Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"
Автор книги: Энтони Поуэлл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– У нас сейчас сумятица, – сказала Фредерика, выслушав Фокса. – Брату моему, Роберту, сообщено, что его отпуск отменяется. Ему надо срочно возвращаться.
Бастер определенно прибыл с намерением уладить какие-то свои неурядицы – а тут изволь стоять и слушать о чужих огорчениях и заботах. Надо признать, внешность у него преимпозантная – даже аристократичней, чем у Амфравилла. Я Фокса не видел раньше в морской форме. Она ему идет. Голова украшена седыми, коротко стриженными, все еще густыми волосами и почти неестественно мала (прав Амфравилл). В молодости красота у Фокса была почти на кинозвездном уровне, теперь же, в зрелом возрасте, она умерена и сдобрена мощной солидностью – точно смотришь на античный бюст благородного римского сенатора. Среди наградных ленточек – крест «За отличную службу». Мне вспомнилась жалоба Амфравилла: «Вчерашние герои – завтрашние коты». Какая-то забота явно гнетет Бастера. Он пытается, без особого успеха, изобразить сочувствие в связи с отъездом Роберта. Не догадываясь об отношениях Роберта с Флавией, Бастер не понимает, чем так Флавия огорчена. А та, после первоначальной вспышки раздражения, уже забыла о Бастере и глядела на Роберта глазами, полными слез.
– Но, милый, можно же и завтра поездом, – сказала она. – Не обязательно сейчас вот, ночью. Какие здесь проходят поезда, Фредерика?
– С поездами здесь не слишком хорошо, – сказала Фредерика. – Но довезут рано или поздно. В самом деле, Роберт, ты бы поездом.
– Вы не слишком ли серьезно относитесь к армейским делам, Роберт? – сказал Амфравилл. – Вас только что отпустили и не могут рассчитывать на моментальный возврат. В части ведь не знают, что сюда заедет сейчас машина за Ником. Даже если слегка задержитесь, это ничем вам не может угрожать, раз начальство само так меняет свои приказы.
– Не в том дело, – сказал Роберт. Он почти взволнован; я его впервые вижу возбужденным. Он слегка постукивает правым сжатым кулаком о левый. – Если я не вернусь завтра днем, меня могут исключить из списка на отправку. Я и так с трудом добился включения. Если дать им повод, меня вычеркнут. Звонил наш старший писарь. Он со мной в дружбе и потому дал знать. Конечно, сказать напрямик он не мог, но дал понять совершенно ясно. Они могут послать вместо меня десять других капралов, если приказано немедленно отплыть. А именно так надо понимать его звонок. Притом я не хочу делать все сборы наспех, в последнюю минуту. Вот почему я бы поехал с тобой, Ник, если Стивенс меня поместит. Высадите где-нибудь поблизости Мичета, а там я пешком.
– В машине будет не весьма комфортабельно, но почему же не подбросить.
– Когда Стивенс заедет за тобой?
– Жду с минуты на минуту.
– Я пойду соберу вещи, – сказал Роберт.
Он ушел наверх. Флавия, свернув туго платочек, стала легонько касаться им глаз. Бастер разговаривал пока с Присиллой – вспомнил, должно быть, что знаком с ней с того званого вечера, на котором Эйми Стрингам потчевала гостей симфонией Морланда. Разговор этот Бастер затеял, возможно, чтобы не встречаться взглядом с Амфравиллом. Демонстрирует при этом массу зрелого мужского обаяния. То и дело косится на Флавию – успокоилась ли та, можно ли пришвартоваться. Сделав над собой усилие, проглотив слезы, Флавия сама направилась к Бастеру.
– Что случилось? – спросила она. – Я хотела позвонить, но была ужасно занята. И я только что приехала сюда. А теперь вот все перевернулось.
Слова эти не слишком вразумительны для постороннего, но у Бастера, вероятно, хватило уже догадливости понять обстановку.
– Я по поводу твоей мамы, – сказал он. – Получается чертовски нескладно. Я подумал – надо поскорее сообщить тебе. Еле тебя доискался. По счастливой случайности узнал, что ты сейчас неподалеку от Трабуорта, и решил съездить повидаться, пока опять не оборвалась связь надолго.
