Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Стивенса вернули тогда в часть, и я почти забыл о нем. Теперь ярко вспомнился весь его облик. А тон Лавелла не сулит ничего утешительного. Я начал уже догадываться, что могло случиться.

– Ты привез его к Фредерике, – сказал Лавелл.

Сказал спокойно, отнюдь не обвиняюще, но я по глазам его увидел, что готовится театральный эффект.

– Это Стивенс в субботу как-то подвез меня к Фредерике на своей разбитой легковушке. А в воскресенье вечером заехал за мной и доставил в Олдершот обратно. У Фредерики жила тогда Изабелла – перед родами. Как раз в ту ночь они и начались. Стивенса вскоре отчислили с курсов и отослали в часть. С тех пор я его не видел и не слышал о нем.

– И не слышал?

– Не знаю о нем ровно ничего.

– Присилла была тогда у Фредерики.

– Была, помню.

– И познакомилась со Стивенсом.

– Да.

– А недавно она в Шотландии жила со Стивенсом в отеле, – сказал Лавелл. – Жила более или менее открыто, так что утаивать мне нет смысла.

Я молча выслушал эту новость. Стивенс действительно тогда с ней познакомился. Вспомнилось, как он взялся починить ей брошку. Но как мог я предвидеть дальнейшее? Да, малоудачное оказалось знакомство. Теперь подтверждены те слухи о Присилле. Несомненно, Стивенс уже выдвинулся где-то, проявил себя в бою. Для этого достаточно бывает нескольких недель. Но мне и в голову не приходило, что Стивенс – тот именно пилот или десантник, с которым связывают имя Присиллы. Лавелл закурил сигарету. Густо дохнул дымом. Он явно желает обсудить случившееся, как если бы мы имели дело с сюжетом для нашего совместного сценария; от этого неловкость положения смягчается. Такой театрально-стилизованный подход соответствует его взглядам на то, как надо жить. И я благодарен ему – это облегчает разговор.

– Когда началось у них?

– Вскоре же после знакомства.

– Понятно.

– Я был все это время на восточном побережье. Там Присиллу негде было поселить. Я не виноват в нашей разлуке.

– Стивенс служит сейчас в Шотландии?

– Насколько мне известно. Он где-то отличился – в рейде на Лофотенские острова, что ли. Ко всему прочему еще и в герои попал. Должно быть, если б я где-нибудь геройствовал под пулями, а не сидел за списками оборудования связи, то сделался бы привлекательнее как муж.

– Нет, это не делает мужей привлекательнее, – возразил я весьма убежденно. Вот он, типичный пример упомянутой выше склонности Лавелла к банально-очевидному. Ведь такое мнение не может не вести его к целому сонму ошибочных выводов относительно супружеской жизни, своей и чужой.

– Возможно, ты и прав, – сказал он с немалым как бы облегчением.

– Взгляни-ка с противоположной точки. Вспомни, у скольких героев были нелады с женами.

– У кого же?

– У Агамемнона, к примеру.

– Да, с Еленой получился ералаш порядочный, – согласился Лавелл. – А что представляет собой Стивенс, помимо того, что герой?

– Внешне то есть?

– Во всех отношениях.

– Молод, родом из Бирмингема, коммивояжер – продает украшения для платья; пописывает в газетах, способен к языкам; телом приземист, весьма светловолос, легко сходится с людьми, охоч до женщин.

– Похож как будто на меня, – сказал Лавелл, – только я пока в коммивояжерах не служил и слегка еще горжусь своей фигурой.

– Да, в нем есть что-то твое, Чипс. Я заметил это сходство в Олдершоте.

– Ты мне льстишь. Но вот у моей собственной жены он добился большего успеха. Раз он охоч до женщин, то за Присиллой приударил, так сказать, с ходу?

– Пожалуй.

– Он тебе нравился?

– Мы сдружились.

– Почему его отчислили?

– На лекцию не пошел.

На этом интерес Лавелла к Стивенсу как-то сразу померк. И голос Лавелла померк. Ощутилось, как сильно Чипс расстроен.

– А вроде бы особых туч на нашем брачном горизонте не было, – сказал он. – Если б не послали меня в ту богомерзкую дыру на побережье, все осталось бы у нас в порядке. Мне так кажется по крайней мере. Я и теперь не слишком-то хочу развода.

