Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Мы зашагали к батальонному КП. Когда я привел туда взвод, день начинал клониться к вечеру. Снова падал дождь. Командный пункт был на лесной поляне, там расположились и походные кухни. Наконец можно будет поесть: солдаты проголодались, да и сам я тоже. Завтрак был ведь в начале шестого, во времени давнопрошедшем. Я почему-то не захватил с собой шоколада – возможно, потому, что трудно уже стало его доставать. Гуоткин ждал нас на поляне. По лицу его было ясно, что командир батальона продрал Гуоткина с песочком. Лицо было мелово-бледное.

– Взвод сейчас же вывести на патрулирование, – сказал он мне.

– Но люди еще не обедали.

– Пусть поторопятся, если хотят успеть перекусить. А вы не успеете. С вами я займусь картой. Взводу предстоит произвести разведку, а затем непрерывно патрулировать. Уж придется вам не евши.

Он, видимо, рад был сорвать на мне свою досаду. Иначе не подчеркнул бы дважды, что мне предстоит голодать до особого распоряжения. Взбучка, заданная начальником, никак не улучшила Гуоткину настроения. Он был растерян и взбешен. У него тряслась рука, когда он водил карандашом по карте.

– Приведете взвод к этому пункту, – сказал он. – Тут будет ваш КП. А здесь – канал. У этого ориентира саперы перебросили канатный мост. Вы лично пересечете канал по мосту и произведете разведку того берега отсюда и до этого места. Затем возвратитесь и будете со взводом вести непрерывное патрулирование, как изложено в боевом уставе, а перед тем пришлете ко мне вот сюда вестового с указанием координат вашего КП. В надлежащее время я прибуду, осмотрю позицию и приму ваш рапорт. Уяснили?

– Да.

Он передал листок с ориентирами.

– Вопросы есть?

– Нет вопросов.

Гуоткин ушел сердитыми шагами. Я возвращался ко взводу нимало не обрадованный. Не поесть – вещь в армии обычная (и офицеру ли роптать на это), но приятней она от этого не становится. Когда я пришел в участок леса, отведенный взводу, Пендри выстраивал уже людей. Они ворчали, что не удалось толком и пообедать и что тушеное мясо пахло термосом. Один был просвет на общем темном фоне – что проедем часть пути в грузовике. Погрузка или сгрузка тридцати солдат – дело не секундное. Вскарабкиваясь в кузов по колесу, Джонс Д. поскользнулся и уронил противотанковое ружье – этот непомерно тяжелый, уже устаревший вид оружия – на ногу Уильямсу У. X., взводному вестовому, чем на время вывел Уильямса из строя. А Сейс затянул длинную жалобу на тошноту от тушеного мяса: у него, у Сейса, болезнь, подтвержденная военным врачом. Об этих неполадках скептически и нехотя доложил мне капрал Гуилт. Я был не в настроении нянчиться с Сейсом. Если Сейса тошнит от обеда, то все же он хоть пообедал – таков был мой ответ. Со всем этим мы провозились минут десять. Я опасался, что вернется Гуоткин и распушит за промедление, и будет прав; но Гуоткин исчез, отправился портить жизнь кому-нибудь другому или же попросту ушел искать укромный уголок, чтобы, кратко отстрадавшись там, восстановить воинский свой дух. Сержант Пендри по-прежнему был вял. Бриз верно оценил Пендри, подумал я, или, возможно, у Пендри это не с похмелья, а нездоров он, приболел? Он не шел, а волокся, и команды кричал чуть не шепотом. Когда люди разместились в кузове, я отвел его в сторону.

– Как самочувствие, сержант?

Он взглянул непонимающе.

– Самочувствие, сэр?

– Пообедать успели со взводом?

– Конечно, сэр.

– Поели как следует?

– Поел, сэр. Да не естся что-то.

– Вы нездоровы?

– Да не так чтобы здоров, сэр.

– А что с вами?

– Не знаю толком, сэр.

– Но как же это не знаете?

– Ошарашен я домашними делами.

Вникать в домашние дела сержантского состава было не время сейчас – когда наконец-то все готово и водитель ждет моего приказа ехать.

– Вернемся в казарму, подойдите ко мне – поговорим.

– Хорошо, сэр.

