Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

2

Приказ о нашей передислокации пришел через неделю с небольшим – не успел я и отряхнуться от этого сна, от видений, сквозь которые несло меня; здесь Лондон сделался так же далек для меня, как для Кедуорда, и одни только письма от Изабеллы напоминали о мире дел иных, чем обучение взвода или вывод караула. Словно оглушенного наркотиком или загипнотизированного, меня втолкнуло в эти сновиденья и гнало сквозь них неумолимо-грозно (как, бывало, доктора Трелони и его собратьев-магов уносили заговоры и заклятья из земного мира в астральную область). Но теперь я наконец завертелся шестеренкой военной машины, перестав быть инородным организмом, существующим отдельно и все более отчужденно. Теперь за взводными делами некогда стало и подумать о своем. Целый день прошел в лихорадочных сборах. Затем весь батальон построили. Раскатились команды. Мы двинулись походной колонной, оставив позади Сарды – одну из семи азийских церквей, – где белы одежды на немногих праведниках, не поддавшихся скверне. Солдаты, хоть и расставались с родиной, были настроены довольно бодро: что-то начиналось наконец-то! Они негромко пели:

 
Помоги, великий боже,
Утоли тоску и боль
И могучею рукою
Проведи через юдоль.
       Хлебом вечным,
       Хлебом вечным
Душу слабую насыть…
 

Что бы ни пели на марше, но всегда речь тут идет о жизненных превратностях, о переменах, которые так часто к худшему, так неминуемы, особенно в армии, особенно в войну. Затянули затем другую песню, но и в ней звучали привычные темы невзгод, неизвестности, унынья, устали, усилий тщетных – мысль о неизбежности чего служит такой опорой солдату.

 
В солдаты взят,
В солдаты взят,
И тянешь лямку в армии Белиши.
 

 
Носи сукно
И жри… халву,
А ноги твои в волдырях давно.
 

 
В солдаты взят,
В солдаты взят
И тянешь лямку в армии Белиши.
 

 
Садись в быльё
И чисть ружье,
А в пе́ред и в зад поползет паучье.
 

 
В солдаты взят – в солдаты взят —
В солдаты взят – в солдаты взят…
 

Гуоткин был взбудоражен нескрываемо. Он орал команды точно в мегафон, то и дело поверял Кедуорда, Бриза и меня по всяким мелочам. Впереди, поодаль, маячил Бител, взводом своим замыкая соседнюю роту. Бител явился в строй с кожаным зеленым чемоданчиком, весьма замызганным, и так и брел с ним сейчас.

– Не рискнул его отправить с тяжелым багажом, – сказал он, одергивая потертый непромокаемый чехольчик, когда мы остановились у вокзала. – Единственное, что осталось из маминых вещей. Она отбыла уже в лучший мир.

Поезд повез нас на север. Начался длинный путь куда-то. Смеркалось. Высадили нас среди кромешной тьмы. Мы оказались в порту. Чернели суда на смоляно-черных водах как на адском озере. За устьем бухты плескал прибой. Старый пароход, куда погрузили батальон, еле смог нас вместить. Наконец люди уселись, улеглись впритирку, как рабы на невольничьем судне. Пароходик отвалил пыхтя от пристани, вошел в открытое море. Дул ветер. Нас качало на зыби. В такую ночь не разоспишься. Еще много было офицерской и сержантской суетни; но вот сержант Пендри доложил, что все в порядке. С ним подошел капрал Гуилт, один из ротных балагуров, – миниатюрный, почти карлик, с большущей черно-курчавой головой – несомненно, потомок древнейших валлийцев, которых покорили высокие светловолосые кельты. Не слишком исполнительный, Гуилт был тем не менее приемлем в роли капрала, поскольку болтал и пел без умолку, своей назойливой персоной помогая взводу как-то коротать армейскую нуду.

– Все получили порцию какао, сержант Пендри?

– Все до одного, сэр, и выпито в охотку.

– Кой-кто не выпил, мутит кой-кого, сэр, – сказал Гуилт, считавший долгом ввязаться в любой разговор.

– И многих укачало во взводе?

– Я велел, чтоб лежали спокойно, и пройдет, – сказал сержант Пендри. – Много шуму из пустяков подымают некоторые.

– Вчистую укачало кой-кого, – откликнулся в свою очередь Гуилт на манер хора в греческой трагедии. – Белесого этого, Джонса Д., – вчистую.

