Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Вы убедитесь, что работы здесь у вас будет порядочно, – сказал мне Уидмерпул наутро после моего прибытия. – По горло работы. Будем засиживаться чуть не каждый вечер.

Он не преувеличивал. Предстояло подготовить несколько дел для военного суда, а одно уже вынесенное решение не соответствовало закону, как считал Уидмерпул. Солдат, в приступе безумия, напал на двух штатских; суд оправдал его. Уидмерпул затеял в связи с этим сложную переписку с военно-судебным ведомством. И не скоро закончишь все это, поскольку большую часть недели приходится проводить на учениях. Хоть я со школьной скамьи знаю Уидмерпула и судьба нас сталкивает с ним периодически – весьма, правда, нечасто – вот уже на протяжении двадцати с лишним лет, но, работая сейчас у него под началом, я открыл в нем сравнительно незнакомые стороны. Как в большинстве случаев бывает, взгляд снизу, из подчиненности, позволил яснее разглядеть натуру человека. Этот новый ракурс показал мне, например, как трудно с Уидмерпулом работать, особенно из-за его скрытности, порождаемой вечным страхом, почти маниакальным, что выполненная им работа может быть приписана другому. В то первое мое утро в штабе Уидмерпул пространно объяснял мне свои методы. Я вошел – он сидел уже за столом. Сняв очки, он принялся энергично их протирать с этаким сердечным, добродушно-армейским видом.

– Не надо извинений, – сказал он, не дав мне и рта раскрыть. – Ваш хозяин приходит утром на работу первым из штабистов, а уходит вечером последний, если не считать ночных дежурных. Хочу кое-что вам разъяснить до того, как пойду на утреннее совещание к начтыла. Прежде всего знайте, что я никогда не отказываюсь от направляемых ко мне дел – ни в армии, ни вне армии. Уходить от дел – всегда ошибка. И вас я не хотел бы поймать на этой ошибке – если, конечно, работу не навязывает вам противозаконно другая инстанция, чтобы затем заслугу выполнения приписать себе. Мой коллега в Округе, Фэрбразер, – большой любитель присваивать чужой труд. Неприятен мне Фэрбразер. Скользок чересчур. И притом постоянно жаждет поквитаться со мной за одно заседание совета директоров, в котором мы с ним как-то участвовали в Сити.

– Я когда-то был знаком с Фэрбразером.

– Я уже слышал. Вчера вечером вы упомянули об этом факте. Даже дважды, кажется.

– Виноват.

– Надеюсь, коль вы с ним знакомы, то не попадетесь на удочку его так называемого обаяния, когда вам в качестве моего представителя придется иметь с ним дело.

Как я узнал потом, вражда у них, возникшая давно, обострилась в самом начале войны, когда Санни Фэрбразер был начальником оперотдела штаба в территориальной бригаде, где служил тогда Уидмерпул. Теперь, как помощник полковника Педлара, нашего начтыла, Уидмерпул ведает личным составом и «внутренним управлением и хозяйством» – и здесь Фэрбразер, видимо, уже не однажды чинил Уидмерпулу препоны, особенно в таких делах, как переводы из части в часть, направление на курсы и дисциплинарные взыскания. К примеру, Фэрбразер затруднил Уидмерпулу препирательство с военно-судебным ведомством. Есть много способов, какими корпусной или окружной коллега по должности может ставить палки в колеса дивизионному штабисту. Штаб округа находится в одном из армейских казарменных кварталов, в дальней части города, и я поэтому с Фэрбразером не встречался еще ни разу – иногда только, случается, он позвонит Уидмерпулу, а того нет в кабинете, и беру трубку я, – так что наше былое знакомство остается в забвении. Трудно сказать, насколько соответствуют истине слова Уидмерпула о Фэрбразере. В голосе Фэрбразера по телефону никогда не уловишь раздражения, каким бы ярым ни был спор о толковании того или иного приказа. Эта спокойная манера – характерная черта фэрбразеровской тактики. В общем же междоусобный счет побед у них примерно равный.

– Ладно, Санни, ладно, – поскрипывая зубами, бормочет Уидмерпул в случае поражения.

