Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"

Автор книги: Энтони Поуэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Послушай, – сказал он. – Коль вы здесь не сугубо уединенно, то можно, мы к вам подсядем? Редкостный ведь шанс – провести вместе лондонский прощальный вечерок, и, может, последний у меня. Я перед отплытием отпущен, отсюда прямо на вокзал, возвращаюсь в часть.

Он обращался вначале ко мне, но затем повернулся к миссис Маклинтик, как бы взывая к ее добрым чувствам. Она не поддержала его ни словом, ни кивком, но в то же время и не отказала.

– Как вам угодно, – сказала она. – Я слишком устала, и мне все равно. Весь день на ногах, отпускала картофельную запеканку, где фарш пополам с черствой слойкой. Но не рассчитывайте, что платить будет Морланд. Из наших денег на хозяйство я дала ему, чтоб заплатил нашу долю – и по одной рюмке на всех, если здесь найдется вино.

Морланд несвязно запротестовал, полусмеясь, полуконфузясь. Стивенс, со взгляда оценив миссис Маклинтик (как Стрингам когда-то на рауте, где исполнялась симфония Морланда), громко засмеялся. Она сверкнула на него сердитым взглядом – так-то, мол, ты мне сочувствуешь, – но без особой неприязни.

– Мы полностью себя окупим, заверяю вас, – сказал Стивенс. – У меня у самого осталось два-три фунта, но Присилла днем получила по чеку, так что, если понадобится, выжмем из нее.

– Не так-то легко будет выжать, – сказала Присилла, тоже смеясь, хотя вряд ли довольная развязными словами Стивенса, из которых ясно, что они не сейчас только встретились. – В конце концов придется, наверно, Нику раскошелиться, как родственнику. А в самом деле – ничего, если мы к вам подсядем, Ник?

Она произнесла это тем же бесшабашным тоном, что и Стивенс, но без его напористости. Сама она предпочла бы, конечно, не подсаживаться. Но поворачивать вспять было поздно. Она решила поддержать своего любовника, показать, что сама не робеет. Она-то, без сомнения, надеялась провести вечер вдвоем с ним – тем более последний вечер. Но и помимо этого, зачем бы ей присоединяться к компании, включающей мужа ее сестры? Она уже, однако, поняла, должно быть, что Стивенса невозможно отговорить, сбить со взятой им линии. Быть может, также и этим своим упорством он выгодно контрастирует с Лавеллом, который обычно покладист. Самовлюбленному Стивенсу явно требуется постоянное внимание и подстегиванье публики, перед которой можно красоваться. Мужчины этого пошиба привлекательны для женщины, но держать в узде их трудно. Я бы рад не принимать эту пару в наше застолье; но как не принять? Выйдет, чего доброго, сцена. Даже если воспротивлюсь, возражу, это будет не только нелепо, но и неполезно с точки зрения интересов Лавелла, могу даже повредить ему этим.

– Ты, я ведь вижу, колеблешься, Ник? – засмеялась опять Присилла. Ей, конечно, мои мысли ясней ясного.

– Не выдумывай, Присилла.

– Минутку, – сказал Стивенс. – Пойду разыщу официанта, добуду еще стул. Не уместиться всем на банкетке.

Он ушел. Миссис Маклинтик, обращаясь к Морланду, стала производить какой-то сложный финансовый расчет. Они будут заняты этим несколько минут. Присилла села, но без Стивенса, по-видимому, чувствует себя менее свободно – нагнула голову, роется в сумочке, словно избегая моего взгляда. Я почувствовал, что должен вслух определить свою позицию – теперь или никогда. Кратко засвидетельствовать положение дел – именно в том смысле, как свидетельствуют перед полицией.

– Мы тут до твоего прихода выпили рюмку с Чипсом.

Она подняла голову.

– С Чипсом?

– Да, лишь час тому назад. Он рассчитывал встретиться с тобой в «Мадриде» – на обеде, куда пригласила Бижу Ардгласс.

Теперь Присилла по крайней мере не повезет Стивенса в «Мадрид», если намеревалась повезти. Но с другой стороны, едва ли теперь она поедет туда и сама, простясь со Стивенсом. Что ж поделать. Не поедет так не поедет. Да и вряд ли она собиралась в «Мадрид». Ведь к полуночи все закрывается, а то и раньше.

