Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"
Автор книги: Энтони Поуэлл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Так я и думал, – сказал он. – Сейчас же иду доложить начальству.
У полковника Педлара Уидмерпул пробыл долго. Мне он не велел уходить – на случай, если понадобится еще и другая собранная информация. Когда он вернулся, я по лицу его увидел, что результатом своего доклада он недоволен.
– Придется копнуть поглубже, – сказал он. – Педлар все не верит, что происходят вещи криминальные. И зря не верит. Ну-ка, послушаю еще раз ваши сведения.
Вечером я отлучился к себе в корпус «Эф» пообедать. Переодевшись, присоединился внизу к остальным нашим, входящим в столовую.
– Веселей, Дженкинс, – встретил меня Бигз, – а то не достанется вам вкусных хрящиков, что Соупи полдня вылавливал для нас из помойных ведер. Хватает у человека нахальства потчевать людей таким добром.
Бигз сегодня в шумливом настроении. Когда Бигз весел – что бывает у него нечасто, – он любит шумно валять дурака. Обычно это выражается в шуточном задиранье Соупера, ведающего дивизионными пищеблоками. Соупер – тоже капитан с ленточками наград за первую мировую, это бровастый коротышка с бегающим взглядом глубоко посаженных глаз, с выгнутыми колесом ногами, и обезьяньей своей внешностью он смахивает на эстрадного комика. В мирной жизни он заведует снабжением цепи провинциальных ресторанов, а сейчас всецело погружен в свои дивизионные обязанности, и я ни разу от него не слышал ничего, что хоть сколько-нибудь соответствовало бы его многообещающе-балаганной наружности, даже шутки ни одной не слышал. В неслужебные часы Соупер редко о чем говорит, кроме как о жалованье и довольствии. Застольные взаимоотношения у Бигза с Соупером примерно такие же, как у полковника Хогборн-Джонсона с полковником Педларом, – пусть на уровне пониже, на капитанском, то есть они так же действуют друг другу на нервы, но и так же ощутима у них ветеранская грубоватая спайка, дополнительно скрепленная тыловой природой их должностей (так что обоим капитанам приходится блюсти свое достоинство перед штабистами оперативной части). Однако у этих капитанских взаимоотношений одно важное отличие от тех полковничьих: хотя задиристый и резкий Бигз является, так сказать, стороной нападающей (подобно тому как Хогборн-Джонсон «нападает» на Педлара), но именно Соупер играет перед Бигзом роль человека, искушенного и умудренного в светской жизни. К примеру, Бигз, хоть и неохотно, признает авторитет Соупера в делах и тонкостях кухни – пусть в данное время всего лишь армейской кухни.
– Ну, как меню сегодня, Соупи? – спросил Бигз и рыгнул, усаживаясь. – Хотелось бы узнать, когда вы собираетесь поразнообразить его приличным бифштексом.
Соупер без интереса выслушал вопрос – да и то сказать, вопрос этот ответа вряд ли требовал. Соупер был занят тем, что сковыривал ногтем с вилки присохший кусочек гарнира.
– Хотелось бы узнать вам, – вяло отозвался он и, обращаясь ко всем сидящим, прибавил: – А допустим, я пожалуюсь на плохое мытье посуды. Мы просто услышим в ответ, что воды не хватает.
При налете, которому подвергся город, пока мы были на окружных учениях, повредило одну из линий водопровода, так что в нашей столовой нехватка воды, и это служит у них теперь универсальной отговоркой.
– А вы как, доктор? – повернулся Бигз в другую сторону. – Не отказались бы умять сочный ростбиф с капелькой крови на срезе? Я-то не отказался бы. Слюнки текут при одной только мысли. Так бы и стрескал.
Костлявый, хмурый, угрюмый Макфи – помначмедслужбы дивизии, кадровый майор, до войны трубивший в Индии, – за столом, да и вообще, неразговорчив. Взглянув на Бигза с каким-то отвращением, он промолчал, только подергал слегка головой и снова стал перелистывать напечатанный на машинке отчет. Не откликнулись и остальные двое-трое сотрапезников.
– Да ну, док, бросьте вы хоть за столом свою статистику венерических болезней, – продолжал Бигз, перебравший, видимо, пива. – Чертовски в животе сосет. Пустота как в барабане.