Я сел рядом с водителем. Мы проехали несколько миль, до пересечения дорог. Там сошли, и грузовик вернулся на базу. Взводный КП мы устроили в ветхом коровнике; остальные строеньица фермы виднелись неподалеку, за полями. Уладив дело с КП и выбрав там даже место для воображаемого двухдюймового миномета, будто бы приданного нам, я пошел к каналу. Нашел канатный мост без особого труда. К мосту был приставлен капрал. Я объяснил свое задание и спросил, надежен ли мост.

– Вихляется он, мостик этот.

– Я перейду, а вы побудете тут рядом.

– Слушаю, сэр.

Сделав шагов пять-шесть, я упал с моста в воду. Она оказалась не столь уж холодной для этой поры года. Кончил переправу я вплавь, а вымок я порядком и до этого, под дождем. На том берегу я побродил по местности, отмечая детали, долженствующие быть важными. После чего вернулся к каналу и, разочаровавшись уже в мостике, опять пустился вплавь. Берега довольно круты, но капрал помог мне выбраться. Он, казалось, вовсе не был удивлен тем, что я предпочел воду переправе по мосту.

– Шатучие они, мосты эти канатные, – только и сказал он.

Уже стемнело, дождь не утихал. Я возвратился в коровник. Там ждал меня восхитительный сюрприз. Оказалось, что капрал Гуилт, вместе с Уильямсом У. X., сходил на ферму и выпросил у хозяев кувшин чаю.

– Мы оставили вам кружечку. А и промокли же вы, сэр.

Я чуть не обнял Гуилта. Чай был «доброй старшинской заварки», как говаривал когда-то дядя Джайлз. Он был вкуснее любого шампанского. Выпив, я помолодел лет на десять, и даже одежда словно обсохла на мне.

– А крупная бабища эта фермерша, что чаю нам дала, – сказал капрал Гуилт, обращаясь к Уильямсу У. X.

– Да, крупного размера, – согласился Уильямс тугодумно. Легкий на ногу и голосистый, он в других отношениях не отличался талантами.

– Я ее прямо забоялся, – продолжал Гуилт. – В маленькой кровати такая может задавить.

– Такая может, – подтвердил Уильямс очень серьезно.

– А тебе не боязно бы, сержант Пендри, с бабищей вдвое крупней тебя?

– Да замолчи ты, – воскликнул Пендри с неожиданной силой. – Не надоест тебе вечно о бабах?

Капрал Гуилт и бровью не повел.

– А в большой кровати с ней бы еще боязней, – задумчиво сказал он.

Мы допили чай. Часовой привел в коровник вестового с приказом от Гуоткина. Мне надлежало через полчаса встретить Гуоткина; координаты такие-то. Место встречи оказалось ближним перекрестком.

– Мне отнести кувшин обратно, капрал Гуилт? – спросил Уильямс.

– Нет, парень, я сам отнесу, – сказал Гуилт. – Разрешите отлучиться, сэр?

– Валяйте, но не заночуйте там.

– Я быстренько, сэр.

Гуилт ушел с кувшином. Небо прояснялось. Луна светила. Посвежело. Когда подошло время, я отправился встречать Гуоткина. С деревьев капало, но, мокрому, терять мне было нечего. Я стал у дороги; Гуоткин наверняка опоздает. Но нет, джип показался вовремя. Остановился в лунном свете около меня. Гуоткин вышел из машины. Велел водителю передать то-то и там-то и вернуться в такое-то время сюда. Джип уехал. Гуоткин медленно зашагал по дороге. Я шел рядом.

– Все в порядке, Ник?

Я доложил ему о действиях взвода и о результатах разведки на том берегу.

– А почему так промокли?

– Упал с моста в канал.

– И переправились вплавь?

– Вплавь.

– Отлично, – одобрил Гуоткин, точно решение плыть было на редкость остроумным.

– Как развертывается учебный бой? – спросил я.

– Все окутал военный туман.

Это была любимая фраза Гуоткина. Он, должно быть, черпал в ней поддержку. Помолчали. Гуоткин порылся у себя в полевой сумке. Извлек внушительную плитку шоколада.

– Это я вам привез.

– Спасибо громадное, Роланд.

Я отломил порядочный кусок, протянул ему остальное.

– Нет, – сказал он. – Это все вам.