– На сей раз вышло, как желал Кеннет, – учтиво формулирует свое поражение Фэрбразер.

Что до моих собственных тревожных надежд и желаний, то хотя они теперь скромны донельзя, но все равно трудноосуществимы. Прежде всего я хотел бы расстаться с Уидмерпулом, в то же время, если это возможно, улучшив свои служебные обстоятельства. Однако месяцы идут, а избавления от должности чернорабочего при Уидмерпуле не видно, и тем более не пахнет повышением. В конце концов, говорю я себе, ты, как мольеровский Жорж Данден, сам того желал. Желал ты служить в армии, вот и служишь, лейтенантишка Данден. Ворчать нечего, ведь очень многие, кому сейчас хуже твоего, рады бы с тобой поменяться. Вспомни, что не так еще давно ты гордился своим проворством и удачей, добившись зачисления в строевики-офицеры в то время, когда столько твоих сверстников томилось в запасе… Но каждый человек волен смотреть на вещи сегодня так, завтра иначе. Нет, я, конечно, сознаю, что, возжаждав службы, пусть самой серенькой, в вооруженных силах, ведущих войну, я должен платить за это слабо-но-ощутимое удовольствие (раз мне давно за тридцать, а особых воинских способностей не обнаружено) – должен брать любую должность, какую дают. Утешение же если и может найтись, то во взглядах на солдатское «отрешение от мысли и дела», высказанных французским поэтом Виньи, – о взглядах этих поведал мне как-то в вагоне Дэвид Пеннистон.

Но пусть солдат и отрешается от самостоятельных мыслей и дел, однако никто еще не требовал, чтобы он отрешился от ворчания. Почему это я – один среди всех армейцев всего мира – не имею права думать, что армия должна бы дать мне службу интереснее, чин и оклад выше? Разве лишь потому, что неясно, каким путем это может осуществиться. Даже если Уидмерпул уйдет из штаба, чтобы заняться, по его выражению, «делами позначительней», то мои собственные дела не улучшатся, а почти определенно ухудшатся. Молодых офицеров прибывает все больше, и укомплектованному этой молодежью батальону уже не потребуются мои услуги в качестве взводного командира; роту мне тем более не дадут. Да и услуги эти мои в общем-то не столь уж ценны для батальона, совершенствующего боеспособность. Я готов сам это признать. А без причисления к лику спецслужб – без окончания, допустим, военно-разведывательных курсов – трудно рассчитывать на должность при нашем или другом штабе. Пока я здесь полезен Уидмерпулу, он меня ни на какие курсы не направит. Когда же перестану быть ему полезным, скажем, когда Уидмерпула призовут «дела позначительней», то буду, вероятнее всего, отослан в полковой ПУЦ (пехотно-учебный центр) – судьба малозавидная, чинов и славы не сулящая. Сам Уидмерпул, конечно, сознает все это. Как-то, расщедрясь, он нарисовал мне перспективу привлекательнее, чем лотерея пехотно-учебного центра, где не ты, а тебя самого тянут наудачу.

– Подначальных я не забываю, – сказал Уидмерпул в ходе перечисления своих достоинств. – Постараюсь вас устроить на приемлемую должность, когда сам шагну вверх. Полагаю, что ждать этого теперь недолго. Уж во всяком случае, пошлю вас на курсы, которые откроют вам дорогу к подходящему роду службы. Не беспокойтесь, дружище, за рамкой не останетесь.

Что ж, перспектива сносная и мною, кажется, заслуженная. «Рамка» – одно из любимых слов Уидмерпула. В первые мои штабные дни он употребил это немилосердно заезженное армейское словцо, вводя меня «в рамку», то есть в курс дела – давая беглые характеристики здешним штабистам. Начал он с самого генерал-майора Лиддамента.

– Эти его собаки на поводке и охотничий рожок, воткнутый в куртку, – все это чистой воды притворство, – сказал Уидмерпул. – Просто даже неприлично для генерала, я считаю. Тем не менее из пятнадцатитысячного состава дивизии я мог бы назвать еще лишь одного человека, способного ею командовать.

– Кто же он?

