезде из сена. Жена смотрителя кашляет прямо в затылок жене пастора. Пасторша достает из молитвенника кружевной платочек и, не оглядываясь, вытирает шею и воротник. Мундир жандарма Гумприха выглядит на фоне черных выходных костюмов будто зеленая клякса. У сапожника Шурига, как всегда, черные руки. Шульце Попрыгун ерзает на своем месте, словно ему подсыпали на сиденье едучего порошка, а Шпилле, один из учеников Гримки, под звуки органа учится отбивать такт ребром ладони и пальцами.

В самом низу органных трубок укреплено зеркало. Учитель заглядывает в него, когда играет. Он видит в зеркало, как пастор поднимается по ступенькам к алтарю. Для него это знак прекратить музыку.

Последние такты раскатываются по нефу. Становится очень тихо, будто заткнули пробкой дыру, из которой, словно вода, вытекала музыка.

Пастор читает вводную молитву. Его голос звучит, как из жестяного рупора. Снова вступает орган. Прихожане поддерживают орган своим пением. Визгливые женские голоса, раскатистые мужские басы, и среди них хвастливо звенит тенор Венската.

Альберт Шнайдер щиплет Лопе:

– Сегодня будешь играть с нами в карты. У тебя деньги есть?

Совершенно случайно у Лопе оказывается несколько «вениковых» пфеннигов на случай сбора даяний.

– Деньги? Деньги-то есть, только я еще не умею играть в карты.

– Че-его? А впрочем, не беда. Мы тебя научим в «шестьдесят шесть», это просто, как детская игра.

Литургия подходит к концу. Парикмахер Бульке отдыхает, сидя на педалях органа. На хорах для господ, неподалеку от алтаря, распахивается дверь. Солнечный свет, лучи грешного мира какое-то мгновение заливают крестильную купель и ступеньки алтаря. Милостивая госпожа, за ней – Ариберт, за Арибертом – Дитер, позади всех – милостивый господин в сюртуке. Они опускаются на подушки высоких дубовых кресел. Спинки и подлокотники кресел украшены резьбой.

Семейство совершает молитву сидя. Ее милость долго шевелит губами, она словно вслушивается в происходящее на небе. Ариберт, надвинув поглубже фуражку, корчит рожи деревенским мальчишкам, сидящим на противоположной стороне.

– Ты видел, как он показывал нам язык? – спрашивает Альберт у Лопе. – Ну, попадись он мне – не обрадуется. Когда он взойдет на кафедру, – тут Альберт указывает на прошедшего в ризницу пастора, – ты пересядешь к нам.

Пение, раскаты органа. Сапожник Шуриг уснул. Его милость созерцает свои лакированные штиблеты и, полный блаженного ожидания, шевелит пальцами ног.

Пастор поднимается на кафедру.

– Он там пропустил рюмочку. Вот, должно быть, удивился: когда был урок для конфирмантов, мы там выдули у него полбутылки и долили доверху водой. Велика важность – вино для причастия.

Конфирманты теснятся поближе к барьеру. Пастор глядит на них и ставит галочки в списке.

– Мой минус зачеркнули, я сегодня был, – довольным голосом говорит Орге Пинк. И отступает в глубину хоров.

– А теперь он посмотрел на меня, – говорит Альберт Шнайдер и тоже отступает.

– Мы устраиваем сегодняшний сбор даяний в пользу бедных языческих младенцев Китая, – возглашает пастор, одновременно помечая в своем списке присутствующих конфирмантов. – Берта Фюрвелл, незамужняя дочь горняка Фюрвелла, оправилась от родов внебрачного младенца мужеского пола.

Пастор бросает взгляд на Лопе, после чего Лопе тоже исчезает и присоединяется к Альберту и Клаусу.

– А это сообщение, бесспорно, омрачит ваши сердца: ранее сельскохозяйственный рабочий, а ныне шахтер Вильгельм Блемска по доброй воле вышел из христианской общины. Сатана рыщет в поисках неустойчивых душ. И он обрел душу нашего бывшего брата во Христе Вильгельма Блемски. Вознесем же молитвы в надежде, что душа заблудшего брата вновь вернется в лоно нашего милосердного отца.

Его милость проводит пальцем между шеей и жестким воротничком.

– От кого у нее ребенок? – спрашивает Клаус, тасуя карты.

– Говорят, от флейтиста, – ухмыляется Альберт и снимает верх с колоды.

– В следующее воскресенье у нас святое причастие. По этой причине богослужение начнется часом ранее, – объявляет пастор и, отложив в сторону список присутствующих, начинает листать Новый завет.

Клаус и Альберт объясняют Лопе правила игры в «шестьдесят шесть».

– Когда у тебя на руках дама и король одной масти, можешь заявить двадцать. Если играют трое, с козыря можно ходить всегда.

– Читаем первое послание Петра, глава вторая, стих тринадцатый: «Итак, будьте покорны всякому человеческому начальству, для господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро…»

– А почему сорок? – недоумевает Лопе.

– Когда у тебя есть козырной король и козырная дама, ты можешь объявить сорок.

– А вы мне про это ничего не говорили.

– Ну, не все ли тебе равно? Кто выиграл, тот выиграл. – И Клаус Тюдель подгребает пфенниги к себе.

– Любой младенец знает, когда можно объявить сорок.

– «Всех почитайте, братство любите, бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым…»

– Кто козырь? – спрашивает Альберт Шнайдер.

– Пики.

– Господи, а у меня на руках ни единого. То ли у тебя пальцы липкие, то ли ты плохо перетасовал.

– Точно!

– «Ибо то угодно богу, если кто, помышляя о боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно богу…»

Булочник Бер борется со сном. Он уже выскреб остатки теста из-под ногтей. Закладка в его молитвеннике вконец истрепана во время предыдущих посещений церкви. Рукам Бера решительно нечем заняться. Он клюет носом, потом голова его падает на грудь. Ему удается прервать это движение на середине, что до некоторой степени прогоняет сон. Бер украдкой оглядывается по сторонам.

– Дорогие прихожане, – вещает пастор, – слова апостола, обращенные к первой христианской общине, не устарели и по сей день. Правда, порой может показаться, будто мы последние христиане на земле и за нами должно начаться царствие Люцифера. Но ведь с тем же успехом мы можем находиться и в середине христианской эры. Человеческие чувства и человеческий разум слишком ничтожны, чтобы судить об этом. Именно потому слова апостола применимы и к нашим дням, и, может быть, даже в первую очередь к нам…

– Это у меня последние пять пфеннигов, – говорит Лопе, – если я и сейчас не выиграю, мне придется бросить.

– Ерунда, я тебе дам взаймы… Тридцать пять!.. Тридцать пять и козырь… Я вышел!

– …Итак, повинуйтесь всякому человеческому порядку во имя господа бога нашего. Как успокоительно действуют эти слова, когда нам вдруг захочется возроптать против власти. Каждый из нас в этой земной жизни обязан повиноваться той либо иной власти, вы ли, дорогие братья и сестры, я ли. Выпадают такие миги, когда нам мнится, будто и власть, поставленная над нами, – это не более как люди, что, подобно всем людям, нищими пришли в этот мир и нищими уйдут, если прилагать к ним земные мерки. И это суть те миги, когда сатана испытывает нас. Не внимайте ему. «Он ничем не отличается от тебя», – нашептывает тебе на ухо сатана, когда ты стоишь перед господином своим, а смысл его приказа темен тебе. Истинно, нет ничего легче, как повиноваться господину доброму и кроткому. Вы же повинуйтесь и господину суровому, призывает нас апостол. Ибо если, делая добро и страдая, терпите, это угодно богу…

Тощая, высохшая Карлина Вемпель заснула, спрятав свое остроугольное лицо между костлявыми руками. Она сидит как бы в самозабвении, а на самом деле просто спит. Пастору это известно. Он и во время занятий с конфирмантами об этом говорил. Девушки разглядывают покрой платья ее милости. Учитель подменил сборник хоралов каким-то романом. Он читает. Пасторша пребывает в тревоге. Она наняла новую служанку, и эта служанка сегодня впервые готовит воскресное жаркое без хозяйского пригляда.

– …Господь послал нам также и начальство суровое, дабы испытать, сколь мы тверды в нашей вере. И если нам порой кажется, что подобное начальство к нам несправедливо, помыкает нами, унижает, подвергает осмеянию либо обрекает на голод, нам все время надлежит также помнить, что человек, олицетворяющий в наших глазах начальство, был ниспослан богом именно нам, дабы укрепить нас в многотерпении и кротости. И ежели явится вам князь тьмы и начнет раздувать ваш дух, как мехи раздувают огонь, и при свете этого раздутого пламени вам почудится, будто один человек ничем не хуже другого, отвратите от него ухо свое, ибо начальство ниспослано нам богом… Что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступок?.. Вот если кто, помышляя о боге, переносит скорби, страдая несправедливо, то угодно богу…

– Я больше играть не могу! – И Лопе бросает карты на шапку.

– Эка важность! Я дам тебе взаймы тридцать пфеннигов. Вот увидишь, тебе повезет. На чужие деньги всегда выигрывают, – уговаривает его с мудростью взрослого Клаус Тюдель.

Лопе прикидывает: если он просадит и эти тридцать пфеннигов, у него будут долги. А долги все равно как вши: они размножаются за сутки, сказал однажды отец. С другой стороны, если подумать: достаточно сделать на три веника больше, продать их так, чтобы мать ничего об этом не узнала, – и он сможет вернуть долг Клаусу. Лопе берется за карты.

– «…Будьте покорны правителям, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро». Истинно, есть немало среди немецких мужчин, которые больше не повинуются правителям, но ведь и правители посылаемы богом, как учит нас апостол. Для чего же они посылаемы, любезная моя паства? И на этот вопрос апостол дает нам ясный ответ: для наказания преступников и для поощрения делающих добро. Когда соседние страны тщатся посрамить наше немецкое отечество, наш богобоязненный, свободный народ, так что наши правители, внимая божьему гласу, выступают в поход против угнетателей и осквернителей, попомните, что и сам господь призывает к наказанию преступников и к поощрению делающих добро. Правители же назначены властью, они призваны доводить до нас приказания, которые издает власть, руководствуясь волей божией. Таким путем божий зов достигает наших ушей. И когда он достиг их, мы не должны колебаться, а, напротив, должны с радостной готовностью, отбросив все сомнения, которые нашептывает нам сатана, выполнять приказания начальников…

– Сорок, – объявляет Альберт Шнайдер. В пылу игры он выкрикивает это так громко, что его можно услышать и внизу, в нефе. Люди, сидящие на скамьях, поворачивают головы. Клаус Тюдель поспешно собирает карты и прячет их в шапку. Альберт бросает сложенные карты под скамью. Из-за органа появляется учитель. Он бросает ястребиный взор в темную нишу, где сидят наши трое. Глаза его полны холодной угрозы. Пастор тоже устремляет свой моргучий взгляд в полутьму хоров. Трое картежников сидят, молитвенно сложив руки.

– Вот это было дело, – отдувается Клаус Тюдель.

– Как вспомню, смех берет.

И все трое смеются.

– …Нет нужды искать примеры далеко за пределами нашей страны, достаточно глянуть вблизи, чтобы увидеть, чем это кончается, когда какой-нибудь народ перестает повиноваться своим начальникам. Это кончается голодом и разрухой. Если один человек вообразит себя равным другому, если не станет больше почтения перед начальниками и правительством, куда это заведет нас, дорогие мои прихожане? Никто не желает выполнять грязную либо тяжелую работу, но ведь кто-то же должен ее выполнять, чтобы процветала жизнь человеческая?! Подобно тому как и растение не могло бы дать цветка, не будь грязи на его корнях. А каковы плоды стремления к абсолютному равенству между людьми? Мы каждодневно видим это собственными глазами, читаем об этом в газетах. Народ гибнет, умирает от голода – и это в плодороднейшей из стран Европы. Ширится падение нравов, брак как священное божественное установление уступает место пагубе свободной любви, воцаряется смешение человеческое.

Внезапно просыпается булочник Бер. Он крепко спал и, должно быть, увидел во сне, что у него подгорели булочки. Теперь же он оглядывается по сторонам, словно ищет глазами противни, и чертыхается, наткнувшись на спинку скамьи.

– …Так давайте же воспримем слова апостола в сердце свое, давайте же проникнемся его призывом, который, пройдя сквозь века, сохранил истинность свою и в наши дни. Будем же христианами, подобно тем, что были первыми, чтобы божья благодать снова почила на нас. Аминь.

Вступает орган. Карлина Вемпель вскидывается, будто ее ужалила оса. Пение, колокольный звон, звякают пфенниги о тарелку для пожертвований. Парикмахер Бульке бренчит связкой ключей. Запах жаркого доносится из пасторского дома. Прихожане выходят, словно из темной пещеры. Их ослепляет солнечный свет. Они щурятся. Мужчины раскуривают трубки, женщины болтают, сбившись в кучки:

– А ты видела, какое платье на ее милости? Чистый шелк, голову даю на отсечение.

– А как он объявил сорок! Учитель вытаращился, будто мерин! Думаешь, он видел что-нибудь? – спрашивает Клаус Тюдель.

Зеленая трава, птичий гомон. Карлина Вемпель собирает по обочине дороги молодую крапиву для своих гусей. Она кладет пучок крапивы на молитвенник. Из мужчин многие сворачивают к трактиру. Вильм Тюдель без пиджака поджидает их в дверях.

– Доброго вам утречка. Хорошая нынче погода.

– Неплохо бы, дождичек прошел.

– Твоя правда. Весна нынче выдалась сухая.

Овчар Мальтен сидит на камне перед овчарней, собаки катаются по траве.

– Он сегодня опять наставлял вас на путь истинный или раздавал крапиву? – спрашивает Мальтен пробегающую мимо Карлину Вемпель.

– Насмехайся, насмехайся, а как придет твой черед, небось тоже за ним пошлешь.

– Мне он может не класть бумажку на язык, а что до вина… вина у меня и своего хватает. Можешь тоже пропустить рюмашку, если желаешь.

– Я просто думала, что у каждого на совести есть грехи. Может, и ты дал кому-нибудь умереть без помощи и был ядовитее, чем другая змея.

– У-у-у, старая ведьма!

Жандарм Гумприх с длинной саблей, которая волочится по земле, и с толстой сигарой шествует вдоль по деревенской улице. Ни дать ни взять оловянный солдатик, который вывалился из коробки.

– Да, чтоб не забыть, – говорит булочник, – мне нужна сосновая лучина и два голика.

Лопе с гордостью принимает заказ. Дома на кухне варится картошка. Крышка подпрыгивает и дребезжит. Никого нет. Мать стирает в прачечной. Труда опять где-нибудь играет.

Лопе сливает воду с картошки, ставит на огонь капустные кочерыжки, снимает воскресные штаны и, связав три веника, прячет их за печку.

Блемска прослыл дьявольским забойщиком.

– Если он и дальше будет так вкалывать, лежать ему раньше времени на спине, – говорили шахтеры, когда Блемска только еще перешел на сдельщину.

Но Блемска на это отвечал:

– Пока работаешь в ваших чертовых норах, все едино приходится лежать на спине. – И его большие белые зубы сверкали в тусклом свете, словно принесенный сверху остаток солнечного света.

Свое упорство Блемска добыл на полях его милости. Единственный свой урожай с этих полей.

– Чего ради я буду лентяйничать? – спрашивал он. – У меня как-никак дети есть. А если хозяин шахты благодаря мне набивает карман, то это не только моя вина. Беда в том, что среди нас ошивается слишком много волков с голубиными хвостами. Они разевают на нас пасть, показывают зубы, а заодно высиживают вонючие яйца.

Блемска много чего знает. Кто его о чем ни спроси, он всегда найдет ответ. И в профсоюзе его слово тоже имеет вес. Но шахтеры, состоящие в местном социал-демократическом ферейне, его недолюбливают.

– Он родился на свет левой ногой вперед, – говорят они.

Но Блемска хорошо знает, чего он хочет. Его Фриц вот уже второй год учится в городе на слесаря.

– Пусть всякие фон-бароны отыскивают себе в другом месте погонщиков для своих волов. Я им товар поставлять не буду, – так говорит Блемска.

Марта Блемска тоже поступила в городе в няньки.

– Пусть даже дети пока ничего не зарабатывают, начнут же они когда-нибудь зарабатывать. Мои кости согнулись на службе господину высокородному кобелю. Согнуть кости моих детей я ему не дам. Вы меня знаете.

Фрау Блемска все еще прихварывает. В свое время Блемска углядел ее как «живые мощи» в женской бригаде и женился на ней.

– Но сколько я ее ни раскармливал, все без толку. Она только тогда и отращивала брюхо, когда ждала ребенка. Трое у нее, правда, сразу померли, когда увидели, что от этой матери много не получишь.

Младшенькая, Марта, совсем ее высосала. С тех пор у Минны в глазах поселилась вечная грусть, а передник ее часто бывает мокрым от слез.

– Живет она у самой воды, вот и приходится мне время от времени подсыпать вагонетку сухого шлака.

Да, Блемска частенько выполняет роль шлака. Но и в его деревянных башмаках есть одно местечко, где уже завелся жучок-древоточец.

Господин фон Рендсбург, владелец имения, и господин барон фон Рендсбург, владелец шахты, – двоюродные братья.

– Боюсь, ты принял к себе на шахту человека, который уже перепортил мне все стадо. Ну что ж, желаю радоваться. Тебе, может, так и нужно: держать динамит в твоей дыре?

Господин барон на другой же день вызвал к себе директора.

– В последнее время мы приняли кой-каких новичков. До меня доходят, к примеру, разговоры о некоем не то Бемске, не то Бремске. Говорят, он с радикальными завихрениями? Присмотрите за ним как следует.

– Хороший работник, – докладывает директору оберштейгер, – за двоих тянет.

– Коли так, дружище, держите его. Но если вы заметите что-нибудь противоположное… я хочу сказать, камрад, вы и сами знаете, какую искру еще можно затоптать, а какую уже нет.

Снег тает, с появлением первых червяков заводят свою первую песню дрозды. Повсюду лужи и журчащие ручейки. Набухает маленькая деревенская речушка, вода в ней поднимается, заливает луга, угрожающе подступает к полям, где посеяны озимые.

Управляющий наряжает Лопе на очистку канав. Лопе берет с собой лопату и скребок. Кроме того, он берет завернутые в платок Библию, Псалтырь и Катехизис. Во время работы ему придется часа на два отлучиться – сходить на урок к пастору.

Лопе вонзает лопату в переливистую струю. Он достает со дна жидкую грязь и перебрасывает ее через край канавы. Раскрытый Катехизис лежит среди первых зеленых побегов. Ветер шелестит его листами. Лопе кладет камушек между раскрытыми страницами.

«Просьба четвертая: хлеб наш насущный даждь нам днесь. Что сие означает? Ведь господь и без нашей просьбы дает хлеб насущный также и злым людям, в своей же молитве мы просим его о том, чтобы он дал нам это узнать и чтобы мы с благодарностью приняли хлеб наш насущный из его рук. А что означает насущный хлеб?»

Лопе приходится сперва посмотреть в книге, что сие означает. Господи ты боже мой, никак он не может запомнить это место. И снова он выуживает и выгребает ил, и снова, пузырясь и чавкая, ил стекает с его лопаты.

«Все, что удовлетворяет потребности нашего тела, как-то: пища, питье, платье, обувь, жилище, двор, пашня, скот, деньги, имущество, благочестивый супруг, благочестивые и милосердные правители…» Лопе запинается. Разве у него благочестивые правители? Его милость ходит в церковь, а каждому конфирманту он подарил по Псалтыри. Стало быть, его, пожалуй, можно назвать благочестивым правителем. Лопе стоит, поставив ногу на лопату, и размышляет. Мимо проходит смотритель Бремме. Он кричит:

– Ты что, дожидаешься, пока вода затопит поле?

И Лопе усердно налегает на лопату.

Пятая просьба звучит так: «И прости нам грехи наши, как мы прощаем должникам своим. Что сие означает? В этой молитве мы просим бога, чтобы не помянул нам грехи наши и не отверг нашу просьбу ради них. Ибо мы не достойны того, что просим, и не заслужили…»

«Шлеп!» – круглый камень шлепается в кучу ила и забрызгивает грязью страницы Катехизиса. Лопе глядит на дорогу.

– Фердик Огнетушитель! Фердик Огнетушитель!

Это кричат мальчики, что идут по дороге на урок к пастору. Лопе грозит им лопатой. И продолжает изучать молитвы.

«…а все, что он ни дает, он дает нам из милости, и поелику мы грешим много и грешим каждодневно и достойны наказания, будем же и сами прощать от всего сердца и охотно совершать благодеяния…»

«Шлеп-шлеп-шлеп…» – град камней обрушивается на Лопе. Один камень ударяет его по ноге. Лопе подпрыгивает, и лицо у него искажается от боли. Он поджимает ногу, хватает лопату и, прихрамывая, мчится к дороге.

– Поганцы сопливые! Вы только чуть понюхали, чем пахнет конфирмация, а еще смеете швырять камнями в человека, который скоро пойдет к первому причастию.

– Ха-ха-ха! Развоображался!

Навстречу ему с дороги несется визг, вой и хохот. Лопе замахивается лопатой.

– Ну, берегитесь! Сейчас я вам покажу!

Мальчишки отбегают на несколько шагов и снова останавливаются.

– Подпустите его поближе, – говорит один из обидчиков, – мы с ним в два счета справимся.

И они подпускают Лопе поближе. Лопе бьет первого ручкой лопаты по спине. Тот громко ревет.

– Чего ты ко мне лезешь? Я тебя и не дразнил вовсе. Колоти тех, кто тебя дразнил. Только ты небось и не знаешь кто, дурак набитый!

И Лопе отпускает его с миром.

– Фердик Огнетушитель! Ферднк Огнетушитель! – горланит ватага.

Лопе вслепую машет лопатой. Кто-то обхватывает его сзади за плечи, он вырывается. Двое конфирмантов дергают лопату у него из рук. Он внезапно отпускает ее. Оба шлепаются в грязь. С визгом подбегают девочки. Лопе чувствует на себе взгляд Марии Шнайдер. Ярость его становится еще сильней. Неужели он не справится с этими малявками? Когда ему вот-вот конфирмоваться. Лопе пускает в ход ноги и руки. Они затянули его в толпу и со всех сторон молотят кулаками. Кулаки гулко стучат по спине. Кто-то плюет ему в лицо. Лопе не очень брезглив, но все-таки подносит ладони к лицу, чтобы стереть противно-теплую слюну. Тут они хватают его спереди и сзади, швыряют на землю, прижимают коленями его руки. Двое держат его за ноги, остальные работают кулаками.

– Еще немножко, и будет с тебя, – насмехается чей-то пронзительный голос, – вшивый холуй.

– А кто первый полез? – с трудом произносит Лопе искаженным от боли голосом.

– Он еще и спрашивает, дурак! А кто первый полез с лопатой?

– А камни кто бросал?

– А мы шутили, ха-ха-ха! – И мальчик, придавивший коленями руки Лопе, проводит языком по его лицу.

– Идет кто-то, – доносится голос.

И все разом отскакивают от Лопе и, размахивая узелками, в которых завязаны книжки, бегут прочь. Девочки тоже спасаются бегством. Лопе отыскивает свою лопату. Мария Шнайдер на бегу еще раз оглядывается. По дороге идет Карлина Вемпель и катит тачку, полную вереска. Она глядит прямо перед собой тупым взглядом, трюхает себе потихоньку и не замечает Лопе. Костюм у Лопе весь испачкан. Он поднимает с земли свои книги и уходит. Он отряхивает свой костюм, после чего ковыляет к пасторату. Такая вражда – непонятно откуда. Что он им сделал, этим сосункам?

– Просьба седьмая, Кляйнерман! – вызывает пастор и, моргая, подходит ближе.

– Просьба седьмая гласит: но избавь нас от лукавого. Что сие означает? В этой молитве мы, как учит нас Писание, просим господа…

– Кляйнерман! Что у тебя за вид?

Молчание.

Лопе проводит рукавом куртки по лицу. Рукав мокрый и грязный. Он размазывает грязь по лицу. Кругом хохот, улюлюканье.

– Тихо! Тихо! Тихо! – размахивает руками пастор.

Ручейки слез пробиваются через корку грязи на лице у Лопе.

– Что с тобой, мой сын? – У пастора становится медоточивый голос.

Ответа нет. Лопе шмыгает носом.

– Ну?

Мария Шнайдер вскакивает с места.

– Они его избили ни за что ни про что, господин пастор.

– Кто?

– Он первый полез, – бормочут мальчишки.

– Какой стыд, какой позор! И это конфирманты, которым скоро являться к трапезе господней!

Девочки набрасываются на Марию.

– Молчите лучше, дурынды! Разве не печально, когда такие большие мальчишки лупцуют друг друга?

Молчание.

– Кляйнерман! Ступай умойся. Тебе скоро к причастию. Видит бог, тебе пора бы стать поумней.

И был день, оскверненный неудачами, как черным облаком. Лопе сидит на вершине, название которой «Четырнадцать лет». Но приходят люди и сгоняют его с вершины. Смотритель его бранит, товарищи бьют, пастор укоряет, мать лупцует.

Словом, все точь-в-точь как было раньше. Вершина видится ему только в воображении. А на самом деле он увязает в болотной трясине.

«Да, жизнь – не простая штука, ты и сам это поймешь в свое время», – так, помнится, сказал ему однажды Фердинанд.

Пастор натаскивает конфирмантов перед экзаменом. Экзамен предшествует конфирмации.

– От тех, кто явится к трапезе господней, господь требует, чтобы они знали, как надлежит ему служить. Скажи-ка мне, Тюдель, что потребно, прежде чем явиться к трапезе господней?

– Надо все время думать о ней, о вине, которым будут тебя поить, о пище, которой будут тебя кормить.

– По смыслу верно, сын мой, но выразил ты все это не очень удачно: надо внутренне готовить себя к приятию тела и крови Христовой во время святого причастия. Понял? И, следовательно, что же потребно для этого, Кляйнерман?

– Надо голодать, а картошку оставить на потом: вот когда вернешься из церкви, тогда можешь ее съесть.

– Откуда ты взял картошку? При чем тут картошка? Просто надо явиться к причастию натощак, дабы пища господня не попала в оскверненный сосуд.

– Господин пастор, а можно перед причастием попить воды, чтобы внутри все промылось? – спрашивает Орге Пинк.

– Болван! Разумеется, можно испить воды. Вы и впрямь ведете себя, как малые дети, – выговаривает пастор и, зажмурив глаза, протирает очки.

