Текст книги "Поле костей. Искусство ратных дел"
Автор книги: Энтони Поуэлл
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
– Если вторжение произойдет, пока буду в Англии, в учебном центре, то по крайней мере окажусь ближе к полю битвы. Не думаю, чтобы немцы высадились в Ирландии. Как считаете? Высадка здесь не составит труда, но потом пришлось бы им высаживаться еще раз.
– Да, расчета им нет, по-моему.
– А Идуол быстренько повел себя начальником.
– Да, быстро вошел в роль.
– Помните, я говорил, что вежливость проще бы называть слабостью.
– Помню отлично.
– Если это верно, тогда, выходит, Идуол вправе так себя вести.
– Прямота действий имеет немалые преимущества.
– Но я и сам всегда держусь этого в армии, – сказал Гуоткин. – А ничего путного у меня не вышло. Отсылают вот в учебный центр за негодностью. А ведь я работал усердно, не кое-как, – разве что забыл про чертов код, но и у других бывает же такое.
Он говорил, не жалуясь, а просто недоумевая и усиливаясь понять, почему у него вышло комом. От моих объяснений не было бы толку. Я даже не уверен, что у меня нашлись бы объяснения. Все, что Гуоткин сказал, соответствует истине. Работал он усердно. Гуоткин даже не чужд понимания таких духовных аспектов военной жизни, как то, что в армии правит и решает воля – и, следовательно, если слаба воля, слаба и армия. Но он явно путает слабую волю с вежливостью, а твердую с грубостью, и в этом одно из заблуждений, которые подкашивают его.
– Я обожал командирство, – сказал Гуоткин. – А вам, Ник, разве не нравится командовать взводом?
– В молодости, возможно, нравилось бы. Не знаю. Сейчас определенно поздновато. Тридцать человек лежат на тебе ответственностью и не дают ни малейшего чувства власти, которое вознаграждало бы за этот груз. Одни вечные заботы и хлопоты.
– Вы правда так считаете? – удивился Гуоткин. – Когда началась война, меня прямо окрылила мысль, что поведу солдат в бой. Может, еще и поведу. Может, это лишь временная неудача.
Он засмеялся невеселым смехом. Мы уже подходили к лощине, к окруженной кустами прогалине. С одного ее края – большая каменная скамья; по бокам скамьи – декоративные урны на цокольках. Неожиданно к нам донеслось пение:
Об руку с тобою,
Как в прежние года,
Шел я – и от счастья
Был готов рыдать…
Голос мужской, знакомый. Песня эта приводит на память старомодные мюзик-холльные песенки конца века, но появилась она недавно и нравится солдатам своей, что ли, тоской о прошлом и ритмичностью. Пение оборвалось. Послышался женский смешок, повизгиванье. Мы с Гуоткином остановились.
– Кто-то из наших, как будто? – сказал Гуоткин.
– Вроде бы капрал Гуилт.
– Пожалуй.
– Давайте взглянем.
Тропинкой, идущей среди кустов, мы стали огибать прогалину, без шума пробираясь сквозь подлесок. На скамье – солдат и девушка в полулежачем объятии. У солдата на рукаве две белые нашивки. Виден затылок огромной головы, явно принадлежащий Гуилту. Мы секунду постояли, вглядываясь. Вдруг Гуоткин вздрогнул, сделал резкий вдох.
– О черт, – сказал он едва слышно. Стал осторожно пробираться назад через боярышник и лавровые кусты. Я последовал за ним. Сперва я не понял, зачем он уходит и что с ним: я подумал, он оцарапался шипом или хватился, что не подготовил чего-то там к передаче роты. Когда мы отдалились от лощины, он ускорил шаг. Заговорил он, только выйдя на аллею, ведущую к замку.
– Вы разглядели девушку?
– Нет.
– Это Морин.
– Как, неужели!..
Всякие слова мои излишни сейчас еще более, чем при известии, что Гуоткина сместили. Человек влюбленный – а Гуоткин влюблен несомненно – способен узнать свою женщину с расстояния мили. То, что сам я не рассмотрел Морин в вечерних сумерках, ничего не значит; Гуоткин ошибиться тут не мог. Сомнения можно отбросить.
– С капралом Гуилтом, – сказал он. – Вот так так!
– Да, Гуилта я узнал.
– Ну что вы скажете?
– Комментарии излишни.
– Тискается с ним.
– Объятие определенно было тесным.
– Скажите же что-нибудь мне.