– Назвать его мешает мне скромность, – произнес Уидмерпул слегка шутливым тоном, но не ослабив, а усилив этим впечатление, что говорит он с полной убежденностью. Генерала он побаивается – частично из-за чудачеств Лиддамента, иногда и впрямь неизвинительных, частично же из-за склонности комдива к поддразниванию подчиненных офицеров, чего Уидмерпул не любит. Генерал, должно быть, ценит Уидмерпула как дельного и бесконечно усердного работника, хотя как человек Уидмерпул вызывает у него смех. Уидмерпул – отнюдь не единственная мишень генеральских шуточек. Генералов принято изображать тупицами, и вполне иногда обоснованно; но, как говаривал позднее Пеннистон, сама природа воинских обязанностей требует от военачальников самоуверенно-практического подхода, как раз и вызывающего часто обвинения в тупости. При таком подходе неизбежно выпячивается в генерале недостаток умственной гибкости – но и у людей, выдвинувшихся на мирном поприще, вряд ли эту гибкость встретишь чаще, особенно когда они выходят за пределы своей узкой компетенции. Я убедился потом, что у генерала Лиддамента начальственно-прагматическая ухватка хотя и главенствует, но смягчена незаурядной наблюдательностью. Он холостяк, всецело преданный своему делу; ему прочат большое будущее. В начале войны он был ранен, ведя в бой батальон, и, вероятно, только из-за этой раны его пока не ставят на фронтовой командный пост.

Животных Уидмерпул вообще не любит, но в присутствии генерала готов скрывать свою неприязнь к генеральским собакам, которые действительно способны раздражать, бегая по штабным коридорам и путаясь со своим спаренным поводком в ногах у офицеров и писарей. Когда рядом их хозяин, Уидмерпул не прочь даже подольститься к ним, сказать «гав-гав» и потрепать обеих с фальшивой ласковостью.

– Слава богу, генерал хоть не берет своих псин на полевые учения, – сказал мне Уидмерпул. – Хоть это приличие соблюдает. Полагаю, Хогборн-Джонсону они противны не меньше, чем мне. Кстати, с Хогборн-Джонсоном будьте осторожней. Субъект раздражительный, малосолидный, а работник не более чем средний, и никто его не любит – в том числе и генерал. Но я-то с Хогборн-Джонсоном умею обращаться.

Начштаба Хогборн-Джонсон, полковник с красными петлицами, в повседневной деловой текучке замещает генерала. Кадровый офицер, он был награжден в первую мировую Военным крестом; роста высокого, чуть ожирелый, с крючковатым носиком; губы надуты, углы рта опущены. Он несколько напоминает филина – сердитого, стареющего филина, который упустил из когтей полевую мышь и теперь высматривает другую мелкую добычу. Военный крест свидетельствует о его храбрости или по меньшей мере о длительном фронтовом стаже, делающем разговор о храбрости почти беспредметным. Уидмерпул не отрицал былых боевых качеств полковника.

– Но карьера у него не получилась, – сказал Уидмерпул. – Ранние надежды не оправдались. По крайней мере с его собственной точки зрения. В Сандхерстском училище был удостоен почетной сабли как лучший на курсе. А затем напорол где-то – в Палестине, что ли, – перед самой войной. Однако амбиции отнюдь не похоронены. Все еще думает, что получит дивизию. А по-моему, ждет его административный тупичок, и он спасибо скажет, если не уволят в отставку еще до окончания войны. Генерал избавится от него тут же, как только подвернется подходящий штабист.

– Штабистов хоть пруд пруди.

– Генерал почему-то не торопится с выбором. Хогборн-Джонсон склонен также хвастать тем, что служил в легкой пехоте. Правду говоря, я удивляюсь, как его терпели в приличном армейском полку. Хоть бы научили его там по телефону говорить с офицерами – не провозглашать, что «у телефона полковник Хогборн-Джонсон». Пусть Коксидж у нас, когда звонит младшему по рангу, то объявляет: «Говорит капитан Коксидж». Чего еще ожидать от Коксиджа. Но Хогборн-Джонсону так не пристало. Начальник нашей дивизионной артиллерии не титулует себя в трубку: «Бригадир Хоукинз», а говорит просто: «Хоукинз у телефона». Однако мне грех жаловаться. Я умею обращаться с Хогборн-Джонсоном, он у меня ручной. Это главное. А если он не научился до сих пор манерам, то уж и не научится.