Пароход шел сквозь ветер и волну. Иль это плывем мы в ночи по морю снов, исполненных скрытого значения? Наше плаванье никак не менее таинственно, чем сонные ночные странствия. Под утро я сошел вниз, побрился – и вернулся на палубу оживший. Небо посветлело, впереди очертилась суша. Когда причалили, дул бриз с востока, обдавая дождиком. За гаванью протянулся поселок, серые дома, фабричные трубы. В отдалении – горы, заволочены тучами. Вид у всего убогий, неказистый. Прибытие сюда ничем не радовало.

– Командирам взводов свести людей на берег сразу же, когда услышите приказ, – сказал Гуоткин. – Без валанданья. Порасторопней. Веселей.

Сам он был отнюдь не весел – зеленоват лицом, как если бы и его, подобно Джонсу Д., укачал переезд. Роты гуськом сошли по сходням, затем выстроились у железнодорожной линии. Как обычно, не обошлось без задержек. Дождь, кидаемый ветром в лицо, усиливался, густел. Батальон стоял вольно, дожидаясь комендантского распоряжения. Шли мимо на работу девушки, покрывшись платками. Остановились под дождем, глядели на нас с обочины, сгрудясь в кучку, переговариваясь, пересмеиваясь.

– Ау, Мэри, – крикнул им капрал Гуилт. – На чужачков пришли полюбоваться?

Девушки ответили многозначительным смехом.

– Что же вы вёдро нам не привезли? – отозвалась одна.

– Каких тебе ведер, милая?

– Что ж вы, говорю, дня ведренного нам не привезли? У нас заненастилось тут с воскресенья.

– Какого, какого тебе дня нужно, родненькая?

– Да ведренного. Чтоб распогодилось, нам нужно.

Гуилт повернулся к сержанту Пендри, ошарашенно развел руками, поражаясь такому искажению языка.

– Ведренный день? Слыхал, сержант Пендри?

– Слыхал, капрал Гуилт.

– Чудной говорок здесь.

– Чудной.

– Судя по говорку, в далекие края нас занесло.

– В этих краях много тебя ожидает чудного, – сказал сержант Пендри. – Уж будь уверен, парень.

– А чудное меня здесь тоже ожидает?

– Вот уж не скажу.

– Да скажи уж, сержант Пендри, – шутливо заюлил, заклянчил Гуилт. – Наверно, ждет меня здесь чудная, пухлявенькая, чтоб согреть солдата ночью.

Тут же обретался ротный старшина Кадуолладер, как вездесущая заботливая хлопотунья экономка школьного мужского интерната. В Кадуолладере жил дух шахтерской спайки и надежности, и сочеталось это у него с весьма необычной тягой к несению ответственных обязанностей; такой старшина – клад для ротного командира.

– Мы тебя согреем, капрал Гуилт, – заговорил старшина. – Будь спокоен. Работой обеспечим по завязку, скажу прямо. Сон гарантирую крепкий. Тебе не до пухлявых будет и не до костлявых – только б до койки добраться.

– Но хочется ж пухлявенькую, старшина. А старшине разве не хочется?

– Ты старшину не морочь, капрал Гуилт, – сказал Пендри. – Не суй старшине свои грязные мысли.

– Да я же не грязненькую предлагаю, – сказал Гуилт. – Я – чистенькую.

– Никаких не суй, понятно?

– Неужели ему никаких не нужно? – притворно изумился Гуилт. – Даже и чистеньких? Ты серьезно это, сержант Пендри?

– Серьезно говорю тебе.

– Да как же так?

– Не знаешь разве, старшина человек женатый.

– Выходит, старшина, что девушки для одних только молодых, как я? Это меня радует.

– Рано радуешься, капрал.

– Старшина счастливый человек, – сказал Пендри нравоучительно. – Вот доживешь до его лет, тогда обрадуешься, что кончил дурить и за девками бегать.

– Ах, боже мой, неужели сержант Пендри правду говорит, что старшина уже свое отбегал? Ах, ах, я сочувствую.

Старшина Кадуолладер скупо улыбнулся.

– А слыхал ты, капрал Гуилт, поговорку, что старый конь борозды не испортит? – произнес он снисходительно.

В это время появился комендант перевозки с пуком бумаг в руке. Батальон двинулся дальше. Капрал Гуилт наспех послал девушкам воздушный поцелуй, а те яро замахали нам, засмеялись громче. Рота, топоча, направилась к составу на запасном пути.