Он затопотал ногами по голым доскам пола, загрохал кулаками по столу.
– Веселей там, подавальщик! – заорал он. – Сколько еще ждать эту черепаху божью!
– Мне бы завтрашним ночным дежурством поменяться, – сказал Соупер. – Не желаете, Дженкинс?
– Я дежурю в пятницу.
– Меня это устроит.
– А расписание дежурств не сменят снова?
– Если сменят, все равно отдежурю за вас.
– Тогда ладно.
Соупер раз уже поймал меня вот так – воспользовавшись переменой расписания, не стал за меня потом дежурить. Он в этих делах ловок. Вторично попасться на тот же прием не хотелось. Бигз перестал тарабанить по столу.
– Весь день не мог добиться в штабе машины, – сказал он. – Вот возьму и подам рапорт Педлару на это безобразие.
– Много будет вам пользы от рапорта, – сказал Соупер.
Удовлетворившись состоянием вилки, он положил ее рядом с тарелкой. Занялся очисткой ложки.
– На будущей неделе встреча по боксу, и возни с ней дьяволова куча, – сказал Бигз. – Мне бы вашу легкую жизнь, Соупи, старый вы сластена. Разъезжаете себе по частям и дегустируете пироги с десертами. Если эта треклятая говядина такая же будет сегодня жесткая, как вчера, то несдобровать вам, Соупи. Ну и денек сегодня. Педлар знай долбит о боксерской встрече, а Хогборн-Джонсон холку мылит из-за вороха новых учебных брошюрок, которых я в глаза не видел. Уж я и сейф запер; сейчас, думаю, хоть выпью кружку – а он тут как тут, звонит по телефону. Осточертело мне, скажу вам. Ходил сегодня к Бителу, начальнику прачечной. Субъект из самых странных. Хлопнули с ним тем не менее. Он хлещет портер будь здоров. Ходил к нему по делу – там у него один рядовой занимался раньше боксом. Можно бы его выставить от штаба, если вес подойдет. У нас есть шанс выиграть встречу. Я бы умилостивил этим Хогборн-Джонсона. Лучший во втором полусреднем боксер Округа попал под бомбу позавчера ночью, когда угодило в казарму. Так что шанс у нас есть.
Солдат-подавальщик принес, поставил перед нами тарелки с мясом.
– Картофель, сэр?
Я отвлекся – замечтался о бутылке вина, пусть самого терпкого, самого кислого. Подавальщик протягивал мне блюдо с вареным картофелем. Я взял картофелину, поднял на него глаза невольно. Голос его, хоть и негромкий, проник сквозь винные мои мечты и сквозь назойливое гуденье разговорившегося Бигза. Я скользнул взглядом по лицу солдата, взял еще картофелину, чувствуя какую-то смутную неловкость. Солдат был длинен, худ, моего примерно возраста, с бледным, испитым лицом; лоб высокий, с залысинами, волосы темные, слегка седеющие. В воспаленных, с синеватыми веками, глазах блеск – но нездоровый, чахлый блеск, и солдатский воротник хомутом болтается на тонкой, длинной шее. Я положил ложку на блюдо, по-прежнему с чувством беспокоящей неловкости. Подавальщик поднес блюдо Бигзу; тот взял четыре картофелины, осмотрев изучающе каждую и скатив их одну за другой к себе на тарелку, причем на скатерть полетели брызги соуса. Подавальщик перешел к Макфи; я все глядел на этого солдата.
– Опять картошка несъедобная, – сказал Бигз. – Твердая как камень. Попросту недоварена. Вот и весь секрет. Эй, подавальщик, поклонитесь от меня шеф-повару и передайте, что он не смыслит в готовке ни уха ни рыла.
– Передам, сэр.
– И пусть эти картошины засунет себе в зад.
– Слушаю, сэр.
– Именно так и передайте.
– Передам, сэр.
– Куда пусть засунет картошины?
– В зад себе, сэр.
– Чешите, выполняйте.
Насчет картошки я полностью согласен с Бигзом. Но мне было не до кулинарных соображений: я утвердился только что во впечатлении тревожном, даже ужасающем. Да, сомнений больше нет. Предположение – мелькнувшее, затем отброшенное как полностью невероятное – оказалось верным. Подавальщик – Стрингам, мой давний друг и однокашник. Он повернулся идти в кухню, но тут его остановил Соупер.