– Вся плитка?

– Да.

– А себе?

– Она вам предназначена. Я подумал – вы, возможно, не захватили шоколада.

– Не захватил.

Он заговорил снова об учениях, разъясняя – насколько позволял ему «военный туман», – какой стадии достиг бой, каковы будут наши ближайшие передвижения. Я поглощал шоколад. Я и забыл, как он бывает вкусен. И почему я до войны так мало ел шоколада? Точно сильный наркотик, он совершенно изменил мое восприятие мира. Я вдруг потеплел к Гуоткину сердцем – почти в той же мере, что к капралу Гуилту, хотя первый глоток чая из кружки оставался не сравним ни с чем. Мы с Гуоткином остановились на обочине взглянуть на карту в лунном свете. Затем он сложил и застегнул планшет.

– Мне жаль, что я отослал вас без обеда, – сказал он.

– Приказ того требовал.

– Нет, – сказал Гуоткин. – Не требовал.

– То есть?

– Времени хватило бы с избытком, чтобы вам поесть, – сказал он.

Я не нашелся что ответить.

– Мне надо было отыграться за фитиль, что мне полковник вставил, – сказал он. – А кроме вас, не на ком было – во всяком случае, вы первый попались под руку. Командир батальона меня в порошок стер. Я бы всю роту послал в поле без обеда, но только я знал, что получу новый фитиль, еще даже похлеще, если обнаружится, что по моему приказу люди зря остались голодны.

Признание делало Гуоткину честь: извинения он принес нескупые. Но куда им было до шоколада! Остатки налипли еще на зубах. Я слизал их языком.

– Конечно, если приказ, тогда уж обедал не обедал, а иди, – горячо сказал Гуоткин. – Кидайся, висни на колючей проволоке, чтоб пулеметами изрешетило, при на штыки, чтоб пригвоздило к стене, ныряй в ядовитое облако без противогаза, беги на огнемет в узком проулке. На все готов будь. Но – если приказ.

Я согласился, не видя в то же время особой надобности дольше толковать об этих, несомненно, важных аспектах воинского долга. Разумней всего переменить разговор. Гуоткин признал вину, стремясь ее загладить, – поступок редчайший для любого из нас, – и теперь следовало отвлечь его от дальнейшего перечисления неприятностей, коим подвержена жизнь солдата.

– Сержант Пендри что-то приуныл сегодня, – сказал я. – Болен, должно быть.

– Я хотел поговорить с вами о нем, – сказал Гуоткин.

– Вы тоже заметили его состояние?

– Он подходил ко мне вечером. Из-за всех этих учебных приготовлений я не успел сказать вам раньше – или просто забыл.

– А что такое с ним?

– С женой скверно, Ник.

– Что с ней?

– Сосед сообщил ему в письме, что жена спуталась с другим.

– Понятно.

– В газетах без конца трубят, что британские женщины не щадят усилий для победы. А по-моему, – продолжал Гуоткин со все той же страстностью, которая моментами вскипала в нем, – они не щадят усилий, чтобы спать с кем только могут, пока муж в армии.

Пусть в словах Гуоткина была доля преувеличения, но надо признать, что подобные письма мужьям приходили в роту нередко. Чипс Лавелл (мы с ним женаты на сестрах) заметил однажды: «Почитать нашу популярную прессу, подумаешь, что прелюбодействуют одни богатые. Вот уж вершина глупого газетного снобизма». И действительно, ведя ротные дела, через недельку-две лишишься всех иллюзий на этот счет. Я спросил Гуоткина, известны ли подробности семейного несчастья с Пендри. Подробностей Гуоткин не знал.

– Мерзость какая, – сказал он.

– Мужчины, надо думать, тоже рады позабавиться при случае. Не одни лишь женщины. Правда, находить на это время ухитряется здесь разве что капрал Гуилт.

– Мужчина – дело другое, – сказал Гуоткин. – Только нельзя из-за женщины забывать свой долг.

Мне вспомнился фильм, который мы с Морландом смотрели до войны. Русский полковник (действие происходит в царские времена) делает подчиненному выговор, употребляя именно эти слова о долге: «Женщиной, из-за которой забываешь свой долг, следует презреть». Насколько помню, там юный поручик, проведя ночь с любовницей полковника, опоздал к утреннему построению. Впоследствии мы с Морландом не раз возвращались в своих разговорах к этому суровому суждению.