– Гуилту надо бы прилежней молиться богу Митре.
– То есть?
– Помните у Киплинга в стишке – «нас до у́тра храни в чистоте».
– О господи, – сказал Гуоткин. – Что правда, то правда.
Он засмеялся. Вот в такие минуты я чувствовал, что не ошибся – что в Гуоткине есть некая незаурядность. Молча подошли мы к дому и расстались – только Гуоткин все посмеивался вслух время от времени. Я взошел по шаткой лесенке конюшни. В комнате нашей темно, штора с окна снята, на полу белеет лунный свет. Обычно это значит, что Кедуорд спит. Но, когда я вошел, он поднялся на койке.
– Поздно вы сегодня, Ник.
– Прогулялись в парке с Роландом.
– Он все не в духе?
– Слегка.
– Не мог уснуть, – сказал Кедуорд. – В первый раз со мной такое. Наверное, от радости, что получил роту. Все новые мысли приходят насчет перемен. Думаю, получу на ваш взвод Филпотса или, возможно, Пэрри.
– С Филпотсом приятно работать.
– Зато Пэрри как офицер лучше, – сказал Кедуорд.
Он повернулся на бок и вскоре, должно быть, уснул, несмотря на нервное волнение, вызванное перспективой власти. Я полежал, думая о Гуоткине, Гуилте и Морин, затем уснул тоже. И настало прощальное завтра. К процедуре прощаний я приступил днем.
– Говорят, вы тоже покидаете батальон, старшина.
– Покидаем, сэр.
– Жаль, наверно, расставаться.
– И жаль, и не жаль, сэр. Приятно будет вернуться домой, да и место пора опрастывать для молодежи, им же продвигаться нужно.
– Кто будет вместо вас?
– Надо полагать, сержант Хамфриз.
– Дай бог, чтоб Хамфриз исполнял свою должность, как вы.
– Что ж, Хамфриз хороший сержант и, будем думать, справится.
– Спасибо вам за всю вашу помощь.
– Да мы с великим удовольствием, сэр…
Старшина Кадуолладер к таким прощаниям относится серьезно и говорил бы еще много, обстоятельно, долго – но тут подбежал капрал Гуилт. Откозырял наспех. Видимо, он не ко мне. Гуилт взъерошен, запыхался.
– Виноват, сэр, разрешите обратиться к старшине.
– Валяйте.
– Старшина, там кто-то мясной холодильник взломал и украл ротное масло, – негодующе заговорил Гуилт. – Замок весь к черту, проволока с дверцы сорвана, и капрал-повар думает, что это сукин Сейс решил толкануть масло налево, и говорит, чтоб сейчас же старшину позвать в свидетели – на случай дачи показаний, как с теми одеялами…
Старшина Кадуолладер оборвал прощальную беседу – ограничился рукопожатием и пожеланием всего хорошего. Оборвал с огорченным видом, но делать было нечего – долг для Кадуолладера важнее даже самого приятно-сентенциозного прощания. Вдвоем с капралом Гуилтом они поспешили на кухню. А тут и грузовичок подъехал. Сержант выстроил людей, направляемых на лечение. Подошел Гуоткин. Все утро он был занят, но, как и обещал, явился проводить меня. Мы потолковали минуту-другую о ротных материях, о затеваемых Кедуордом новшествах. Тон у Гуоткина опять был службистский.
– Возможно, и вас, Ник, направят в учебный центр, – заключил он. – Не навсегда, конечно, а транзитом, по пути к чему-нибудь получше. К тому времени я надеюсь уже отбыть на должность, но встретиться было бы приятно.
– Может, оба окажемся в одном штабе, – сказал я не очень всерьез.
– Нет, – ответил он серьезно. – Штаба мне не видать. И я не стремлюсь туда. Единственно хочу быть хорошим строевым офицером.
Он похлопал своим стеком по ботинку. Затем переменил тон:
– Получил утром худые вести из дому.
– Полоса невезения у вас.
– Мой тесть скончался. Я, кажется, говорил вам, что он болеет.
– Говорили. Сочувствую вам. Вы ладили с ним?
– Ладил, – сказал Гуоткин. – А теперь придется теще перебраться к нам. Мать у моей Блодуэн неплохая, но лучше бы нам врозь. А вы, Ник, не говорите никому о вчерашнем.
– Ну разумеется.
– Жуткий был сюрприз мне.
– Еще бы.
– Но урок хороший.