– Эй там, задние ряды, – громыхнул старшина. – Взять ногу! Левой – левой – левой, раз – два…

Нас повезли унылой, скудной местностью, мимо разлогих полей, белых лачуг, низких огорож из камня, вересковых пустошей на фоне дальних гор.

– Здесь просторней будет проводить учения, – заметил Гуоткин. Он уже оправился от морской болезни и был не взбудоражен, как в начале пути, а сравнительно спокоен. – Здесь обстановка будет более солдатская, – прибавил он с удовлетворением.

– А по прибытии нас хоть накормят, Роланд? – спросил Бриз. По обыкновению своими вопросами он как бы нажимал в Гуоткине уставной рычажок.

– Нас упреждает второй эшелон дивизионного снабжения, – отрубил Гуоткин.

– И что же?

– К нашему прибытию продовольствие будет готово к распределению по ротам. Заглядывайте чаще в полевой устав, Янто.

Выгрузили нас у небольшого, серого промышленного городка. Батальон снова построился. Люди уже устали. Песня, под которую вошли в городок, была заунывна:

 
На сердце печаль, я отвык улыбаться,
О будущем я и мечтать позабыл.
Лишь тени былого навстречу теснятся —
Все те дорогие, кого схоронил.
 

 
Листвой шелестят, что-то шепчут и ропщут,
Глядят на меня из-за темных ветвей.
О ясеневая родимая роща,
Одна ты осталась у грусти моей.
 

Гуоткин прав был, говоря, что новая обстановка будет более солдатской. Под казармы дали нам бывшую полотняную фабрику – длинные, узкие сараи, где раньше подвергали обработке лен, так что декорация получилась аскетически-нагая, точно из фильма про Иностранный легион в пустыне. Офицеры разместились на окраине города, в заброшенном особнячке, некогда принадлежавшем, надо думать, состоятельному местному дельцу. От казарм особнячок был удален на милю с лишним. Меня и здесь поместили в одной комнате с Кедуордом, Бризом и Памфри – ему не удалось еще перевестись в ВВС. И пятого поселили к нам жильца, тоже младшего офицера, Крэддока (сестра его – невеста Кедуорда). Крэддок, энергичный толстяк, заведовал пищеблоком, и, значит, по нескольку раз на неделе возвращался домой среди ночи и либо включал свет, либо же слепо спотыкался о чужие раскладушки в поисках своей, в обоих случаях мешая спать. Да и при свете трудно было не задеть чью-нибудь койку в этой тесноте. Но не только полночные приходы Крэддока составляли неудобство. Бриз имел обыкновение бросать использованные бритвенные лезвия где попало, и Памфри как-то утром порезался, наступив босой ногой. Кедуорду снилось ночи напролет, что он командует ротой.

– На месте! На-пра-во! – кричал он во сне. – Повзводно – в сомкнутую колонну стройсь!..

Памфри, взбалмошный по натуре, швырялся полотенцами и губками. Стекло в окне было разбито, а вставить никто в хозчасти не заботился, и ночью гулял ветерок: от пола несло холодом сквозь парусину раскладушки. Снова уже выпал снег. Я упоминаю обо всем этом не как о чем-то трудновыносимом в ту военную пору, но чтобы пояснить, почему я сменил жилье, когда представилась возможность. А она представилась, и неожиданно – благодаря Гуоткину. В течение первых недель на новом месте я узнал его ближе. Он больше подходил мне по возрасту, чем младшие офицеры, исключая Битела. Даже среди капитанов становилось все меньше наших с Гуоткином ровесников – немолодых за нерасторопность перемещали постепенно из строевых рот в запасные батальоны или в учебный центр.

– Избавляемся от балласта, – комментировал Гуоткин. – И слава богу.

Он говорил все в той же отрывистой манере, был все тот же придира-аккуратист. Вместе с тем он явно желал бы сдружиться, но боялся, что дружба с подчиненным, хоть и со сверстником, будет не в армейских правилах. В Гуоткине обнаруживались неожиданные стороны – внезапные промельки неуверенности под весьма уверенным фасадом. Некоторые свои обязанности он исполнял отлично, к другим же не имел природной склонности.