– Это как взглянуть, – пожимал плечами Морланд. – Матильда, скажем, возразила бы, что следует презреть как раз женщиной, неспособной заставить тебя забыть о долге. Барнби же сказал бы, что следует презреть долгом, из-за которого забываешь о женщинах. Все тут зависит от точки зрения.

Возможно, Гуоткин смотрел фильм и запомнил фразу, милую ему. Но, вообще-то, вряд ли этот фильм, сравнительно «умственного» пошиба, дошел до провинциальных экранов. Скорее Гуоткин самостоятельно выносил в себе эту мысль – возвышенную, но не весьма оригинальную. К примеру, Уидмерпул, мой однокашник, после неудачной влюбленности в Джипси Джонс зарекся связываться с женщиной, из-за которой бросаешь дела. О собственной своей жене Гуоткин говорил редко. Упомянул как-то, что тесть его болен и, если умрет, теще придется перебраться к ним.

– Как же вы с Пендри поступите? – спросил я.

– Устрою ему отпуск поскорее. Боюсь, что придется вам побыть без взводного сержанта.

– Все равно Пендри положен отпуск рано или поздно. К тому же от него – теперешнего – мало пользы.

– Чем скорее Пендри съездит в отпуск, тем скорее покончит со всем этим.

– Если сможет.

Гуоткин взглянул на меня удивленно.

– Съездит домой – и все упорядочит, – сказал он.

– Будем надеяться.

– Разве, по-вашему, Пендри не сумеет обуздать жену?

– Не могу судить, не зная ее вовсе.

– То есть она может уйти к тому, другому?

– Все может случиться. Пендри может и убить ее. Кто знает.

– Помните ту книжку Киплинга у меня? – сказал Гуоткин, помолчав минуту.

– Да.

– Там перед каждым рассказом – стишки.

– Да, и что же?

– Один мне накрепко запомнился – некоторые строчки. Целиком я стихов не удерживаю в памяти.

Гуоткин опять замолчал. Неужели счел, что уже слишком раскрылся, и не назовет стишка?

– Какой же это запомнился вам?

– Там про бога римского, что ли.

– A-а, про Митру.

– Вы помните?

– Конечно.

– Уму непостижимо, – удивился Гуоткин, глядя на меня как на фокусника.

– Как вы сами выразились, Роланд, мое ремесло вынуждает меня много читать. Но что же вам запомнилось о Митре?

– Там сказано: «Митра, и ты ведь воин…»

Гуоткин замолчал. Посчитал, видимо, что я с полустроки пойму его.

– А перед тем упомянуто, что лбу жарко под каской и что от сандалий горят ноги? Вообразить не могу ничего тягостнее, чем шагать в античных сандалиях, особенно по булыжным римским дорогам.

Но Гуоткин оставил без внимания проблему пеших воинских переходов в сандалиях. Он был очень серьезен.

– «…нас до у́тра храни в чистоте», – подсказал он.

– Да, да.

– Как это понимать?

– Пожалуй, как весьма необходимую молитву для римского легионера.

Опять Гуоткин и не улыбнулся.

– Тут женщины имеются в виду? – спросил он, словно сейчас только додумавшись.

– Надо полагать.

Я подавил в себе соблазн пошутить насчет других, более темных, пороков, которым войско, столь разноплеменное, как римские легионы, было подвержено и для пресечения которых могло бы потребоваться спешное вмешательство Митры. Гуоткину было не до ученых шуточек. Не менее бесплодным, безнадежно-схоластическим делом было бы пуститься толковать о том, что римская оккупация Британии в действительности сильно отличалась от киплинговского изображения. В лучшем случае я жестоко запутался бы, объясняя соотношение фактов с поэзией.

– Многозначительные строчки, – медленно произнес Гуоткин.

– Зовут держать себя в узде?

– Поневоле обрадуешься, что женат, – проговорил он. – Что о женщинах не надо больше думать.

Он повернул обратно к перекрестку. Вдали стал слышен шум автомашины. Показался ротный джип. Гуоткин прекратил размышлять о Митре, снова обратясь в командира роты.

– Заговорились, и не успел осмотреть позицию вашего взвода – там ничего такого, что надо бы проверить?