Потом я убедился, что Хогборн-Джонсон охарактеризован верно. В армии малоуместны сложные характеристики. Офицер или солдат бывает толковый, усердный, подтянутый – или же увалень, лодырь, неряха. Его любят – или терпеть не могут. Армейский спектр оценок в самой своей основе прост и беден оттенками. И уже потому людей здесь делят на твердо установленные типы. Полковник Хогборн-Джонсон – один из таких традиционных армейских типов: брюзгливый и сварливый неудачник, приязнь к нему питает разве что Диплок, его главный делопроизводитель. В то же время хотя полковник может и сглупить, и затеять свару, но он не дурак. Как позже оказалось, Уидмерпул ошибался, считая, что Хогборн-Джонсон у него «ручной». В число изъянов Хогборн-Джонсона не входит полная умственная слепота – он довольно хорошо понял суть Уидмерпула и обнаружил это понимание во время их титанической схватки из-за Диплока, усугубленной обоюдными интригами вокруг кандидатур на пост командира дивизионного разведывательного батальона.

Разведбатальон тогда как раз формировался, и Хогборн-Джонсон сразу же проявил к нему особый, хотя и не вполне сочувственный, интерес.

– Разведбатовцы проводят те же операции, что мы, легкая пехтура, выполняли на своих двоих, – говорил он. – А им подавай целый парк бронетранспортеров и не жалей никаких расходов. Пустейшая шумиха поднята вокруг этого так называемого разведбатальона.

Разведывательный корпус, как со временем стали именовать эту разновидность войск, действительно был с самого начала яблоком раздора между армейскими властями. Одни мудрецы держались того же мнения, что и Хогборн-Джонсон; другие были мнения противоположного. Среди прочего спор шел о том, быть ли разведбатальонам (отчасти развившимся из сформированных ранее противотанковых рот), – быть ли им чем-то вроде прибежища для офицеров деловых, но почему-либо не совсем приемлемых в своем подразделении, или же, напротив, разведчасти должны стать армейской элитой, и зачислять туда надо отборнейших бойцов и командиров. Скажем, Янто Бриз перевелся из прежнего моего батальона в противотанковую роту после того, как погиб сержант Пендри (так и не выяснено, убит ли он или застрелился). Бриз был в ту ночь дежурным офицером, вот и вся его причастность, но тем не менее пришлось ему давать показания перед следственной комиссией, и он потом ушел из батальона, от неприятных воспоминаний. Офицер он хороший, хотя вида слегка затрапезного, и для противотанковой роты подошел вполне. Сторонникам же отборного разведкорпуса Бриз показался бы слишком непарадным офицером. Вот примерно о чем шли тут споры. Все это весьма привлекало Уидмерпула – с одной стороны, как дилетант-военный, он интересовался боевыми возможностями разведбатальонов, с другой же стороны, как профессиональный интриган, чуял здесь обширные возможности для личного вмешательства.

– Мне стало известно, что Хогборн-Джонсон ведет тут двойную игру, – сказал Уидмерпул. – Наш командир дивизии – большой энтузиаст разведбатальона. Командир же корпуса и командующий округом – совсем наоборот, и особо не спешат с формированием. Хогборн-Джонсон считает – и, по-моему, правильно считает, – что генерал Лиддамент собирается от него освободиться. Поэтому Хогборн-Джонсон всячески подмазывается к тем двум генералам. Поддерживает их политику – чтобы они потом ему помогли с устройством.

– Действует, как управитель неправедный.

– Какой управитель?

– В Евангелии есть такой. Дал должникам своего господина переписать расписки – убавил им долги, чтобы войти к ним в милость.

– Тут-то ничего неправедного нет, – возразил Уидмерпул, не любящий образных сравнений. – Хогборн-Джонсон, конечно, должен выполнять приказы своего командира дивизии. Я вовсе не говорю, что он не выполняет их, выходит за рамки субординации. А о разведчастях мнения могут быть разные, и кадровый офицер в чине полковника вполне может иметь свое мнение. Однако нашему генералу может не понравиться другое – а именно что Хогборн-Джонсон развил бурную деятельность, чтобы поставить на разведбатальон своего однополчанина.