– Секундочку, – сказал Соупер. – Кто накрывал на стол?
– Накрывал я, сэр.
– А где соль?
– Сейчас принесу, сэр.
– Почему не поставили сразу?
– Забыл, к сожалению, сэр.
– Впредь не забывайте.
– Постараюсь, сэр.
– Я не «стараться» велел. Я велел впредь не забывать.
– Не забуду, сэр.
– А что, разве в отеле «Риц» не ставят на стол солонку с перечницей? – спросил Бигз. – Там что, персонально каждому приносят соль и перец?
– Насколько помню, сэр, не соль и перец, а горчицу – французскую, английскую или, возможно, иную, менее известную разновидность, – сказал Стрингам. – Но соль и перец индивидуализировать – тоже хорошая мысль.
Он ушел на кухню – за солью и чтобы передать повару мнение Бигза. Соупер повернулся к Бигзу. Его явно обрадовала возможность осадить штабного спорторганизатора.
– Не выставляйте своего невежества, Бигги, – сказал он. – Раздача соли в «Рице». Еще что! Этак вы в «Савой» вопретесь, чего доброго, за тарелкой рыбной жарехи и стакашком чаю.
– И поэтому нам здесь без соли сидеть, да? – огрызнулся Бигз воинственно. Он на этот раз не расположен был покорно слушать наставления Соупера даже в деле столь тому знакомом, как ресторанное.
– А подавальщик явно не того, – продолжал Бигз. – Не все дома у парня. Видно же. Слышали его слова? И этот рафинированный голосок. Зачем здесь этот тип? Что такое с Роббинзом случилось? Роббинз видом не блещет, но хоть солонку на стол ставит.
– У Роббинза грыжа, лег в госпиталь, – сказал Соупер. – Этот прислан взамен. И по-моему, трудно подавать хуже Роббинза.
– Этому тоже прямая дорога в госпиталь, – сказал Бигз. – Я их со взгляда определяю, без ошибки. На кой нам эти психи, даже и в столовой. Нам нужны парни, годные к чему-то. Господи, ну и армия.
– Найти приличного подавальщика – всегда проблема, – сказал Соупер. – Перебирать не приходится. Берешь, кого дают.
– Не по нутру мне тип этот, – сказал Бигз. – В тоску вгоняет его дохлая физиономия. Смотреть тошно. Пьянчуга, должно быть. Вот и весь его секрет. Эту братию узнать нетрудно.
Сжав губы – образовав ими резиновый тугой клапан, – Бигз неожиданно выстрелил кусочком вареного жира себе в тарелку, причем попал точно на краешек, за несъеденную картошку. Меткость выказал в своем роде первоклассную.
– Когда он прибыл, новый подавальщик? – спросил я сдержанно. Распространяться здесь о нашей со Стрингамом дружбе совершенно незачем.
– Заступил днем сегодня, – сказал Соупер.
– Я его и раньше у нас видел, – сказал Бигз.
– Где, в штабе?
– Присылали их как-то, рабочую команду – ровнять ринг, – пояснил Бигз. – А туда же, благородного из себя корчит. «Индивидуализировать». Надо сбить с него спесь, я считаю. Потому я и закинул насчет «Рица». Он там не чаще моего бывал.
Соупер ответил не сразу. Он вдумчиво смотрел на выплюнутый Бигзом комок – то ли осуждая застольную невоспитанность Бигза, то ли оценивая – по долгу службы и профессии – потерянную зря калорийность этого кусочка, столь существенную в военное время. Макфи в свою очередь сурово покосился на Бигза и зашуршал осуждающе своим отчетом, прислоняя к графину с водой машинописные листы, чтобы удобней было вникать за едой в их содержание.
– Как подавальщик он сойдет, надо лишь держать его в струне, – сказал Соупер наконец. – Вечно вы ворчите, Бигги. То одно вам не так, то другое. А помолчать нельзя бы?
– Как же тут не ворчать, в вашей паршивой столовой? – возразил Бигз; рот его набит мясом и капустой, но воинственность еще не угасла. – Эту капусту, как всегда, тушили в мартышкиной поперченной моче.
