Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Морин… – проворковал он.

Вот так же воркует он, взяв телефонную трубку: «Алло-у… алло-у…» Это очень не вяжется с общей повадкой Гуоткина. «То, что мы зовем вежливостью, не проще ли будет назвать слабостью», – заметил он как-то. Но его собственное воркованье – по телефону и теперь вот – отнюдь не поражает беспощадным волевым напором. Никто не откликался. Гуоткин загулил опять:

– Мори-ийн … Мори-ийн …

Опять нет отзыва. Наконец из задней комнаты вышла к нам девушка. Низкорослая, плотная, с бледным лицом и пышными черными волосами. Красива какой-то животной, почти звериной красотой – такая звероватость привлекает некоторых. Барнби заметил однажды: «Викторианец в женщинах ценил утонченность, а меня неудержимо влечет их вульгарность». Девушка ему определенно бы понравилась.

– Да это ж капитан Гуоткин к нам жалует опять, – сказала она. Улыбаясь, уперлась руками в бока. Зубы весьма неважные; глаза разят из глубокой тени глазниц.

– Да, Морин…

Гуоткин смолк, словно в замешательстве. Оглянулся на меня, как бы ища поддержки. Такая ненаходчивость не в его стиле. Но Морин продолжала говорить сама.

– И другого офицера привели. Чем же вас нынешний вечер порчевать? Портером или капелькой виски? А, капитан?

Гуоткин повернулся ко мне.

– Что предпочитаете, Ник?

– Портер.

– И я тоже, – сказал он. – Две кружки портера, Морин. Я пью виски, только лишь когда невесел. А сегодня мы грустить не собираемся – верно, Ник?

Он говорил со странным смущением в голосе. Таким я Гуоткина еще не видел. Мы сели за столик у стены. Морин стала цедить черное крепкое пиво. Гуоткин не сводил с нее глаз. Морин сняла оседающую пену блюдцем, снова подставила кружки под кран, доливая дополна. Принесла нам пиво, подсела, но угоститься с нами отказалась.

– А какое будет у офицера имечко? – спросила она.

– Второй лейтенант Дженкинс, – сказал Гуоткин. – Он служит у меня в роте.

– Неужели. Как замечательно.

– Мы с ним в большой дружбе, – сообщил Гуоткин прохладным тоном.

– Так почему же не приводили его ко мне раньше? А, капитан Гуоткин?

– Понимаете, Морин, у нас ведь нелегкая служба, – сказал Гуоткин. – Не всегда удается к вам прийти. Эту радость можем себе позволить нечасто.

– Да ну вас, – засмеялась Морин зазывно, опять показывая черноватые зубы. – Сами-то небось часто приходите.

– Не так часто, как хотелось бы, Морин.

Гуоткин уже оправился от первоначальной скованности, говорил теперь свободно. По-видимому даже, он чувствует себя в женском обществе непринужденней, чем в мужском, а в первые минуты просто нервы подвели.

– Чем же это вы так заняты? – спросила она. – Солдат муштруете небось?

– И муштровать приходится, Морин, – ответил Гуоткин. – И всякой другой выучкой заниматься. Современная война – очень сложное дело, поймите.

– А то я непонятливая, – рассмеялась она снова. – Мой дед двоюродный служил в Коннотском кавалерийском полку, и уж какой был молодец. Первым красавцем слыл во всем Монаханском графстве. И храбрецом. Его немцы хотели взять в плен. Так он, рассказывают, дюжину их заколол штыком. Немцам в ту войну не в радость было с ирландцами встречаться.

– Зато в эту войну им такие встречи не грозят, – сказал Гуоткин неожиданно резко. – Даже здесь, в Ольстере, нет воинской повинности и сколько парней гуляет, не взятых в армию.

– А вы что, хотели бы взять у нас всех парней? – сказала Морин, играя глазами. – Нам одиноко будет, если все уйдут на войну.

– Возможно, Гитлер решит высадить свою армию вторжения здесь, южнее границы, – сказал Гуоткин. – Интересно, что тогда запоют все ваши парни.

– О боже, – сказала она, всплескивая руками. – И не упоминайте негодяя старого. Неужели он способен на такую подлость? Вы что, серьезно это, капитан Гуоткин?

– Высадка в Ирландии меня не удивит, – сказал Гуоткин.