– Ротный командир, – сказал мне Дикки Амфравилл, с которым я встретился позднее в тот год, – должен сочетать в себе качества инспектора манежа в первоклассном цирке и опытной няни в многодетной семье.

На такое-то блистательное сочетание талантов претендовал Гуоткин – он тянулся в военные святые (как выразился позже Пеннистон). Но все как-то не дотягивался. И не потому, что щадил себя. Напротив, одной из основных помех у Гуоткина была как раз его неспособность перепоручать обязанности: он непременно все, важное и неважное, стремился делать самолично. Скажем, учредил он ежедневное дежурство по роте, и дежурный офицер был обязан среди прочего проверять, как люди обедают, – вещь излишняя, поскольку дежурный по батальону обязательно заглядывал в столовые, нет ли где «жалоб», и вдвойне излишняя, так как Гуоткин сам то и дело являлся проверить в обед, не филонит ли дежурный по роте. Гуоткин, в сущности, не оставлял себе почти никакого свободного времени. Он, однако, смутно сознавал, что вся эта дотошность не ведет в конечном счете к требуемым результатам; он ощущал, что чего-то недопонимает. Ко всему прочему не было у Гуоткина способности, столь необходимой в армии, принимать выговоры начальства – даже несправедливые – спокойно и невозмутимо. Он ужасно удручался в таких случаях.

– Не давай армейским делам пригнетать тебя, – говаривал Мелгуин-Джонс, начальник штаба. – Если сегодня инспектирует генерал, помни, что и этот день придет к концу, как прочие.

Сам Мелгуин-Джонс не всегда следовал своему правилу. Это был дельный и вспыльчивый кадровик; говорил он с легкой запинкой, а рассвирепев, становился форменным заикой. Он не прочь был бы вернуться в свой кадровый батальон, где имелось больше шансов на скорое участие в деле и, стало быть, на выдвижение. Надежнейший офицер и усерднейший работник, он не разделял, однако, гуоткинского преклонения пред лучезарным ликом армии – он совершенно бы не понял Гуоткина. А Гуоткин, получив от Мелгуин-Джонса выговор за служебное упущение вроде запоздалой сдачи ротных пищевых отходов, падал духом, словно под сомнение ставили его личную честь, а затем горячечно кидался усилить боеподготовку, улучшить выправку и внешний вид солдат. В определенном смысле, разумеется, он поступал верно, да упущение-то не всегда при этом устранялось наибыстрейшим образом. Суть в том, что Гуоткину недоставало подлинного постиженья системы, которой он так восхищался. Недостаток этот был, возможно, как-то связан с поэтической жилкой в Гуоткине; стремясь найти исход наружу, поэзия становилась помехой в служебных делах. Романтический подход к жизни часто встречаешь именно у людей грубоватых. В известной степени это относилось и к Гуоткину. Грубошерстность его проявлялась в том, что, получив нагоняй, он непременно искал, на ком бы отыграться. Козлом отпущения служил обычно Бриз, хотя и любой другой из роты мог пострадать. Безотказную мишень для разносов представлял Бител – он вечно в чем-то был повинен, – но Бител служил в другой роте. Тем не менее, хоть и не подначальный, Бител тяжко действовал Гуоткину на нервы своим видом и поведением. Как-то под вечер Бител, возвращаясь с учебного поля и щеголяя криво застегнутой гамашей, попался нам на глаза.

– И это называется офицер, – возмутился Гуоткин. – А еще брат героя.

– А действительно ли брат? Может быть, только дальний родственник?

Я не был уверен, что вправе разглашать то, чем поделился со мной Бител: судя по тону, он говорил доверительно. Притом Бител мог и вернуться внезапно к легенде, которую первоначально распространял, облегчая себе зачисление в армию; по крайней мере мог и не желать, чтобы эту легенду опровергали с прямой ссылкой на него. Впрочем, так или иначе, Гуоткин не стал копаться в родословной Битела.

– Если даже дальняя родня, все равно Бител марает честь героя, – сурово сказал Гуоткин. – Стыд и позор. Такое родство должно бы вселять в Битела гордость. Пусть бы мой родственник был кавалером креста Виктории – или хотя бы Военного креста. И скажу вам, Ник, я убежден, что никакой Бител не регбист, пустой только треп.

На это возражать теперь уже не приходилось. Всякому, кто разок увидел, как Бител движется беглым шагом, делалось ясно, что футбольными доблестями Бител никогда не блистал.