– Но разве Чипс в Лондоне?

В голосе Присиллы нескрываемое удивление.

– Он в Штабе десантных операций.

– Служит там?

– Да.

– Он мне писал об этом лишь как о предположении.

– Предположение осуществилось.

– Чипс думал, его переведут не раньше чем недели через две – если вообще переведут. Я только утром получила от него письмо. Странствовало за мной по всей Англии. Я сейчас у тетушки Молли.

– Я дам тебе коммутатор штаба и добавочный.

– В «Мадрид» я не смогла поехать – занята, – сказала она весьма спокойно. – Завтра позвоню Чипсу.

– Он так и полагал, что ты у Дживонзов.

– Тогда почему же не позвонил?

– Надеялся встретиться с тобой в «Мадриде» – сделать тебе сюрприз.

Но романтический порыв мужа остался не оценен Присиллой.

– У Дживонзов сейчас еще больший хаос, чем всегда, – сказала она. – Там живет Элеонора Уолпол-Уилсон; раньше тетя Молли не любила ее, но теперь их водой не разлить. И еще два польских офицера, у которых разбомбило дом и жить им негде. И девушка какая-то, забеременевшая от моряка-норвежца.

– Это кто же забеременел от норвежца? – спросил Стивенс. – Не из наших знакомых, надеюсь?

Он уже вернулся. Свое нехитрое «свидетельство» я сделал. И больше пока делать нечего. Приходится молча мириться с ситуацией – до нового благоприятного момента. Я мало что могу тут предпринять, и от этого факта не уйти. Последовала перемена мест за столиком, Стивенс сел на банкетке рядом с миссис Маклинтик, а меня усадил по другую ее руку. Присилла оказалась напротив Морланда. Рассаживал нас Стивенс, скорее всего, из простого желания утвердить свою волю. Я поздравил его с наградой.

– С крестиком этим? А шикарная вещичка, верно? – сказал он. – И вполне заслуженная – мы оба заслужили по кресту за доблестную терпеливость, проявленную на Олдершотских курсах. Ничего изнурительнее у меня уж потом не было, чем эти лекции о германской армии. До сих пор мне снятся, будь они неладны. А ты в военном министерстве или где?

– Я в отпуске – еду завтра за город к своим.

– Желаю тебе провести отпуск так же сладко, как я свой.

Ему и на мысль не приходит, что для родственников Присиллы – и для меня в том числе – слова его могут звучать неприлично; что неприятно мне слышать о сладости его адюльтера с Присиллой. Но дерзкое бесстыдство любого рода невольно внушает к себе уважение – и, быть может, не зря. А Лавелл и сам нахал не из последних. Кары обычно не бывает без вины.

– Куда отплываете? Тайна, конечно?

– По секрету скажу – нам выдана тропическая форма.

– На Ближний Восток?

– По-моему.

– А может, на Дальний?

– Может, и туда. Но думаю, на Ближний.

До сих пор Морланд хранил молчание – все еще, видимо, не мог или не хотел приладиться к перемене за столом. Эти заминки ему свойственны, дело тут вряд ли в том, что ему незнаком Стивенс и его разговорная манера. Подсядь к нам, скажем, двое пожилых музыкальных критиков, всю жизнь знакомых Морланду, и он бы тоже замолчал на время. Затем, конечно, ожил бы – и заговорил бы обоих насмерть. Так и теперь он встрепенулся вдруг и начал оживленно:

– О господи, как бы я хотел отбыть без промедления на Дальний Восток. Готов, как Брамс, таперствовать где-нибудь в борделе – играть там опусы самого даже Брамса; кое-что из «Реквиема» очень бы подошло. Но только бы перенестись в Сайгон или Бангкок, оставить позади Лондон и затемнение.

– Я в автобусе на днях разговорился с морским офицером, он только что из Гонконга и рассказывает, жизнь там презабавная, – сказал Стивенс. – Но позвольте, мистер Морланд, кое в чем безотлагательно признаться. Конечно, мне хотелось посидеть с Николасом, потому я и подошел, но другая веская причина заключалась в том, что я узнал вас. И потянуло сказать вам, какой я горячий ваш поклонник. День, когда я слушал вашу симфоническую поэму «Старый порт», стал одной из вершинных дат моей юности. Мне было тогда лет шестнадцать. Вы-то, наверно, забыли, что Бирмингем имел возможность слышать вашу поэму, что вы сами туда приезжали. Но я не забыл. Я всегда хотел увидеть вас и сказать, как она меня восхитила.