– Но в чем дело?
– Твоя мама ведет себя чрезвычайно странно. Начать с того, что возникли серьезные денежные затруднения. Они могут коснуться тебя и Чарлза. Я имею в виду ваши доли.
– В денежных делах мама всегда безрассудна. Пора уж это знать.
– Она безрассудна и в прочих делах. Я и представления не имел о том, что происходит.
– Где она теперь?
– Вот и об этом тоже. Она замкнула оба своих особняка и поселилась в каком-то батрацком домишке, чтобы находиться вблизи Нормана.
– Нормана Чандлера?
– Ну разумеется.
– Но я думала, Норман взят в армию.
– Да, взят. Послан в учебный лагерь, в Эссекс. Вот она и уехала туда. Но этого мало – хочет со мной разводиться.
Новость чрезвычайно удивила Флавию.
– Но…
– А где прикажете мне жить? – произнес Бастер с горечью. – В Лондоне прошлый раз пришлось остановиться у себя в клубе. А теперь еще огорошила этим разводом. Ведь уезжала – ни слова не сказала. Надо же сперва уладить множество вещей. Разве так можно.
– А она хочет выйти за Нормана?
– Откуда мне знать ее намерения? Со мной она никогда не считалась. Да и Норман повел себя недопустимо, раз позволил ей такое. Я всегда любил Нормана. Ничуть не ставил ему в упрек его положение при ней. Так и говорил ему не однажды. Я думал, он мне друг. На моем месте редкий бы муж не возражал, чтобы такой Норман хозяйничал в доме, украшал комнаты цветами, танцевал перед женой на задних лапках. Норман приятен твоей маме. А раз приятен, я его терпел. И в награду за мою терпимость она уезжает в Эссекс с Норманом и увозит все ключи, лишая меня доступа даже к моим собственным костюмам и рубашкам. А сверх того еще и огорошивает разводом.
В это время раздался снова громкий стук в парадную дверь – должно быть, Стивенс. Я пошел открыть. Амфравилл догнал меня в холле.
– Ну-ка, в двух словах – чем это Бастер так расстроен?
– У миссис Фокс есть приятель, Норман Чандлер, – объяснил я. – Этого маленького танцовщика она обожает, Норман вечно у них в доме. Он и актер очень недурной. А Бастером она, видимо, уже насытилась наконец по горло и вышвырнула его вон.
– Решено – Бастер меня устроит в свое секретное учреждение в Трабуорте.
– А как вы от него добьетесь этого?
– За Бастером давний должок, пятьсот фунтов. Проиграл мне в покер и так и не заплатил в дополнение к прочим своим подлостям. Я могу доставить Бастеру неприятности, если он быстренько меня не пристроит. Бофлз Стрингам сказал как-то: «Запомни мои слова, Дикки, придет день, и Эйми прогонит этого треклятого спортсменистого моряка». И день пришел. Бастеру предстоит рассчитываться еще и по другим счетам.
В дверь опять застучали. Амфравилл вернулся в гостиную. Я впустил Стивенса.
– Подзадержался я, – сказал он. – Придется нам жимануть.
– Здесь у нас порядочный ералаш. Моего шурина, Роберта Толланда, отзывают из отпуска. Он хочет еще этой ночью возвратиться в Мичет. Нельзя ли ему с нами? Мы проезжаем там недалеко, могли бы подбросить.
– Отчего ж. Втиснется сзади, доедет, если не боится раздавить яблочки. Он уже готов?
– Пошел собирать вещи. А тут еще морской некий офицер приехал жаловаться своей падчерице на судьбу.
– Давайте с ними покороче, – сказал Стивенс. – У нас времени в обрез. Я вот только насчет броши словечком перемолвлюсь с той леди.
Мы вошли в гостиную. Там было уже спокойней. В частности, к Бастеру вернулся его обычный апломб. Урегулировав, видимо, с Флавией все, что возможно, он разговаривал сейчас с Фредерикой. Флавия и Роберт сидели, обнявшись, на диване. Стивенс поздоровался с Фредерикой и тут же подошел к Присилле. Фредерика опять повернулась к Бастеру.
– Я рада слышать, что Эрри не доставляет вам хлопот, – сказала она.