– Вы сами родом с юга? – спросил я Морин.

– Откуда же еще, – ответила она улыбаясь. – А как вы догадались, лейтенант Дженкинс?

– Да просто подумалось.

– По говору моему?

– Возможно.

– Заметили тоже, что я не такая, как эти ольстерцы, – понизила она голос. – Черствые они все, до денег жадные.

– Пожалуй, заметил.

– Угадали, значит, где родина у нашей Морин, – сказал Гуоткин. – Я ей говорю, что мы должны ее считать неблагонадежным элементом и держать при ней язык за зубами – она ведь нейтралка.

Морин запротестовала; в это время с улицы вошли двое молодых людей в бриджах и крагах. Она встала, чтобы обслужить их. Гуоткин погрузился в очередное меланхолическое безмолвие. Должно быть, опечалился тем странным фактом, что Морин так же весело болтает и смеется с местными штафирками, как с удалыми офицерами (то бишь с Гуоткином и со мной). Во всяком случае, он изучающе уставился на вошедших, собою малопримечательных. И затем опять вернулся мыслью к нелюбимой довоенной профессии.

– Фермеры, вероятно, – сказал он. – У меня дед был фермер. Он-то не сидел в затхлой конторе.

– В каких местах фермерствовал ваш дед?

– На границе Уэлса со Шропширом.

– А отец ваш стал служащим?

– Вот то-то же. Поступил в страховое общество и послан был служить в другую местность.

– Вы бывали у деда на ферме?

– Как-то ездили туда на отдых. Вам, наверно, приходилось слышать о великом лорде Аберавоне?

– Приходилось.

– Ферма – на его земле.

Я не думаю, что лорд Аберавон (лордство которого на нем и началось, и кончилось) войдет в память потомства как великий, хотя своим арендаторам он, несомненно, мог казаться таковым. Мне лорд памятен разве тем, что оставил Уолпол-Уилсонам в наследство диконовскую картину «Отрочество Кира», висевшую у них в холле. В те доисторические времена, когда я был влюблен в Барбару Горинг, взгляд на «Кира» тотчас напоминал о ней. Лорд Аберавон приходился дедом Барбаре и Элеоноре Уолпол-Уилсон. Как поживает Барбара теперь? Взят ли уже из запаса муж ее, Джонни Пардоу (у них дом в той же местности, на границе со Шропширом)? Элеонора – давняя подруга Норы Толланд; сейчас они обе в женской вспомогательной службе, водят легковые машины. Да, всколыхнул Гуоткин во мне воспоминания… Он глядел на меня как-то смущенно, точно догадываясь, что я задумался о чем-то своем и далеком. Ему, видимо, хотелось продолжить разговор, но брало сомнение – не будет ли мне скучно его слушать, не окажется ли он назойлив. Гуоткин откашлянулся, глотнул пива.

– Помните, какая у лорда Аберавона фамилия? – спросил он.

– Постойте, ведь фамилия у него – Гуоткин!

– Да, как у меня. И звали его тоже Роланд.

Гуоткин произнес это очень серьезным тоном.

– Совсем как-то выпало из памяти. Он вам родня?

– Нет, что вы, – сказал Гуоткин с виноватым смешком.

– Отчего ж. Может быть и родней вам.

– Почему вы так думаете?

– Совпадение фамилий может быть и не случайным.

– Если и родня, то седьмая вода на киселе.

– Седьмая, но все же родня.

– Настолько дальняя, что уже и не родня, – сказал Гуоткин. – Дед-то мой, фермер, клялся, что мы из тех же именно Гуоткинов, если копнуть вглубь – в самый корень.

– Что ж тут невероятного?

Мне вспомнилось, что в одном из некрологов говорилось о глубочайшей древности рода лорда Аберавона, хотя сам лорд начинал жизнь скромным служащим ливерпульской судовой компании. Меня эти детали заинтересовали тогда.

– Род ведь очень древний?

– Говорят, древний, – сказал Гуоткин.

– И дал ему начало Вортигерн, вступив в связь с одной из собственных дочерей? Я определенно читал об этом.

Гуоткин опять взглянул с каким-то сомнением, точно разговор повернул куда-то не туда и обнаружилась недопустимая моя осведомленность о происхождении гуоткинского рода. Возможно, он и прав, так думая.

– Кто такой Вортигерн? – спросил он неловко.

– Британский князь, жил в пятом веке. Помните – призвал на помощь Хенгиста и Хорзу. А потом не мог от них избавиться.

Напрасный труд. В глазах у Гуоткина не зажглось ни искорки. Хенгист и Хорза для него пустой и мертвый звук – еще мертвее Вортигерна. Гуоткина не поражает мрачное великолепие его возможной родословной; попросту не интересует. Деловая сметка лорда Аберавона волнует его больше, чем взлет на королевские высоты древней кельтской Британии. Романтизм Гуоткина, хоть и врожденный, существенно ограничен недостатком воображения, как это часто бывает. Зря я упомянул о Вортигерне. Только прервал ход мыслей Гуоткина своим неуместным экскурсом в историю.

– Дед, по-моему, выдумал все в основном, – сказал он. – Просто хотел, чтобы думали, будто он в родстве с однофамильцем, нажившим три четверти миллиона.

Гуоткин, видимо, жалел уже, что разоткровенничался о своих истоках, – и замолк. Как странно, подумал я, и как типично для нас, островитян, что Гуоткин сделал только что заявку – и обоснованную, возможно, – на происхождение, мысль о котором и прельщает, и отталкивает вместе, и, однако, оборвал на этом разговор. Мудрено ли, что континентальным европейцам и американцам трудно понимать нас. Курьезно также (упорно думалось мне дальше), что кровосмеситель Вортигерн породнил Гуоткина с Барбарой Горинг и Элеонорой Уолпол-Уилсон. Возможно, исходной причиной всему тот неразумный сговор с Хенгистом и Хорзой. Да и меня это странным образом роднит с Гуоткином.

Мы выпили еще портера. Морин ушла всецело в обсуждение местных новостей со своими молодыми собеседниками и не обращала больше на нас внимания. К ним присоединился еще третий, постарше, того же фермерского типа, рыжеватый, с ухватками профессионального остряка. Раскатисто зазвучал смех. Нам пришлось самим ходить к стойке за пивом. Это повергло Гуоткина еще глубже в меланхолию. Мы безрадостно потолковали о ротных делах. Входили еще клиенты; все они здоровались с Морин весьма по-свойски. Мы с Гуоткином выпили порядочно. Настала пора уходить.

– В казарму двинем? – сказал Гуоткин. Слово «казарма» не прибавило очарования Каслмэллоку. Уходя, Гуоткин повернулся к стойке.

– Спокойной ночи, Морин.

Но та заслушалась острот рыжего весельчака.

– Спокойной ночи, Морин, – повторил Гуоткин погромче.

Она взглянула, вышла из-за стойки.

– Спокойной ночи вам, капитан Гуоткин, и вам, лейтенант Дженкинс, – сказала Морин. – И захаживайте оба почаще, а то как бы я на вас не осердилась.

Прощально помахав рукой, мы вышли. Гуоткин шагал молча. На окраине городка он вдруг глубоко вздохнул. Хотел было заговорить; решил, что на ходу выйдет недостаточно весомо; остановился, повернулся ко мне.

– Замечательная, верно?

– Кто? Морин?

– Ну конечно.

– Девушка приятная как будто.

– Не больше чем приятная? – произнес он с укором.

– А что, разве… Неужели вы серьезно увлеклись ею?

– По-моему, она совершенно чудесная, – сказал он.

Мы выпили, как я уже сказал, порядочно – до тех пор в армии пил я не больше двух-трех малых кружек за раз, – так что языки развязаться могли, но все же охмелели мы недостаточно для амурных галлюцинаций. Очевидно, Гуоткин выражал свои подлинные чувства, а не преувеличенное пьяное желание. И мгновенно разъяснились гуоткинские припадки мечтательного забытья с ротной печатью в руке и сделалась понятна привязанность его к Каслмэллоку. Влюбился Гуоткин. Каждый влюбляется по-своему – и в то же время схоже со всеми другими. Как говорил когда-то Морланд, любовь подобна морской болезни. Все кругом вздымается и падает, и кажется тебе, что умираешь, но затем, пошатываясь, сходишь на сушу и через минуту-две уже почти не помнишь ни своих мучений, ни причины их. Гуоткин был сейчас в разгаре заболевания.

– Вы что-нибудь предприняли?

– Насчет чего?

– Насчет Морин.

– То есть?

– Ну, приглашали ее куда-нибудь?

– Нет, конечно.

– Но почему же?

– А что это даст?

– Не знаю. Мне кажется, приятно будет, если у вас к ней чувство.

– Но пришлось бы сказать ей, что я женат.

– Непременно скажите. Играйте в открытую.

– Но вы думаете, она примет приглашение?

– Я бы не удивился.

– И что же – обольстить ее?

– Привести, пожалуй, дело к этому ориентиру – в должный срок.

Он глядел на меня изумленно. Я ощутил некоторую неловкость – как Мефистофель, вдруг наткнувшийся на безнадежную непонятливость Фауста. В опере такое могло бы послужить недурным основанием для арии.

– В армии встречаешь чудаков, что будто слыхом не слыхали о женщинах, – заметил как-то Одо Стивенс. – Сегодня рядом с тобой сидит, возможно, девятнадцатилетний сексуальный маньяк, а завтра – пожилой младенец, не ведающий фактов жизни.

Меня удивила щепетильность Гуоткина, хотя припомнилось теперь его отношение к случаю с Пендри. Вообще-то молодые офицеры батальона либо, как Кедуорд, обручены, либо, как Бриз, недавно женились. Они могут, подобно Памфри, вести весьма вольные разговоры, однако семейный престол прочно занят женой или невестой. Во всяком случае, до передислокации в Каслмэллок времени на женщин не было ни у женатых, ни у холостых. Гуоткин, разумеется, привык к тому, что Памфри готов ринуться на первую встречную официантку. И вроде бы не осуждал за это Памфри. Семейная жизнь Гуоткина неизвестна мне; я слышал лишь от Кедуорда, что Гуоткин знал свою жену с детства, а первоначально хотел жениться на сестре Бриза.

– Но я женат, – повторил Гуоткин чуть ли не с отчаянием в голосе.

– Я ведь не настаиваю, чтоб вы приглашали. Я только спросил.

– И Морин не из таких, – сказал он уже сердито.

– Почем вы знаете?

Он усмехнулся, поняв, очевидно, что «не из таких» прозвучало глупо.

– Вы видели Морин впервые, Ник. Вы не можете знать, какая она. Вы по ее разговору с клиентами судите. Но на самом деле она не распущенная. Я часто бываю у нее там, когда никого нет. Вы удивились бы, глядя на нее тогда. Она как ребенок.

– Бывают весьма искушенные дети.

Гуоткин не стал и возражать на это замечание.

– Не знаю, почему она мне кажется такой чудесной, – вздохнул он. – Но ничего не могу с собой поделать. Все время она у меня в мыслях – даже тревожно становится. Ловлю себя на том, что забываю должностные обязанности.

– Вы каждый вечер ходите к ней в пивную?

– Когда только могу. В последнее время не мог – то одно, то другое мешало. Скажем, этот окружной приказ о бдительности.

– А она знает?

– Знает что?

– Что вы влюблены в нее.

– Не думаю, – сказал он странно робким тоном. Затем вернулся к тону обычному, грубовато-служебному. – Я подумал – лучше будет, если скажу вам, Ник. Освобожу, может, мысли немного, если поделюсь с кем-нибудь. А то боюсь, как бы не свалять дурака в ротных делах. Такая девушка вытесняет из головы все остальное.

– Разумеется.

– Вы понимаете меня.

– Да.

Гуоткин все еще не успокаивался.

– Значит, считаете, нужно ее пригласить?

– Так многие бы сделали – возможно, уже и делают.

– О нет, определенно нет – я никого там из химшколы не видел. Я и сам попал туда совершенно случайно. Пошел напрямик переулками. Морин стояла в дверях, и я спросил у нее, как пройти. Ее родители – владельцы этой пивной. Она не простая подавальщица.

– Простая или нет, а попытаться можно.

На этом Гуоткин кончил разговор о Морин. Остаток пути он толковал о делах служебных.

– С завтрашнего вечера опять в столовой теснота, – сказал он на прощанье. – Очередной набор прибудет. Опять, конечно, станут требовать у меня людей для участия в их чертовых показах. Но что поделаешь.

– Спокойной ночи, Роланд.

– Спокойной ночи, Ник.

Я направился в конюшню, где вдвоем с Кедуордом занимал комнату конюха (примерно так же помещались в Стоунхерсте Алберт с Брейси). Сегодня Кедуорда не будет, он дежурит, и я в комнатке один, а это всегда радость. Напрасно я, однако, выпил столько пива. Но завтра воскресенье, дел сравнительно мало. Да, скверно должен чувствовать себя с похмелья Бител на утренних построениях, подумалось мне. И – легок на помине – назавтра Бител оказался среди слушателей нового набора. Собственно, и следовало ожидать, что Битела пришлют на химкурсы. Это был способ убрать его из батальона впредь до окончательного изгнания, которого, по словам Гуоткина, не миновать Бителу. Я сидел в галерее за столиком и надписывал конверт, когда в дверь заглянул Бител. Он пощипывал свои клочковатые усы и нервно улыбался. Завидев меня, тотчас направился к столику.

– Приятная встреча, – сказал он, по-всегдашнему робко, точно боясь, что осадят. – Не виделись с самой передислокации.

– Как поживаете?

– Начальство греет, как обычно.

– Мелгуин-Джонс?

– Ему я прямо поперек горла, – сказал Бител. – Но уже недолго мне терпеть.

– А что?

– Вероятно, уйду из батальона.

– Это как же?

– Переводят в дивизию вроде бы.

– В штаб?

– Должность скорее командная.

– Дивизионная служба?

– Вспомогательная, конечно. Если это дельце выгорит, жалко будет уходить из батальона в некоторых отношениях, но расстаться с Мелгуин-Джонсом будет не жаль.

– А что за должность, если не секрет?

Бител понизил голос, как всегда, когда говорит о своих делах – словно делишки эти не совсем чистые.

– Передвижная прачечная.

– И вас – начальником?

– Если выгорит. По слухам, есть еще две, а то и три кандидатуры из других подразделений, причем одна очень подходящая. Я, правда, служил по рекламной части в нашей местной прачечной, так что и у меня неплохой шанс. Весьма даже неплохой. Наш командир батальона очень за меня болеет. Не раз уже лично звонил в дивизию. Молодец прямо.

– Эта должность для какого звания?

– Для младшего офицера. Но все же в некотором роде повышение. Так сказать, ступенька вверх. А вести с фронта не блестящие, а? Бельгийское правительство капитулировало, дела пошли швах.

– Что в последних сообщениях? Я не слышал.

– Бои на побережье. Мне сказали утром, кадровый батальон нашего полка участвовал в бою. Потрепали сильно. Помните Джонса Д.? Довольно красивый, белокурый такой мальчик.

– Он из моего взвода – ушел с маршевой командой.

– Убит он. Мне Дэниелс сказал, мой ординарец. Дэниелс знает все новости.

– Значит, убили Джонса. А еще кого из наших?

– Проджерса знали?

– Косоглазый шофер?

– Он самый. Привозил в столовую продукты иногда, Курчавый, темноволосый, шепелявил. Тоже убит. Кстати, о столовой. Как здесь кормят?

– Вот уже полмесяца потчуют говядиной два раза в день. Тридцать семь раз подряд, по точному подсчету.

– Ну и как на вкус?

– Козлятина, примазанная заварным кремом.

И разговор переключился на армейскую пищу. Потом, при встрече со старшиной Кадуолладером, я спросил его, слышал ли он о гибели Джонса.

– Нет, не слыхал, сэр. Значит, нашла его пуля.

– Или мина.

– Вечно невезучий он был, Джонс этот, – сказал Кадуолладер.

– Помнишь, старшина, как его мутило в морскую переправу? – сказал капрал Гуилт, стоящий рядом. – Жутко мутило.

– Помню.

– Никогда не видел, чтоб так юнца выворачивало. Или взрослого.

Был канун дюнкеркской эвакуации, так что из моих знакомцев погибли в ту неделю не одни только Джонс и Проджерс. Среди павших был и Роберт Толлан, посланный во Францию с отрядом службы безопасности. Об этом написала мне Изабелла. Обстоятельства его смерти так и остались для нас темными. Погиб загадочно, как жил, и навсегда остался неразгадан, подобно многим молодым, скошенным войной. Был ли он и впрямь, как утверждал Чипс Лавелл, тайным любителем «хозяек из ночного клуба», годящихся ему в матери? Разбогател бы он в своей экспортной фирме, торгующей с Дальним Востоком? Женился бы на Флавии или не женился бы? Так в музыкальной детской игре пианино замолкает вдруг, и кто-то, не успев занять стул, навеки замирает в случайной позе. Итоговая черта подведена внезапно, и как уж кому повезло: смерть одних исполнена уместности и видимого смысла, другие же, как Роберт, гибнут на поле брани несколько несуразно. Но таково уж начертанье Рока. Или же Роберт решал здесь сам? Отверг возможность производства в офицеры ради того, чтобы пасть во Франции? Или это у Флавии так безнадежно несчастлива судьба, что достаточно было Роберту сблизиться с Флавией, и в дело тут же вступил Умертвитель Озириса (как сказал бы доктор Трелони), так что гибельно главенствовала здесь линия не его, а ее жизни? А возможно даже, Роберт умер, чтобы уйти от Флавии. Жизням тех, кто умер молодым, свойственна мистическая величавость безглавой статуи, поэзия таинственных отрывков из неконченной или полусожженной рукописи, что не испорчена пошлой или искусственной развязкой. Тревожные то были недели – и удушающе жаркие. Но Гуоткин почему-то повеселел. Война все больше выявляла и таких, кого бедствия не угнетали, а бодрили. Я подумал – возможно, Гуоткин из этой довольно многочисленной когорты. Однако у его бодрости оказалась иная причина. Открыл ее мне он сам.

– Я последовал вашему совету, Ник, – сказал он.

Дело было под вечер, мы сидели вдвоем в ротной канцелярии.

– Насчет хранения боевых гранат?

Гуоткин отрицательно качнул головой и поморщился, как если бы мысль о не пристроенных до сих пор ручных гранатах тотчас привела с собой сознание вины.

– Нет, я не про гранаты, – сказал он. – Я еще не решил, где их лучше хранить так, чтобы складские носа не совали. Я про Морин.

Что за Морин? Но затем я вспомнил тот вечер в пивной – буфетчицу, которой увлекся Гуоткин. А я было решил на следующий день, что это все же пиво подействовало так на него, и выбросил эпизод с Морин из головы.

– А что с Морин?

– Я ее пригласил.

– Пригласили?

– Да.

– И что же она?

– Согласилась.

– Я ведь говорил.

– Было чертовски замечательно.

– Вот и отлично.

– Ник, – сказал он. – Я не шучу. Не смейтесь. Я всерьез благодарен вам, Ник, за то, что подтолкнули меня к действию – а то бы я тянул волынку как дурак, Есть у меня такая слабость. Как на учениях, когда рота была назначена в поддержку, а я проканителился позорно.

– Ну и как впечатления от Морин?

– Она чудесная.

Больше Гуоткин ничего не сообщил мне. Я бы не прочь услышать подробности их рандеву, но Гуоткин явно рассматривал новейшее развитие своего романа с Морин как нечто священно-интимное и не подлежащее оглашению. Кедуорд вообще-то не большой психолог, но прав был, говоря, что если уж Гуоткин влюбляется, то втрескивается со страшной силой. История с Морин – определенно кара божья Гуоткину за легкодумное отношение к семейным проблемам Пендри. Теперь Гуоткин сам сражен Афродитой за гордый отказ воскурять фимиам на ее алтаре. Богиня вознамерилась его наказать. Впрочем, в этой истории мало удивительного: даже после изнуряющего дня взводных занятий походная кровать обращалась еженочно в дыбу пытки сладострастными воспоминаниями и мечтаниями самыми разнузданными. Сексуальная неутоленность, безусловно, делала людей сердитыми – взять хотя бы злое отвращение, с которым Гуоткин относился к Бителу.

– Господи, – сказал он, увидев Битела в Каслмэллоке. – И здесь этот подонок нас преследует.

Сам Бител совершенно не осознавал, какую ярость он возбуждает в Гуоткине. Во всяком случае, Бител ничем не выказывал того, что ощущает на себе ненависть капитана, и временами даже сам совался к Гуоткину общаться. Некоторых людей тянет к тем, кому они противны, – им по крайней мере хочется преодолеть враждебность. Возможно, и Бителу хотелось победить отвращение Гуоткина. Как бы то ни было, он при всяком удобном случае заговаривал с Гуоткином, не смущаясь ни резким ответом, ни уничтожающим молчанием. Однако отпор, которым Гуоткин встречал поползновенья Битела, имел в своей основе не одну лишь грубость. Дело здесь обстояло сложней. Воинский кодекс поведения, который выработал для себя Гуоткин, не допускал того, чтобы отношения с Бителом-офицером дошли до той степени вражды, какую Гуоткин выказал бы к Бителу-штатскому. Этот гуоткинский кодекс чести позволял – даже прямо побуждал – обрушивать на Битела град унижений, но в то же время не давал окончательно махнуть рукой на Битела как на презренную мразь. Бител был собратом-офицером и потому всегда в конечном счете получал от Гуоткина милостыню – обычно в форме назиданий и призывов исправиться, подтянуться. Вдобавок Гуоткин, вместе с многими другими сослуживцами, никак не мог полностью отрешиться от легенды о крестоносном брате Битела. Мифический этот престиж все еще окутывал слегка Битела. Такие легенды, однажды оформясь, ни за что не желают умирать. Притом я ни разу не слышал, чтобы сам Бител публично пробовал искоренить легенду. Быть может, он боялся, что если фигура героя-брата прекратит маячить на заднем плане, то Гуоткин и вовсе перестанет его, Битела, терпеть.

– Пришел вот посидеть с однополчанами, капитан Гуоткин, – произносил Бител, подсаживаясь к нам; затем конфиденциально прибавлял вполголоса: – Между нами говоря, заурядный народец собрался на курсе. Второсортный товар.

Бител никак не отваживался называть Гуоткина по имени. Гуоткин вначале протестовал раз-другой против церемонного обращения «капитан», но втайне, по-моему, он был доволен, что внушает такое почтение. Каким именем или именами был крещен сам Бител, никто не знал, не помнил. Все звали его Бит, Бити, но употреблять эти уменьшительные формы Гуоткин в свою очередь не мог себя заставить. На «посиделки с однополчанами» Бител приходил к нам в уголок галереи, неофициально закрепленный за Гуоткином, Кедуордом и мной как за постоянными стражами замка. Под окном там был диван, на котором я перечитывал «Эсмонда», и в этом алькове мы вечерами сидели иногда за стаканом. После памятного своего новоселья Бител хоть и пил, когда было что пить, но не напивался – разве что на рождество или под Новый год, когда перепить простительно. Обычно же бывал под градусом, не более того. Бител сам иногда хвалился своей умеренностью.

– Приходится следить, чтобы буфетный счет не выходил из рамок, – говорил он. – Рюмочка да рюмочка, а в итоге суммочка. Командир батальона делал уже мне выговор из-за этого счета. Приходится держать себя в границах.

Но в Каслмэллоке случилось так, что выйти из границ неожиданно подстрекнули Битела сами армейские власти. Во всяком случае, Бител именно так объяснял случившееся.

– Это все дурацкая инструкция виновата. Совершенно сбила меня с толку, а я в тот день устал.

Курсовая химподготовка включала прохождение через газовую камеру без противогаза. Все военнослужащие рано или поздно подвергались этой процедуре, но антигазовики, естественно, соблюдали ее строже остальных. В качестве противоядия от одного из газов рекомендовался, между прочим, последующий «прием алкоголя в умеренном количестве». В день, оказавшийся для Битела несчастливым, завершала расписание занятий именно газовая камера. Затем некоторые курсанты выпили, следуя наставлению, другие же – непьющие или экономные – ограничились горячим сладким чаем. Но и выпившие вняли предостережению инструкции, приняв это лекарственное средство в умеренной дозе, – все, кроме Битела.

– Старик Бити хлопает сегодня одну за другой, – заметил Кедуорд еще перед обедом.

Речь Битела всегда невнятна, и у него, как у большинства привычных пьяниц, разница между хмельным и трезвым состоянием вообще-то невелика. Только изредка уж до того допьется, что спляшет вокруг чучела. В тот вечер в Каслмэллоке он слонялся по галерее, надоедая то одним курсантам, то другим. В наш уголок он заявился уже под самый конец. Расходились антигазовики рано, так что Гуоткин, Кедуорд и я остались к тому времени одни. Темой нашего разговора было германское наступление. Гуоткин подвергал анализу боевую обстановку, длился анализ долго, и я собирался уже идти спать, когда подошел Бител, плюхнулся рядом – без обычных извиняющихся фраз, адресованных Гуоткину. Молча послушал разговор. Уловил слово «Париж».

– Бывали в Париже, капитан Гуоткин? – вопросил он.

Капитан Гуоткин метнул на него взгляд, полный крайнего неодобрения.

– Нет, – резко ответил капитан (что, мол, за нелепый вопрос, еще спроси, бывал ли Гуоткин в Лхасе или на Огненной Земле). И продолжал наставительно излагать Кедуорду принципы маневренной войны.

– А я в Париже был, – сказал Бител и, собрав губы, присвистнул этаким лихим гулякой. – Провел там как-то кончик недели.

Гуоткин взглянул свирепо, но промолчал. Подошел подавальщик, стал собирать стаканы на поднос. Это был тот самый краснощекий детина, что шумел и плакал в коридоре у дверей канцелярии, жалуясь на боль в спине. Теперь он выглядел веселей. На просьбу Битела принести еще напоследок порцию виски он ответил, что буфет закрыт, – ответил с тем удовольствием власть имущего, с каким официанты и бармены всегда оповещают о закрытии.

– Рюмочку ирландского, – сказал Бител. – Последнюю.

– Буфет закрыт, сэр.

– Да нет же, еще рано. – Бител воззрился на свои часы, но цифры, очевидно, расплывались у него в глазах. – Не верю, не закрыт.

– Сержант объявил только что.

– Еще одну рюмашку, Эммот, – Эммотом ведь звать?

– Эммотом, сэр.

– Ну пожалуйста, Эммот.

– Нельзя, сэр. Буфет закрыт.

– Но можно же открыть.

– Нельзя, сэр.

– Открыть на одну лишь секунду – налить одну рюмочку.

– Сержант не велит, сэр.

– Попросить его надо.

– Буфет закрыт, сэр.

– Умоляю, Эммот.

Бител встал. Я так и не уяснил четко, что произошло затем. Сидел я с той же стороны, что и Бител, и когда он встал, то оказался ко мне спиной. И качнулся внезапно вперед. Возможно, оступился, и не обязательно спьяну – половицы в этом месте прогибаются. А возможно, подался вперед, взывая к сочувствию Эммота, подкрепляя действием свои упрашиванья. Если так, то я уверен, Бител всего лишь хотел шутливым жестом положить руку на плечо Эммоту или взять его за локоть. Такие жесты можно счесть вредящими достоинству офицера, нарушающими субординацию – но не в тяжкой мере. Так или иначе, но Бител почему-то сделал падающее движение всем телом и – то ли чтобы не упасть, то ли вымаливая рюмку – обнял Эммота за шею. И на мгновенье так повис. Поза была, вне всякого сомнения, красноречивая – поза поцелуя, скорее прощального, чем страстного. Быть может, поцелуй и в самом деле состоялся. Во всяком случае, Эммот не то мыкнул, не то ахнул и уронил поднос, разбив несколько стаканов. Гуоткин вскочил на ноги. Он побелел весь. Он дрожал от ярости.

– Мистер Бител, – сказал Гуоткин. – Вы арестованы.

Бител рассмешил меня своим объятием, но тут стало не до смеха. Запахло серьезным скандалом. Глаза у Гуоткина блестели фанатически.

– Мистер Кедуорд, – продолжал он. – Подите наденьте фуражку и опояшьтесь.

Сидели мы поблизости от двери, выходящей в холл. Там, на крючках, вбитых в стену, мы оставляли фуражки и офицерские ремни, прежде чем войти в столовую, так что идти Кедуорду не пришлось далеко. Потом он сказал мне, что не сразу понял смысл гуоткинского приказания. Просто повиновался как ротному командиру, не рассуждая. Тем временем Эммот стал подбирать с пола осколки. Вид у Эммота был не особенно ошеломленный. Если вспомнить его склонность к истерической несдержанности чувств, то сейчас он вел себя совсем неплохо. Возможно, Эммот лучше понимает Битела, чем мы. Гуоткин, рьяно вошедший в свою властительную роль, велел Эммоту уйти – остальное стекло утром подберет. Эммот, натрудившийся за день, того только и ждал – тут же ушел с подносом и осколками. Бител остался стоять как стоял, как и следовало взятому под арест. Он слегка покачивался, на губах его блуждала глуповатая улыбка. Вернулся Кедуорд в фуражке, застегивая походный ремень.