Неожиданный открылся у Стивенса козырь! Морланд никогда не хвастает своими сочинениями, но, естественно, с удовольствием выслушал эту пылкую и такую нежданную похвалу. Я и не подозревал, что Стивенс – любитель музыки. Очевидно, в его арсенале это еще одно оружие, и, быть может, очень действенное. Судя по всему, фронт его наступления на жизнь сильно расширился со времен Олдершота. Тут в разговор вмешалась миссис Маклинтик.

– «Старый порт» – любимая вещь Маклинтика, – сказала она. – Бывало, начнет хвалить и никак не кончит – я уж запретила ему и начинать.

– После бирмингемского исполнения Маклинтик был, пожалуй, единственным из критиков, кто отозвался одобрительно, – сказал Морланд. – Даже Госседж, эта старая киска, мурлыкнул холодно. Остальные же критики окончательно похоронили мою музыку и меня вместе с ней. А сейчас я точно Нерон, встретивший в царстве теней того неизвестного, что – один из всех – положил цветы ему на могилу.

– Ты еще не в могиле, Морланд, – сказала миссис Маклинтик, – и не в царстве теней, хотя ты все твердишь, что живешь в аду. Не видела еще такого нытика.

– Я не о своей могиле, а о погребении моей музыки, – сказал Морланд. – В тот год критики ее хоронили. И не обязательно быть мертвым, чтобы чувствовать себя как Нерон. Совсем напротив.

– Но только римскую оргию нам тут не устроить, – сказал Стивенс. – Не то что упиться, а даже объесться нечем. Вы согласны, миссис Маклинтик?

Теперь Стивенс направил свои чары на нее – этакий Нарцисс, решивший завоевать здесь, за столиком, всех до последнего.

– Судя по вашим словам, – продолжал он, – вы не из ярых любительниц Морланда. Как же так? Неужели можно устать от похвал «Старому порту»? Вы меня удивляете.

– Ну нет, я любительница, – сказала миссис Маклинтик. – Да еще какая. Вы бы посмотрели утром на него, небритого, в постели. Нельзя его не полюбить тогда.

Мы посмеялись, и сам Морланд громко засмеялся, хотя он предпочел бы, пожалуй, чтобы Присилла не услышала этих постельных подробностей. Правда, тон у миссис Маклинтик по-своему любящий. Насмешливым ответом она, намеренно или нет, помешала Стивенсу продолжить серьезный разговор о музыке Морланда. Но Стивенс еще усиленнее принялся оказывать ей знаки внимания – возможно, просто по привычке, – и она, видя себя привлекательной, смягчилась уже. Это ухаживанье Стивенса, пусть шутливо-ресторанное, вряд ли может нравиться Присилле: ей малоприятно сознавать, что Стивенсу все равно за кем приволокнуться. Неужели еще надо состязаться и бороться за него, вероятно, подумалось ей. Конечно, он ухаживает не всерьез, но в данных обстоятельствах она ведь вправе рассчитывать на все его внимание. По этой ли, по иной ли причине, но Присилла сидела теперь молча. И вдруг прервала говоривших:

– Вы слышите?..

– Что?

– По-моему, бомбят.

Все примолкли. С улицы доносится шум движения, взревывает мотор грузовика где-то тут во дворе, и за этим гулом только лишь мерещится слабая, дальняя зенитная стрельба. Кругом за столиками тоже никто не встревожен.

– Не думаю, – сказал Морланд. – У нас, лондонцев, ухо уже тонкое, распознавать налет научены.

– Когда в отпуске, налеты действуют на нервы, – сказал Стивенс. – В бою у тебя куча мелких обязанностей, об опасности некогда думать. И ты вооружен. А при чертовом налете кажется, что метят именно в тебя, и нечем защититься.

Я спросил, много ли раз он участвовал в рукопашном бою.

– Да нет, всего ничего.

– Ну и как в таком бою?

– Не так уж скверно.

– Нервы взвинчены?

– Описать затрудняюсь, – сказал он. – Перед самым боем взвинчены, конечно. Это как в школу или на службу в первый раз. Ощущение колючее, но волнительное.