– Не скрою, мы ожидали трений в контактах с лордом Уорминстером, – сказал Бастер. – Вышло же совсем напротив, брат ваш всемерно старается облегчить нам жизнь – по крайней мере лично мне. Он обладает, позволю себе так выразиться, обаянием, присущим всему вашему семейству, хоть и проявляет это обаяние иначе.
Амфравилл прервал Фокса.
– Потолкуем со мной чуточку о делах, Бастер, – сказал он.
Они отошли в угол комнаты; мы с Изабеллой отошли в другой. Пора уж было ехать. Если промедлить, мы не успеем вернуться вовремя. И тут Изабелла вдруг сильно побледнела.
– Ник, – проговорила она, – неловко в такую минуту заставлять всех заниматься мной, но я престранно себя чувствую. Пожалуй, пойду к себе в комнату, а Фредерика или кто другой пусть позвонит врачу.
Только этого и недоставало. Атмосфера тревожной сумятицы сгустилась до предела; наконец мы уехали и, доставив по пути Роберта, прибыли в Олдершот, что называется, впритирку.
– Не хочется снова с утра маршировать на плацу, верно? – сказал Стивенс. – А все ж я отменно провел уикенд. Местную одну девчонку обжал под кустиком.
4
В те нечастые, дурманно-сладкие часы уединения, когда, сев под окном в галерее замка Каслмэллок, я читал теккереевского «Эсмонда» или смотрел, как заходит солнце за крепостной кирпичный вал – ограду парка, в котором еще живы байронические отзвуки, – мне приходили на память строки:
В длинной галерее замка – ни ковров, ни мебели, кроме нескольких походных столиков и деревянных стульев; под окнами, вдоль всей правой стены, встроены сиденья. Во время дежурства можно было здесь уединиться, когда Каслмэллок на краткие сроки пустел до нового набора курсантов-«антигазовиков». Дежурили мы с Кедуордом поочередно, через ночь; это офицерское дежурство сводилось к тому, что вечером я оставался в замке, обходил перед отбоем строй охраны – выстраивалось обычно человек двести – и ночью спал у телефона. Нас, младших офицеров, у Гуоткина теперь было лишь двое, поскольку в каждой роте одним взводом командовал уорент-офицер[10]10
Категория командного состава, промежуточная между сержантами и офицерами.
[Закрыть] (позднее это отменили, эксперимент не удался). Когда же химшкола возобновляла работу, я и Кедуорд спали, чередуясь, у телефона в ротной канцелярии – на случай экстренного звонка из батальона. Часто я и за Кедуорда соглашался дежурить – он, после дневных занятий со взводом, предпочитал «тренировать глаз на местности» – отмечать подходящие места для пулеметных гнезд и противотанковых рубежей. Откинувшись на подоконном диване, я предавался ощущениям отцовства, вспоминал, как под конец пребывания в Олдершоте навещал Изабеллу и младенца сына. У них все шло нормально, но добираться к ним стало затруднительно – я не мог уже ездить в машине Стивенса. Как и предсказывал Брент, Стивенса отчислили.
– Завтра прощаюсь с Олдершотом, – сказал Стивенс однажды.
– Это почему?
– Отсылают в часть.
– За что?
– Не пошел на одну из этих треклятых лекций и попался.
– Сочувствую.
– Да чихал я на них, – сказал он. – Мне бы только в действующую армию попасть. А это, возможно, толчок к продвижению туда. Рано или поздно добьюсь своего. Вот что, дайте-ка мне адрес той вашей родственницы, надо же вернуть ей брошку.
В этом хладнокровии была определенная бравада. Угодить в армейский черный список – вещь нерекомендуемая и, как правило, не способствующая продвижению куда бы то ни было. Я дал Стивенсу почтовый адрес Фредерики, чтобы он мог отослать брошь. Мы простились.
– Встретимся еще, надеюсь.
– Конечно, встретимся.
До окончания Олдершотских курсов ничего особенного уже не произошло. В последний день был краткий прощальный разговор с Брентом.
– Приятно было с вами встретиться, – сказал он. – Я, признаться, рад был пооткровенничать насчет Дьюпортов. Сам не знаю почему. Все это останется, конечно, между нами?
– Разумеется. Куда вы теперь?
– В пехотно-учебный центр, за новым назначением.
Я вернулся за пролив, в Северную Ирландию. Возвращение, как и вести с войны, было безрадостным. Наш батальон передислоцировали южнее, ближе к границе; роты здесь несли службу раздельно. Оказалось, что рота Гуоткина стоит в Каслмэллоке; помимо корпусной химшколы, там – под башенками, башнями, за зубчатыми стенами – помещались окружные военные склады. Этот определенной важности объект и охраняла наша рота, а также, если требовался вспомогательный персонал, давала солдат для противохимических учений. Когда батальон действовал как целое, рота присоединялась к нему, в остальное же время жила обособленно, занимаясь своей боеподготовкой и обслуживая иногда химшколу.
Изабелла написала мне, что тетка ее, Молли Ардгласс-Дживонз, обычно далекая от геральдических занятий, дала ей почитать книжку о Каслмэллоке. Первоначальный владелец поместья, лорд главный судья (из графов произведенный в маркизы за поддержку ирландской унии с Великобританией), доводился дальней родней Ардглассам. Его наследник – Геркулес Мэллок, друг графа д’Орсе и леди Блессингтон – продал поместье богатому фабриканту льняных тканей, а тот снес старый, в классическом стиле, особняк и выстроил нынешний неоготический замок. Геркулес умер в Лиссабоне холостяком, дожив до преклонных лет и не оставив ничего, кроме титула, своему внучатому племяннику – отцу или деду того Каслмэллока, который увел у Амфравилла вторую жену. Как прочие громоздкие здания этого рода, раскиданные по Ольстеру, Каслмэллок последние лет двадцать-тридцать пустовал, пока не реквизировала его армия. В книжке цитируется, между прочим, письмо Байрона (верней, отрывок – и сомнительной подлинности) к леди Каролине Лэм, гостившей здесь; родня услала ее из Англии, чтобы разлучить с Байроном. Изабелла списала для меня этот отрывок:
«…хотя утехи Каслмэллока и могут превосходить собою лисморские, но Вам неизвестно, я вижу, одно обстоятельство; хозяин замка, к чьим „трудам“ Вы не остались равнодушны, был некогда знаком Вашему покорному слуге у целомудренных вод Кема. Так что обуздайте свой повествовательный талант, дорогая моя Каро, или хоть пощадите, не пересказывайте его заверений в любви; вспомните, что тезка Вашего хозяина предпочитал Гиласа пылким нимфам. Знайте вдобавок, что свидания в романтических рощах не манят человека, больного ангиной и насморком и к тому же несварением от недавней пытки обедом у лорда Слифорда…»
Поляна, до сих пор известная как «лощина леди Каро», и память о байроническом любовном эпизоде, несомненно, придавали очарования здешнему парку, мало задетому постройкой нового замка. Над заглохшими лужайками и тропками, над декоративными прудками, где уже не бьют замшелые фонтаны, как бы витал призрак страсти и разлуки. Однако воспоминания воспоминаниями, а жить здесь было скверно. В Каслмэллоке я узнал тоскливое отчаяние. Бесконечно множащиеся обязанности пехотного офицера – сами по себе простые, но, если исполнять их добросовестно, грозные своими мелочами – в военную пору издергивают даже тех, кому не привыкать к армейской лямке; адская скука постоянно мужского общества особенно томит, когда находишься вдали от войны, но под ее гнетом. Как миллионы других, я томился по жене, устал от окружающей военщины, чувствовал уже прямое отвращение к службе, не требовавшей даже храбрости от человека – не дававшей даже этого утешения. В Каслмэллоке не было того теплого ощущения локтя, которое дает служба в любом нерасхлябанном полку. Была здесь только ругань, ссоры, жалобы, бесцветное офицерье преподавательского и адмсостава да рядовые пониженной годности (за исключением нашей роты). Вот уж где полнейшее отсутствие веселости, о которой ратовал Лиоте; но зато какое поле для воинско-монашьего смирения, воспетого Альфредом де Виньи.
Была, однако, несомненная уместность в том, что эта поддельная крепость, памятник доморощенному безвкусному романтизму, стала теперь крепостью взаправдашней, – что в каменных стенах, под сводчатыми потолками раздается лязг оружия и ругань солдатни. Словно зодчие этого замка воссоздали не только средневековую архитектуру, но и тоску средневекового быта. Сэр Магнус Доннерс в своем Сторуотере (он построен в четырнадцатом веке и напоминает моей жене замки из «Смерти Артура»), – сэр Магнус куда меньше походил на владельца замка, чем начальник нашего Каслмэллока, серолицый кадровик, которому недавно удалили аппендикс; и, уж конечно, гости сэра Магнуса меньше похожи были на приспешников-вассалов, чем обтерханные химинструкторы, от которых были рады избавиться приславшие их сюда командиры. Складские офицеры глядели тусклыми сенешалями[11]11
Сенешаль – замковый дворецкий.
[Закрыть] и прекрасно вписывались в этот готический мир – особенно Пинкас, начальник хозчасти, напоминавший уродца-карлика из тех, что выглядывают сверху из бойниц, готовые напакостить любому, кто въезжает на подъемный мост замка Печальной Стражи. Впечатление это – что ты внезапно угодил во мглу истории, в средневековый кошмар – отнюдь не рассеивалось при вечерних поверках команд охранения. Бывало, обходя эти инвалидные шеренги, это сборище лепных химер в теплые летние вечера перед отбоем, я боялся неудержимо, бешено расхохотаться.
– В точности про них сказано – увечные, хромые и слепые, – не раз повторял старшина Кадуолладер.
Одним словом, атмосфера Каслмэллока действовала на нервы и офицерам, и рядовым. Как-то, сидя один в ротной канцелярии – бывшей кладовой, затерявшейся средь лабиринта задних переходов, – я услышал тяжкий топот в коридоре и раздирающе-детский плач. Я открыл дверь, выглянул. Стоит там молодой солдат, краснолицый детина; по щекам катятся слезы, волосы взъерошены, из носу течет – дальше, как говорится, некуда. Это один из подавальщиков офицерской столовой. Стоит обмякло и покачивается, точно вот-вот упадет. Подбежал сержант, тоже молодой, – настиг свою жертву, если вяжется слово «жертва» с детиной, который вдвое крупнее сержанта.
– Что у вас тут за гвалт?
– Он мне житья не дает, – судорожно прорыдал солдат.
Сержант стоял с неловким видом. Он тоже не нашей роты.
– Пойдем, – сказал он.
– В чем у вас дело?
– Ему дали наряд, сэр, – сказал сержант. – Пойдем, работу кончишь.
– Не могу, болит спина, – сказал солдат, размазывая слезы кулаком.
– Так доложи по форме, – сурово сказал сержант. – К врачу пойди, если спина болит. Такой порядок.
– Я ходил уже.
– Опять пойди.
– Начхоз сказал, если буду еще симулировать, новый наряд получу.
Лицо у сержанта было почти такое же несчастное, как у солдата. Сержант глядел на меня так, точно я способен был найти блестящий выход из положения. Но напрасно он ждал от меня избавления. Выхода я не видел. Да и не в моем ведении они оба.
– Следуйте к себе и не шумите тут больше.
– Виноваты, сэр.
Оба тихо пошли прочь, но только завернули за угол коридора, как снова у них поднялся шум и гвалт. Конечно, в нашей роте никто бы не позволил себе так раскиснуть, хоть и у нас случалось солдатам не сдерживать своих эмоций. До такого срама у нас не дошло бы. Происшествия этого рода повергали душу в глубочайшее уныние. Хотя здесь солдатам тягот было меньше, чем при батальоне, – не надо было, скажем, дежурить на дорожных заграждениях, – но негде было людям развлечься вечерами, разве что в пивнушках захудалого городка, расположенного милях в двух от нас.
– Нечем ребятам заняться, – сказал старшина Кадуолладер, глядя без улыбки, как группа солдат во главе с Уильямсом И. Г. исполняет военный танец краснокожих. (За эту затейную жилку, вероятно, и жаловал Уильямса дружбой младший капрал Гиттинс, ротный кладовщик.) Вместо индейских томагавков у каждого в руке колотушка для вбивания палаточных приколышей; плясуны медленно движутся, образуя кружок, то клоня головы к земле, то выпрямляясь, и постепенно убыстряют кружение. Как жаль, подумал я, что нет здесь Битела; вот бы кому вести танец.
– А занялись бы футболом.
– Не с кем играть, сэр. Одна здесь наша рота.
– Ну и что?
– Персонал химшколы сплошь нестроевики.
– Но в роте-то людей хватает. Можно же играть между собой.
– Ребята не захотят.
– Почему?
– Им бы интерес побить другую роту.
Что ж, выражено без обиняков. И без притворства, будто игра интересна сама по себе, а не как отдушина, выход для людской агрессивности и властолюбия. Играешь, чтобы показать, что ты сильней другого. Да и вообще много ли таких на свете, кто занимается любовью ради любви, искусством ради самого искусства, делом ради дела?
– А чем они развлекаются помимо индейских плясок?
– Кой-кто девушку себе подыскал, сэр.
Старшина сдержанно ухмыльнулся, словно и сам он в числе этих подыскавших.
– Вы имеете в виду капрала Гуилта?
– И капрал нашел себе, возможно, одну или там двух.
Между тем по возвращении из Олдершота я заметил перемену в Гуоткине, хотя и не сразу понял, что с ним происходит. Гуоткин, по словам Кедуорда, был крайне обрадован тем, что теперь командует более или менее независимо, и ревностно оберегал эту свою самостоятельность от посягательств начшколы, препираясь с ним, со скрипом выделяя людей для нужд химшколы. Но при всем том я заметил в Гуоткине какую-то рассеянность, даже как бы припадки лености. Он временами как-то вдруг забывался: сидит за столом в канцелярии, держа на ладони ротную печать резиновым штемпелем кверху, точно символ верховной власти, а взгляд ушел куда-то на булыжный двор, за пристройки, превращенные в казарму. На несколько минут вот так уставится за крыши, за двор и конюшни, будто провожает прощальным взглядом атакующую конницу, длинные пехотные колонны, уходящие в дым боя, скачущие артиллерийские упряжки. Так мне, во всяком случае, казалось. Думалось, что Гуоткин наконец прозрел, увидел армию в истинном свете и освобождает, очищает разум от мечтаний. Гуоткин сам, видимо, сознавал, что отвлекается порой от дела: после таких припадков отрешенности он еще пуще усердствовал – рьяно конфликтовал с начальником или вдруг, в приливе служебной энергии, продлевал часы ротных занятий. Но посреди всех этих стараний поднять боеподготовку опять находили на Гуоткина приступы летаргического забытья. Он также стал разговорчивей – расстался с одной из своих любимых ролей, с ролью немногословного воина. Но опять же, вспышки разговорчивости чередовались у него с полосами мрачнейшего безмолвия.
– Что Роланд, не болен ли? – спросил я Кедуорда.
– Да нет, по-моему.
– Он как бы слегка не в себе.
– Вроде все в порядке.
– Мне показалось, с ним что-то неладно.
– А что, Роланд придирается к вам?
– Не слишком.
– Придираться он, по-моему, стал теперь меньше. Но чертовски сделался забывчив, это верно. В последнюю выплату у нас было почти не на чем расписываться: Роланд сунул в ящик все заявки старшего сержанта насчет ведомостей – и забыл. Возможно, Ник, вы и правы, он не совсем здоров.
Эту перемену в Гуоткине ясно показал мне эпизод с сигналом тревоги. Из округа пришел очередной приказ всем частям и соединениям быть начеку ввиду возможности враждебных акций, подобных инциденту с Глухарем Морганом: такие акции за последнее время участились в связи с германскими успехами на фронте. В ближайшую неделю-две ожидались согласованные диверсионные вылазки в районе Каслмэллока. Поэтому каждой части вменялось в обязанность учредить свой местный сигнал тревоги – в дополнение к общему сигналу, который предполагалось дать в случае германского вторжения к югу от границы, бросая туда по этому сигналу наши войска. Чтобы держать солдат в готовности, закодированный сигнал общей тревоги передавался нам время от времени по телефону или радио – и тогда рота шла на соединение с батальоном. В случае же местных нападений, о которых предупредил округ, от частей потребовались бы другие действия и, стало быть, нужен был другой сигнал. Начальник Каслмэллока решил играть местную тревогу на трубе. Весь гарнизон построили для ознакомления с сигналом и усвоения на слух. Потом, придя с плаца, Гуоткин, Кедуорд, старшина и я собрались в ротной канцелярии для утряски деталей. Возник неизбежный вопрос – а как быть с теми, кто по своей немузыкальности не смог запомнить сигнал.
– У всех этих мотивов есть слова, – сказал Кедуорд. – Какие слова у сигнала тревоги?
– Вот именно, – подхватил Гуоткин: он не прочь был пустить в дело армейский фольклор. – Скажем, сигнал походной кухни:
Готовь, рота, котелки, котелки!
Обедать команда.
Офицерам – пудинги, пирожки.
Солдатам – баланда.
А тревога как поется, старшина? Должны тоже быть слова.
И тут единственный раз я увидел, как ротный старшина Кадуолладер покраснел.
– Грубые они, слова эти, сэр, – сказал он.
– А все же, – сказал Гуоткин.
Старшина продолжал почему-то мяться.
– Да рота уже, считай, знает этот сигнал, сэр, – сказал он.
– Считать не будем, – сказал Гуоткин. – Тут надо наверняка. Нельзя, чтоб хоть один боец не различал сигнала. Ему нужен стишок. Какие здесь слова?
– Вам обязательно нужны слова, сэр?
– Сколько раз повторять, – сказал Гуоткин, слегка раздраженный колебаниями старшины и вместе с тем теряя уже как-то интерес, глядя теперь куда-то в окно. Старшина еще помялся. Затем, скруглив губы, протрубил:
О-гром-ней всех у стар-ши-ны!
О-гром-ней всех у стар-ши-ны!
Мы с Кедуордом захохотали. Я думал, что и Гуоткин засмеется. Он обычно был способен оценивать такого сорта юмор, тем более что в смешном положении был теперь старшина – случай редкостный. Но Гуоткин точно и не слышал слов, не уловил их смысла. Я сперва решил, что этот полученный им грубо-комический ответ, возможно, задел его достоинство. Правда, непохоже это на него: державший себя важно, Гуоткин одобрял, однако, грубость языка, как черту, свойственную воину. Но тут я понял, что на Гуоткина опять нашло «забытье», что позабыто все вокруг: сигнал тревоги, старшина, Кедуорд, я, батальон, армия, сама даже война.
– Отлично, старшина, – встрепенувшись, точно просыпаясь, произнес Гуоткин. – Ознакомьте с этими словами весь состав роты. У меня все. Вы свободны.
Было уже лето, жара. Голландия занята немцами, Черчилль стал премьер-министром. Я прочел в газете, что сэр Магнус Доннерс получил министерский пост, как давно и ожидалось. Пришел приказ батальону выделить людей для посылки во Францию, в один из кадровых батальонов нашего полка. У нас ворчали – неужели мы годимся только на комплектованье маршевых команд. Особенно возмущался Гуоткин – унизительно, притом рота лишилась нескольких хороших солдат. В остальном шло в Каслмэллоке по-прежнему; шелестела листва старых больших деревьев парка; бассейны под фонтанами все высохли. Как-то под вечер в субботу Гуоткин предложил мне прогуляться в город, выпить пива. Химшкола пустовала между наборами; дежурил в этот вечер Кедуорд. Как правило, Гуоткин после обеда редко оставался в офицерском клубе. Никто не знал, как он проводит вечера. Возможно, уходит к себе в комнату штудировать устав полевой службы или иное воинское наставление. Никак бы не подумалось, что Гуоткин завел себе обычай отправляться в город. Но из его слов выходило именно это.
– Я нашел местечко – там получше, чем у Маккоя, – сказал он с неким вызовом. – Портер там хорош чертовски. Несколько раз уже ходил пить. Хочу услышать ваше мнение.
Я как-то зашел в бар Маккоя с Кедуордом – единственное мое посещение здешней пивной – и охотно готов был поверить, что нашлось местечко и получше. Но было непонятно, почему Гуоткин придает этому важность, говорит с таким серьезным видом. Да и вообще несвойственны ему вечерние выпивки. А приглашение я принял. Отказаться было бы не по-приятельски и весьма «неполитично». Прогуляюсь для разнообразия. К тому же порядком надоело уже перечитывать «Эсмонда». Пообедав, мы с Гуоткином тронулись в путь. По аллее к воротам шагали молча. Но, выходя на дорогу, Гуоткин неожиданно сказал:
– Трудновато будет снова корпеть в банке после всего этого.
– После чего?
– После армии. После военной жизни.
Я узнал от Кедуорда в первые же дни, что офицеры батальона в большинстве своем из банковских служащих. Эта общность сплачивает их, создает почти семейный дух. Даже на чужака вроде меня веет от этого тесного клана скорее родственным радушием, чем холодом. До сих пор никто из них не выражал при мне особой неприязни к банковскому делу – разве что поворчит слегка на свое ремесло, по свойственной людям привычке. Ощущалась как бы каста, четко оформленная, сильная своей укорененностью, – почти тайное общество, с полным взаимопониманием между членами. Они могли роптать на недостатки, но иной профессии не мыслили. Гуоткинский открытый бунт – новость для меня.
– Да не так и плохо в банке чертовом, – продолжал Гуоткин уже помягче, со смешком. – Но разница большая. В армии служить поувлекательней, чем вскрывать заевший домашний сейфик и записывать содержимое в книгу сбережений.
– Что это за домашние сейфики и почему их заедает?
– Копилки детские.
– И дети портят замки?
– Обычно сами родители. Когда в деньгах срочная нужда. Консервным ножом ковыряют. Возвращают нам эти чертовы копилки с расковырянным вдрызг механизмом. А кассир вскроет наконец и обнаруживает там три пенсовые монетки и одну полпенсовую и жестяную фишку.
– Но и пулеметы заедает тоже. Традиционный изъян пулеметов. «Станковый заело, полковник убит», – даже стихи написаны об этом. Можно и о банке написать: «Копилку заело, директор убит».
Мой трезвый довод не убедил Гуоткина.
– Пулемет – дело воинское, – сказал он.
– А еженедельная выплата по ведомости? А поверка вещмешков? Тоже воинские дела. Но они от этого ничуть не приятней.
– Приятней, чем в базарный день возить пособие в пригород и выдавать безработным из мешка в «зале» у старухи молочницы Джонс. Это ли жизнь для мужчины?
– Вы находите, Роланд, что в армии больше романтики?
– Да, – горячо подтвердил он. – Вот именно – романтики. Разве не ясно, что нельзя потратить жизнь на мелочь, на сиденье среди гроссбухов? Мне это ясно.
– Сидеть в Каслмэллоке и слушать по радио сообщения о продвижении немцев к портам Ла-Манша тоже не очень окрыляет – особенно если перед этим ты битый час обсуждал со старшим сержантом, как обстоит в роте дело с солдатскими носками, да искал подходящие штаны для Эванса Д., обладающего совершенно нестандартным задом.
– Да, но скоро и мы вступим в дело, Ник. Не вечно будут нас держать в Каслмэллоке.
– А может, и вечно.
– И не так уж плохо здесь.
Видимо, Гуоткину очень не хотелось, чтобы я ругал Каслмэллок.
– Согласен, парк красив. Вот и все, пожалуй, здешние плюсы.
– Мне Каслмэллок теперь дорог, – сказал Гуоткин взволнованно.
Выходит, я ошибался, полагая, что он охладел к армии. Напротив, пышет энтузиазмом сильней прежнего. Непонятно, отчего в нем вдруг так возгорелся пыл. Идя с ним рядом, я ни на секунду не подозревал, в чем разгадка. Мы подошли уже к пивной, расхваленной Гуоткином. Впрочем, снаружи у нее на удивление тот же вид, что у Маккоя, только находится она в проулке, а не на главной улице. Тот же обычный здешний двухэтажный дом, и нижний этаж оборудован под пивную. Я вошел вслед за Гуоткином в низкую дверь. Внутри сумрачно, запах неаппетитный. В помещении пусто, но из комнаты за стойкой слышны голоса. Гуоткин постучал монеткой о стойку.