Вернулся с солью Стрингам. Обед продолжался в обычном духе. Как ни плохо он приготовлен, но еда всегда успокаивает Бигза, и брюзжанье его стихло понемногу. Один раз я встретился взглядом со Стрингамом, и мне показалось, что он чуть улыбнулся – как бы про себя. Разговоров за столом почти уж не велось. Кончили есть, прошли в вестибюль. Возвращаясь уже в штаб, я видел, как Стрингам вышел с черного хода, из кухни. Вместе с ним шагал приземистый смуглый капрал – очевидно, повар, так резко раскритикованный Бигзом. В штабе Уидмерпул опять сидел у себя за столом, просматривая кипу бумаг. Я сообщил ему о появлении Стрингама. Он слушал – с нарастающим раздражением и беспокойством.
– С чего это Стрингам возник здесь у нас?
– Не имею понятия.
– Если с ним какая-нибудь история выйдет, можем вполне оказаться в неловком положении.
– Зачем же ему попадать в историю? А неловко мне уже и сейчас – смотреть, как он меня обслуживает с подносом.
– В школе Стрингам отличался плохим поведением, – сказал Уидмерпул. – Да вы помните. Вы его знали поближе, чем я. Он ведь с молодых лет пил. Мне вспоминается по крайней мере один весьма неприглядный эпизод, когда мне самому пришлось отвести его пьяного в спальню.
– Я вел его вместе с вами. Но я слышал, он теперь излечился.
– С алкоголиками никогда наверняка не знаешь.
– А нельзя ли подыскать ему работу получше?
– Но подавальщик – одна из лучших армейских должностей, – возразил Уидмерпул сердито. – Немногим только хуже капрала санслужбы. В этом отношении жаловаться ему абсолютно не на что.
– Он и не жалуется, насколько мне известно. Я лишь в том смысле, что помочь бы ему как-то…
– Как именно?
– Не знаю еще. Что-то можно придумать, наверно.
– Мне всегда внушали, и вполне резонно, что в армии, да и вне армии, было бы крупной ошибкой позволять, чтобы личная пристрастность к тому или другому индивидууму влияла на служебное его положение. Говоря о капрале Мэнтле, я уже подчеркивал вам это. Заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие – вот золотое правило для штабного офицера.
– Но ведь и вы сами вмешиваетесь в вопрос, кому командовать разведбатальоном.
– Это материя иная, – сказал Уидмерпул. – В определенном смысле назначение комбата – именно мое дело, хоть вам того и не понять, возможно. Суть же проблемы вот в чем. С какой стати должны Стрингаму предоставляться льготы потому лишь, что вы и я учились с ним в одной школе? Именно на это жалуется народ – и с полным основанием. Вам небезызвестно, что такой взгляд на вещи – будто кое-кто имеет право на привилегированную жизнь, – что это вызывает большую враждебность среди менее счастливо рожденных. Война же дает каждому прекрасную возможность найти свой должный уровень. Я – майор; вы – второй лейтенант; Стрингам – рядовой. Не сомневаюсь, что меня и вас повысят. Вы-то так или иначе получите вторую звездочку автоматически по истечении полутора лет офицерской службы, и ждать вам осталось, полагаю, не столь уж долго. О себе же предположу с уверенностью, что вскоре перестану быть майором. А насчет Стрингама я не столь уверен. Теперь он рядовой, и рядовым, думаю, останется.
– Тем более стоит поискать для него подходящее место. Не так уж весело утром и вечером разносить тарелки.
– Мы не для веселья взяты в армию, Николас, – одернул меня Уидмерпул. И я замолчал. Ночью в постели, однако, я думал о Стрингаме, о его появлении здесь. Мы не видались уже много лет; в последний раз встретились на званом вечере, на котором его мать потчевала гостей симфонией Морланда; и там-то началось у Морланда увлечение Присиллой, сестрой моей жены. А о Присилле снова говорят. Ходят слухи, что она, разлученная со взятым на войну мужем, Чипсом Лавеллом, ведет себя не очень-то благоразумно. Ее будто бы часто видят с летчиком-истребителем, а по другой версии – с «командосом», как называют теперь десантников. Но это между прочим. О Стрингаме же последняя весть была от его сестры, Флавии Уайзбайт, – по ее словам, он вылечился от алкоголизма и служит в армии. Служит-то уж точно. Дай бог, чтобы и слова об излечении оказались верными. А о нашем с ним старом знакомстве определенно лучше будет помолчать. Сходного мнения оказался и Уидмерпул, когда на следующий день сам заговорил о Стрингаме. Видимо, он тоже думал ночью над этим предметом.