– Встал уже вопрос о разводе?

– Мало будет радости жить с женой, которая любит другого.

– Весьма многие живут с такими женами – да и с мужьями такими.

– Былого не вернешь уже, во всяком случае.

– Былого вообще не вернуть. Все меняется – и брачные отношения в том числе.

– Мне казалось, по твоей теории все как раз остается неизменным.

– Все меняется – и вместе остается тем же. И быть может, это даже к лучшему.

– Ты серьезно так думаешь?

– Нет, всерьез я так не думаю.

– И я не думаю, – сказал Лавелл, – хотя понимаю, что ты имеешь тут в виду. Но я не уверен даже в том, готова ли она ко мне вернуться. По-моему, она хочет выйти за Стивенса.

– Она с ума сошла.

– Возможно, и сошла, но желание такое выражает.

– Где сейчас Каролина?

– У моих родителей.

– А сама Присилла?

– У Молли Дживонз – я лишь вчера случайно узнал. Она все кочует от родственников к родственникам, и, естественно, иногда ее адрес бывает туманен.

– Ты уже выяснял с ней отношения?

– В мой прошлый отпуск – прелестный получился отпуск.

– А с тех пор?

– С тех пор я не очень-то знаю, где она. И сейчас вот не знал, да случайно услышал, что у Дживонзов. Я надеюсь увидеться с ней сегодня вечером. Поэтому и не могу с тобой остаться обедать.

– Значит, обедаешь с Присиллой?

– Не совсем так. Помнишь Бижу Ардгласс, роскошную манекенщицу, бывшую подругу принца Теодориха? Я вчера столкнулся с ней нос к носу по пути на работу. Она теперь шофер, возит союзников наших – бельгийцев или там поляков. Служит в странной женской организации – у леди Макрийт. Бижу об этой леди, бывало, столько рассказывала пикантного. Так вот, Бижу пригласила меня на небольшой званый обед. Отмечает в «Мадриде» свое сорокалетие с пятью-шестью старыми друзьями.

– Бижу Ардгласс уже сорок лет?

– Бегут годы.

– Я ее видел лишь издали, но все же… И Присилла там будет?

– Бижу отыскала ее у тетушки Молли. Присилла, конечно, сказала Бижу, что я на побережье. Ведь последнее свое письмо я писал ей оттуда. Я объяснил Бижу, что переброшен только что в Лондон – это чистая правда – и не успел еще связаться с Присиллой.

– Ты ей не звонил еще?

– Я решил – не стану звонить к Дживонзам, встречусь с Присиллой прямо на обеде. Так будет лучше всего, потому что в «Мадриде» мы с ней праздновали нашу помолвку. В «Мадриде» же, чем черт не шутит, и помиримся.

Узнаю Лавелла. Не может человек без театральных эффектов. Но, возможно, он прав, и в самом деле все надо подавать театрально, это лучший метод решения житейских неурядиц. И что ни говори, а каждый ведь живет по-своему.

– Стоит же попробовать помириться, а? – продолжал он. – Как думаешь, Ник?

Он спросил таким тоном, точно вовсе не уверен в моем ответе – скорее даже ожидает, что я стану его отговаривать.

– Конечно, стоит. Все усилия употреби.

– Ты можешь представить, каково мне думать и думать непрерывно об этом, сидя над чертовыми списками всякого там оборудования для раций и десантных средств. Допустим, уйдет она к Стивенсу – сколько предстоит тогда переговоров о Каролине и тому подобное.

– Чипс, в дальних дверях показался Хью Морланд. У тебя нет больше ничего неотложного?

– Нет. Все выложил. Хотелось облегчить душу, понимаешь?

– Понимаю.

– Главное, ведь ты согласен, – стоит мне постараться снова наладить с ней отношения?

– «Согласен» – слабоватое слово.

Лавелл покивал головой.

– И будешь моим душеприказчиком?

– Сочту за честь.

– Великолепно. Я так и напишу поверенному… Здравствуйте, Хью, как поживаете, дружище? Вечность целую не виделись.