– На прошлой неделе Идуол дежурил, – продолжал Гуоткин, – и, представьте, наткнулся в столовой на Битела – сидит в халате и слушает патефон вместе с подавальщиками. Спустился, мол, вниз в поисках Дэниелса. Тоже фрукт этот его ординарец. После чего изволь крепить дисциплину в батальоне.

– Этот чертов патефон горланит день и ночь.

– Вот именно, и я больше не намерен там квартировать. Сыт по горло. Мою постель сегодня утром перенесли в ротную канцелярию. А то полдня теряешь, мотаясь взад-вперед между жильем и казармой. Удачно к тому же, что рядом с канцелярией ротный склад. На день раскладушку можно туда.

Мы подошли к развилке. Отсюда дорога поворачивала на казармы, другая вела к офицерскому особнячку.

– А почему б вам тоже не переселиться в канцелярию? – решительно сказал вдруг Гуоткин – тоном жестким, точно выговаривая за неисполнение приказа.

– А место найдется?

– Места с избытком.

– В комнате у нас людно; сейчас Иудол на антигазовых курсах, но даже без него тесно.

– Спать в канцелярии, конечно, не так весело.

– Обойдусь без веселья.

– Зато там ты всегда на месте. При солдатах. Где и надлежит быть офицеру.

Я был польщен предложением Гуоткина. Кедуорда послали в корпусную школу химической войны (называемую у нас кратко антигазовой), так что младших офицеров осталось у Гуоткина двое – Бриз и я, – а работы хватало. Как я уже сказал, спать в особнячке было мало радости. В ротной канцелярии будет, во всяком случае, не хуже. Жить при казармах удобно уже тем, что сократятся расстояния.

– Мой скарб перенесут сегодня же вечером.

Так началось у нас с Гуоткином что-то вроде дружбы. Совместные ночевки в канцелярии изменили не только взаимоотношения наши, но и весь ритм отдыха и подъема. Вместо ежеутреннего одевального ералаша с участием Кедуорда, Бриза, Памфри и Крэддока, вместо болтовни, телячьей возни, пения – нечастые, жесткие, серьезно-деловые реплики Гуоткина, его сосредоточенное молчание. Спал он как сурок, и засыпал мгновенно – еще, бывало, и свет не выключен, и не сняты с окна листы затемнения; я же лежал порой, прислушиваясь к разговору в ротном складе. Перегородка между канцелярией и складом не достигала потолка, так что бывали слышны разговоры, которые после отбоя велись там вполголоса (а не на зычных дневных тонах, отличающих наш батальон). Ночевать в складе полагалось только кладовщику, младшему капралу Гиттинсу, но обычно тут же спали и другие – из числа полуофициальных помощников Гиттинса, родственников, дружков, выдающихся ротных личностей вроде капрала Гуилта. Они собирались на складе вечерами, свободными от караульной службы, и слушали радио, а затем кое-кто и заночевывал между кипами одеял и ящиками, в особенном, затхловатом складском запахе, отдающем не то москательной лавкой, не то музеем естествознания. Младший капрал Гиттинс был свояком ротного старшины Кадуолладера. Гиттинс не всегда склонен был признавать армейскую табель ранга и повиновения, искусственную и временную.

– Но ты должен понять, Гарет, – как-то услышал я убеждающий голос старшины за перегородкой. – В мирное время – в шахте – ты поставлен надо мной и над сержантом Пендри. А здесь – нет. Здесь не шахта. В роте мы над тобой поставлены. Не худо бы тебе помнить это, Гарет.

Гиттинс пользовался в роте престижем, не только как хозяин вещевого довольствия, но и за свою твердохарактерность. Смуглый, приземистый (отчетливо докельтский тип, подобно Гуилту), он мог бы, вероятно, без труда стать сержантом, даже старшиной, если бы желал повышения. Но, как и многие другие, он предпочитал не брать на плечи ответственность за людей, а правил складом, где стерег каждый предмет инвентаря, точно свою личную собственность, обретенную долгим трудом и жертвами. Сложней сложного было добыть у него самую пустяковую вещь взамен утерянной или изношенной.

– Говорю тебе, на то нужен прямой приказ командира роты, – отвечал он обычно на просьбы. Такая прижимистость вызывала почти всеобщее уважение. Выманивший что-нибудь у Гиттинса глядел настоящим триумфатором.