– Значит, считаете, Стрингаму надо подыскать что-нибудь иное? – спросил он ближе к вечеру.
– Да.
– Надо будет подумать, – сказал он уже без вчерашней раздражительности. – А тем временем нам требуется выполнять свои прямые должностные обязанности и отвлечься от всяких там тарелок. Ступайте-ка выясните у начальника военной полиции, начал ли он расследование махинаций Диплока. Да поживей. Мы не можем тратить дни на разговоры о Стрингаме.
В течение последующих дней никаких историй со Стрингамом не приключалось. Справлялся со своим официантским делом он в общем неплохо – и, уж конечно, лучше Роббинза; обслуживал меня без улыбки, иногда только приподымая брови. Так почему-то складывались обстоятельства, что поговорить нам с ним не удавалось. Я уж думал, что до отпуска так и не представится возможность для разговора. Но как-то вечером, возвращаясь из штаба домой, я увидел в сумерках Стрингама, идущего навстречу. Он козырнул, глядя прямо перед собой, и хотел пройти мимо, но я протянул руку.
– Чарлз.
– Здравствуй, Ник.
– Просто поразительно.
– Что?
– Твое явление здесь.
– А что в нем поразительного?
– Давай свернем с дороги.
– Изволь.
Мы свернули в узкий проход, ведущий к фабричным или конторским зданиям, уже запертым на ночь.
– Ну, что ты, как ты, Чарлз?
– Как видишь, служу в подавальщиках. Всегда хотел изведать, что за штука быть официантом. Теперь ведаю наиточнейше.
– Но как это все случилось?
– А как все случается в армии?
– Да в армии-то ты давно?
– С незапамятных времен – с самого старта этой столетней войны. Зачислился я в доблестную службу технического и вещевого снабжения; послужив у них на складе, перевелся кое-как в пехоту и был послан в эту меланхолическую дыру. Знаешь ведь, как солдатом затыкают задницу, по красочному армейскому выражению. Да и офицера, думаю, мытарят не меньше. Когда армия принимала меня в свое достославное лоно, я оказался нестроевиком – и стало понятно, почему так часто просыпался, бывало, в пресобачьем состоянии. И потому был я сплавлен на обслугу штаба; я – типичный образчик хлама, какой причаливает к этим пристаням. А услышав о вакансии подавальщика, написал заявление в трех экземплярах и был милостиво зачислен капитаном Соупером. Вот и вся моя история.
– Но ведь… мы, наверно, можем как-нибудь получше тебя устроить?
– Как именно? – повторил Стрингам вопрос Уидмерпула, не выказав при этом ни малейшего желания сменить должность. Просто полюбопытствовал, что я могу предложить.
– Не знаю. Что-нибудь можно подыскать, по-моему.
– Неужели, по-твоему, я не гожусь в подавальщики? – сказал Стрингам. – Ник, мне становится страшно. Неужели ты того же мнения, что капитан Бигз, которому я малосимпатичен? А я-то думал, что такие делаю успехи. С солью я тогда напорол, согласен. Полностью признаю свою промашку. Но ведь и у самых опытных служак бывают промахи. Вспоминаю, как герцог Коннотский обедал у моего бывшего отчима, лорда Бриджнорта, и дворецкий – с многолетним стажем не в пример мне, желторотому, – поднес светлейшему герцогу пармезан, не снабдив предварительно тарелочкой. Никогда не забуду лицо отчима, весьма румяное даже и в спокойном состоянии; второй муж моей сестры, Харрисон Уайзбайт, сравнивал это лицо с пейзажем «Осень на Гудзоне». А тут румянец сгустился до сходства с полем голландских багряных тюльпанов. Нет, ты уж прости мне эту соль, Ник. Все мы делаем ошибки. Я набью руку, исправлюсь.