– Откуда вам это известно?

– А я сам продвигаю кандидата.

– На должность командира разведбатальона?

– И, зондируя этот вопрос, я столкнулся с деятельностью Хогборн-Джонсона. Однако мы его обскачем.

Уидмерпул ухмыльнулся и покивал головой с видом лукаво-хитроумным.

– Кто же ваш кандидат?

– Он не из числа ваших знакомых. Превосходный офицер – Виктор Апджон. Знаю его по территориальной бригаде. Первоклассных качеств человек.

– Но они скорее назначат кавалериста, чем ваших с Хогборн-Джонсоном пехотных кандидатов.

– Назначат моего пехотинца – причем спасибо скажут.

– Но если генералу не понравится, что Хогборн-Джонсон за его спиной хочет распоряжаться назначениями в дивизии, то еще ведь меньше может ему понравиться ваше участие в этом.

– А он и знать не будет. И Хогборн-Джонсон не узнает. На Апджона попросту спустят сверху приказ. А до тех пор я готов честно потягаться с Хогборн-Джонсоном. В конце концов, если мне известен самый достойный кандидат в командиры разведчиков, то мой долг обеспечить ему этот пост.

Что ж, такая линия поведения не лишена резона. Если хочешь добиться своего – в армии ли, в гражданских ли делах, – то не слишком щепетильно держись правил: все великие военные карьеры, да и большинство гражданских, служат тому подтверждением. Но чего Уидмерпул, как оказалось после, не учел – это внезапного ухудшения своих взаимоотношений с Хогборн-Джонсоном. Недоучел отчасти потому, что служебно связан в основном со своим непосредственным начальником, полковником Педларом, и вероятность столкновений с другим, более взрывчатым, полковником обычно невелика. Уидмерпул, естественно, имеет служебные контакты с Хогборн-Джонсоном, но не такие повседневные и тесные, при которых Хогборн-Джонсон рано или поздно затеял бы конфликт в силу уже одной своей сварливости.

С полковником же Педларом, начальником тыла, проблем не возникало. Тоже кадровый офицер и тоже награжденный Военным крестом, он конфликтов из любви к самим конфликтам не затевает. Некоторая его служебная хмурость и жесткость вызывается не врожденной строптивостью, как у Хогборн-Джонсона, а, пожалуй, опасением, как бы от него не потребовали большего, чем он способен дать. Педлар словно бы сам удивлен, что дослужился до полковника; на бригадирский чин и на бригаду он не зарится – знает, во всяком случае, что не получит. Тугодумием он иногда раздражает своего подчиненного, Уидмерпула, хотя тугие умственные процессы Педлара и склонны завершаться благополучно. Если полковник Хогборн-Джонсон походит на филина, то полковник Педлар напоминает охотничью собаку – верную, крепкую телом, выносливую, готовую вцепиться по приказу в пса, вдвое превосходящего ее размерами, или же переплыть в паводок реку, если хозяин послал за подстреленной дичью, – но не одаренную особым чутьем и не всякий след способную взять.

Хогборн-Джонсон не напустился бы, вероятно, так на Уидмерпула, когда бы не случайное отсутствие Педлара в тот момент. Внезапная и бурная, вспышка была вызвана причиной куда менее значительной, чем тайное проталкивание своих людей на должность. Столь мелким и обыденным был этот инцидент, что я бы усомнился, как одна такая мелочь, без чего-то еще дополнительного и существенного, могла всерьез озлобить Уидмерпула, если бы сам не был свидетелем стычки благодаря тому редкостному обстоятельству, что обе части штаба, оперативная и тыловая, сошлись вместе на заключительной стадии трехдневных учений. Даже зная Уидмерпула столько лет, я недооценил, видимо, его громадного, почти патологического самолюбия.