Одной из приманок склада был радиоприемник; иногда по нему слушали пропагандные передачи из Германии. Начинались они в полночь.

– …Говорит Гейрмания… Говорит Гейрмания… Работают радиостанции Кёльна, Гамбурга и ДИА… Передаем новости на английском языке… Еще пятьдесят три британских самолета сбиты над Килем за прошлую ночь… Итого со вторника сбито еще сто семнадцать самолетов… Сто семнадцать британских самолетов потеряны за двое суток… Британский народ хочет знать от правительства, почему гибнут британские пилоты… Хочет знать, почему британская авиация уступает гейрманской… Британцы задают себе вопрос, почему проиграна война в воздухе… Британский народ хочет знать, например, что случилось с авиалайнером «Аякс»… Почему вот уже три недели его напрасно ждут из рейса… Мы можем ответить… Лайнер «Аякс» Имперских авиалиний лежит на дне моря… Среди обломков британского авиалайнера «Аякс» резвятся рыбы… Авиалайнер «Аякс» и его самолеты прикрытия сбиты гейрманскими истребителями… Британцы проиграли войну в воздухе… Проиграли и на море… Британское адмиралтейство не знает, где «Находчивый»… В адмиралтействе беспокоятся, что с ним… Больше могут не беспокоиться… Сейчас мы сообщим о «Находчивом»… «Находчивый» находится на дне моря вместе с авиалайнером «Аякс»… «Находчивый» пущен на дно гейрманской подводной лодкой… Гейрманское владычество над морем повергает в отчаяние британское адмиралтейство… Британия проиграла войну на море… За прошлую неделю пущены на дно британские суда общим водоизмещением в сто семьдесят пять тысяч тонн… Британское правительство в отчаянии от таких потерь в воздухе и на море… Но не только это повергает британское правительство в отчаяние… Отнюдь не только это… Британия уже испытывает острую нехватку пищевых продуктов… Эвакуированные женщины и дети бедствуют… Вместо продуктов их кормят ложью… Правительство лжет… Только Гейрмания может сказать вам правду… Гейрманское радио говорит правду… Гейрманское радио сообщает самые последние и самые правдивые известия… Гейрмания выигрывает войну… Подумай над этим, Британия, подумай над этим… Гейрмания выигрывает войну… Слушай, Британия… Повторяем для всех слушателей на Дальнем Востоке… Слушай, Южная Америка…

Кто-то из слушавших выключил радио. Насмешливо-ехидная, докучно-неотвязчивая речь оборвалась, точно диктору, изловчась, накинули мешок на голову, и сразу почувствовалось облегчение. Наступила длинная пауза.

– И как это он помнит все, – разбил молчание голос – вероятно, Уильямса У. X., одного из певунов-дневальных в «Сардах» (теперь он был в моем взводе вестовым).

– Да он по написанному шпарит, – отозвался другой голос – очевидно, капрала Гуилта.

– И цифры ему тоже пишут?

– Ну ясно.

– Вот оно как.

– А ты как думал, парень.

– Сколько он наговорил всего.

– За то и деньги получает.

– И так уверен, чертов сын, что Германия победит. А почему он говорит: Гейрмания? Чудно даже слышать.

– Возможно, немцы все так произносят.

– Если Гитлер победит, будем ишачить в шахте за шесть пенсов в день, попомнишь мое слово.

Никто не стал этого оспаривать. Опять помолчали, покашляли. Трудно было сказать, сколько именно человек ночует сейчас за перегородкой. Сам Гиттинс, видимо, уснул; только Гуилт и Уильямс все не могли угомониться. Я уже решил, что они тоже задремали, но неожиданно Уильямс заговорил опять:

– В самолете летать не хотелось бы, Айвор?

– Да уж не слишком хочется.

– А что как заставят?

– Что ты, парень, мы же не в воздушных силах.

– Мне тоже ни капли не хочется.

– Не бойся, не посадят тебя в самолет.

– Кто их знает. Сажают же парашютистов.

– Ты мне напомнил, как два друга, Дей и Шони, летали на воздушном шаре.

– А как они летали?

– Они двух женщин с собой взяли.

– Да ну?

– Поднялись, а из того шара как начал вдруг воздух свистать, и Дей перепугался насмерть, говорит своему другу: «Слушай, Шони, дело дрянь, жуткая утечка воздуха, надо спасаться, прыгать вниз». А Шони спрашивает: «Но с бабами как быть?» «На… баб!» – отвечает Дей. А Шони ему: «А успеем?»