– Я не про…
– Строго между нами, Ник, я чувствую в себе задатки первоклассного подавальщика. Скрытый дар чувствую. Надо лишь его раскрыть. Мне и не снилось, что во мне заложен такой талант. Чудесно ощущать, как он расцветает.
– Да, но…
– Тебе не нравится мой стиль? Лоску недостает, по-твоему?
– Я не…
– Согласись, в конце концов, что лучше поднести капитану Бигзу еду и уйти в кухню к капралу Гуизеру, чем сидеть рядом с чавкающим капитаном весь обед – и так день за днем. Гуизер же, напротив, сотрапезник восхитительный. До армии он был подручным штукатура, а теперь быстро овладевает поварской профессией, как бы ни хулил его капитан Бигз. К тому же, как я понимаю, сам ты служишь у нашего школьного коллеги Уидмерпула. Уж не хочешь ли ты, Ник, поменяться со мной службами? Если да, то упования твои напрасны. А как, собственно, попал ты к Уидмерпулу в пособляющие?
Я объяснил, что был переведен в штаб по желанию Уидмерпула, наткнувшегося на меня в списке кандидатов. Стрингам слушал, посмеиваясь.
– Вот что, Чарлз, – предложил я, – давай-ка пообедаем где-нибудь вечерком. Лучше в субботу, когда недельная порция бумажной канители уже размотана. Нам с тобой о стольком бы поговорить.
– Мой милый, ты забываешь нашу разницу в чинах.
– В неслужебные часы никому она не будет резать глаз. Пустяки это. В Лондоне рестораны набиты офицерами и рядовыми вперемешку, за одним столом. А иначе жизнь бы стала невозможна. У моей жены, например, братья в диапазоне от майора Джорджа до капрала-артиллериста Хьюго. А не хочешь в здешнем, с позволения сказать, гранд-отеле, так найдем место потише.
– Не о том я, Ник. Я прекрасно знаю, что совместная наша трапеза практически осуществима – только платить, пожалуй, пришлось бы тебе, поскольку с деньгами у меня туго в данный момент. Не в приличии дело. Просто не хочется мне. Обед с тобой сбил бы меня с ритма. Не скажу, чтобы я так уж бурно наслаждался своим делом – да ведь и вообще в жизни маловато сладостных минут. Но дело это я сам выбрал. И даже, представь, хочу его делать. Оно в какой-то мере мне подходит. Я ведь жутким чудаком сделался. Возможно, и всегда был чудаком. Но это в сторону. Что я все о себе да о себе. Ты вот о братьях жены упомянул; один из них убит, я слышал, – Роберт Толланд.
– Бедняга Роберт. В боях за ламаншские порты.
– Как это шикарно – быть убитым.
– Пожалуй.
– Высший шик. Да, да. Вершина элегантности. «Пал смертью храбрых». Всегда восхищает меня эта фраза. Но здесь шанса у меня ни малейшего, разве что капитан Бигз застрелит из пистолета за то, что подал ему брюссельскую капусту не тем боком или капнул ему соусом на плешь. А знаешь, до роковой отправки во Францию у Роберта Толланда была любовь с моей сестрой Флавией. Ты ведь не знаком с Флавией?
– Я их с Робертом встретил в прошлом году, когда ездил повидаться с женой.
– Флавии вечно не везет с мужьями и любовниками. Это надо же – получить в мужья Козмо Флиттона и сразу вслед за ним – Харрисона Уайзбайта. Они еще хуже меня как мужья. Кстати, ты слышал, конечно, что моя мать порвала с Бастером Фоксом. У нее безденежье сейчас. Одна из причин, почему Бастер смылся. Оттого я и сам на мели. На полнейшей мели. Отец всю свою скудную фортуну оставил второй жене, француженке, ошибочно сочтя, что у матери всегда хватит денег на нас.
– Она сейчас в своем Глимбере?
– О нет. Глимбер занят под какое-то министерство, эвакуированное из Лондона, так что хоть эта забота у матери с плеч. Она в Эссексе – поселилась в домишке рядом с военно-учебным лагерем, чтобы не разлучаться с Норманом – помнишь этого ее маленького танцовщика. Одно время она ежеутренне вставала в полшестого готовить ему завтрак. Вот это, я понимаю, преданность. Теперь Нормана послали на курсы младших офицеров. То-то эффектен он будет, когда перетянет осиную талию офицерским ремнем. Конечно, по суровой природе вещей отношения у них, скорее, матери и сына – причем роль сына он, увы, исполняет лучше меня. Во всяком случае, чем с Бастером жить во дворце, так уж бесконечно лучше с Норманом в лачуге, даже несмотря на ранние подъемы. А я начинаю говорить афоризмами. Теннисон любил закруглиться такой вот сентенцией. Кстати, я пристрастился к другому викторианцу – к Браунингу.
– А наш генерал читает Троллопа – в дивизии явная мода на литературу той эпохи.
– Это Таффи открыла мне Браунинга. Странноватое для такой женщины поэтическое пристрастие. Ты помнишь Таффи? Разговорился я с тобой, Ник, и прошлое всплывает.
– Как же, мисс Уидон я помню.
– Таффи вылечила меня от пьянства. А вылечив, потеряла ко мне интерес. Это и понятно, дальше был тупик. То есть тянуть меня опять в действительные члены цивилизованного общества было бы затеей совершенно гиблой. Взять хоть то, что я стал трезвенником; даже сам я понимал, что трезвость сделала меня несноснейшим занудой. А тут началась война, и во мне зародились честолюбивые воинские устремленья. Таффи их не одобрила, хотя одно уж то, что устремленья эти оказались мыслимы, – немаловажное ее достижение. Но она видела, что так или иначе я ускользну из ее цепкой хватки. Короче, я зачислился в армию, а Таффи вышла замуж за восьмидесятилетнего генерала – теперь, возможно даже, девяностолетнего. Самый полководческий возраст. Его, вероятно, назначат начальником генерального штаба.
– Ты отстал от жизни. Генералы теперь ужасающе молоды. Не сегодня завтра Уидмерпул получит генеральские погоны. А генерала Коньерса привлечь к делу было бы не так и плохо. Я его знаю много лет.
– Мой милый Ник, ты знаешь в обществе всех и всё. Сам-то я уже не в силах следить за рожденьями, браками и смертями. Ну, за смертями еще кое-как слежу, но за рождениями и браками – уволь. Тем-то и хорош чин рядового. С рядового взятки гладки. Никто не спросит, читал ли я в сегодняшнем номере «Таймс» о помолвке икса или о разводе игрека. Все эти светские новости стали почему-то угнетать меня. Утомлять. Но, возвращаясь к длинному и нудному повествованью о своей жизни, скажу, что я попросту наскучил Таффи, как и всем другим. Ей потребовалась новая арена для неутомимой целительной деятельности. Вот я и завербовался в армию.
Ты достаточно знаком с воинскими знаками различия и возразишь мне, что я, строго говоря, не улан – но это и хорошо, потому что я нынешний никак не смог бы гарцевать по-улански под музыку на военно-спортивных состязаньях… давным-давно не сидел в седле…
Оборвав свою речь, Стрингам замурлыкал пляшущий мотивчик из тех, под какие на конной выставке всадники скачут легким галопом по кругу:
Он округлил слегка, приподнял руки, точно держа поводья. Полностью отключился, забыв о собеседнике. «Вполне ли он теперь нормален?» – подумалось мне. Но тут он вдруг опомнился.
– …Так на чем мы остановились? Ах да, на Хаусмане… Он, собственно, не из любимых моих поэтов, но цитата подходит… хотя поспешу оговориться, что сплю я с отважными единственно в смысле прямом и невинном. Честно говоря, Ник, мне величайшего труда стоило завербоваться. Никто не заманивал меня, не вручал легендарного шиллинга. Не было великолепного вербовщика-сержанта в берете с пучком лент, а сидели в затхлой канцелярии какие-то обтерханные типы и пили чай. Но даже и они не хотели на меня глядеть, когда я впорхнул к ним впервые. Но потом дела на войне пошли худо – в Норвегии, в других местах, – и типы эти поняли, что без Стрингама все-таки не обойтись. А из службы тех– и вещснабжения я ушел потому еще, что старших техников у них зовут кондукторами, точно в автобусе, – и это раздражало. Так что я перевелся в пехоту. Восхитительное учрежденье – армия. До армии я думал, что если надо выстрелить, то совмести лишь мушку с целью и пали себе. А у них целый трактат об этом сочинен, толстенький такой томик. Но я несносный эгоист. Расскажи мне о себе, Ник. С тобой-то что происходило? Как ты к этому отнесся ко всему? Вид у тебя слегка задерганный, позволь тебе заметить. И не удивительно, раз ты служишь при Уидмерпуле.
У самого Стрингама вид болезненный, но вовсе не издерганный.
– А ко всему прочему, – продолжал он, – чувствую, что ужасающе старею. Как по-твоему, примут меня после войны в солдатскую богадельню в Челси? Я бы не прочь щеголять в этом их красном сюртучке, хотя вообще-то район Челси – обиталище богемы. А к богемной жизни я нимало не склонен. Но вполне могу этим кончить – и богадельней, и богемой. Знаешь, я в последнее время много размышляю о себе, когда мою полы – а я их даже с охотой нередко мою, – и пришел я к выводу, что до безумия самовлюблен. Потому и с женой не ужился. Я, по сути, страшно рад был нашему разрыву.
– А как сейчас насчет девушек?
– Потерял к ним как-то всякий интерес. Знаешь, как оно бывает. Главная моя забава сейчас в том, что стараюсь обдумать все и упорядочить. И – ты поймешь меня – на это уходит все время. Чем больше думаю, тем меньше знаю. Смешно, а? Кстати о девушках – как поживает наш старый приятель, Питер Темплер? Помнишь – вот уж кто за девушками ударял.
– Я слышал, Питер служит где-то в сфере государственных финансов.
– Он не в армии?
– Насколько мне известно, нет.
– Узнаю Питера. Всегда отличался здравым смыслом, хотя это не всякому сразу бросалось в глаза. Он женат?
– Первая жена сбежала; вторую, кажется, довел до сумасшествия.
– Вот как? – сказал Стрингам. – Что ж, и я бы тоже довел Пегги до сумасшествия, не разлучись мы с ней. Кстати, и с тобой сейчас придется разлучиться, вернуться в уют казармы, а то заработаю наряд. Поздно уже.
– Так пообедаем как-нибудь все же?
– Нет, Ник, нет. Предпочтительней будет воздержаться. Никто сейчас не видит нас, и я уйду без козырянья – уж прости эту вольность. Приятно было поговорить с тобой.
Он ушел, быстрыми шагами направился обратно к дороге. Я и проститься не успел, пошел следом несколько медленней. Когда вышел на дорогу, Стрингама уже не видно было в сумраке. Я повернул к своему корпусу «Эф». Разговор со старым другом не порадовал меня, напротив, расстроил, удручил. Я лишь отдаленно мог представить себе, каково приходится Стрингаму, – воображения моего хватало лишь на самые нетягостные, даже бодренькие детали его теперешнего быта… Хорошо, что хоть на неделю уйду от всего; хорошо, что впереди армейский краткий отпуск – не просто роздых, а странно-волшебный побег, нырок в иное земное воплощение.
Уидмерпул не любит, когда уходят в отпуск – тем паче его подчиненные. Но надо отдать ему справедливость: сам он свои отпуска использует главным образом для расширения и углубления контактов с лицами, способными содействовать его карьере, и в отпускное время трудится вряд ли менее усердно, чем в рабочее. И не мне критиковать его – я и сам надеюсь использовать отпуск для поправки своего положения, если только генерал Лиддамент не забыл того, что обещал мне. Но скорей всего забыл, ведь за нашим разговором последовала суматоха приказов и передвижений. Может быть, стоит напомнить ему? И если стоит, то как это сделать? Но и наутро после встречи со Стрингамом я все еще медлил, не предпринимая никаких шагов, и Уидмерпулу ничего не говорил; к тому же он был в дурном настроении.
– Когда этот ваш отпуск начинается?
– Завтра.
– Я полагал, послезавтра.
– Завтра.
– Если увидите свою родню, Дживонзов, то имейте в виду, что их невестка не возымела успеха в роли квартирантки у моей матери. Мать решила лучше держать эвакуированных у себя в коттедже.