Без шляпы, в знакомом старом своем синем костюме – как всегда измятом, точно Хью в нем спит, – и в темно-серой рубашке с вишневым галстуком Морланд кажется персонажем довоенной жизни, непонятно как сохранившимся. Он запыхался, раскраснелся; вид болезненный. Лицо осунулось, и весь он похудел. Вот он узнал Лавелла, и краска стала гуще – должно быть, вспомнилась Присилла. Затем краска схлынула, но остались пятна нездорового румянца. Несмотря на радушные слова Лавелла, последовала минута неловкости. Морланд замялся у столика, не садясь, – как обычно, не решаясь действовать. Морланд и сам смеется над этой своей мешкотностью; вот так же никогда он не способен выбрать из меню, сделать заказ официанту.

– Сяду с вами обоими – и тут же буду принят за шпиона, – сказал он. – Почему-то я не ожидал увидеть тебя в форме, Ник, хотя и знал, что ты в армии. Должен сказать, на днях было у меня довольно мрачное переживание. Ко мне заглянул Норман Чандлер – узнать, что новенького в музыкальном мире. Он теперь тоже офицер. И мы с ним пошли поесть к Фоппе; с начала войны оба мы там не были ни разу. Нижний зал заперт, окно разбито взрывом бомбы, и мы поднялись наверх, в клубную. Там две какие-то линялые личности сказали нам, что ресторан закрыт. Мы спросили, где найти владельца. Ответили, не знают. Ответили недружелюбно. Чуть ли не враждебно. И я вдруг понял – они думают, что мы пришли за Фоппой, чтобы его увести, интернировать, ведь он итальянец. Один из нас в военной форме, другой в штатском – из контрразведки. Дело яснее ясного.

– Контрразведка сильно изменилась, если там сейчас носят такие костюмы, как на тебе, Хью.

– Не более изменилась, чем армия, раз там сейчас такие офицеры, как Норман.

– Да вы садитесь, – сказал Лавелл. – Что пить будете? Как протекают военные дни ваши, Хью? Вряд ли тоскливей, чем мои, – уж простите, что жалуюсь.

Морланд засмеялся; рассказав про свое «переживание», он почувствовал себя свободней: воспоминание об итальянском ресторанчике, хоть и закрытом сейчас, как бы вернуло нас троих на общую былую почву.

– Тяга к смерти у меня вроде бы приглохла, – сказал Морланд. – Воздушные налеты – недурное лекарство. А только что меня порадовала встреча с музыкантом на деревяшке и с черным кружком на глазу. Стоит за «Лондонским павильоном», исполняет арию Далилы. Весьма индивидуальная скрипичная трактовка. Теперь редко встретишь бродячих музыкантов, да и вообще бродяг – и это одна из худших черт войны. Давным-давно уже не вижу, например, певицу на костылях. Поскольку я и сам непригоден к воинским обязанностям, то уж подумывал, не заполнить ли пробел, не стать ли самому уличным музыкантом. К несчастью, из меня неважный исполнитель.

– У нас в отделе связи с печатью есть бывший музыкальный критик, – сказал Лавелл. – По его мнению, оркестр военно-воздушных сил – вот где теперь рай для музыкантов.

– Вряд ли меня туда возьмут, – сказал Морланд, – а сама идея флейт и барабанов, оркестровой тучей летящих в небесах, привлекательна. Где он сотрудничал, ваш музыкальный критик?

Лавелл назвал фамилию критика – это оказался поклонник музыки Морланда. Заговорили о музыкальных делах; Лавелл нахватался сведений о музыке – точней, о музыкантах, – когда помогал вести колонку светской хроники. По виду Лавелла никак не угадаешь, что его терзает сейчас душевная тревога. Напротив, это к Морланду, после начального прилива разговорчивости, вернулась тревожная неловкость. Что-то его беспокоит. Он все поерзывает нервно, поглядывает на входную дверь, как бы предвидя чей-то не слишком желанный приход. Мне вспомнился необычный тон его открытки. Что-то, видимо, у Морланда случилось, а сказать – не хватает у него духу.

– Вы тоже обедаете с нами? – спросил он вдруг Лавелла.

Вопрос сам по себе естественный, тон вполне дружеский. Тем не менее внезапность этого вопроса еще усугубила ощущение нервной тревоги.