В полевых условиях взвод обороны охраняет оперативную часть штаба. Так что, находясь при генерале, я на это время разлучаюсь с Уидмерпулом, чьи служебные обязанности связаны со вторым эшелоном штаба. В последний вечер трехдневных окружных учений боевой штаб расположился, как обычно, в небольшом доме на одной из ферм, разбросанных в угрюмой местности на северо-западном краешке Округа, как раз в левом верхнем углу оперативной карты. Пятьдесят шесть часов прошли весьма деятельно, и поспать нам почти не удалось, как я и предвидел накануне, в ночь налета. Однако к тому времени, когда генерал и штабисты сели ужинать, почувствовалось уже, что учебные действия в основном закончены и можно всем передохнуть. Сам генерал был в отличном настроении, поскольку бой с «синими» оказался, по существу, выигран.

Круг тусклого света от керосиновой лампы падал на обеденный стол, оставляя в густой тени почти всю зальцу, где ужинали, и придавая эффектность центральным фигурам трапезы. Группа ли это заговорщиков – скажем, участников Порохового заговора – с картинки, со старой гравюры? Похоже, но не очень. Однако же резкая светотень сообщает этому кружку голов таинственную, странную общность. Лица обоих полковников, совиное и песье, вносят намеренно гротескный, сюрреалистический оттенок – возможно, перед нами рисунок-сатира политического карикатуриста. Полковники сидят справа и слева от генерала Лиддамента, который восседает во главе стола, погруженный в задумчивость. У него худое, бритое, аскетическое лицо священника или учителя (ощутимо также сходство с сэром Магнусом Доннерсом) и кожа смугло-желтовата. Возможно, эта смуглота и прояснила образ – картинка сделалась понятна.

Передо мною – фараон, изваянный в нише храма, между двумя божествами-хранителями, ограждающими его от простых смертных. Теперь ясно. Полковник Хогборн-Джонсон и Педлар – древнеегипетские боги с головами животных. Хогборн-Джонсон – это, конечно, Гор; иногда ведь бог Утреннего Солнца изображается похожим не на сокола, а скорей на филина, причем сердитого. Песьеголовый же полковник Педлар, напротив, выглядит мягче, нежели обычно изображают Анубиса – этому богу с головой шакала подвластны были могилы и покойники, как раз и относящиеся к ведению начтыла. Другие фигуры фараонова окружения отожествить труднее. Под конец приходишь даже к выводу, что богов здесь больше нет, а всего лишь храмовые рабы. Например, Коксидж, начальник разведслужбы, с его бледным и рьяным лицом мальчугана (хотя Коксиджу уже под тридцать), – это, несомненно, нижайший из рабов, подметающий лишь внешнюю, менее священную территорию храма и выгребающий руками нечистоты из уборной жреца, если таковая предусмотрена. Рядом с Коксиджем сидит Грининг, адъютант генерала, – румянощекий, светловолосый, двадцатилетний, добродушный, – пожалуй, он иноплеменник, взятый в плен и предназначенный к закланию на алтаре этой богочеловеческой троицы. Прежде чем я смог продолжить классификацию, раздался голос полковника Педлара.

– Как прошел бой, Деррик? – спросил он.

До тех пор ужинали молча. Все устали. Притом, хотя полковники Хогборн-Джонсон и Педлар особой дружбы между собой не водят, они сходятся во мнении, что им не пристало точить лясы с подчиненными. За столом оба озабочены тем, как бы с ними не заговорили младшие по чину. Чтобы не дать к этому повода, не встретиться с кем-либо взглядом, они непрерывно смотрят через стол один на другого, точно жених с невестой, только что помолвленные и завороженные прелестью друг друга. Так они и глядели – полковник на полковника, – когда Педлар задал свой вопрос. Задал, разумеется, из простой вежливости, а не из пылкого интереса к тактическим сведениям, которыми и Педлар, и все остальные уже насытились по горло. Но полковник Хогборн-Джонсон счел нужным принять вопрос всерьез.

– Кровопролитно, Эрик, – ответил он. – Кровопролитно. Если интересуетесь, прочтите оперсводку.

– Я читал ее, Деррик.

Созвучие полковничьих имен всегда придает их диалогу некую эксцентричность.

– Перечитайте, Эрик, перечитайте. Уж будьте так добры. Там есть несколько пунктов, которые я вынесу потом на обсуждение.

– А где она, Деррик?

