Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Ну и как?

– Продержала короткое время, а затем они вернулись в Лондон. И ни малейшей благодарности не выказали.

Он говорил о своей матери скупее, чем бывало; даже возникало временами впечатление, что ее проблемы начинают его раздражать, что миссис Уидмерпул виснет уже камнем на сыновней шее. Уидмерпул несколько дней не в духе из-за нежданных осложнений с делом Диплока. Тот мобилизовал все свои крючкотворские уменья, чтобы дочерна замутить воду, подобно спасающей свою жизнь каракатице, и собирать улики стало трудно. А полковник Хогборн-Джонсон не скрывает того, что расценивает намерение Уидмерпула упечь под суд его делопроизводителя как подкоп под свою собственную персону – ни больше ни меньше. Уидмерпул и впрямь не смог бы выбрать более язвящего способа мести полковнику – если только обвинения против Диплока подтвердятся. Если же окажется, что Диплок всего-навсего небрежно вел учет, то Уидмерпула ждут неприятности.

В это время вошел Грининг, генеральский адъютант. Вручил мне узкую бумажку, проговорив:

– Их генеродие сказали, что вы знаете, в чем дело.

Грининг легко краснеет, но вообще-то ничуть не застенчив. В речи своей он склонен прибегать к причудливому, устарелому школьному жаргону, словно из давней детской книжки позаимствованному. Возможно, эта черта Грининга импонирует генералу, который не прочь расцветить свое окружение. Генерал – сам любитель староанглийских оборотов, – вероятно, даже поощряет языковые причуды Грининга. На бумажке напечатаны слова «Майор Л. Финн, КВ.» и дальше название территориального полка и номер телефона. Я понял, что недооценил способности генерала Лиддамента удерживать в памяти детали обещанного.

– Память у него будь спок, – сказал Грининг и спросил с простодушным любопытством: – А зачем это он?

Об адъютантах в армии принято отзываться нехвалебно. Но в офицерской среде они не хуже других и лучше многих; а должность адъютанта – самая подходящая тренировка для всякого, кто хочет высоко подняться. Впрочем, Грининг не из тех, кто очень высоко взлетит.

– Просто позвонить велел в Лондоне.

Уидмерпул, старательно вписывавший что-то в раскрытую папку, поднял глаза на меня.

– Что там за бумажка?

– Поручение от генерала.

– Какое?

– Позвонить одному офицеру.

– Кому?

– Майору Финну.

– О чем позвонить?

– Передать привет от генерала.

– И дальше?

– Услышать, что Финн скажет.

– Странное поручение.

– Так велел генерал.

– Дайте взглянуть.

Я передал записку.

– Финн? – произнес он. – А номер телефона правительственный.

– Да, я заметил.

– КВ – кавалер Креста Виктории.

– Да.

– Фамилия вроде знакомая – Финн. Определенно знакомая. Когда генерал дал вам это поручение?

– Во время окружных маневров.

– А точнее?

– В последний день учений, после ужина.

– Что он еще сказал?

– Поговорил о Троллопе и о Бальзаке.

– О писателях?

«Нет, о генералах», – хотелось мне ответить, но рассудительность возобладала.

– Вы, я вижу, на короткой ноге с командиром дивизии, – кисло сказал Уидмерпул. – Ну так позвольте заверить, что по возвращении из отпуска вас ждет кипа работы. У вас, Грининг, ко мне что-то?

– Генерал велел напамятовать вам, сэр, лепыми словами о маршрутах следования.

– Что за тарабарщина?

– Не знаю, сэр, – сказал Грининг. – Я передаю точные слова генерала.

Уидмерпул не ответил. Грининг ушел. Здесь в штабе это один из самых приятных офицеров. Я с ним редко вижусь, разве что на учениях. В конце войны я узнаю окольным путем, что, вернувшись в свой полк и став потом ротным командиром, он – тяжело раненный под Анцио – будто бы умер в госпитале.