– Чипс приглашен обедать в «Мадрид». Я думал, война закрыла эти рестораны-люкс.

– Большинство закрылось, – сказал Лавелл. – Во всяком случае, это единственный раз я зван в такое место. Наверняка все будет очень скромно в сравненье с былыми временами. Одно вот разве – Макс Пилгрим выступит со своими старыми песенками «Тесс из Ле-Туке», «Наша Хезер под хмельком» и тому подобное.

– Макс у нас жильцом сейчас, – сказал неожиданно Морланд. – После концерта он, возможно, заглянет сюда. Он ездит в составе гастрольной группы по воинским частям, развлекает солдат – по его словам, это и ему самому развлечение, – а сейчас отпущен поконцертировать в «Мадриде», передохнуть ненадолго.

Любопытно, как следует расшифровать морландовское «у нас». Тактичней будет спросить, когда Лавелл уйдет. По-видимому, есть уже у Матильды преемница. Лавелл не спешит кончить разговор о званом обеде, о Бижу. Ему словно бы не хочется уходить от нас.

– Я в «Мадриде» не сидел за столиком ни разу, – сказал Морланд. – Только однажды, много лет назад, зашел туда за Максом с актерского, так сказать, хода – он там пел, и я повез его оттуда ужинать. Помню, он говорил тогда о вашей знакомой, Бижу Ардгласс. Она, кажется, любовница какого-то балканского монарха?

– Теодориха, – сказал Лавелл, – но давно уже бывшая. Скандинавская принцесса, на которой он женился, держит его теперь в ежовых. И принцессе, и самому Теодориху повезло, что успели убежать от немцев. Он всегда был ярым англофилом, и в оккупации ему пришлось бы солоно. Тут у нас есть небольшой контингент его балканцев. Они проходили выучку во Франции, когда началась война, и в дни Дюнкерка переправились сюда… Надеюсь, хоть выпью чего-нибудь в «Мадриде». Со времени краха Франции с вином дела все безнадежней. Кто думал, что придется воевать, заправляясь изредка стаканом пива, да и за то еще спасибо говори. Ну, я рад, что повидал вас, друзья. Буду держать тебя в курсе, Ник, по тем обговоренным пунктам.

Простились. Лавелл ушел. Морланд тут же перестал ерзать. Мне показалось, что Лавелл неприятен был ему, как муж Присиллы, или просто наводил на него скуку, как наводит на многих чужих и близких. Но нет, нервировало Морланда другое. Что именно, стало ясно, когда я вознамерился подозвать официанта.

– Может, минутку подождем еще заказывать? – сказал Морланд, помявшись. – Одри сказала, что успеет, вероятно, прийти сюда после работы, присоединиться к нам.

– Какая Одри?

– Одри Маклинтик – ты ведь ее знаешь, – ответил он нетерпеливо, точно я задал глупый вопрос.

– Жена Маклинтика, что к скрипачу ушла?

– Да, жена – то есть вдова. Мне вечно кажется, что всем известна моя жизнь в основных ее убогих контурах. Ты, как доблестный воин, далек, видимо, сейчас от великосветской жизни. Я теперь с Одри – прочно.

– Под одной крышей?

– В моей прежней квартире. Оказалось, что можно ее снова снять – из-за «блица» она пустовала, я и вернулся туда.

– И Макс Пилгрим у вас жильцом?

– Живет уже несколько месяцев.

На Морланда давила прежде мысль, что надо объявить о своей связи с миссис Маклинтик; теперь он рад, что это позади. А без прямых вопросов обойтись было нельзя, и нельзя было полностью скрыть удивление. Он сам, конечно, понимает, что для любого, кто не знает его нынешних отношений с миссис Маклинтик, новость эта – непредвиденный и резкий поворот прежних чувств и обстоятельств.