– Ничего.

– Немедленно поведете бойцов к месту, указанному мной на карте. Заночуем там на ферме, в хозяйственных постройках. Это недалеко отсюда. Все смогут передохнуть до завтра. Ничего особого на нас не возлагается до полудня. Уяснили?

– Уяснил.

Он сел в машину. Джип снова укатил. Я вернулся к своему взводу. Сержант Пендри встретил меня, отрапортовал. Вид у него был все тот же, утренний, – не лучше, не хуже.

– Капитан Гуоткин говорил сейчас со мной о вашем отпуске, сержант. Устроим это, как только закончатся учения.

– Очень вам благодарен, сэр.

Он произнес это бесцветным голосом, как если бы отпуск совершенно не интересовал его.

– Постройте взвод. Ночевка будет на одной из ближних ферм. Сможем там поспать.

– Слушаю, сэр.

Как всегда, прошагать пришлось больше, чем рассчитали по карте. Снова уже лил дождь. Но, когда пришли, на ферме оказалось вполне сносно. Взводу отвели большую ригу под соломенной кровлей, было и внутри много соломы. Капрал Гуилт, как всегда, морщил нос от сельской обстановки:

– Ну и вонища тут кругом. Не терплю всех этих коров.

Я проспал эту ночь как убитый. Утром, вскоре после завтрака – я проверял как раз посты с сержантом Пендри, – спешно явился Бриз с важной вестью.

– Только что прибыл и стал на обочине штабной автомобиль с флажком командира дивизии, – сообщил он. – Должно быть, генерал проводит летучую инспекцию. Роланд приказал немедленно занять людей чисткой оружия или другим полезным делом.

Бриз побежал дальше – предупредить Кедуорда. Я прошел по риге, побуждая солдат к деятельности. Некоторые уже и сами счищали грязь со снаряжения. Тем, кто не трудился так явно и полезно, я нашел иные похвальные занятия. В несколько минут все упорядочилось – и как раз вовремя. Послышались шаги и говор. Я выглянул – через двор фермы, меся грязь, направлялись к нам генерал с адъютантом и Гуоткин.

– Идут, сержант Пендри.

Вошли в ригу. Пендри скомандовал «смирно». Я тут же заметил, что генерал Лиддамент в довольно дурном настроении. Это был мужчина серьезного вида, молодой для генерала, с бритым лицом, похожий скорее на ученого, чем на солдата. Приняв дивизию недавно, он уже дал себя почувствовать в мелких повседневностях службы. Хотя кадровики военные глядели на него как на педанта (так Мелгуин-Джонс отнесся о нем в разговоре с Гуоткином), но Лиддамент считался генералом думающим. Быть может, чтобы рассеять впечатление о себе как о педанте-формалисте – сознавая, возможно, этот недостаток и борясь с ним, – генерал Лиддамент позволял себе некоторые отступления от формы. Так, он ходил с длинной тростью, похожей на жезл соборного служителя, и носил клетчатый черно-коричневый, небрежно накинутый шарф. За борт походной куртки был засунут охотничий рожок. По словам того же Мелгуин-Джонса, иногда генерала сопровождали две небольшие собаки на поводке, грызясь между собою и внося этим немалый беспорядок. Сегодня собачонок не было – видимо, серьезность дела исключала их присутствие. А с собаками генерал еще больше походил бы на пастуха или охотника – на образ идеализированный, вечный, с какой-нибудь гравюры, из безмятежно пасторальной сцены. Однако манера речи у Лиддамента была отнюдь не пасторальная.

– Пусть продолжают заниматься делом, – велел он, указуя тростью на меня. – Как фамилия этого офицера?

– Второй лейтенант Дженкинс, сэр, – сказал Гуоткин, весь напряженно-натянутый.

– Давно вы в нашей части, Дженкинс?

Я ответил. Генерал кивнул. Задал еще несколько вопросов. Затем отвернулся, словно потеряв интерес ко мне, да и вообще к человечеству, и яро принялся ковырять тростью по углам риги. Обследовав углы, стал тыкать ею в кровлю.

– Солдатам сухо здесь?

– Да, сэр.

– Вы уверены?

– Да, сэр.

– А вон протекает.

– Да, сэр, в том углу крыша протекает, но люди спали в другом конце помещения.