– Так мы до рассвета не уснем, если всю ночь будете чесать языки, – раздался третий голос – несомненно, Гиттинса, кладовщика. – Сколько сот бардачных анекдотов я слышал уже здесь, и все почти от одного тебя, Айвор. Не выходят шлюхи у тебя из мыслей.

– Да ведь и от тебя, Гарет, о шлюхах можно слышать, – возразил Уильямс. – Ну-ка, что ты вчера моему штейгеру говорил про Кэт Пендри?

– А что я говорил? – сердито огрызнулся Гиттинс.

– Про нее и Эванса, учетчика.

– Это я не для твоих ушей.

– Расскажи мне, Гарет, – сказал Гуилт.

– Отстань, Айвор.

– Ой, наверно, интересное такое что-нибудь.

Слова Гуилта остались без ответа. Еще покашляли, покашляли, отхаркнулись, затем – тишина. Должно быть, все уснули. Я тоже засыпал, ушел уже в полусознание, как вдруг от койки Гуоткина донесся до меня какой-то возглас. Гуоткин вскинулся, зашарил, ища свой электрический фонарик. Нашел наконец, слез на пол, принялся опять закрывать окно листами затемнения.

– Что случилось, Роланд?

– Включите свет. Я затемнил уже.

Я включил свет – мне было ближе дотянуться.

– Вещь одну проверить, – сказал Гуоткин возбужденно. – Помните, я говорил, что спущены новые кодовые обозначения для связи внутри бригады?

– Да.

– И куда я положил эту бумагу? – продолжал Гуоткин все так же возбужденно, точно во сне.

– В несгораемый ящик, конечно.

Все бумаги, ежедневно поступающие в канцелярию, Гуоткин штемпелевал ротной печатью и в центре лилового круглого оттиска ставил свои инициалы. Он совершал этот обряд над любой пустяковой «входящей», замечая нередко с усмешечкой: «В привычку уже входит у меня». Стук печати на служебном документе и завитушечный росчерк «Р. Г.» давал, видимо, Гуоткину ощущение того, что дело взято под контроль раз и навсегда, вселял легкое, но отчетливое чувство полновластия. Бумаги, обозначенные грифом «Секретно» или «Для служебного пользования», он прятал в несгораемый денежный ящик, ключ от которого носил при себе. Туда же Гуоткин клал ротную «Книгу подотчетных сумм» вместе со всем иным, в чем померещилась Гуоткину важность. Сам ящик в свою очередь хранился в зеленом стальном шкафу, тоже всегда запертом; правда, ключ от шкафа был уже менее священен.

– Вы уверены, что в ящик положил?

– Уверен.

– Код – крайне важная вещь.

– Я знаю.

– Лучше уж проверю.

Он надел шинель поверх пижамы – ночи еще довольно холодны. Затем завозился с ключами, отпер шкаф, вынул ящик. Простора в канцелярии немного, когда же обе раскладушки расставлены, то и вовсе почти нет, так что поместить ящик удобней всего оказалось в ногах моей койки. Гуоткин стал вынимать верхний слой бумаг, раскладывая их стопками на шинели, которой я укрываюсь поверх одеяла. Сев в постели, я глядел, как он устилает мне ноги документами и учебными брошюрами. Он клал их аккуратно, словно развлекаясь среди ночи замысловатым пасьянсом. Чем дальше углублялся он в ящик, тем тщательней раскладывал свой военно-бумажный пасьянс. Среди прочего вынут был томик в выцветшей коленкоровой красной обложке. Эта очень потрепанная книжица легла у меня под рукой. Я раскрыл ее. На форзаце надпись: «Капитан Р. Гуоткин» и обозначение полка. На титульном листе: «Пэк с Пукского холма». В это время Гуоткин удовлетворенно хмыкнул – бумажка отыскалась.

– Вот она. Ну, слава богу. Теперь я вспомнил. Положил в конверте в специальное местечко – в самый низ.

Он принялся класть бумаги обратно в ящик – одну за другой, в предначертанной сложной последовательности. Я подал ему «Пэка». Он протянул руку не глядя – все еще, видимо, не успокоившись от сонного переполоха. Затем осмыслил, что я ему подаю. Сунул томик торопливо под «Словарь военных терминов и тактический справочник». На секунду слегка смутился.