2

Зловещие громыханья и раскаты – немецкий «блиц» над Англией, захват Греции – вот какие шумы слышались теперь за сценой; и хотелось, чтобы пришла для нас к концу канитель репетиций и началось объявленное представление, каким бы грозным оно ни было. Однако дата премьеры не от нас зависела; а пока не приходилось сомневаться, что требуется еще репетировать и репетировать. Веселого в этих мыслях было мало. Но, когда поезд достиг лондонских предместий, я ощутил прилив радости. А ночью перед тем, при морском переезде, нас трепала весенняя волна; потом – в переполненном, как обычно, вагоне – улиткой двигались мы сквозь тьму на юг, время от времени оказываясь в зоне воздушной тревоги: вползая – останавливаясь – уползая прочь.

В окна вагона видны опустелые дороги и разрушенные бомбами дома окраин, точно перед нами город-призрак. Тем не менее я полон надежд. Надо обдумать, как успеть повидаться со всеми. Вчера пришло письмо от Чипса Лавелла, и это ставит под вопрос намеченную мою встречу с Морландом. Лавелл, муж Присиллы, узнал, что я еду в отпуск, и хочет потолковать о семейных делах. Желание вообще-то резонное; но в данный момент, если учесть слухи о «загулявшей» Присилле, оно чревато огорчениями. Лавелл служит в морской пехоте. Зачислен туда офицером в начале войны (тогда корпус морской пехоты сильно расширился) и вскоре послан на восточное побережье Англии. Видимо, его уже перевели оттуда, так как в письме Лавелл дает лондонский служебный телефон (через коммутатор, с добавочным номером), хотя не упоминает, что за служба у него теперь.

Первым долгом я позвонил по номеру, обозначенному в генеральской записке. Зазвучавший в трубке голос майора Финна оказался негромким и низким, убедительно-учтивым, но твердым. Я начал объяснять, кто я. Финн тут же остановил меня, будучи уже осведомлен, очевидно, – еще одно свидетельство того, что генерал Лиддамент умеет претворять мысль в дело. Финн велел мне днем приехать к нему в Вестминстер. Таким образом, у меня сейчас окошко свободного времени. Это хорошо – ведь надо сотню разных дел переделать в Лондоне до отъезда за город, к жене. Я сразу же позвонил Лавеллу.

– Смотри ты, я и не ждал, Ник, что ты так быстро со мной свяжешься, – сказал он, едва услышав первые мои слова. – А у меня небольшое преткновение – впервые за несколько месяцев приглашен на обед в одно место, но тем еще важнее повидаться с тобой. Днем я завален работой – минут на двадцать только отлучусь поесть, – но ближе к вечеру мы сможем распить бутылочку. Давай встретимся там, где ты обедаешь сегодня, поскольку раньше семи я никак не смогу.

– Я обедаю в «Кафе ройял», с Хью Морландом.

– Постараюсь подойти сразу же.

– Хью сказал, что явится к восьми.

Мне казалось нужным подчеркнуть, что если Лавелл засидится за нашим столиком, то встретится с Морландом. Предупреждение это я делал, скорее, ради Морланда. Лавелла мало волнуют прежние отношения Присиллы с Морландом. Сказала ли Присилла мужу, что ухаживанье Морланда так и кончилось ничем, что физической близости не было? И поверил ли ей Лавелл? В любом случае это его не слишком заботит. Я-то уверен, что Морланд с Присиллой не спал, – сам Морланд мне это открыл в одну из нечастых у него минут душевной распахнутости. Но Морланд в таких делах чувствителен, даже болезненно чувствителен, и, возможно, не хочет встречи с Лавеллом. Да и Лавеллу, встревоженному сейчас поведением жены, может быть неприятна встреча с ее бывшим поклонником, с которым у Лавелла к тому же мало общего во всех иных смыслах. Но последняя моя догадка оказалась неверна. Лавелл и не думает избегать Морланда. Напротив, огорчен, что мы не сможем пообедать втроем.

– Как утешительно повидать снова старых знакомцев вроде Хью Морланда, – сказал он. – Жаль, что должен буду уйти. Поверь, с вами бы мне обедать веселей, чем там, куда я зван. Но подробнее об этом при встрече.