Генерал с полминуты задумчиво потыкал тростью – без видимого результата. Затем пару раз ткнул в кровлю энергичней, глубже, и большой кусок подстила обрушился внезапно сверху, чуть-чуть не задев самого генерала и осыпав адъютанта с головы до ног пылью, соломой, глиной. После этого генерал прекратил зондирование крыши, как бы удовлетворившись наконец. Прекратил молча; молчали и все окружающие; улыбок не было. Адъютант, румяный молодой человек, густо покраснев, начал счищать с себя мусор. Генерал опять повернулся ко мне.

– Что было у солдат на завтрак, Дженкинс?

– Печенка, сэр. (Фамилию мою, однако, не забыл.)

– Еще что?

– Джем, сэр.

– Еще.

– Хлеб, сэр. С маргарином.

– А кашу овсяную ели?

– Нет, сэр.

– Почему?

– Не было сегодня каши, сэр.

Генерал свирепо повернулся к Гуоткину, который точно закоченел от усердия, но теперь весь так и вскинулся.

– Каши не было?

– Не было, сэр.

Генерал Лиддамент оскорбленно задумался. Он как бы взвешивал мысленно все качества овсянки, как хорошие, так и негативные. А взвесив, вынес окончательный вердикт:

– Каша должна быть.

Сердитым взором он окинул солдат, рьяно занятых чисткой, смазкой, протиркой. Рывком направил свою трость на Уильямса У. X., взводного вестового.

– Хотелось бы каши?

Уильямс вытянулся в струнку. Как сказано выше, он был голосист и легконог, но соображал туго.

– Нет, сэр, – гаркнул он, уверенный, видимо, что требуется именно такой ответ.

Этого генерал никак не ожидал. Не будет преувеличением сказать, что он опешил.

– Это почему? – спросил генерал тоном резким, но серьезно-вдумчивым; чувствовалось, что он готов посчитаться с неприятием каши по религиозным, допустим, мотивам.

– Не люблю кашу, сэр.

– Не любите каши?

– Не люблю, сэр.

– Глупы же вы – отменно глупы, – сказал генерал Лиддамент. Постоял молча, как бы охваченный душевным страданием, отставив руку с посохом, вонзая его все сильней в земляной пол риги. Генерал словно усиливался понять, без гнева и пристрастия, как это можно быть таким выродком, чтобы не любить кашу. Поза его напоминала позу святого, собственным страданием искупающего грехи своей паствы. Внезапно генерал повернулся к соседу Уильямса; им оказался Сейс.

– А вы кашу любите? – почти выкрикнул генерал.

На рябом лице Сейса, упрямом, нечестном, выражалось желание напакостить и одновременно неуверенность в том, что же будет пакостней – сказать «да» или «нет». С полминуты Сейс мялся; вот так он мнется, не вычистив ружейного ствола и придумывая увертку понадежней. Затем начал:

– Да я, сэр…

Генерал Лиддамент, не дослушав, обратился к Джонсу Д.

– А вы?

– Не люблю, сэр, – сказал Джонс, не менее Уильямса уверенный в том, что от него ждут отрицательного ответа.

– А вы?

– Не люблю, сэр, – сказал Рийс.

С лихорадочной быстротой, точно вылавливая ведьмовскую нечисть, генерал затыкал тростью поочередно в Дэвиса Дж., Дэвиса Э., Клементса, Эллиса, Уильямса Г., ни одному из них не давая времени ответить.

Перебрав весь ряд, генерал дошел до капрала Гуилта, надзиравшего за чисткой ручного пулемета, и сделал длинную паузу. На лице генерала написана была уже покорность судьбе; он стоял, наклонясь вперед и оперев подбородок о трость, так что голова его казалась странным и недобрым тотемом, насаженным на жердь. Вперив глаза в кокарду Гуилта, он как бы размышлял об истории полка, отраженной символически в эмблеме.

– А вы, капрал, – произнес он, на этот раз вполне спокойно. – Любите кашу?

По лицу Гуилта расплылась широчайшая улыбка.

– О да, о да, сэр, – сказал Гуилт. – Еще как люблю. Мне так хотелось каши утречком.

Генерал Лиддамент медленно выпрямился. Поднял трость, острым металлическим наконечником почти упершись в лицо Гуилта.