– Жизнь стала несносна после ухода Матильды, – сказал он. Сказал виновато и в то же время как бы сбрасывая груз с души. Что без Матильды жизнь Морланда стала несносной, поверить нетрудно. Дни его полностью разладились, конечно. Раньше Матильда упорядочивала все его немузыкальные дела. В этом смысле вряд ли миссис Маклинтик, не изменивши коренным образом своей натуры, смогла заместить Матильду. В две-три прежние мои встречи с миссис Маклинтик она мне показалась женщиной до предела несимпатичной. Да и к Морланду в те времена она выказывала почти открытую неприязнь. Он и сам не лучше был к ней расположен, хотя, как старый друг Маклинтика, всегда старался их мирить. Когда она ушла от Маклинтика к скрипачу Кароло, симпатии Морланда были, конечно, на стороне мужа. Короче говоря, я теперь свидетель еще одного переворота, совершенного войной; но, возможно, если вникнуть, тут больше логики, чем кажется с первого взгляда. И действительно, по мере того, как я слушал рассказ Морланда, немыслимое стало (как это часто бывает) делаться убедительно-неизбежным.

– Одри сбежала с Кароло, и они прожили вместе до самой войны – постоянство поразительное для того, кто знает их обоих. Потом Кароло ее бросил, сойдясь с актриской. Одри осталась одна. Я наткнулся на нее в буфете – она и сейчас там работает. Придет сюда сегодня из буфета.

– Для меня все это новость.

– Мы с ней ладим, – сказал Морланд. – Я в последнее время похварываю. Это чертово легкое. Одри ходит за мной как нянька.

Морланд ощущает, видимо, необходимость еще каких-то объяснений или оправданий, но так же усиленно старается при этом подчеркнуть, что доволен новым жизненным укладом.

– Самоубийство Маклинтика меня страшнейше ошеломило, – сказал он. – Конечно, Одри тут отчасти виновата, ведь она бросила его. И однако, она по-своему любила мужа. Она часто говорит о нем. А знаешь, наступает в жизни фаза – особенно в военное время, – когда разговор о вещах давних и знакомых доставляет сердцу облегчение, а что говорят, все равно тебе, и кто говорит, все равно. Только бы шла речь о былом. Скажем, о той неудобопонятной книге по музыкальной теории, которую писал Маклинтик. Он так и не кончил книгу и уж тем более не напечатал. В последнюю ночь своей жизни Маклинтик изорвал рукопись в клочки и набил ими унитаз – прощальный жест отвращения к миру. А затем уж открыл газ. Ты бы удивился, услышав, как неплохо знает Одри детали этой книги – музыкально-технические детали, вникать в которые она не учена, да и неинтересно ей. И, как ни странно, мне приятно слушать. Словно Маклинтик еще жив – хотя, конечно, тогда Одри не была бы со мной. А вот и она, кстати.

Миссис Маклинтик шла к нам между столиками. На ней длинный жакет и брюки – весьма малоизящное женское убранство для непарадных оказий, популярное теперь. Я вспомнил, что возвестила эту моду Джипси Джонс – Пасионария из лондонского пригорода, как назвал ее Морланд; так была Джипси одета, когда на перекрестке с ящика держала речь перед коммунистическим антивоенным митингом, а мы с Уидмерпулом наблюдали. В этой одежде миссис Маклинтик похожа на цыганку куда больше, чем Джипси[19]19
  Джипси по-английски значит «цыганка».


[Закрыть]. То-то у Морланда тяга к бродягам: так и кажется, что сейчас миссис Маклинтик предложит погадать – посеребри ей только ручку, – или станет нам навязывать защипки для белья, или как-нибудь еще начнет цыганить. Впрочем, хотя внешность у нее ворожеи-цыганки, но вкрадчивой цыганской обворожительности нет и в помине. Маленькая, жилистая и сердитая, миссис Маклинтик, как всегда, готова к ссоре; ее черные блестящие глаза и неулыбчивое лицо обращены сурово к миру, постоянно и явно враждебному. Нападешь – получишь сдачи, говорит ее вид. Однако, несмотря на воинственную видимость (а для всякого, кто помнит ее стычки с Маклинтиком, это не просто видимость), она сейчас вроде бы приятней, мягче настроена, чем в наши прошлые встречи.

– Морланд говорил мне, что вы придете, – сказала она. – Мы теперь нечасто бываем в ресторанах – средств на это нет, – но когда уж выбираемся, то рады посидеть с друзьями.

Слова звучат так, будто это я слегка нахально навязался им, а не сама она втесалась третьей в нашу условленную встречу. В то же время тон не сварлив, почти даже сердечен, если оценивать по стандартам довоенного моего с ней знакомства. Мне подумалось – для нее связь с Морландом, возможно, что-то вроде мести Маклинтику, так дорожившему дружбой Морланда. Маклинтик в могиле; а Морланд принадлежит ей, и она довольна. Сам же Морланд, нервничавший раньше, успокоился сейчас, когда явление ее за нашим столиком обошлось без бури и беды. И тут же пустился в рассуждения о жизни – это он делает всегда в неловких положениях. Бывало, сидя со мной и с Матильдой за столиком, он при опасном повороте разговора спешил переключиться с частного на общее.

– Все равно война препятствует серьезной работе, – сказал он, – и я теперь пытаюсь поразмыслить. Пошевелить моими вялыми мозгами. Эта тяга к раздумью у меня – следствие отхода от рафинированности. Притом надо же прийти к каким-то твердым выводам, когда, того и гляди, стукнет нам уже сорок лет. Я нахожу, что война прочищает мозги в некоторых отношениях. Отдадим ей в этом справедливость.

Мне вспомнилось подобное же стремление Стрингама «обдумать все и упорядочить». Откуда оно у Стрингама? Тоже ли вследствие отхода от рафинированности? Трудно сказать. Возможно, что и так. Одно из допустимых объяснений. А в отходе Морланда сыграла роль, конечно, миссис Маклинтик. Выбор такой спутницы означает не просто отход, а беспорядочное отступление и сдачу. Быть может, и сама миссис Маклинтик смутно почувствовала свою причастность к упомянутому Морландом «отходу» и, следовательно, необходимость возразить ему; она и возразила, хотя и не свирепо, – призвала Морланда к порядку.

– Война не очень-то прочистила тебе мозги, Морланд, – сказала она. – Витаешь в облаках по-прежнему, Угадай, где я нашла твою продуктовую карточку, после того как перерыла всю квартиру. В туалете, вот где. И то еще благодарение богу. Иначе пришлось бы мне несколько часов простоять в очереди в ратуше за новой карточкой – а интересно, где взять на это время.

Она точно с ребенком говорит. Миссис Маклинтик бездетна – помнится, она как-то выразила прямое нежелание отягощаться детьми – и, возможно, потому смотрит на Морланда как на ребенка: он, быть может, удовлетворяет ее материнский инстинкт – а Маклинтик удовлетворить не мог. И Морланд не протестует против такого к себе отношения, встречает ее слова не опровержением, а смехом.

– Я, должно быть, обронил ее, уходя на дежурство, – сказал он. – Какая скучища – эти ночные пожарные дежурства. Если нет налета, тогда еще скучней. В прошлое дежурство я стал даже набрасывать сочиненьице – «Пожарный марш» – с барабанами, ну, гобой и треугольник можно включить. Как-то особенно было тоскливо, не только от войны или социально-политических невзгод, а вообще тошно. Вот это глупцам трудней всего понять. Им вечно кажется, что некая решительная перемена способна сделать бремя существования более сносным. А тут вся-то надежда выжить связана с пониманием как раз того, что никакой такой перемены быть не может.

– Довольно уж нам слушать о твоих раздумьях на дежурстве, Морланд, – сказала миссис Маклинтик. – Ты закажи лучше обед. А то умрем с голоду под твое разглагольствование. Но и обед здесь будет не ахти, могу сказать заранее.

Вот и Матильда, бывало, осаживала Морланда, но не такими жесткими словами. А обедать вполне пора. Мы подозвали официанта. Опять Морланд не способен решить, что заказать – даже при весьма ограниченном выборе блюд. Но вот обед подали. Морланд, как бывало, разговорился о своей работе, о знакомых наших и друзьях. Миссис Маклинтик ворчала на бытовые трудности, но в общем вела себя мирно. Вечер складывался приятно. Одно лишь новое заметно было в Морланде. О недавних довоенных событиях он говорил так, словно не год-два назад они происходили, а в седую старину. Было ясно, что между нынешним и довоенным временем разверзлась у него непроходимая пропасть. Вспоминая о друзьях, о вечеринках, о забавах, он вдруг взволновывался, начинал до слез смеяться. Чувствовалось, что он близок к подлинным слезам, что дело тут не просто в ворошении веселых или гротескных воспоминаний.

– А согласитесь, забавные вещи случались в былые дни, – сказал он. – Помните рассказ Маклинтика о докторе Трелони и рыжей бесовке, говорившей только на древнееврейском?

– Ну вот, заладил, – сказала миссис Маклинтик. – Былое, прошлое да древнее – и мне уже кажется, что мне сто лет. Вернись-ка на минуту в настоящее. Вон бывшая твоя подруга садится там за столик, – мотнула она головой. – Разве тебе не интересно?

Мы поглядели в ту сторону. Совершенно верно – метрдотель ведет к столику невдалеке от нас Присиллу Лавелл и офицера в походной форме. Офицер – Одо Стивенс. Пока они усаживаются, заказывают, есть еще кусочек времени – подумать, как выйти из этой в высшей степени неловкой ситуации, надвигающейся на меня. Невероятное какое невезение, совершенно не заслуженное мной! Но нет, что же невероятного в этой встрече, особенно после того, что рассказал мне Лавелл. Стивенс, должно быть, в отпуске. Прийти сюда обедать естественно – если не боишься огласки.

«Прелюбодеи всегда просят суд о неразглашении тайны, – говаривал Питер Темплер, – а сами, как правило, и не думают ее блюсти».

Присилла считает, что муж ее на побережье, и, стало быть, не ожидает встретить его здесь. И почему бы ей не принять приглашение, не пообедать со знакомым, который в Лондоне проездом? Их появление здесь кажется мне безрассудным и бесстыдным лишь потому, что Лавелл сообщил мне подоплеку. Однако, если Присилла обедает, то, значит, не поехала в «Мадрид» к Бижу. Так непредсказуемо людское поведение, что она еще, чего доброго, заявится туда попозже со Стивенсом.

– Это муж с ней? – спросила миссис Маклинтик. – Не имею удовольствия знать его. Тебе он, верно, неприятен, Морланд, – ведь он тебе нос натянул.

Оказывается, она знает о былой влюбленности Морланда. Это, определенно, Маклинтик ей сказал. По замечанию Морланда, у нее с Маклинтиком бывали периоды и мирной близости – хотя со стороны никак бы не подумать. А возможно даже, Маклинтики видели Морланда с Присиллой где-нибудь на концерте. Так или иначе, миссис Маклинтик узнала Присиллу и, очевидно, знает кое-что об отношениях Присиллы с Морландом. Но и только. О Стивенсе ей неизвестно. Вся неприятность этой встречи проистекает, с ее точки зрения, лишь из прежней влюбленности Морланда. Но так развито в миссис Маклинтик (как и во всех женщинах ее типа) чутье скандального, что она явно чует и мое замешательство. Морланд же, перед тем встретившийся с Лавеллом, не может не видеть, что у Лавелла что-то неладно. Скрывать свои чувства Морланд не умеет, его опять бросило в краску – главным образом, от шпильки, пущенной миссис Маклинтик, но он также и о том догадывается, пожалуй, в каком я сейчас неуютном положении.

– Ты забываешь, что она – сестра жены Ника, – сказал Морланд. – А кто этот военный, я не знаю.

– Ах да, она ведь свояченица ваша, – сказала миссис Маклинтик. – Я вспомнила теперь. А она хороша собой. И разоделась к тому же.

Миссис Маклинтик не стала подробнее комментировать наряд Присиллы; та, действительно, одета параднее, чем сама миссис Маклинтик. Присилла, когда хочет блеснуть, может счесться красавицей. А сейчас она блещет, хотя и не в духе. Волосы ее длинней, чем в тот мой приезд к Фредерике; лицо худощавей. Что-то в линиях тела сейчас напряженное и вместе гибко-отдающееся – такая податливая гибкость позы бывает свойственна иным женщинам в разгар любовного романа, точно поза атлета-борца в перерыве между схватками. На щеках ее румянец. Стивенс что-то громко говорит ей – он в превосходном настроении. Встречи не избежать; а отчаянно не хочется встречи. Надо бы подготовить почву – пояснить хоть как-то их совместное присутствие. Но к этим пояснениям толкает меня скорее инстинкт, чем логика, – ведь сам Лавелл говорил об их связи как о чем-то общеизвестном.