– Эти уроки не усваиваются. Это все басни, будто на ошибках учатся.
– Но я хочу учиться на ошибках, – сказал он. – А то что ж выходит, по-вашему?
– Что просто судьба время от времени угощает этими плюхами.
– Вы убеждены?
– Да.
– И что действительно у всех случается такое?
– По-разному, но у всех.
Гуоткин задумался.
– Не знаю, – сказал он. – Все-таки, по-моему, это мне за то, что врезался по-глупому в Морин и с ротой напорол. Я думал, солдат из меня неплохой, – но я крепко ошибался.
Мне вспомнился Пеннистон с его французской книжкой.
– Один француз-писатель, кадровый офицер, считал, что неотъемлемую сторону армейской службы составляет зеленая скука. А хлебнуть какой-то там романтики – это просто редкостная краткая удача.
– Вот как? – отозвался Гуоткин без малейшего интереса. И в десятитысячный раз убедился я, что литература освещает жизнь только людям, без книг не живущим. Книжная мудрость – это, говоря финансовым языком, актив необратимый, имеющий хождение только среди книгочеев. Я раздумывал, стоит ли напоследок еще попытаться растолковать Гуоткину, в чем здесь у Виньи соль, или это будет лишь пустой тратой энергии и нашего времени, но тут Кедуорд вышел к нам во двор.
– Роланд, – сказал он, – идемте-ка на кухню. Дело серьезное.
– Что там такое? – спросил Гуоткин, нахмурясь.
– Ротное масло украли. На мой взгляд, хранение ведется безалаберно. Хочу, чтоб вы присутствовали при моем выяснении дела со старшим сержантом и поваром. И еще – заливное только что доставили нам тухлое. Для списания нужна подпись офицера. А я должен прежде всего прочего урегулировать с этой покражей. Ник, сходите подпишите акт о заливном. Чистая формальность. Оно там у черного хода, возле умывальной.
– Ник уезжает сейчас в штаб, – сказал Гуоткин.
– А, уезжаете, Ник? – сказал Кедуорд. – Счастливого пути, но подпишите прежде акт, ладно?
– Ладно.
– Ну, прощайте.
– Прощайте, Идуол, и желаю вам успеха.
Кедуорд торопливо пожал руку и устремился к месту покражи, сказав:
– Так поскорей же, Роланд.
Гуоткин тоже пожал мне руку. Усмехнулся странно – как бы смутно понимая, что против судьбы не повоюешь и что, если взглянуть со здравой точки зрения, почти всегда можно разглядеть в замысле судьбы определенную красоту композиции, а порой даже и посмеяться можно.
– Не буду задерживать, Ник, вас ждет заливное, – сказал он. – Всего наилучшего.
Я отдал ему честь в последний раз, чувствуя, что он этого заслуживает. Гуоткин зашагал прочь, слегка нелепый со своими усиками и все же превозмогая, так сказать, эту нелепость. Я направился в другую сторону, где ожидало моей подписи свидетельство о смерти заливного. С небес палило солнце. Повар занят был масляным делом, и встретил меня капрал Гуилт. Для отдания последнего моего долга Каслмэллоку Гуилт поместил заливное – целую глыбищу в покрове оберток – на чем-то вроде погребального помостика, точно труп в морге. Рядом положил надлежащий армейский бланк и авторучку.
– Тухлота убийственная, сэр, – сказал он. – Лучше подписать не нюхая, ей-богу, сэр.
– Удостоверюсь все же.
Я с осторожностью приблизил нос и быстро выпрямился, отстранился. Гуилт совершенно прав. Смрад ужасающий, неописуемый. Всплыло в памяти мясо с червями из «Потемкина». Интересно, сдержусь или вырвет меня. Сделав несколько глубоких вдохов, я поставил подпись на документе, подтвердил гнилостное разложение.
– В последний раз видимся, капрал Гуилт. Я направлен в дивизию. Прощайте.
– Отбываете, значит, из роты, сэр?
– Отбываем, капрал. (Батальонные обороты речи заразительны.)
– Жалко, сэр. Желаю вам удачи. Хорошего места в дивизии.
– Будем надеяться. А вам желаю меньше бедокурить с девушками.
– Уж эти девушки, сэр. Нет мне никак покоя прямо.
– Утихомирьтесь, выслужите третью нашивку. Тогда будете как наш ротный старшина и позабудете про девушек.
– Постараюсь, сэр. Так оно бы лучше, хотя со старшиной мне равняться нельзя, ростом не вышел. Но вы не верьте, будто старшина не охоч до девушек. Шуточки это. Я знаю, нам в чай подбавляют охолодительное средство, но таким, как я, оно не помогает, да и старшине тоже.
На том мы и пожали друг другу руку. Пытаться разрушить вековую армейскую легенду о добавке в чай успокоительных лекарств было бы так же бесполезно, как развивать перед Гуоткином воззрения Виньи. Я вернулся во двор к грузовику, сел рядом с водителем. Мы прогромыхали через парк с его грустными дуплистыми деревьями, с его байроническими отголосками. В городке, на главной улице, стояла Морин, разговаривая с двумя какими-то праздношатаями. Она помахала нам рукой, послала вслед воздушный поцелуй – больше по привычке, думаю, чем в качестве лестного для меня привета, поскольку глядела она не на меня, а на солдат в кузове, шутливо загикавших, заулюлюкавших. Они запели:
У нее лилов чулочек,
И всегдашний насморочек,
И она Макгиллигана дочка, Мэри-Энн…
Вдоль дороги нет селений, даже фермы и хибарки мелькают редко. Местность плывет однообразная, миля за милей; только однажды миновали мы пару каменных, сильно обветренных столбов с геральдическими полуорлами, полульвами наверху, держащими щиты. Это остатки усадебных ворот – грифоны со щитами, геральдика в стиле девятнадцатого века. Раньше ворота горделиво вели в парк, теперь же торчат одиноко столбы среди широкого пустого поля – ни ворот, ни ограды, ни аллеи, ни парка, ни дома-дворца. За столбами стелется к дальнему горизонту пахотная земля, поросшая бурьяном, и, точно шахматную доску, расчерчивают ее низенькие стены из камня вместо живых изгородей. Ворота распахнулись в Никуда. Не осталось ничего от бывшего поместья, кроме этих побитых щитов с чересчур замысловатыми дворянскими гербами, принадлежавшими, наверно, какому-нибудь лорду-законнику вроде первого Каслмэллока или дельцу-магнату вроде наследников Каслмэллока. И здесь тоже иссякли наследники – или предпочли переселиться прочь. Я их не виню. И север, и юг здешний не по душе мне. Но все же день сегодня солнечный, и огромно чувство облегчения, что не надо расследовать покражу масла или вести взвод на химические учения. Краткая, но желанная передышка. В кузове солдаты, едущие в госпиталь, поют:
Отвори источник чистый,
Исцели и освяти.
Столп спасительный огнистый
Пусть ведет меня в пути.
Боже сильный,
Боже сильный,
Будь всегда моим щитом…
Гуоткин, Кедуорд и все остальные отодвинулись уже в прошлое. Я вступаю в новую фазу военного существования. А едем уже часа два. Вот и местность меняется. Домишки замелькали чаще, затем началась окраина города. Едем длинной прямой улицей между угрюмыми домами. Миновали перекресток, где сошлось полдюжины улиц, – на таком вот мрачном перепутье Эдип, не пожелав уступить дорогу, убил своего отца; не найти места лучше для междоусобных свар и уличных боев. Движемся дальше, въехали в жилой район повеселее. Здесь, в двух-трех смежных домах, расположился штаб дивизии. У одного из домов стоит на посту военный полицейский.
– Мне нужна канцелярия начотдела личного состава.
Меня провели к дежурному сержанту. Никто здесь вроде бы не ожидает моего приезда. А машине надо ехать дальше. Мои вещи сняли. Позвонили через коммутатор в канцелярию, и оттуда пришло мне повеление подняться наверх. Солдат-канцелярист повел меня лестницами, коридорами; на каждой двери обозначено тут имя, звание и должность обитателя, и на одной написано:
Солдат привел меня к двери, на которой все еще значится старый помначтыла – «прежний хрыч», по выражению Мелгуин-Джонса. Изнутри слышен чей-то голос – монотонное гудение, речитатив какой-то, звучащий то громче, то тише, но не умолкающий. Я постучал. Никакого отклика. Выждав, опять постучал. Снова безрезультатно. Тогда я вошел, поприветствовал. Спиной к дверям сидит офицер в майорских погонах и диктует, а писарь с карандашом и блокнотом в руках стенографирует диктуемое. Спина у начотдела мясистым бугром, на загривке жирная складка.
– Подождите минуту, – сказал он мне, потрясши пальцами в воздухе, но не оборачиваясь.
Я стоял в ожидании, он продолжал диктовать.
– В соответствии с этим считаем… что дело офицера такого-то – дайте имя, фамилию и личный номер – уместнее будет рассмотреть… нет – правильнее будет потрактовать в согласии с директивой Высшего военного совета, упомянутой выше – укажите, где именно, – параграф II, пункты «d» и «f» и параграф XI, пункты «b» и «h» которой, с поправкой согласно письму Военного министерства за номером AG 27 дробь 9852 дробь 73 от 3 января 1940 года, предусматривают особые случаи этого рода… В то же время подчеркиваем, что данное войсковое соединение ни в коей мере не ответственно за безначалие – нет-нет, так формулировать не будем, – за определенные нарушения установленной практики, имевшие место в процессе разбора дела (смотри страницу 23, параграф XVII выводов следственной комиссии, а также параграф VII, пункт «e» вышеупомянутой директивы), – нарушения, которые, надо надеяться, будут надлежащим образом исправлены соответствующими инстанциями…
Голос – подобно столь многим начальственным голосам даже в тот ранний период войны – успел уже позаимствовать тоновую окраску и дикцию радиоречей Черчилля, их ритмические ударения, растягиванье гласных и глотание согласных. Эту речевую манеру можно слышать уже иногда и в батальонах. Например, с недавних пор внимательное ухо могло уловить в обращениях Гуоткина к роте некоторый отход от стиля храмовых проповедей и приближенье к речевым особенностям премьер-министра. Призывы Гуоткина к солдатам в немалой мере утеряли от этого свою былую прелесть. Если выиграем войну, ораторы еще лет тридцать будут подражать сочно-характерным черчиллевским тонам. Забавно, с какой рьяностью заимствуют эту манеру те, кому она как корове седло… Но тут писарь закрыл блокнот и встал.
– Подпись дать вашу, сэр? – спросил он.
– «За генерал-майора», – ответил помнач. – Подпишу «за генерал-майора».
Он повернулся на стуле.
– Здравствуйте, – произнес он.
Это был Уидмерпул. Он уставил свои большие очки на меня, как прожекторы, и протянул руку. Я пожал ее, крайне обрадовавшись встрече. Чувство, вызываемое в нас людьми, подчас зависит не столько от них самих, сколько от того жизненного круга, с которым наша память их связала: личные качества оттесняются более общими воспоминаниями. В эту минуту, хотя наши с Уидмерпулом отношения никогда не были теплыми, при виде его нахлынули на меня образы – все в большей или меньшей мере приятные – из времени, отрезанного от меня теперь целой вечностью. И как это мог раньше Уидмерпул со школьных наших общих лет представляться мне в неизменно неприглядном свете!
– Садитесь, – сказал он.
Я поискал взглядом, где сесть. Писарь сидел на жестяном ящике. Я предпочел край ближнего стола.
– Пусть в этом кабинете разница в чинах не разверзает между нами пропасти, – сказал Уидмерпул.
– Как вы, не оборачиваясь, знали, что это я вошел?
Уидмерпул кивнул на круглое зеркальце на его столе, незаметное между кипами бумаг. Возможно, мой вопрос показался ему чересчур уж посягающим на разницу в чинах, потому что он тут же погасил улыбку и забарабанил пальцами по коленке. Походная форма сидит на нем так же обтянуто, куце, как прежде гражданская одежда. Но в своей нынешней роли он фигура, бесспорно, внушительная.
– Сразу же введу вас в курс дела, – сказал он. – Прежде всего, я не рассчитываю засидеться в здешнем штабе. Это, конечно, между нами. Наша дивизия считается потенциально боевым соединением. Но для меня здесь захолустье и застой. К тому же на меня ложится почти вся работа. Начтыла – из кадровых офицеров, человек хороший, но копун ужасный. По снабжению он еще так-сяк, но в вопросах личного состава чутья и хватки нет.
– А как генерал?
Уидмерпул снял очки. Подался корпусом ко мне. Глаза моргают, лицо сурово.
– Генерал безнадежен, – сказал он вполголоса.
– Мне казалось, все им восхищаются.
– Совершенно ошибочное мнение.
– Неужели?
– Ошибочней некуда.
– Его считают знающим и деловым.
– Заблуждение.
– Его любят в полках.
– Люди любят шутовство, в том числе солдаты, – сказал Уидмерпул. – Между прочим, генерал Лиддамент тоже меня не обожает. Но это к слову. В делах у меня комар носа не подточит, и жаловаться генералу не на что. В итоге он довольствуется тем, что, когда обращаюсь к нему, отвечает в стиле ироикомических поэм. Весьма несолидно для сравнительно высокопоставленного офицера. Повторяю, я не собираюсь здесь засиживаться.
– А какая должность вам желательна?
– Уж это мое дело, – ответил Уидмерпул. – Но пока я здесь, работа будет исполняться как положено. А в последнее время мы завалены военно-судебными делами, особенного интереса не представляющими, но все они так или иначе требуют от начотдела большой работы. Учитывая прочие обязанности, один человек справиться с этим не может. Не мог и мой предшественник, как и следовало ожидать. Я-то работу приветствую, но тут увидел сразу, что даже мне потребуется помощь. Поэтому я получил «добро» от Военного министерства на откомандирование ко мне младшего офицера для помощи в таких делах, как составление сводок свидетельских показаний. В дивизии мне предложили несколько кандидатур. Я заметил вашу фамилию среди прочих. У меня нет причин предполагать, что вы будете исполнительнее всех, но поскольку остальные юридически подготовлены не больше вас, то я позволил возобладать узам старого знакомства. Выбрал вас – разумеется, под условием, что вы оправдаете выбор, – заключил он со смешком.
– Благодарю.
– Вы, полагаю, оказались не особенно на месте в качестве строевого офицера.
– Не особенно.
– Иначе вряд ли бы вас предложили мне. Будем надеяться, что для штабных обязанностей вы годитесь больше.
– Остается лишь надеяться.
– Вспоминаю, что в последнюю нашу встречу вы явились просить у меня содействия в поступлении на военную службу. Как все-таки вам удалось зачислиться?
– В конце концов меня призвали. Как я вам тогда говорил, я был в чрезвычайном резерве. Просто хотелось посоветоваться с вами, каким способом ускорить процесс зачисления.
Незачем посвящать Уидмерпула в подробности. Он мне ничуть не посодействовал. А сейчас успел уже с поразительной быстротой рассеять мое заблуждение, будто иметь в армии дело всегда лучше со старым, еще довоенным знакомцем. Невольно пожалеешь о Гуоткине и Кедуорде…
– Подобно многим другим частям и соединениям в данное время, – сказал Уидмерпул, – дивизия недоукомплектована. Пока вы здесь, вам придется выполнять подсобную-работу не только по личному составу. В полевых условиях, то есть во время учений, вы будете «на подхвате» – с этим популярным в армии выражением вы уже, несомненно, знакомы. Вам ясно?
– Вполне.
– Отлично. Жить и столоваться будете в корпусе «Эф». Это хотя и штабные низы, но еще не самое, как бы выразиться, дно. Начальник передвижной бани и ему подобные бытуют в корпусе «Е». Кстати, заведовать прачечной взят сюда офицер из вашей части, некто Бител.
– Мне говорили.
– Брат у него, как я понимаю, кавалер Креста Виктории, а сам Бител в прошлом выдающийся спортсмен. Жаль, что в части не умели найти ему лучшего применения, ибо такими не бросаются. Но работа не ждет, прохлаждаться нам некогда. Ваши вещи внизу?
– Да.
– Я велю, отнести их в вашу комнату – сходите туда, кстати, ознакомитесь с жильем. И сразу возвращайтесь. Я введу вас в круг обязанностей, просмотрим быстро бумаги, потом сходим, познакомлю кое с кем из штабных.
Уидмерпул поднял трубку, поговорил минуту-две о моем устройстве. Затем сказал телефонисту:
– Соедините меня с Округом, дайте майора Фэрбразера.
Положил трубку, стал ждать.
– Мой коллега по должности в штабе округа – некий Санни Фэрбразер. Знаю его по Сити – скользковатый делец. В начале войны был начальником оперотдела штаба нашей территориальной бригады.
– Я как-то познакомился с ним много лет назад, сказал я.
Уидмерпул промолчал. Зазвонил телефон.
– Ну, жмите, – сказал Уидмерпул. – Скорей туда – скорей обратно. Тут вас ожидает порядочно бумаг.
Он заговорил в трубку; я вышел из комнаты. Теперь я, значит, подвластен Уидмерпулу. И сердце у меня почему-то упало. А вечером по радио я услышал, что моторизованные части германской армии вступили в предместья Парижа.