– Глядите, – сказал он, – все глядите. Пусть он в дивизии не самый рослый, но он крепкий духом, хороший боец. Он ест овсяную кашу. Не худо бы и прочим взять с него пример.

С этими словами командир дивизии вышел из риги. За ним последовали Гуоткин и адъютант, все еще покрытый соломенной трухой. По грязи они пробрались к штабной машине. Через минуту генеральский флажок скрылся из виду. Инспекция кончилась.

– Чудаковатый вид у нашего генерала, – сказал потом Бриз. – Но воробей он стреляный. Спросил меня, где выкопаны отхожие ровики. Я ему показал, и он велел впредь располагать их с подветренной стороны.

– Да, стреляный воробей, – сказал Кедуорд. – У некоторых моих рядовых осмотрел ботинки, не стерта ли подошва. Хорошо, я на прошлой неделе проверил.

Возвратясь с учений, мы узнали о немецком вторжении в Норвегию и Данию.

– Теперь война пойдет по-настоящему, – сказал Гуоткин. – Скоро и мы вступим в дело.

После неудачи с «обеспечением поддержки» он уже успел приободриться, так как в учебном марше по пересеченной местности рота поделила первое-второе места. А ко времени возвращения Пендри из отпуска Гуоткин определенно чувствовал себя на подъеме. Пендри же, уехавший домой почти сразу после учений, вернулся очень мало повеселевшим. Но гораздо более способным исполнять свои обязанности. Никто не знал, как он уладил – и уладил ли – свои домашние неурядицы. Мне еще не приходилось видеть, чтобы человек за несколько недель так изменился. Прежде широкий, дебелый, Пендри превратился в тощего и костлявого; синие глаза его, раньше ярко блестящие, теперь запали, потускнели. Но как на взводного сержанта на него стало опять возможно положиться. Силы к нему вернулись, хотя ушла вся жизнерадостность, делавшая его таким отличным унтер-офицером. Не было больше запоздалых построений и забытых приказаний, но не слышалось прежнего добродушно-бойкого подстегиванья солдат. Пендри нынешний отличался раздражительностью, угрюмел от неполадок. Однако нес обязанности исправно. Я сообщил Гуоткину об этом улучшении обстановки.

– Приструнил, значит, Пендри жену, – сказал Гуоткин. – Твердость – единственное средство с женщинами. Теперь-то Пендри будет в норме.

Я не был в этом так уж уверен. Но за другими взводными заботами перестал думать о Пендри. Он попросту как бы принял другой облик, и все мы постепенно привыкли к новому Пендри.

– Старшина Кадуолладер рано или поздно уйдет по возрасту, – говорил Гуоткин, – и тогда Пендри кандидат на его должность.

И тут случилось это происшествие у дорожно-заградительных дотов. Бетонные эти пулеметные гнезда были сооружены по всему военному округу, чтобы препятствовать продвижению врага, если немцы и впрямь решат высадиться в Ирландии. В дотах посты сидели круглосуточно, и дежурный офицер поверял их в ночное время. Обход кончался на рассвете, чтобы офицер мог еще поспать час-два до построения. В ту ночь объезжал посты Бриз, а сержант Пендри назначен был старшим в доты. По неувязке батальонных расписаний Пендри уже дежурил в части позапрошлой ночью, а затем были бригадные ночные учения, так что третью ночь подряд Пендри проводил почти или вовсе без сна. Такое получилось невезенье, и почему-то ничего нельзя было переменить – возможно, из-за постоянной нехватки сержантов. В разговоре с Пендри я посочувствовал ему.

– Это ничего, сэр, – ответил Пендри. – Мне теперь мало требуется сна.