Подготовительные занятия сильно смахивают на театральную репетицию. Пастор всегда задает вопросы в одной и той же последовательности. Каждый экзаменующийся получит по два вопроса. И тем докажет перед собранием прихожан, что готов вкусить от трапезы господней. И, уж конечно, пастор знает, кому из конфирмантов можно задать вопрос потруднее, как знает и то, кому надо ответ разжевать и положить в рот, чтобы только и осталось, что ответить «да» или «нет».

Пфенниги Лопе, заработанные на вениках и предназначавшиеся для покупки костюма на конфирмацию, поглотило хозяйство. В хозяйстве вечно не хватает то одного, то другого.

– Неужто он не может сходить на конфирмацию в коротких штанах? – спрашивает мать. – Ему ведь всего четырнадцать лет.

Фрау Венскат мотает головой.

– Нет, не может. Я сроду такого не видела. А разве у тебя нет мужниного воскресного костюма? Может, Бульке подкоротит в нем брюки?

– Старик не отдаст свой костюм, да и пиджак слишком широк.

Но в один прекрасный день Фердинанд заявляет Лопе:

– Иди к Бульке и скажи, чтоб он снял с тебя мерку для костюма, а матери передай… передай… что я заплачу… да, да, передай, что я просто считаю своим долгом… и Бульке сошьет тебе костюм.

– Нет, мы от него костюмов в подарок принимать не желаем, – оскорбляется отец и относит к Бульке свой выходной костюм, – пусть там ушьет, где надо, а потом, если выпустить в швах, я его опять смогу носить.

Но мать втайне отправляется вместе с сыном к Бульке и велит, чтобы тот снял мерку за счет Фердинанда.

– А костюм Липе пусть повисит у тебя, пока снова ему не понадобится.

Настает день конфирмации. Первые галстуки, твердые манишки и манжеты. Ходишь, словно с доской на груди, а пальцы надо подгибать, чтобы манжеты не выскочили из рукава. Девочки лучше справляются с необходимостью носить черные платья, ленты, кружева и носовые платочки. Они ухитряются даже проделать несколько танцевальных па, примеряя обновки перед зеркалом.

Лопе героически сражается со штанинами, болтающимися вокруг ног. Обломок зеркала он держит на уровне голени. Заглядывает в него, делает шаг. Вроде бы все нормально. Но когда он смотрит на свои ноги сверху вниз, кажется, будто на каждой ноге надето по черному мешку.

Мать колдует над его воротничком, потом стягивает где-то сзади на шее его черный галстук с зубчатым зажимом, так что Лопе невольно вспоминает, как повесился Мюллер.

У матери будто сделались другие глаза. Они похожи теперь на нижние стекла в классных окнах. Сквозь них ничего нельзя увидать. Лопе отгибает наружу торчащие углы воротничка. Он чувствует, что вот-вот задохнется. Черная шляпа у него от Фердинанда. Хоть внутрь подложена бумага, шляпа все равно наезжает на уши и отгибает их книзу. Колокольный звон, рев органа.

Фердинанд сидит на церковной скамье, там, где должна бы сидеть мать. Он задумчиво смотрит перед собой. Мальчики переглядываются друг с другом. Девочки в парадных платьях кажутся важными и незнакомыми. Пастор приветлив и исполнен кротости. Просто не верится, что эти руки во время урока способны со свистом опустить линейку на конфирмантскую спину. Люстра увешана пестрыми венками из бумажных цветов – это постарались девочки. Во всей церкви – ни одного свободного места. Его милость с благосклонной улыбкой смотрит вниз с хоров. Ее милость с материнским теплом оглядывает девочек. Фрейлейн Кримхильда скучливо и не без скрытого раздражения поигрывает своими длинными перчатками.

Пауле Венскат и Лопе получили в подарок от господ новенькие молитвенники. На обложке золотыми буквами выписаны их имена. Оба приглашены в замковую кухню на послеобеденный кофе. Солнечные лучи насквозь просвечивают стеклянное тело Спасителя в алтарном окне.