Лавелл являет собой странную смесь реализма с романтизмом; точнее говоря, он, подобно весьма многим людям, романтизирует свой реализм. Если, скажем, омрачило когда-либо его душу подозрение, что Присилла вышла за него с досады на неудачную свою любовь к другому, то Лавелл утешился тем романтическим штампом, что «досталась девушка все-таки ему». Разумеется, его мог утешить и довод, что выходящие замуж «с досады» переносят иной раз на мужа всю неутоленную прежнюю страсть. Особенно же романтичен Лавелл в том смысле, что смотрит на вещи, так сказать, всегда с фасада – это одно из качеств, делающих его хорошим журналистом. Ему и в голову не приходит, что кто-то может думать и действовать по мотивам иным, чем самые банально-очевидные. На практике это значит, что Лавелл не склонен верить в реальность чего-либо, что не «провентилируешь» на газетной полосе. В то же время, хоть он и не способен видеть небанальные стороны жизни, Лавелл готов, если нужно, менять свою точку зрения на другую, но непременно столь же очевидную. Этой сравнительной гибкостью он обязан отчасти своему пресловутому реализму, отчасти же тому своему воззрению, что любая перемена в личной, политической, общественной жизни является и очень важной, и необратимой – такое убеждение тоже полезно журналисту.

Внутри же этих своих узких рамок Лавелл может проявлять известную тонкость подхода. Обладая к тому же красивой внешностью и напористостью, он перед войной достиг известного успеха в своем ремесле. Правда, сочетавшись с Присиллой, он не осуществил своего замысла «жениться на богатой», но этот замысел всегда ведь оставался у него в области фантастики, лишь иллюстрируя другую романтическую черту Лавелла – романтизацию денег. Лавелл сильно увлекался Присиллой еще в те времена, когда мы с ним сообща работали над киносценариями (так и не пробившимися на экран), и неудивительно, что они с Присиллой поженились. Вначале ему не удавалось устойчиво устроиться, так что денег не хватало. Но Присилла любит жить рискованно, и полосы безденежья ее не удручали. Лавелл и сам, оказываясь на мели, внешне бывал невозмутим, хотя внутренне чувствовал себя, конечно, виноватым. Денежную необеспеченность он считал постыдным изъяном и у себя, и у всякого другого. Временами его романтизм принимал высоконравственную или интеллектуальную окраску, хоть и не слишком убедительную. К примеру, он принимался осуждать материальные блага и всех, кто к ним стремится. В такую пору его ум, случалось, питали сборники философских обрывков и выжимок – скажем, «Мудрость Востока» в одном томе, «Маркс без слез», «Сокровищница великой мысли». Как и все ему подобные, он писал пьесу, безнадежно застрявшую на вступительных страницах первого акта.

– Никак нет времени засесть за серьезное писание, – говорил он, тем самым как бы официально объявляя о своем вступлении в легко распознаваемую категорию несостоявшихся литераторов.

Такими мыслями о Лавелле я занят был, сидя в холле – дожидаясь приема у майора Финна. Место в Вестминстере, куда мне было велено прийти, оказалось большим зданием, превращенным в воинскую штаб-квартиру. Немного погодя на скамью рядом со мной сел капрал из войск Свободной Франции, рука у него висела на перевязи. Затем к нему присоединились две француженки из женской службы этих войск. Вскоре они заспорили все втроем по-французски. Я перечел еще раз открытку Морланда – с портретом Вагнера в берете, – где Морланд подтверждал, что придет обедать в «Кафе ройял». Тон загадочный; в словах как-то нет живости, присущей этим обычным для Морланда открыткам.

Мы с ним не виделись с той встречи на первой неделе войны, вскоре после ухода от него Матильды. Затем Матильда вышла за сэра Магнуса Доннерса – почти без всякой огласки, что удивительно даже и для нынешних времен, когда всевозможные перемены – зачастую целые перевороты – в общественной и частной жизни совершаются втихомолку. Несомненно, тут и сэр Магнус привел в действие рычаги своего влияния, чтобы приглушить газетные отклики. Появились лишь две-три беглые заметки; между тем брак члена правительства с разведенной женой композитора, пусть не особенно преуспевающего, но весьма известного, заслуживает больше внимания, даже в пору бумажной нехватки. Говорили, что уход Матильды поначалу так расстроил и разладил Морланда, что он чуть не погиб – махнул на себя рукой, стал все усерднее глушить тоску вином. Но в начальный период войны, как это ни парадоксально, музыкальных заказов и дел не убавилось, а прибавилось; так что Морланд оказался завален работой хоть и не слишком его вдохновлявшей, но дававшей занятость и хлеб. Так мне по крайней мере говорили. Я ушел в армию, и контакты между нами не могли не оборваться. Дружба – в противоположность любви изображаемая популярно как вещь простая и прямолинейная – на самом деле, быть может, не менее сложна и требует не менее таинственно-замысловатых средств поддерживания и питания; как и любовь, она таит в себе семена распада, чье действие, пожалуй, разрушительнее, чем простой ход событий, всеразмывающий поток времени, разделивший, к примеру, меня со Стрингамом.

На этом мои довольно печальные раздумья оборвались. Дверь открылась, из комнаты вышел офицер Свободной Франции в форменном кепи. Средних лет, в очках, краснолицый. За ним следовал моложавый капитан английской разведслужбы без головного убора.

– И на прощанье еще об одном, капитан, – сказал француз, – теперь, когда мы покончили с делом Шиманского. Полковник договорился с членами командования о переводе нескольких младших офицеров в инженерные войска. Надеюсь, вы не усмотрите в том неудобства.

– Вы не воспользовались обычной процедурой, лейтенант?

– Полковник Мишле счел, что можно не проводить такую мелочь по всем инстанциям.

– Это чревато неприятностями.

– Полковник убежден, что обойдется.

– Ой ли?

– Так вы считаете, будут неприятности?

– Уверен. Следует немедленно представить список этих лиц.

– Хорошо, капитан, вы его получите.

Англичанин покачал головой сокрушенно – дескать, разве же так можно. Оба посмеялись, завершая свой французский разговор.

– Au revoir, Lieutenant.

– Au revoir, mon Capitaine[17]17
  – До свиданья, лейтенант.
  – До свиданья, капитан (франц.).


[Закрыть].

Француз ушел. Капитан повернулся ко мне.

– Дженкинс?

– Да.

– Финн сказал мне о вас. Входите, прошу.

Я вошел в комнату, сел перед его столом; он раскрыл и залистал досье.

– В чем заключалась ваша служба с момента зачисления в армию?

Перечень моих военных дел прозвучал не особенно внушительно, однако удовлетворил, должно быть, капитана. Он слушал, время от времени кивая. Своей добродушной повадкой он напоминал скорее моих бывших коллег по батальону, чем недружелюбно-сдержанных штабистов. Я кончил, замолчал.

– Понятно. Сколько вам лет?

Я сказал сколько. Его, видимо, удивила такая моя древность.

– Ваша профессия в мирное время?

Я ответил, что пишу романы.

– Ах да. Я, помнится, читал один, – сказал капитан. Но отнюдь не проявил интереса к писательскому искусству, выказанного генералом Лиддаментом, и не стал углубляться в этот аспект моей биографии.

– А как у вас с французским языком?

Мне показалось проще всего повторить свой ответ генералу.

– Книгу, как правило, осиливаю, но спотыкаюсь на жаргонных выражениях или, скажем, на технических описаниях, как у Бальзака.

Капитан коротко засмеялся.

– Ну ладно, – сказал он. – Мы еще вернемся к этому. Вы женаты?

– Да.

– Дети есть?

– Сынишка.

– За границу готовы отправиться?

– Конечно.

– В самом деле?

– Да.

Его словно бы даже удивила эта моя – весьма естественная и скромная – готовность исполнить воинский долг.

– Нам нужны офицеры связи при войсках Свободной Франции, – сказал он. – На батальонном уровне. Найти подходящих не так-то легко. Приемлемое владение языком у многих почему-то сочетается с неприемлемыми склонностями.

Капитан улыбнулся мне – грустно и чуточку лукаво.

– А наши союзники ожидают от нас офицеров стопроцентно безупречных – и с полным на то правом, – продолжал он. Пристально глядя на меня, спросил: – Согласны на такую должность?

– Да. Но как я уже сказал, французским я не слишком-то владею.

Не отвечая, он выдвинул ящик стола, достал что-то печатное. Вручил мне. Затем встал, подошел к двери в глубине кабинета, открыл. За дверью оказалась комнатка – почти чуланчик, – уставленная вдоль стен темно-зелеными стальными сейфами. В углу был столик, на нем пишущая машинка в прорезиненном чехле. Рядом стул.

– Переведите-ка эту инструкцию на французский, – сказал капитан. – Продовольственные расходы именуются у них irais d’alimentation. Вот бумага – и машинка, если желаете. А если нет, вот la plume de ma tante[18]18
  Перо моей тетушки (франц.).


[Закрыть].

И с дружеской улыбкой он прикрыл за собой дверь. Я вгляделся в текст. Это была снабженческая инструкция о выдаче или невыдаче продовольствия частям действующей армии. С первого взгляда в ней как-то мало улавливалось смысла; я сразу же понял, что вряд ли улучшит эту прозу мой французский перевод. Бальзаковское описание провинциальной типографии – пустяк перед этой инструкцией. Однако я сел и принялся за работу: уж очень хотелось мне быть принятым.

За окном, на парапетах и карнизах правительственных зданий, трещали и ссорились тысячи скворцов. В голове гулял очумелый сквознячок – этакое отпускное ощущение. Я опять прочел текст, стараясь собрать мысли, вдуматься. Точно в школе оставлен после уроков… «…предметы довольствия под рубрикой I получаются по требованию (форма 55), являющемуся обычной заявкой на довольствие… предметы под рубрикой III и другие предметы для добавки в рацион в целях разнообразия, посредством закупки сезонных продуктов и которые оплачиваются из пайковых сумм и денежного довольствия (см. выше рубрику III)… офицер, ведающий снабжением, представляет отчет (полевая форма 179) с указанием количеств и цен попредметно всего довольствия, выданного в часть за месяц, из чего исчисляется общая стоимость…»

Инструкция занимала две огромные страницы. Помнится, меня учили никогда не употреблять «и которые»; но писарская грамматика – отнюдь не самое здесь страшное. И не в словах трудность. Слова, в общем-то, довольно все знакомые. Проблема в том, чтобы перевести их как-то убедительно, передать этот особый тон канцелярских манифестов. Сквозь такие вот дебри и джунгли бюрократических словосплетений продирается Уидмерпул в упорной погоне за мистером Диплоком. Но побоку эти отвлекающие мысли… Я выбрал «перо моей тетушки», ибо машинописный шрифт делает речь, даже родную, ужасающе нагой. Попотев, я наконец сочинил нечто. Перечел несколько раз, внося поправки. Не очень-то по-французски звучит мой французский; но ведь и оригинал не звучит настоящим английским. Еще поправив напоследок кое-что, я приотворил дверь.

– Входите, входите, – сказал капитан. – Кончили? Я думал, вы задохлись. Там нечем дышать.

С ним сидел еще офицер – тоже в чине капитана, высокий, светловолосый, элегантный. На лежащей рядом синей его пилотке – общевойсковая кокарда, изображающая льва с единорогом. Я протянул перевод через стол капитану разведслужбы. Он взял листы, встал со стула.

– Сейчас вернусь, Дэвид, – сказал он своему собеседнику. – Я Финну покажу, вы посидите, – прибавил он, повернувшись ко мне.

Он вышел. Второй капитан кивнул мне, засмеялся, и я узнал Пеннистона. Я встретился с ним в поезде, в один из моих предыдущих отпусков. Разговор у нас в вагоне шел о французском поэте Виньи. И о многом другом, давно улетучившемся из моей жизни. Я вспомнил, что Пеннистон назвал свою армейскую квалификацию особенной. Очевидно, эта и подобные ей штаб-квартиры – вот мир, где Пеннистон обитает и действует.

– Прелестно, – сказал он. – Мы ведь порешили, что встретимся снова. К стыду моему, я и забыл об этом. Нацеленность же вашей воли делает вам честь. Поздравляю вас. Или, быть может, это просто один из вечных ницшеанских возвратов, с которыми так свыкаешься? Вы работать сюда прибыли?

Я объяснил причину своего прихода.

– Так что, возможно, присоединитесь к свободным франкам.

– А вы не при них служите?

– Я к полякам приставлен.

– Там тоже такое учреждение?

– О нет. С поляками обращаемся как с державой. У них посол, военный атташе и прочее. А с Францией та тонкость, что мы все еще признаем вишийское правительство. У других же наших союзников имеются здесь, в Лондоне, правительства в изгнании. Потому-то у свободных французов не посольство, а миссия.

– И вы наведались к ним по службе?

– Зашел обсудить кой-какие общие для нас проблемки.

Мы еще поговорили несколько минут. Вернулся мой капитан.

– Вас просит к себе Финн, – сказал он мне.

Мы прошли коридором в комнату, где за столом, сплошь покрытым бумагами, сидел майор. Назвав мою фамилию, капитан ушел. Фуражку я оставил у него и отдать честь, следовательно, не мог, но, по батальонной и штабной привычке, вытянулся смирно. Майор, казалось, удивился этому. Очень неторопливо он встал из-за стола и, прямо глядя мне в глаза, подошел, пожал руку. Роста он небольшого, тело почти квадратное, плечи широченные, большая голова, бритое лицо матового цвета, нос – не нос, а клювище. Глубоко посаженные серые глаза. Смахивает на представителя крупных пернатых, но отнюдь не семейства совиных, как полковник Хогборн-Джонсон, – на птицу незлобную и в то же время неизмеримо более сильную. Лет ему что-нибудь пятьдесят пять. На старом походном френче с кожаными пуговицами ленточки Креста Виктории, Почетного легиона, французского Военного креста с пальмовыми ветвями и еще каких-то иностранных наград.

– Садитесь, Дженкинс, – сказал он. Негромко, почти шепотом. Я сел. Он порылся в бумагах.

– Мне прислал записку ваш командир дивизии. Куда она тут задевалась. Да вы придвиньте стул поближе – я туговат на ухо. Как поживает генерал Лиддамент?

– Генерал в добром здравии, сэр.

– Приводит дивизию в божеский вид?

– Так точно, сэр.

– Дивизия ведь территориальная?

– Да, сэр.

– Скоро он получит корпус.

– Вы полагаете, сэр?

Майор Финн кивнул. Он слегка смущен чем-то. Хотя от него буквально веет физической силой и стойкостью, в манере его ощутимо что-то негрубое, мягкое, почти нерешительное.

– Вы знаете, зачем направлены сюда? – спросил он.

– Мне было объяснено, сэр.

Он опустил взгляд на бумагу – это мой перевод. Стал читать про себя, чуть шевеля губами. Прочел строчку, другую – и стало уже ясно, что мне скажут. Неясно лишь, сколько еще продлится эта мука. Майор Финн прочел все мое сочинение; затем, сделав благородное усилие, принялся читать заново – то ли ради пущей убедительности, то ли набираясь духу для отказа. Так по крайней мере объяснил я себе это чтение – ведь он почти наверняка просмотрел мой перевод сразу же, когда капитан принес ему. Я оценил это его желание показать, что он делает для меня все, что может, не щадя даже себя. Дочитав вторично, он поднял глаза от бумаги, покачал головой, вздохнул и усмехнулся.

– М-да… – произнес он.

Я молча ждал.

– Боюсь, что это нам не подойдет.

– ?..

– Ваша письменная речь нас удовлетворить не может.

Взяв карандаш, он постучал им по столу.

– Мы бы с радостью вас взяли…

– Да, сэр.

– Мэшам согласен.

Мэшам, видимо, фамилия капитана разведслужбы.

– Но этот перевод…

Голос Финна зазвучал так, словно я нанес ему, его мундиру намеренное оскорбление своим горе-переводом, но он великодушно согласен меня простить. Затем, как бы сожалея о своей минутной резкости, он встал и опять пожал мне руку, глядя куда-то в центр комнаты, – и, конечно, виделась ему картина явного провала.

– …недостаточно точен.

– Понятно, сэр.

– То есть абсолютно недостаточно.

– Я понимаю, сэр.

– Вы понимаете?

– Разумеется, сэр.

– Мне очень жаль.

Мы поглядели друг на друга.

– В иных же отношениях вы вполне подошли бы, я думаю.

Майор Финн помолчал, как бы еще раз взвешивая это свое утверждение. Вопрос вроде бы исчерпан. Хоть бы скорее это кончилось.

– Вполне подошли бы… – повторил он голосом, звучащим уже удаленно. Опять продолжительная пауза. Но затем он встрепенулся. Лицо озарилось.

– Но, возможно, только письменная речь у вас хромает?

Он наморщил свой широкий, цвета слоновой кости лоб.

– Давайте-ка вообразим, что девятый колониальный пехотный полк готов восстать против вишийских властей и перейти на сторону союзников, – сказал он. – Ну-ка, воодушевите их речью.

– На французском языке, сэр?

– Да, на французском, – ответил он живо, как бы ожидая услышать волнующий призыв.

– Увы, сэр, мне пришлось бы употребить английский.

– Я этого боялся, – сказал он, потускнев лицом.

Теперь уж провал полный. Вторично дали шанс, и вторично я сел в лужу. Майор Финн погладил свой носище.

– Вот что, – произнес он, – я вот что сделаю. Я запишу вашу фамилию.

– Да, сэр?

– В близком будущем произойдут, возможно, перемены. Не здесь, в другом месте. Но не слишком на это рассчитывайте. Вот все, что могу пообещать. Мнение генерала Лиддамента для меня непререкаемо. Но препона – язык.

– Благодарю вас, сэр.

Он улыбнулся.

– Вы в отпуске сейчас?

– Да, сэр.

– Я бы и сам не прочь в отпуск.

– Да, сэр?

– Передайте мой поклон генералу Лиддаменту.

– Передам, сэр.

– Это большой человек.

Я изобразил прощальную улыбку и вышел, удрученный и яростно-злой на себя. Собственно, провала следовало ожидать; но от этого не легче. Редчайшая ведь редкость, чтобы армейский чин, тем более генерал, проявил интерес к твоей судьбе. И шлепнуться на языковом барьере – именно в области, где ты (по крайней мере в глазах генерала Лиддамента) являешься профессиональным умельцем, – значит и генерала подвести. Жди уж теперь от него содействия. Станет он снова срамиться! И что бы мне освоить как следует французский – скажем, в детстве, когда жил у Леруа в Турени; да и множество других было возможностей. А от батальонного офицера связи требуется ведь порядочная беглость речи. Но, видно, так уж распорядилась Судьба. Что же до обещания Финна, то это просто отзвук штатской вежливости. Майор Финн – человек необычайно приятный – гордится не только Крестом Виктории, но и своей воспитанностью, и учтивый жест его – всего лишь жест.

Я вернулся к Мэшаму – капитану разведслужбы. Пеннистон еще не ушел. Он стоял, уже надев пилотку и говоря Мэшаму:

– Итак, с первого числа Шиманский выходит из французского ведения и поступает в распоряжение здешних польских вооруженных сил. Наконец-то вопрос разрешен.

Мэшам повернулся ко мне. Я сообщил, что дело мое не выгорело. Он и сам уже знал, разумеется.

– Жаль, – сказал он. – Ну, спасибо, что заглянули. Вы, я слышу, с Дэвидом знакомы.

Простившись с Мэшамом, Пеннистон и я вышли на улицу. Пеннистон поинтересовался, о чем беседовал со мною майор Финн, и я рассказал ему. Он внимательно выслушал.

– Финн к вам явно расположен, – сказал Пеннистон.

– Финн мне понравился. Кто он такой?

– С ним связан некий фантастический эпизод первой мировой; он получил за это Крест Виктории. Демобилизовавшись, занялся парфюмерией – духи, пудра и тому подобное, – самое неожиданное ремесло для такого человека. Он говорит на очень правильном французском – с дичайшим акцентом. Свободным французам он пришелся весьма по вкусу – де Голль его любит, а де Голль далеко не всех любит.

– Удивительно, что Финн всего только майор.

– Он с начала войны мог уже раз пять повыситься в полковники, – сказал Пеннистон. – Все отговаривается тем, что не хочет перегружать себя ответственностью. Крест Виктории и так обеспечивает ему уважение – и Финн любит поговорить о том эпизоде. Однако теперь, я думаю, он соблазнится наконец и примет повышение.

– Чем соблазнится?

– Это пока лишь прожекты. Скажу только, что вы еще, возможно, услышите о Финне скорее, чем ожидаете.

– А парфюмерия его – денежное дело?

– Достаточно денежное, чтобы он мог содержать жену и дочь где-то в укромном месте.

– Почему же в укромном?

– Не знаю, – ответил Пеннистон со смехом. – По некой причине. У Финна есть свои секреты и секретики. Система уж такая у него. Я это понял, еще когда познакомился с ним в Париже.

– Еще до войны познакомились?

– Встретился там с ним, как ни странно, когда служил по текстильной части.

– Текстиль – ваша специальность?

– Я оставил потом это дело.

– И чем занялись?

Пеннистон засмеялся опять, точно я задал несуразный вопрос.

– Да так, пустяками всякими, – сказал он. – Я много езжу – верней, до войны ездил. Кажется, я говорил в прошлую нашу встречу, что тщусь написать нечто о Декарте.

Из этого разговора я сделал вывод – и, как окажется потом, правильный, – что и у Пеннистона, как у Финна, есть свои секреты. Когда я познакомлюсь с Пеннистоном покороче, то узнаю, что для него важнее всего мыслительный процесс, идущий у него в мозгу. Он затруднился бы сказать вам, что делал в прошлом или что намерен делать в будущем, – перечислил бы только места, где побывал или хочет побывать, и книги, которые прочел или хочет прочесть. Зато он мог бы сказать весьма точно, над чем думал – что мыслил – в любой период жизни. Другие живут ради денег, власти, женщин, ради искусства или семьи; для Пеннистона же все это малосущественно, его привлекает одно только мышление, он старается обдумать все и привести в систему. К этому же стремится теперь, по его словам, Стрингам, но Пеннистон человек совсем иного склада и лучше оснащен для изощренных размышлений. Эта сторона Пеннистона выяснится для меня поздней.

– Дайте мне свои координаты, – сказал Пеннистон. – Воинскую часть, личный номер и так далее – просто на тот случай, если возникнет возможность и я смогу быть полезен.

Я записал ему все это. Мы расстались, согласясь на том, что Вечные Возвраты, о которых писал Ницше, вскоре сведут нас снова вместе.

Даже вечером, придя в «Кафе ройял», я все еще не мог вспомнить без стыда об утреннем провале у Финна. День прошел в разных делах, по большей части скучных. За столиками на банкетках сидели сплошь военные, и от этого просторный, безвкусно оформленный зал казался чужим. Ни одного знакомого лица вокруг. Я сел в ожидании Лавелла. Он пришел почти в половине восьмого. На погонах у него три звездочки – капитан. Все меня обогнали в чинах, и это невольно огорчает. Я поздравил Лавелла.

– Солидные деньги дает лишь майорство, – сказал он. – Вот на это нацелиться стоит.

– Безудержное у тебя честолюбие.

– Ненасытное.

– Где служишь сейчас?

– В Штабе десантных операций, – сказал он. – В той крепостце игрушечной, что на середке Уайтхолла. Тихая гавань для морской пехоты. А наша встреча очень кстати, Ник. Надо обсудить один-два пункта. Прежде всего, согласен ли ты быть моим душеприказчиком?

– Разумеется.

– Исполнить мое завещание не составит труда. Все, что имею – а можешь быть уверен, что имею мало, – останется Присилле, а после нее – дочке, Каролине.

– Звучит не слишком сложно.

– Никогда ведь не знаешь, что может на войне случиться.

– Да, конечно.

Того же мнения и старшина Хармер… Мы помолчали. Я вдруг почувствовал, что сейчас Лавелл заговорит о чем-то неприятном. Предчувствие меня не обмануло.

– И еще пунктик, – проговорил он.

– Да.

– Расскажи-ка мне об этом Стивенсе. В основном ведь благодаря тебе, Ник, он вошел в нашу жизнь.

– Если ты имеешь в виду некоего Одо Стивенса, то мы с ним были вместе на Олдершотских курсах год назад. Но разве он вошел в нашу жизнь? В мою не вошел. Я его с тех пор в глаза не видел.