– Военного зовут Одо Стивенс. Я был с ним на курсах.

– Так вы его знаете? – произнесла миссис Маклинтик. – У него вид немножко…

Она не кончила фразы. Но и так понятно, что она уловила уже основное в Стивенсе, общий его внешний тон. Для этого не нужно быть психологом… В эту минуту Стивенс заметил нас. Помахал приветственно рукой. Тут же сказал Присилле. Та взглянула, тоже помахала рукой. Начала что-то говорить Стивенсу. Не слушая ее, он вскочил и пошел к нашему столику. Теперь вся надежда на миссис Маклинтик, на ее бесцеремонные манеры – она может спасти положение, дав Стивенсу почувствовать, что он четвертый лишний, и если не прогнать его, то хоть сократить разговор до предела. Ей нетрудно обратить ситуацию из щекотливой в эксцентрически-причудливую. Я даже почувствовал к ней благодарность – за то, что она здесь. Но ей не суждено было проявить свои спасительные качества. Не дал этого сделать Стивенс. Я совершенно не учел происшедшей в нем перемены. Ему и раньше не занимать было самоуверенности, но в Олдершоте он еще не знал, как себя наилучшим образом подать, как выжать из своей личности, так сказать, максимальную стоимость. Козырей у него было несколько (я их попытался перечислить Лавеллу), и довольно крупных. И он подавал себя по-разному – то, скажем, провинциальным самородком, то честолюбивым юным бирмингемским коммерсантом, то перспективным журналистом, то искателем приключений, то профессиональным ловеласом. Все эти роли он исполнял с изрядной легкостью. Стивенс определенно сознавал и то, что можно пленять также загадочной смутностью облика и происхождения. Именно этим, возможно, очаровал он вначале Присиллу. Но теперь его напористое обаяние в огромной степени усилилось; по тому, как шел он к столику, видно было, что Стивенс готов с ходу взять на себя роль запевалы в нашей, да и в любой другой, компании. Уж его-то веселить не надо: он сам всех развеселит. На погонах прибавилась звездочка, и, хотя он и теперь лишь лейтенант, на груди у него лилово-белая ленточка Военного креста (а на той сравнительно ранней стадии войны такая награда была редкостью).

– Ну, дружище, – сказал он, – это ж надо – встретиться здесь! Вот удача. Ты что, в отпуске или перевели в Лондон?

Не успел я еще ответить, как подошла Присилла, почти тотчас последовавшая за Стивенсом. Но что ж ей было делать? Сама-то она, вероятно, предпочла бы, подобно мне, отдалить неминуемую встречу, отделаться кивком или коротким словом в конце вечера, но Стивенс не оставил ей выбора. Стивенс привык действовать по вдохновению – он рванулся навстречу приятелю, и его не остановить было. А раз так, то она, очевидно, сочла лучшей тактикой присоединиться к нему: надо же как-то выходить из положения. Притом лучше не выпускать Стивенса из-под надзора: мало ли что он может брякнуть.

– Да, Ник, почему ты здесь? – спросила она с вызовом, точно это я, а не она сейчас в сомнительной компании. – Я думала, ты за сотни миль, в Ирландии. И Хью тут – как чудесно. Мы так давно не виделись. На той неделе Би-Би-Си передавала твою музыку, я слушала.

Самообладание полнейшее. Она ведь сознает, какая ходит молва про них со Стивенсом, – а не поведет и бровью. Не знает эта парочка, конечно, что они чуть не встретились здесь с Лавеллом. Но, возможно, их и этим не смутить. А уж Лавелл утолил бы свою жажду театральщины, появись они тут часом раньше. Смущеннее всех выглядит среди нас Морланд. Он, как говорится, совсем не на высоте. Сильно развитая интуиция сразу же подсказала ему, что пассаж выходит некрасивый; а взволновать его способна уже сама неожиданность встречи с Присиллой, его бывшей любовью. Притом ему досадно, что придется обнаружить перед ней свою теперешнюю связь с миссис Маклинтик. Он пробормотал что-то невнятное о переданной по радио музыке и замолчал. Миссис Маклинтик взирала на Стивенса – без всякой дружественности, но с немалым любопытством; а Стивенсу и этого достаточно.