Полковник Педлар, видимо, затруднялся, не умел выразить словесно, что у него нет ни малейшей потребности и ни капли желания перечитывать оперативную сводку. А быть может, затронув тему, он считал себя обязанным ее продолжить.

– Коксидж вручит вам эту сводку, начертанную собственными его перстами. Разыщите-ка, Джек, оперсводку.

Под настроение – в частности, поддразнивая Уидмерпула – генерал склонен употреблять староанглийские обороты. Потому ли, что этот стиль речи ему также нравится, или, скорее, чтобы косвенно польстить генералу, Хогборн-Джонсон тоже щеголяет старинными речениями. Коксидж тут же вскочил, и, как всегда, на лице его изобразилось почтение к старшему чином. Глядя в такие минуты на Коксиджа, я вспоминаю шутливую фразу, услышанную от Одо Стивенса на Олдершотских курсах:

– С добрым утром, старшина, – вот вам воробышек для вашей кошки.

Коксидж постоянно, так сказать, занят добыванием воробышка для кошек – не старшинских, а штаб-офицерских. Подчиненным он грубит весьма банально, но в своем подобострастии перед вышестоящими бывает изобретателен до гениальности. У полковников и подполковников он на побегушках и выполняет эти побегушки с наслаждением; даже перед майорами он – само смирение и послушание. Он тщательно, почти научно, изучил вкусы Хогборн-Джонсона и Педлара, а уж генерала Лиддамента чуть ли не обожествляет. Так преклоняется он перед генералом, что даже слегка приглушает ту мальчишескую рьяность, с которой привык подхалимствовать, – как бы просит робко у генерала извинения за свою молодость и незрелость. Надо отдать справедливость Уидмерпулу – Коксиджа он презирает, а тот, низкопоклонствуя, прямо наслаждается этим презрением. Оба же полковника явно одобряют угодливость Коксиджа, им даже, видимо, приятна его преувеличенно «юная» манера. Надо также признать, что при всем том работник он толковый. Теперь он подскочил к Педлару со сводкой.

– Спасибо, Джек, – сказал Педлар. Уставился на сводку этим своим суровым бараньим взглядом, о котором часто упоминает, досадуя, Уидмерпул.

– Сведения мне уже знакомы, – сказал Педлар. – Все вроде бы в ажуре, Деррик. Положите на место, Джек.

– Рад, что и по-вашему все в ажуре, Эрик, – отозвался Хогборн-Джонсон, – ибо льщу себя надеждой, что штаб под моим началом неплохо справился с задачей.

Едковатость его тона должна была бы насторожить Педлара. Как обычно, Хогборн-Джонсон заключил свои слова характерным смешком: коротко шипнул левым углом рта – этим негромким шипом он подчеркивает уместность и остроумие своих высказываний. Когда настроен несердито, он всегда заканчивает речь таким смешком. Дело в том, что полковник Хогборн-Джонсон и не пытается скрывать свое чувство превосходства над собратом-офицером, который и должностью ниже, и мозгами жиже, и в полку служил не столь известном – и вдобавок не обладает знанием жизненной сферы, в которой блещут люди светские. Хогборн-Джонсон считает себя знатоком света и часто нацеливает стрелы своего интеллекта на медлительно соображающего Педлара, а тот, пытаясь состязаться на сей блистательной арене, совершает порой промахи. Так вышло и на этот раз. Обозрев оперсводку, Педлар вернул ее Коксиджу; Коксидж принял сводку с почтительным наклоненьем головы, как берут причастие или редчайшей святости реликвию. Сводка определенно укрепила Педлара в уверенности, что с учениями все обстоит уже в порядке. А в такие моменты уверенности Педлар как раз и склонен терять осторожность и шлепаться в лужу.

– Теперь, Деррик, когда труды наши подходят к концу, – сказал он, – не завершить ли нам ужин бокалом портвейна?

– Порт-вей-на, Эрик?

Тон переспроса был весьма многозначителен. В прежние времена мать Уидмерпула произносила, бывало, это слово, «портвейн», со сходной интонацией, но иной подоплекой – давая гостям понять, что портвейном здесь их будут баловать нечасто.

– Портвейна, Деррик.