– Как в школу? – сказал Морланд. – Тогда на войне еще тягостней, чем я думал. В школу я вовсе не хотел бы вернуться. Тут, в Лондоне, один уж вечный недосып угнетает. Однако в последние дни бомбежка значительно ослабла. Там, где ты служишь, Ник, тоже бомбят?

– Бомбят.

– Мне думалось, у вас там очень мирно.

– Не всегда.

– Под бомбами я ощущаю не то чтобы грубое физическое чувство страха – скорее острую неловкость, – сказал Морланд. – По крайней мере теперь, когда привык. Тебя как бы заставляют быть свидетелем ужаснейшего хамства. И как будто провалился вечер, на который ты созвал народ; и друг твой проявил предельную неделикатность; и оказалось внезапно, что потерял ты паспорт, бумажник, работу, девушку. Все это вместе, многократно умноженное.

– А позавчера ты напугался, Морланд, когда в ванной стекла из окна посыпались, – сказала миссис Маклинтик. – Дрожал как осиновый лист.

– Я отнюдь не записной храбрец, – поморщился Морланд. – Притом я только что взбежал на четвертый этаж к нам – и пожалуйте, осколки чуть не в лицо. Я лишь пытаюсь определить это чувство; ты согласен, Ник, что в нем главенствует неловкость?

– Полностью согласен.

– Тут зависит от многого, – сказал Стивенс. – От людей, с которыми ты рядом, от того, выспался ли ты, удалось ли поесть, выпить и так далее. Вот в нашем рейде…

Он не кончил – перебила Присилла. Она вся побледнела. Мы увидели на миг, какой она будет в старости.

– Ради бога, не надо без конца о войне, – сказала она. – Неужели нельзя хоть немножко о чем-то другом?

Все ее хладнокровие куда-то исчезло. Уступило место внезапному и полному отчаянию. Стивенс, которого так огорчительно перебили, не понял, что́ с ней. Он решил – совершенно ошибочно, – что Присилла трусит.

– Налета ведь нет, дорогая, – сказал он. – О чем же тревожиться?

Хотя, по своей обычной развязности, он вполне мог бы и к миссис Маклинтик обратиться со словом «дорогая», но в первый это раз послышалась в его голосе нежность, смешанная с раздражением, – интонация, способная вмиг приоткрыть всю интимность отношений.

– Я знаю, что налета нет, – ответила Присилла. – Мы давным-давно уже решили, что нет. Просто мне наскучил этот разговор.

– Ну что ж, мы сменим тему, – сказал Стивенс мягко, но еще не понимая, что дела не поправишь.

– У меня голова разболелась.

– О, прости, милая. Я думал, ты испугалась.

– Вовсе нет.

– Почему ж ты молчала о том, что голова болит?

– Сейчас только разболелась.

Вид у Присиллы теперь злой – крайне злой и удрученный. Я ее знаю достаточно и привык к частой смене ее настроений; но ее теперешнее поведение непонятно и мне. Возможно, решив, что сделала ошибку, когда позволила Стивенсу пересесть за наш столик, она сейчас хочет увести его под этим предлогом, раз нет иного способа.

– Ну и что же будем делать? – сказал он. – У нас почти час еще в запасе. Хочешь, пойдем куда-нибудь, где тише. Здесь душно и шумно.

Он явно готов сделать все, чтобы ее ублажить. До сих пор развязная манера Стивенса скорее затушевывала, чем подчеркивала их близость. Теперь же в голосе его звучат забота и досада любовная вместе. И Стивенс взял этот интимный тон вовсе не из желания выставить напоказ то, что Присилла его любовница, – хотя в другой компании он бы наверняка не прочь этим похвастать. Просто он озабочен и не понимает, что с Присиллой.

– А куда пойдем? – сказала она. Не спросила, а сказала безнадежно, ибо нет поблизости такого места, где можно бы найти покой и тишину.

– Поищем что-нибудь.

С минуту она глядела на него молча.

– Пожалуй, я домой отправлюсь.

– Но ты ведь хотела меня проводить – сказала, что проводишь.

– У меня голова трещит. И почему-то вдруг ужасно нехорошо мне. Просто ужасно.

– И не поедешь со мной на вокзал?

– Прости.