– Это Редьярд Киплинг, – сказал он, как бы оправдываясь.

– Вижу.

– Читали Киплинга?

– Да.

– Эту читали?

– Читал когда-то.

– Ну и как?

– Понравилась.

– Вы, должно быть, уйму книг читали.

– Приходится, профессия такая.

Гуоткин запер ящик, поставил в шкаф.

– Гасите, Ник. А я сниму затемнение.

Я погасил свет. Он снял картонные листы. Слышно было, как лег, накинул сверху на себя шинель.

– Вы вряд ли помните, – сказал он, – но там есть рассказ про римского центуриона.

– Помню, отчего же.

– Вот этот мне понравился больше всех.

– Да, он, пожалуй, лучший там.

– Я его иногда перечитываю.

Гуоткин натянул шинель повыше.

– Много раз уже перечитал, признаться. Нравится центурион. Остальные не так.

– Норманнский рыцарь тоже неплох.

– Центурион сильней.

– А другие книги нравятся?

– Чьи?

– Киплинга.

– Ну да, конечно. Я знаю, он много еще написал. Я одну начал. Не увлекла как-то.

– Вы какую имеете в виду?

– Не помню названия. Да и о чем там, не запомнилось, правду сказать. Не понравилась попросту. Странным языком написана, непонятным. Я мало читаю. Некогда. Вы – другое дело, вас ремесло вынуждает читать.

Он замолк и тут же уснул, засопел. Итак, в первый раз обнаружилось, что кто-то в батальоне прочел хоть одну книгу ради удовольствия (разве только еще Битела могли завлечь «дайджесты» в библиотеку – в поисках чего-нибудь по сексуальной психологии). Интересная открылась в Гуоткине черта… За перегородкой теперь храпели. Я повернулся к стене и тоже заснул. Утром Гуоткин не упоминал уже о книгах. Возможно, забыл весь ночной разговор. А вечером произошел небольшой случай, показывающий, как удручала Гуоткина любая неудача. Он, Кедуорд и я шли из казармы мимо запаркованных бронетранспортеров с пулеметной установкой.

– Поводить бы такую машину, – сказал Кедуорд.

– Дело нехитрое, – сказал Гуоткин.

Он вскарабкался на ближний транспортер, завел двигатель. Но, когда включил сцепление, машина не тронулась с места, только затряслась на своих гусеницах. Маленькая голова Гуоткина, черные его усики затряслись вместе с машиной, точно Гуоткин был деталью шасси, орнаментальной фигурой или даже верхней частью бронированного кентавра. Было также какое-то сходство с громадно увеличенным шахматным коньком, которого вдруг оживила изнутри некая таинственная сила. Минуту-две Гуоткин протрясся так, словно на стоячей карусели, декорированной на военный лад, затем, признав, что побежден машиной (возможно, неисправной), он медленно слез наземь – вернулся к нам.

– Напрасно я это, – проговорил он устыженно.

Подобные происшествия все же не убавляли в нем уверенности в своих командирских качествах. Гуоткин гордился тем, какой у него контакт с рядовым составом. Он не хвастался словесно, но давал это понять всей своей манерой. Наглядным примером служили его отношения с Сейсом – еще даже до кульминационной сцены, происшедшей между ними. Сейс был ротный «непутевый». Вместе с еще двумя-тремя разгильдяями он был переведен к нам из кадрового батальона. Там, должно быть, с немалой радостью освободились от него. Тощенький, желтолицый, гнилозубый, он был неистощим на прегрешенья и проступки. В строй опоздал, бритвенный прибор потерял, носки грязные, расчетная книжка пропала, винтовка нечищена, у самого вид безобразный – сверх этого всего, уже привычного, Сейс повседневно учинял какую-нибудь новую и неожиданную скверность. Неряху, грубияна, скандалиста, его дружно не терпели в роте. Почти уголовник, он, однако, не обладал ни каплей той привлекательности, которую знакомый мой критик, Куиггин, любил выискивать у преступников, пишущих мемуары. В противоположность им Сейс, хотя и неумеренно тщеславный, был туп и неприятен в общении. Время от времени, чтоб вытянуть его из беды, Сейсу поручали что-нибудь нетрудное, простое, но дающее возможность несколько поправить репутацию. Сейс неизменно портил порученное дело, и неизменно наивозмутительнейшим образом. Ему определенно была на роду написана тюрьма.