– Не сегодня, Эрик. Портвейн вреден для печени. По крайней мере тот, которым потчует наш буфетчик. Я воздержусь от портвейна, Эрик, и вам советую.

– Воздержитесь?

– Воздержусь, Эрик.

– А я все же выпью рюмку, Деррик. Жаль, что не хотите составить компанию.

Полковник Педлар отдал соответствующее приказание. Полковник Хогборн-Джонсон неодобрительно покачал головой. Деньги он расходует экономно, говорят даже – скаредно. Принесли рюмку портвейна. Полковник Педлар – точно джентльмен с рекламы марочных портвейнов – поднял рюмку к лампе, повертел в пальцах против света.

– Мне перед войной рассказывал однополчанин, что дед завещал ему бочку портвейна ко дню совершеннолетия, – сказал Педлар.

Полковник Хогборн-Джонсон хмыкнул – что, мол, тут такого примечательного, в добропорядочном, мол, обществе иначе и не поступают, хотя, возможно, традиция эта малоизвестна в «тяжелой» пехоте, да еще в захудалом полку.

– Двенадцать дюжин бутылок, – мечтательно произнес полковник Педлар. – Неплохо укомплектовали погреб молодому человеку, которому исполнился двадцать один год.

Полковник Хогборн-Джонсон встрепенулся. Оскалил слегка зубы под светло-коричневой щетинкой усов, наморщил крючковатый носик.

– Двенадцать дюжин, Эрик?

– А что, Деррик? – встревожился Педлар, почувствовав, что слишком углубился в светские дебри и в очередной раз допустил какой-то ляпсус.

– Двенадцать дюжин? – повторил с нажимом Хогборн-Джонсон, словно сомневаясь, не ослышался ли.

– Двенадцать.

– Непопадание, Эрик. Далеко за рамкой мишени.

– Неужели, Деррик?

– Совершенно мимо цели, Эрик.

– Сколько же тогда бутылок в винной бочке? Я ведь не виноторговец.

– Не нужно быть виноторговцем, старина, чтобы знать емкость винной бочки. Это должно быть каждому известно. Виноторговля здесь ни при чем. Пятьдесят с лишним дюжин – вот какова вместимость винной бочки, Вы промахнулись. Абсолютно обсчитались. Угодили совсем не в тот квадрат карты. Попали пальцем в небо. Впросак попали. Опростоволосились.

– Пятьдесят с лишним дюжин?

– Так точно, Эрик.

– Выходит, я ошибся, Деррик.

– Еще бы, Эрик. Еще бы. Крупнейшим образом ошиблись.

– Я сокрушен, Деррик. Постараюсь исправиться.

– Постарайтесь, Эрик, постарайтесь, чтобы не уронить себя в наших глазах.

Генерал Лиддамент сидит, как бы не слыша их. Он словно погружен в каталептический сон или одурманен сильнодействующим наркотиком. После полковничьего диалога опять наступило молчание, одно из тех долгих молчаний, которые так характерны для офицерских столовых – для британских, во всяком случае, – когда все время, каждую минуту чувствуешь, что кто-то вот-вот разродится поразительной мыслью; но так и не рождается мысль почему-то и глохнет, не прозвучав, задушенная внутренним бессилием. Громко тикает на посудном шкафчике старый жестяной будильник, отсчитывая быстротекущие миги жизни. Полковник Педлар потягивает свой портвейн, но ошибка испортила ему все удовольствие. Коксидж ребром ладони тихонько, смиренно, манерно сметает крошки со скатерти в свою пустую тарелку, как бы показывая, что и за столом он неусыпно печется о вышестоящих, изо всех своих скромных сил стремится сделать обстановку чище и уютнее. Ранним утром сегодня на кухне я чуть не упал, наткнувшись в сумраке на Коксиджа – он сидел на корточках у огня и разогревал застывшее сливочное масло, чтобы генералу сподручней было мазать, когда он сойдет завтракать. Можно не сомневаться, что и во время всех этих молчаний, царящих за столом, Коксидж горячечно ломает себе голову, как бы оригинальней и ловчей лизнуть сапог начальства… Ужин кончен, ничего больше не подадут. Пора вставать из-за скучного стола.