В голосе ее слезы. Стивенс явно сбит с толку. Не знаю и я, что стряслось. Расстроила ли ее сравнительная холодность любовника после нескольких дней встречи, несомненно страстной? Но хотя Стивенс и молод и непривычен обращаться с аристократками, опыта по женской части у него достаточно и выработались определенные принципы поведения. Во всяком случае, он произнес решительно:

– Тогда я отвезу тебя домой.

Он сказал это без особого пыла – ведь приходится бросать застолье, где он уже пробился в центр внимания, – но и без всякого притворства. Произнес вполне искренне, а не как вежливую формальность, которая тут же будет отклонена, поскольку Стивенсу пора на поезд. Он в самом деле намерен ее отвезти. Меньшего и не следовало ожидать от любовника; но, по меркам Стивенса (насколько я его знаю), это уже великодушие – великодушное снисхождение к внезапному капризу. Присилла, видимо, оценила безропотную готовность Стивенса.

– Нет, – сказала она твердо.

– Отвезу без всяких.

– У тебя все вещи здесь. Тебе надо их на вокзал.

– Отвезу – и заеду потом за ними.

– Ты не успеешь.

– Успею.

– Нет… – сказала она. – Не хочу я… Сама не знаю почему… как-то вдруг нехорошо мне… не пойму, что такое… и хочу быть одна… это необходимо…

Ситуация стала уже тягостной. Даже миссис Маклинтик безмолвствовала, оробев. Морланд зажигал сигарету, гасил в пепельнице, зажигал новую. Напряжение длилось нескончаемо.

– Ну едем же.

– Нет, я сама.

– Но…

– Я отвезу тебя, Присилла, – сказал я. – Ничего нет легче.

Это послужило ей как бы толчком.

– Не надо никому меня отвозить, – сказала она. – До свидания. – Помахала Стивенсу рукой. – Я напишу.

– Дай хоть в такси посажу, – пробормотал он, встав с банкетки. За соседним столиком как раз усаживались – и загородили ему дорогу. Присилла повернулась, быстро пошла к стеклянным дверям. У дверей оглянулась, послала поцелуй. И скрылась. Когда Стивенсу дали пройти, ее уже не было. Все же он двинулся следом.

– Какой переполох ни с того ни с сего, – сказала миссис Маклинтик. – Она и с тобой так вела себя, Морланд?

Возможно, хоть и не слишком вероятно, что Присилла отправилась к Лавеллу в «Мадрид». Такой порыв подходит больше для театра и крайне бы понравился Лавеллу – как сюжетный ход, безотносительно к его личным проблемам. Внезапно так, против всех ожиданий, рвануться на примирение к мужу? К счастью или к несчастью, но в реальной жизни это редко происходит.

Однако почему все же Присилла ушла, оставив Стивенса на бобах? Конечно, она, и любя Стивенса, способна проявить вдруг норов, раскапризиться – причин для этого немало. Стивенс, наверно, весьма трезво смотрит на их связь; хотя кто знает, ведь Лавелл говорил, что у них дело пахнет браком. И возможно, Лавелл прав. Сейчас-то Стивенс оплошал в ту самую минуту, когда высказал предположение, что Присилла трусит. Этим он ее определенно разозлил. В военное время бывают и приступы страха, но скорее не от боязни, а от нервов ей почудилась воздушная тревога. Обычно Стивенс проницательней в таких вещах. Быть может, нервы разыгрались у нее от небольшой любовной ссоры; быть может, начал уж ей приедаться Стивенс – или она опасается, что сама начинает ему прискучать; недаром она пришла сюда уже не в духе. В равной степени возможно, что ее давила мысль о разлуке, угнетала головная боль; а мы своим присутствием и вестью о том, что Лавелл в Лондоне, расстроили ее еще сильней. Растолковать поведение Присиллы так же трудно, как понять, почему она, собственно, отдалась Стивенсу. Если ей хотелось позабавиться, пока муж отсутствует по не зависящим от него причинам, то зачем эта скандальная огласка и весь тарарам? В конце концов, Лавелл как муж предпочтительней многих. Пусть он не такой живчик, как Стивенс, но по-своему и Лавелл энергичен. Или же Присилла не может без скандалов? У некоторых женщин есть потребность делать мужчину несчастным. Не в этом ли разгадка Присиллы? Есть у нее в лице этакое что-то. Возможно, она просто мучит сейчас Стивенса для разнообразия, так сказать. Ей ведь не привыкать – в том же духе мучит она Лавелла, а раньше мучила Морланда. Но Стивенс не из мучеников; вот он уже возвращается к столику с видом учтиво-встревоженным, но отнюдь не потрясенным.

– Нашла она такси?

– Должно быть. Я вышел на улицу – она уже канула в затемнение. И как раз отъезжают несколько такси.

– Крупная муха ее укусила, – сказала миссис Маклинтик.

– Ужасно получилось, – сказал Стивенс. – Беда в том, что меня вещи парализовали. В гардеробе у меня чемодан и еще куча всяческого барахла – ребята просили привезти, – и надо все это на вокзал.

Он взглянул на свои часы, сел снова за столик.

– Давайте-ка выпьем еще, – сказал он. – То есть, конечно, если принесут.

Короткое время затем он хранил встревоженный вид, беспокоился о Присилле, уверял нас, что перед вечером все было с ней в порядке. Упрекал себя вслух, что не смог проводить ее, желая услышать от нас подтверждение, что он сделал все возможное. В меру потревожась, наконец он успокоился на том, что такова уж женская природа.

– Я ей позвоню с вокзала, – сказал он.

Выходка Присиллы сильнейшим образом взбодрила миссис Маклинтик, буквально подняла ее жизненный тонус.

– Что это с девушкой произошло? – удивлялась она. – Зачем этот внезапный уход? По-моему, ей мое тряпье не понравилось. Но приходится надевать. Работа у меня такая, что нельзя мне разодевшись как на свадьбу. Ты ее давно знаешь, Морланд. С чего это она?

– Не имею ни малейшего понятия, – ответил Морланд, точно отрезал. Если раньше, глядя на него, мне вспомнилось, как он, бывало, ведет себя за столиком с Матильдой, то сейчас его тон вызвал в памяти застольные стычки супругов Маклинтик. Миссис Маклинтик поджала губы – то же самое, возможно, подумалось и ей.

– Куда это запропастился Макс? – сказала она. – Он должен бы уж подойти. В «Мадриде» спеть ему недолго, выход у него там рано.

– Вероятно, спать поехал, – сказал Морланд.

– Наверно, – согласилась миссис Маклинтик. – И в этом больше толку, чем сидеть вот тут, – прибавила она. – Особенно если надо рано вставать, как мне.

– Вы не о Максе ли Пилгриме? – спросил Стивенс.

– Он живет у нас сейчас, – сказал Морланд.

Стивенс выпрямился заинтересованно. Морланд пояснил, что они с Пилгримом давние приятели.

– Всю жизнь хочу побывать на его концерте, – сказал Стивенс. – А в «Мадриде» он как раз воскрешает свои старые песенки. Вы ведь с концерта его сюда ждете? Я прочел в газете и хотел пойти, но Присилла отказалась наотрез. Теперь понимаю – она весь день сегодня не в себе. Мне бы надо предвидеть, что назревает гроза. Надо наперед знать реакции любимой женщины. Да, тут во многом моя вина. Она сказала, что уже слышала Пилгрима и ее тошнит от него. А я возразил, что песенки его чудесны. Я, собственно, сам даже пробовал писать в этом стиле.

Я спросил, печатал ли он эти пробы пера в журналах.

– Они для приватного потребленья, – ответил он со смехом. – Тиснуть мне удавалось только сентиментальные вирши – в местной прессе. А стихи пилгримовского, так сказать, пошиба им бы не подошли.

– Почитайте-ка нам, – сказал Морланд.

Ему явно понравился Стивенс – своей энергичной и раскованной напористостью, хозяйски овладевающей застольем. Правда, одного начального напора тут мало, требуется неустанно закреплять успех. По мнению художника Дикона, ничто не наводит такого уныния на общество, как кипучее начало, вызвавшее ложные надежды и сникшее. Но Стивенс не сникает. У него есть чем подкреплять первоначальный натиск. Теперь же, после ухода Присиллы, Морланд еще больше надежд возлагает на Стивенса. Он хочет отвлечься от Присиллы, направить разговор в другое русло. А Стивенс это умеет. Его стихи – вот и новое русло. И видно сразу же, что Стивенс не заставит себя долго просить.

– К примеру, накропал я стишок о пехотной части, где начинал войну, – сказал он.

– Вот и прочтите.

Стивенс замялся слегка, засмеялся – но лишь для приличия. Он повернулся ко мне.

– Николас, ты был младшим офицером в батальоне?

– Был – целую вечность.

– И приходилось, значит, подымать тост за короля – на полковых приемах в честь офицеров союзных частей?

– Приходилось.

– «Мистер младший, двиньте верноподданнический тост» – и встаешь и предлагаешь: «Джентльмены, за короля!»

– А затем за союзные полки – за такой-то канадский, такой-то австралийский.

– Ты это в самом деле, Ник? – изумился Морланд. – Вставал и провозглашал: «Джентльмены, за короля»?

– Я обожал эти тосты, – сказал Стивенс. – Вкладывал в них все сердце. Это единственное, что мне нравилось в том пехотном шалмане. Я потому Ника спросил, что стишок мой так и называется: «Торжественный обед».

– Давайте. Слушаем, – сказал Морланд.

Стивенс откашлянулся и без намека на смущение начал негромко и выразительно:

 
В четверг пьем бурое вино,
Обед торжественный даем.
За короля – и заодно
За австралийцев тосты пьем.
 

 
Полковник взреял в облака.
Но лейтенашки за столом
В дыму дрянного табака
Бубнят упорно о своем.
 

 
Сломали в роте пулемет —
Ты отдувайся, отвечай;
Гроши за службу получай;
У Джо с морячкой недолет…
 

 
А над окурками цветут
Тюльпаны восковые в ряд.
Они, как ласка проститут-
Ки, нам отрады не дарят.
 

 
А сверху, на чужой волне,
Немецким голосом долбя,
Приемник вести о войне
Накатывает на тебя.
 

Стивенс замолк. Улыбнулся, откинулся на спинку стула. Он и не подозревает, что эти стихи заставили меня взглянуть на него совсем по-новому. Печаль, пронизывающая их, открыла мне совершенно иную сторону его натуры, обычно спрятанную за жизнерадостным нахрапом. Несомненно, печаль эта – логическое дополненье и противовес его жизнерадостности: при таком постоянном обильном расходе энергии грусть неизбежна. Но о подобных очевидных вещах всегда как-то забываешь. Возможно, Присилла с первого знакомства разглядела в Стивенсе контрастное сочетание веселья с грустью, и оно привлекло ее; в этом сочетании больше подлинной мелодрамы, чем во всех лавелловских эффектах. Мы похвалили стихи. Мне кажется, Морланда они удивили почти так же, как меня.

– А не сказал бы, что они уж очень в стиле Макса, – заметил он.

– Но вдохновлялся я Максом Пилгримом.

– Не слишком они веселые, – сказала миссис Маклинтик. – Вы, я вижу, нытик не хуже Морланда.

Она произнесла это своим обычным бранчливым тоном, но Стивенс явно победил и ее, потому что она тут же улыбнулась ему весьма тепло. От этой теплоты или, скорее, от собственных стихов Стивенс расчувствовался на минуту.

– Не слишком было мне весело в то время, – сказал он. – Тоскливо там было служить однозвездочником.

И тут же произошел в нем мгновенный скачок настроения, столь для него характерный.

– А хотите, прочту из похабных? – предложил он.

Мы не успели ответить; мимо нашего столика шел рослый армейский капитан, краснощекий, коротко стриженный, тоже в полевой форме. Завидев Стивенса, он зычно захохотал, ткнул в воздух рукой.

– Одо, сынок, – громыхнул он. – Подумать только, где привелось увидеть твою физиомордию!

– Надо же – Брайан, старый ты хрячище!

– Что, гульнул вовсю, наверно, а теперь, как и я, садись в ночной поезд и опять надевай треклятый хомут. Я, представь, второй день не просыхаю.

– Садись, Брайан, выпьем. Времени навалом.

– Нет, рисковать разжалованьем не хочу за самоволку.

– За что? – не поняла миссис Маклинтик.

– За самовольную отлучку, – пояснил Стивенс; характерно, что он не пропустил вопрос мимо ушей – не желает ни на секунду выпускать ее из силового поля своих чар. – Да ну, Брайан, время еще есть.

Но краснощекий капитан не поддался.

– Такси же искать надо. Притом вещи у меня.

Стивенс взглянул на часы.

– И у меня тоже, – сказал он. – Чемодан, вещмешок и еще рухлядь. Пожалуй, ты прав, Брайан. Надо и мне с тобой. Вдвоем и за такси платить наполовину меньше.

Он встал из-за столика.

– Придется мне проститься, – сказал он.

– Неужели? – сказала миссис Маклинтик. – Только-только завязали знакомство, и уже покидаете нас. Может быть, обиделись на что-то, как ваша подруга?

Впервые, наверно, в жизни она так усиливалась выказать сердечность. Полный триумф для Стивенса. Он засмеялся, радуясь такому своему успеху.

– Долг зовет, – сказал он. – Хотелось бы пробыть с вами до четырех утра, но нужно на поезд. Да и все равно здесь собираются уж закрывать.

Мы стали прощаться.

– Чудесно было с вами познакомиться, мистер Морланд, – сказал Стивенс. – Пью за следующее исполнение «Старого порта» в одной программе с вашим наиновейшим сочинением – и дай мне бог оказаться среди слушателей. До свидания, Николас.

Он протянул мне руку. Теперь он держится не так развязно, как бы вернулся к прежней олдершотской, менее самоуверенной манере. Вероятно, не решил, какой прощальный тон будет всего эффектнее. Возможно, начинает все же понимать, что неприятно и неловко было мне видеть его с Присиллой. Быть может, колеблется, не знает, упомянуть ли еще напоследок о капризном ее исчезновении. Решил, что лучше не упоминать.

– До новой встречи, – сказал он.

– До свидания.

– Желаю удачи в бою.

– Да идем же, рохля ты этакая, – сказал краснощекий. – Кончай нежные прощания, а то последнее такси упустим. Веселей действуй, Одо. Не забывай, нам еще предстоит треп с комендантом вокзала.

Хлопнув друг друга по плечу, они ушли.

– Забавный мальчик, – сказала миссис Маклинтик.

Несомненно, Стивенс произвел на нее сильное впечатление. Об этом говорит весь ее тон. Хотя встреча с ним здесь была малоприятна мне – да и сотрапезники мои не проявили особой радости, когда он подсел к нам, – но с уходом Стивенса ушло и оживление. Даже Морланд, ерзавший при прощальных сожалениях миссис Маклинтик, теперь сознает, что без Стивенса скучно.

Я сказал, что мне уже пора.

– О господи, зачем же сразу врассыпную, – сказал Морланд. – Мы ведь только лишь увиделись. Нам не дали еще поговорить о самом насущном – о смысле искусства и о том, как раздобыть печенье на черном рынке.

– Новую порцию вина уже не подадут.

– Зайдем тогда к нам хоть на минуту. У нас, возможно, осталось пиво. Старика Макса поднимем с постели. Он любит посидеть, поболтать.

– Ладно, зайду, но ненадолго.

Мы уплатили по счету, вышли на Риджент-стрит. В кромешной тьме помигивали электрическими фонариками проститутки – странная светящаяся разновидность ночных животных. Рекламируя себя, то одна, то другая бегло освещала свое лицо лучом фонарика, словно вспыхивала перед иконой свеча в сумраке церкви.

– Остроумно, – проговорил Морланд.

– Вот и Маклинтик похвалил бы этих тварей, – сказала миссис Маклинтик не без горечи.

Рядом остановилось такси, высадило пассажиров. Мы сели в него. Морланд дал адрес квартиры, где жил прежде с Матильдой.

– Я пришел к выводу, что нет для женщин ничего ненавистней в мужчине, чем бескорыстие, – сказал он.

Замечание не имело прямого отношения к предыдущему разговору: очевидно, это был просто итог длинной цепи умозаключений Морланда.

– Нечасто приходится женщинам сталкиваться с бескорыстием, – возразила миссис Маклинтик. – Я вот за сорок лет ни разу не столкнулась, но, возможно, мне повезло.

– Праведных средневековых королей страшно, должно быть, ненавидели их жены, – сказал Морланд. – Но, как ты верно заметила, Одри, тема эта теперь неактуальна.

Такси уже доставило нас и ушло, и Морланд отмыкал ключом парадную дверь дома, когда раздалась сирена воздушной тревоги.