Ответ поразил меня. В армии сон ценится выше всего – он дороже еды, дороже горячего чая. Я решил опять поговорить с Гуоткином о Пендри, выяснить, сочтет ли ротный командир, что и теперь все в норме. Я упрекал себя в том, что выпустил сержанта из виду. Быть может, он на грани нервного расстройства. Равнодушие ко сну – симптом серьезный. Надо вникнуть в дело, предотвратить возможную беду. Но я запоздал со своими мерами, какими бы благими ни были они. Конец этой истории разбирала следственная комиссия. В общих чертах дело обстояло так. Бриз проверил дот, где вел дежурство Пендри, все было там в порядке, и Бриз уехал в джипе к следующему посту. Минут через десять наблюдатель-часовой в доте заметил подозрительное движение поодаль у дороги, у полуразвалившихся сараев и заборов. Наблюдателю, возможно, примерещилось. Но случай с Глухарем Морганом показал уже, что враждебных действий здесь можно ожидать не от одних немцев. То, что часовой заметил в ночном сумраке, могло быть подготовкой к подобному же нападению. Сержант Пендри сказал, что сам пойдет проверит. Винтовка у него была заряжена. Он приблизился к сараям, ушел из поля зрения. Несколько минут в той стороне ничего не замечалось; потом через дорогу кинулась собака. Позже говорили, что собака-то и была виновницей «подозрительного движения», отмеченного часовым. Сержанта по-прежнему не было видно. Затем донесся отзвук выстрела; кое-кому послышалось два выстрела. Пендри не возвращался. Немного погодя двое бойцов из дота пошли на розыски. Сержант был обнаружен среди развалюх, в яме или канаве. Он был мертв. В винтовке оказался израсходован патрон. Так и не выяснилось окончательно, застрелил ли кто-нибудь сержанта, или Пендри, споткнувшись, упал в яму и винтовка выстрелила при падении, – или же, один в угрюмой темноте, угнетенный горем и бессонный, Пендри сам покончил с собой.

– Намерение у него и раньше было, – сказал Бриз.

– Форменное убийство, – сказал Гуоткин. – И на Пендри не кончится. Будут и другие.

По мнению комиссии, сержанту Пендри надлежало взять с собой солдата. Вряд ли также следовало ему заряжать винтовку без прямого офицерского на то приказа. Действующие инструкции для заградительных постов в этом отношении не отличались четкостью. Весь вопрос надзора за боепитанием постов подвергся пересмотру, вся система позднее изменена. Бриз немало пережил, давая показания перед комиссией. Он был признан невиновным; но, когда стали создавать отдельную противотанковую роту при дивизии, он вызвался служить там. Бризу, понятно, хотелось уйти из батальона, от неприятных воспоминаний. А возможно, и от Гуоткина хотелось уйти. Как в инциденте с Глухарем Гуоткин винил Битела, так и сейчас не был согласен с решением комиссии, очистившим Бриза от всякой вины.

– Янто виновен в смерти сержанта не меньше, чем если бы сам застрелил его из немецких окопов, – сказал Гуоткин.

– А что мог Янто сделать?

– Янто слышал, как и все мы, что Пендри намеревался наложить на себя руки.

– Я о таком не слышал, хотя Пендри был моим взводным сержантом.

– Старшина Кадуолладер знал, да при себе держал.

– А что знал старшина?

– Раз или два он заводил речь насчет Пендри, – хмуро сказал Гуоткин. – Я теперь только понял его намеки. Я и себя виню. Я должен был предвидеть.

Как обычно, Гуоткин казнился бедами батальона. Мелгуин-Джонс, у которого я оформлял похороны Пендри, смотрел на дело с более здравой и объективной точки зрения.

– Это случается время от времени, – сказал он. – Такова армия. Удивляться надо, что не чаще случается. Вот бумажка насчет салютной команды, передадите Роланду.

– Почти все солдаты роты просились в эту команду.

– Салютовать погибшим они любят, – сказал Мелгуин-Джонс. – Кстати, на будущей неделе вы едете в Олдершот на курсы. Скажете Роланду.

– На какие курсы?

– Общеучебные.

Вечером, ложась, я в разговоре с Гуоткином упомянул о том, что солдаты чуть не дрались за включение в салютную команду.

– Ничто так не сплачивает роту, как смерть, – сказал Гуоткин нерадостно. – А похоже, что и у меня в семье будет покойник. Мой тесть разболелся вконец.

– Кто он по профессии?

– В банке служит, как и все мы, – ответил Гуоткин.

Он был глубоко удручен происшествием с Пендри. А за перегородкой, на складе, еще не спал младший капрал Гиттинс. Когда я заглянул туда, он сортировал кипы армейских бланков; вероятно, и сейчас возился с этим. Его тоже донимали, видимо, мысли о смерти – слышно было, как он негромко напевает: