Текст книги "Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»"
Автор книги: Эмиль Золя
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)
Только это я и хотел сказать. То, что я написал, – лишь сухой перечень фактов. Я не нападаю на газетную информацию – она меня развлекает и снабжает документами. Я считаю ее неизбежным плодом нашего века – века всеобщего исследования. Надо надеяться, что когда-нибудь она будет располагать более верными наблюдениями и более точным методом анализа и тогда станет могучим оружием в наших руках. Пока что я требую от нее лишь одного: если она в своей бешеной скачке топчет доверившихся ей людей, то пусть не обвиняет их, пусть не взваливает на них свою собственную вину.
VI
Скажу все, что думаю, о событии, которое в настоящий момент сводит с ума Париж. Речь идет об уходе из театра г-жи Сары Бернар и о том удивительном помешательстве, которое этот уход вызвал у парижан.
Уже в связи с процессом Марии Бьер я был удивлен зигзагами общественного мнения. Все помнят, в каких резких тонах скептический Париж осуждал героиню этой драмы перед началом судебного заседания. Начинается слушание дела в суде присяжных, и весь Париж со страстью вступается за молодую женщину; все ее защищают, жалеют, обожают; если бы суд вынес обвинительный приговор, его, наверно, забросали бы гнилыми яблоками. Но Мария Бьер оправдана, и на другое же утро все обрушиваются на нее, ее опять сбрасывают в грязь, проявляя невероятную жестокость; теперь она гнусная преступница, ей советуют исчезнуть с глаз долой. Можно с уверенностью сказать, что тщательный анализ вскрыл бы причины столь противоположных суждений и столь скорых сдвигов. Но честным людям, которые смотрят спектакль жизни из простого любопытства, мы, вероятно, кажемся какими-то жалкими марионетками.
В свое время я еле удержался от того, чтобы не заговорить об этом деле. По-моему, это превосходный сюжет для экспериментального романа. Весьма банальная история, каких в Париже случаются тысячи: некая женщина берет себе в любовники вполне приличного человека, галантного мужчину, от которого у нее рождается ребенок и который бросает ее, питая отвращение к отцовству, бросает после того, как более или менее ясно посоветовал своей любовнице сделать аборт. Такое встречается на каждом шагу, никому даже не придет в голову обернуться в сторону пострадавшей женщины. Но погодите, вот когда начинается эксперимент: Мария Бьер, обладающая своеобразным темпераментом, плодом специфической наследственности, о которой говорилось на суде, стреляет в любовника из пистолета; выстрел этот подобен той капле серной кислоты, которую химик вливает в реторту, ибо тотчас же вся история меняется, – выпадает осадок, обнаруживаются составные части вещества. Это ли не поразительно? Париж удивляется, что галантный мужчина делает детей и их не любит; Париж удивляется, что у порога всякой внебрачной связи оказывается аборт. Такие вещи случаются каждый день, но Париж их не видит, он не задерживается на них; нужно, чтобы эксперимент заставил его на них взглянуть, нужно, чтобы раздался пистолетный выстрел, чтобы упала капля серной кислоты, – и тогда он изумится, увидев самого себя, заживо гниющего, хотя и в белых перчатках. Вот почему такое глубокое потрясение вызвала эта история – столь же обыкновенная, сколь и глупая.
Еще один недурной пример помешательства дало нам дело пресловутого Норденшельда.
В течение недели Норденшельд был у всех на устах: царский прием, триумфальные арки, празднества, восторженные приветствия в газетах. Можно было подумать, что. этот путешественник вторично открыл Америку. И вдруг ветер переменился, – Норденшельд, оказывается, ровно ничего не открыл: обыкновенный шарлатан, прогулявшийся в Аньер, просто шут гороховый, – теперь его корят за обеды, которые прежде давали в его честь. Смешнее всего, что именно те газеты, которые более всего возвышали Норденшельда, теперь побили все рекорды, понося его. Норденшельд поспешно уехал от нас экспрессом, не то ему пришлось бы совсем невесело.
Теперь такой же фарс разыгрывается с г-жой Сарой Бернар. Нервы у нас, видно, не в порядке, – нужно бы их лечить, а то ведь недомогание грозит обернуться хронической болезнью. Нельзя же так – от малейшего волнения терять рассудок!
Целых восемь лет г-жа Сара Бернар была кумиром газет и публики. И как только ее не чествовали, – ее оглушали криками «браво!» и засыпали цветами. За эти восемь лет на нее никто и не думал нападать, – если иметь в виду людей, обладающих хоть каким-то общественным весом. Казалось, все подписали негласный договор – видеть в ней совершенство. Париж был у ее ног. И вдруг за одну ночь все рухнуло. Еще только вчера вечером ей рукоплескали, – а на другое утро у нее уже, оказывается, не было никакого таланта, прямо-таки никакого, начисто никакого. Все газеты, принадлежавшие ей в субботу, в воскресенье обернулись против нее. Ее проклинали, ее ненавидели – до такой степени ненавидели, что, как писали в газетах, если она еще хоть раз посмеет показаться на французской сцене, ее с позором прогонят вон. Боже милостивый, да что же это стряслось? Простая вещь: г-жа Сара Бернар, уступив своему темпераменту нервной женщины, капнула серной кислоты в реторту. Она ушла из театра.
Какой замечательный эксперимент! В соответствии с законами природы выпал осадок – а публика приходит в неистовство. Париж, кажется, думает, что такого, весьма обычного, впрочем, происшествия еще никогда не бывало на свете. Хотя, чтобы прийти к другому выводу, достаточно познакомиться с историей Французской Комедии. В сущности, г-жа Сара Бернар лишь повторила знаменитый уход г-жи Арно Плесси, – помня о нем, наша публика и освистала г-жу Сару Бернар в роли Клоринды; да и г-н Го, который, нарушив контракт, сыграл в Одеоне «Заразу» [14]14
«Зараза»(1866) – пьеса Эмиля Ожье.(прим. коммент.).
[Закрыть], тоже подал дурной пример. Если бы мы заглянули в тайную историю Французской Комедии, если бы рассказали о бунте каждого из актеров, о его жалобах, о планах бегства из театра, мы бы увидели, что удивительно совсем другое: то, что уходы случаются так редко.
Мне нет нужды защищать г-жу Сару Бернар. Я, если угодно, всего лишь любознательный химик, жадный до опытов и в особенности заинтересованный тем экспериментом, который в настоящий момент идет у меня на глазах. Допускаю, что г-жа Сара Бернар повинна в разных грехах. Она прежде всего повинна в том, что обладает темпераментом, толкающим ее на крайние решения. Далее, она повинна в том, что слишком чувствительна к критике: сперва она поверила всем похвалам, которые ей расточали, потом поверила брани, свалившейся ей на голову, как черепица, сорванная с крыши ураганом. Вот этого проявления наивности я никогда ей не прощу. Как, сударыня, вы капитулировали после одной фразы некоего критика, чьи суждения вообще нельзя принимать всерьез? О вас говорят, что вы необыкновенно горды, – и вдруг у вас оказывается так мало гордости? Но поверьте мне, этот критик до вас уже убил не одного актера, и все им убитые отлично себя чувствуют. Иногда это большая честь – быть предметом нападок. Если вы в самом деле, как говорят, искали предлога уйти из Французской Комедии, нужно было дождаться более серьезного повода, ибо этот, по правде говоря, кажется мне смехотворным.
Итак, г-жа Сара Бернар оказывается во всем виноватой. Нужно, однако, разобраться в ответственности прессы и публики. Вы говорите, у нее нет никакого таланта? Зачем же вы целых восемь лет дурманили ей голову? Все это натворили вы, – вы воспитали в ней ту повышенную нервную чувствительность, которая кажется вам невероятной. Вы развращаете женщин, потом убиваете их. Эта женщина нам надоела, давайте другую! Вы не знаете меры ни в похвалах, ни в брани. Вы поднимаете актрису до небес, потом одним ударом кулака сбрасываете ее в сточную канаву; и вы удивляетесь тому, что такой тонкий механизм портится. О, нация шутов! Вот почему с тобой лучше быть на ножах, – тогда, по крайней мере, человеку нечего опасаться, разве что твоей нежности. А как же вы хотите, чтобы газеты сохраняли чувство меры, если даже такой столп современного театра, как г-н Эмиль Ожье, сам теряет всякую логику? Нам рассказывали, как г-н Ожье настаивал перед г-ном Перреном, чтобы роль Клоринды была поручена г-же Саре Бернар; г-н Перрен якобы склонялся в пользу г-жи Круазет; но автор требовал г-жу Сару Бернар, – видимо, он отдавал предпочтение ее таланту. Каково же было наше изумление, когда после всего этого мы прочитали в письме г-на Ожье следующие строки: «Я утверждаю, что она играла так же хорошо, как обычно, с темп же недостатками и теми же достоинствами, которые никакого отношения к искусству не имеют… Будьте же снисходительны к этой выходке красивой женщины, которая с равным успехом занимается столь разнообразными видами искусства, и побережем строгость наших оценок для других артистов, менее универсальных и более серьезных». Но зачем же в таком случае г-н Ожье непременно хотел поручить роль Клоринды г-же Саре Бернар? Если эта актриса «ничего общего с искусством не имеет», если во Французской Комедии есть артисты «менее универсальные и более серьезные», позвольте, чего же ради автор сделал такой дурной выбор? Не смею думать, что г-н Ожье остановился на г-же Саре Бернар лишь потому, что ее имя обеспечивало ему полный сбор; подобное предположение было бы недостойным. Во всем этом нет никакой логики. Может ли автор так, за здорово живешь, отделываясь остротой, отречься от артистки, в талант которой искренне верил?
Помешательство оказывается всеобщим, оно распространяется сверху. Не могу останавливаться на всех глупостях, которые позволяют себе писать щелкоперы. Говорят, например, что своим уходом г-жа Сара Бернар нанесла ущерб г-ну Ожье. Это чепуха. Через неделю г-жа Круазет выйдет на сцену в роли Клоринды и будет пользоваться ошеломляющим успехом, – «Авантюристке» вся эта газетная шумиха пойдет на пользу; как говорится, реклама что надо! Ущерб, нанесенный театру Французской Комедии, куда более ощутителен: с уходом г-жи Сары Бернар там образуется ничем не восполнимая пустота. Тем не менее требование трехсот тысяч франков неустойки кажется мне несколько чрезмерным. Я вижу только один разумный выход – уладить этот конфликт мирным путем. Но можно ли говорить о разумном выходе, когда царит всеобщее помешательство?! Пусть пройдет некоторое время. Я хочу надеяться, что, когда вся эта шумиха стихнет, г-жа Сара Бернар вернется в качестве «пенсионерки» во Французскую Комедию, где ей никакой замены не найдут, потому что она прежде всего – личность. Тогда обе стороны с удивлением признают, что они погорячились. Как известно, милые бранятся – только тешатся.
Между прочим, я, знаете ли, ожидаю, что в ближайший месяц мы будем свидетелями того, как растроганный Париж простит Менекл у . Подумайте только, что за несчастный юноша! Вот уже целая неделя, как его повсюду называют чудовищем, – это начинает привлекать к нему всеобщие симпатии. Да и не хватит ли жалеть маленькую Дэ и ее семью? Мать ее произнесла речь на кладбище, – что за актерские штучки? Вот мы и сели еще раз в лужу, – поплачем о Менекл у !
Из сборника «НАШИ ДРАМАТУРГИ»
КЛАССИЧЕСКИЙ ТЕАТРI
Мне особенно нравится в «Мизантропе» то, что автор явно презирает театр, каким его представляют современные писатели и критики. Вот пьеса, где меньше всего обращается внимания на развитие действия, автору нет дела до увлекательных перипетий; где сюжет развертывается широко и свободно, нет завершенности в пределах акта и все подчиняется лишь пространному анализу характеров. И замечательно, что гении Мольера заставляет нас принять все эти особенности; публика даже не смеет зевнуть, а критики, которые так превозносят г-на д’Эннери (увы, их немало!), вынуждены слушать с благоговейным вниманием, по временам выражая свое восхищение. Это известная награда за идеи, которые я защищаю.
Композиция «Мизантропа» прекрасна своей простотой. В первом акте всего три сцены, причем в последней лишь восемь стихов; он целиком посвящен раскрытию характера Альцеста, сперва в сцене с Филинтом, которая служит экспозицией, затем в бессмертной сцене с сонетом Оронта. Второй акт посвящен Селимене; поэт превосходно выявляет нрав кокетки – сначала в ее разговоре с Альцестом, а затем в знаменитой сцене, где она дает язвительные характеристики своих знакомых. В третьем акте словесный поединок между Селименой и Арсиноей. В четвертом, как и в начале второго, сцена между Альцестом и Селименой, на сей раз более развернутая, но еще не приводящая к развязке. Наконец, в пятом акте происходит решительное объяснение, которое уже дважды откладывалось, и заканчивается акт посрамлением Селимены. Вот и вся драма.
Ах, этот злополучный четвертый акт! Ведь вам известно, что именно четвертый акт бросает в жар и холод драматургов и театральных директоров. Могу себе представить, что произошло бы, если б Мольер в наши дни явился в театр Порт-Сен-Мартен со своим «Мизантропом». Его четвертый акт уложил бы на месте гг. Ритта и Ларошеля, они вообразили бы, что он решил свести их с ума. Догадавшись, что он ошибся дверью, Мольер мог бы затем постучаться в Одеон. А там еще хуже, – г-н Дюкенель предложил бы ему в негласные соавторы г-на Дюма, вежливо пояснив ему, что его пьеса не держится на ногах.
О нет! Так писать четвертый акт совершенно непозволительно! Спросите об этом г-на Сарду, который воображает себя потомком Мольера. О, мы весьма усовершенствовали четвертый акт, он становится у нас все лучше и лучше! Но скажите, где кульминационная сцена в «Мизантропе»? Сомневаюсь, чтобы гвоздем пьесы было объяснение, которое неизбежно происходит между Альцестом и Селименой. Ведь Мольер дал не одну, а три таких сцены. Обратитесь к авторитетным критикам, и они скажут вам, что две сцены из них совершенно лишние. Вдобавок они совсем не занимательны и не способствуют развитию действия. Вот если бы «Мизантропа» дать кому-нибудь из наших водевилистов, он сделал бы из него чудесную одноактную пьесу!
Может показаться, что я шучу, но уверяю вас, однажды при мне действительно предлагали сократить «Мизантропа» до одного акта. Избавившись от длиннот, он, видите ли, стал бы премилой пьесой, которой можно было бы начинать спектакль. Вы представляете себе письмо современного театрального директора к Мольеру с отказом? Забавно было бы его написать. Сколько веских доводов мог бы привести директор!
«Сударь, к сожалению, я должен сказать, что ваша пьеса никак не подходит для нашего театра. Ее следовало бы сократить на две трети. Экспозиция растянута у вас на целых пять актов, это никуда не годится. Где же сама пьеса? Я что-то ее не вижу. Действия нет и в помине, одни пустые разговоры, а вы сами знаете, как необходимо действие. Ваша пьеса не выдержит и десяти представлений. К тому же ваши герои не вызывают симпатии. Это серьезная ошибка, сударь! Ведь вам небезызвестно, что театру жизненно нужны симпатии публики. Правда, у вас есть Филинт и Элианта, но они бездействуют. Вы могли бы, – простите, что я осмеливаюсь вам подсказывать, – сделать более острой развязку вашей пьесы, усилив роль Филинта; например, он мог бы уступить Альцесту Элианту и таким образом примирить его с обществом, а сам жениться на Селимене. Вы уж сами можете развить эту идею. В теперешнем виде пьеса неприемлема. Возможно, что она прошла бы раза два на утреннике…»
Директор поступил бы весьма благоразумно. Все профессионалы одобрили бы его.
Но все же какая бесподобная драма – «Мизантроп»! Мне приходилось слышать, что ее следовало бы рассматривать, как пространное рассуждение, как серию разговоров, написанную прекрасным языком. Но я придерживаюсь другого мнения. Я нахожу, что эта пьеса, при всем ее медленном, плавном развитии, глубоко волнует. И увлекают в ней не события, не они возбуждают наш интерес; дело не в захватывающих эпизодах. Нас волнуют характеры, драма разыгрывается в умах и сердцах героев.
Посмотрите, как современный драматург написал бы, например, два первых акта. Допустим, что, подобно Мольеру, он посвятил бы первое действие Альцесту, а второе – Селимене. Но для оживления экспозиции он изобрел бы множество мелких эпизодов и затеял бы очень сложную интригу. А Мольер спокойно, в бесконечно длинных сценах, обрисовывает своих героев, он заставляет их говорить, и они обнаруживают свой характер, он показывает их зрителю в созданной им типической ситуации, и только. Так, не забывая ни одной характерной черты, он создает живые образы, которые под конец становятся реальными существами.
Поэтому они вызывают огромный интерес. На них отовсюду падает свет. Они ярко выделяются на нейтральном фоне действия. События подчинены героям, а не герои событиям; перед нами только Альцест и Селимена, достойный человек и кокетка, – общечеловеческие типы. Эта простая драма волнует вас до глубины души. В финале, когда Селимене читают ее письма к двум маркизам и она до крайности сконфужена, Альцест вызывает наше сострадание: нам понятны мучения этого человека, сохранившего благородство в своем безумном увлечении. Ни одна драма, как бы крепко она ни была построена, не вызывает у зрителя в развязке столь сильных и глубоких переживаний.
Как умело достигнут нужный эффект! И вот вам аксиома, с которой в театре недостаточно считаются: чем проще перипетии, тем они сильнее. Альцеста постигает удар, он переживает настоящую драму, и это потому, что поэт сумел показать нам на протяжении четырех актов живого Альцеста, вдохнув в него душу. С каким искусством он создан! Много было споров вокруг этого образа. Мне думается, комментаторы, как всегда, усмотрели в комедии такие тонкости, о которых даже и не помышлял Мольер, создававший цельные и ясные образы. Альцест – комический персонаж, желчная натура, его угрюмость преувеличена автором, чтобы вызвать смех. Но это комическое лицо временами испытывает такую искреннюю горечь, что становится воплощением человеческой скорби. Этот правдолюбец переживает столь бурное негодование, душа его так изранена в схватке с жизнью и он так нелепо проявляет и чувства, что не знаешь, смеяться или плакать, слушая его яростные выпады против общества.
Таково свойство гения. Представьте себе Альцеста серьезным, и он станет прямо невыносим; представьте себе его только комичным, и получится фарс. Благодаря своему глубокому чувству правды Мольер создал до того живой образ, что в нем видишь все противоречия, причудливое смешение мыслей и чувств, слабости и величие человека. Альцеста можно сравнить разве только с Гамлетом. Шекспир, единственный из поэтов-драматургов, создал на другом фоне столь же сложный и многогранный образ.
Я бегло набрасываю мысли, которые недавно пришли мне в голову в театре Французской Комедии. Я восторгаюсь стилем Мольера. Какой звучный, крепкий и на диво точный язык! Стихи, которые Альцест говорит Оронту после чтения сонета, – одни из лучших во французской поэзии. Мы превратили поэта в какого-то романтического Аполлона с пламенными кудрями, скандирующего стихи в эмпиреях. В паше время при слове «поэзия» возникает представление о легковесной лирике, о строфах, порхающих подобно птицам. Такова мода. Если бы на французском языке вдруг перестали говорить, Мольер навеки остался бы самым чистым и самым могучим из наших поэтов.
Живи Альцест в наше время, он выходил бы из себя, читая стихи куда вычурней Оронтовых. Я знаю сонеты и даже поэмы, которые вызвали бы у него приступы бешенства. Альцест сердился на такую строку: «Нас трепетно баюкает тревога», – а между тем у наших крупных поэтов он встретил бы обороты почище этого. И, конечно, он мог бы с полным правом повторить:
Слог этот вычурный, лишенный правды, силы,
Жеманный, в завитках, которые вам милы,
Он – вымученных чувств и слов пустых игра,
Естественности враг. Покончить с ним пора.
Господин Делоне, впервые исполнявший роль Альцеста, пропел песню «Когда б мне подарил король…» с трогательным простодушием и произвел самое приятное впечатление. Ему много аплодировали. Эта песенка действительно прелестна, и я ценю ее не меньше, чем сам Альцест. Именно в таких песнях сказывается наш французский гений, ему чужды итальянская манерность, немецкая мечтательность и английское неистовство, которые в различные эпохи оказывали пагубное влияние на нашу литературу.
II
Сейчас мне хочется записать мысли, какие проносились у меня в голове, когда я сидел в кресле на представлении «Жоржа Дандена», этого глубокого и сильного фарса. Более чем кстати обратиться к Мольеру, когда берешь на себя тяжелый труд защищать в театре правду и свободу.
Прежде всего меня поразила смелость этой пьесы. Разумеется, я не собираюсь изображать Мольера предтечей Революции, каким его уже пытались представить. Но, по правде сказать, «Жорж Данден» – первая пьеса, в которой жестоко высмеивается дворянство. Вот посудите сами: «Я знаю, с какой кислой миной дворяне принимают нас в свою семью. Брак с нашим братом не больно-то их прельщает, они женятся на нашем богатстве…» И далее вот что говорит Жорж Данден своей теще, г-же де Сотанвиль, о своей женитьбе: «Недурное это было для вас дельце. Не будь меня, ваши дела, с вашего разрешения, вконец бы расстроились. Сколько здоровенных дыр заткнули вы моими деньгами…» Как беспощадно изображена семья Сотанвилей! С тех пор, пожалуй, ни в одной карикатуре дворяне не выставлялись такими шутами и дураками.
Перенесемся мысленно в те времена и представим себе, какая отвага нужна была для создания таких образов. Дворянство господствовало в театре и при дворе. Но Мольер удачно избрал поле действий. Он насмехался над отсталым старосветским провинциальным дворянством, над которым так потешались в Версале. Аристократу, смеявшемуся над Сотанвилями, и в голову не приходило, что он смеется над самим собой. Красавец Клитандр, тип вылощенного придворного, играет роль прекрасного принца, олицетворяет собой торжество молодого поколения дворян. Он тонко высмеивает всех этих провинциалов и затевает интрижку с Анжеликой под носом у ее мужа и родителей. Но все же ветхому зданию нанесен первый удар, и оно трещит по всем швам. Позднее атаки будут вести в лоб, но от этого они не станут яростней. Мольер интуитивно, как гениальный художник, нащупал корни застарелой вражды, которая в следующем столетии сменила старый мир и обновила французское общество.
Обратите внимание, «Жорж Данден» в наше время породил множество пьес. Все они написаны на тему о неравном браке, который складывается неблагоприятно для мужа. Этот сюжет проник на сцену, видимо, но раньше начала нынешнего столетия. Драмы и комедии на тему о мезальянсе хлынули в нашу литературу уже в эпоху Империи, когда возвратившиеся на родину эмигранты стали жениться на дочерях буржуа, почувствовав власть денежного мешка. Добрых два десятилетия наши авторы только и делали, что писали о столкновении буржуазии и дворянства. Напомню «Мадемуазель де Сеглиер» и «Мешки и пергаменты» Жюля Сандо. Вот почему «Жорж Данден» представляется мне наиболее актуальной пьесой Мольера в наши дни. Но в XVII веко очень редко встретишь произведение, героем которого является разбогатевший крестьянин.
По правде говоря, в данном случае социальная сторона интересует меня гораздо меньше литературной. Мне просто хочется отметить, как остро и своеобразно поставлена тема. И особенно меня занимают жанровые особенности этой пьесы.
Перед нами нечто среднее между фарсом, какие разыгрывались на ярмарках, и комедией нравов, как мы ее понимаем в наше время. Некоторые сцены в «Жорже Дандене» словно сошли с ярмарочных подмостков, далее я их рассмотрю. Однако пьеса выходит из рамок фарса; гениальный писатель создал одну из самых горестных и беспощадных картин человеческой жизни. Еще ни один писатель не проявлял такого презрения к человеку, еще никогда общество не получало такой увесистой пощечины. Только в английской литературе можно встретить столь же злую сатиру – «Вольпоне» Бена Джонсона.
Я вовсе не собираюсь насиловать текст и делать из Мольера свирепого моралиста. Пьеса имела целью развлечь Людовика XIV. Трудно думать, чтобы сатирик решил по этому поводу написать революционное произведение. Нет, это только фарс, единственная его цель – вызвать смех, и если он наводит на размышления и вызывает слезы, то лишь потому, что Мольер вынужден был скрывать и размышления и слезы под личиной смеха. Современники ничего не видели в пьесе, кроме забавной буффонады. Быть может, автору и следовало бы пробудить в Жорже Дандене чувство мужского достоинства, чтобы нам не приходилось возмущаться, видя, как он на коленях просит прощения у жены.
В основу пьесы положена занятная новелла. Комедия содержит не одну, а целых три новеллы, ибо каждый акт, в сущности, это новая новелла на ту же тему. Я потешаюсь, глядя, с какой гримасой проглатывает «Жоржа Дандена» современная критика, вынужденная оказывать уважение Мольеру. Право же, это забавное зрелище. Этот признанный мастер, классик, как бы мстит критикам за «безнравственных и непристойных» писателей, которые постоянно получают от них линейкой по рукам. Интересно знать, какого мнения наша критика об этой пьесе, где почти нет действия, где ситуация остается неизменной и действующие лица трижды сталкиваются, проявляя те же черты характера? В ней даже и развязки нет, пьесу можно было бы продолжить. Критикам до смерти хочется протестовать, но они прикусили язык и сохраняют лицемерно почтительный вид, не решаясь поносить классика.
Мольер очень просто трактовал свой сюжет. Он хотел изобразить обманутого и одураченного мужа. И вот он показывает три случая обмана и каждому отводит по акту. Всякий раз происходит нарастание. Но все же ситуации повторяются, и в пьесе нет интриги в современном понимании этого слова.
Первая новелла. Жорж Данден узнает, что Анжелика принимала посланца от Клитандра, и жалуется Сотанвилям. Анжелика и Клитандр, затеяв мнимую ссору, ухитряются объясняться в любви под самым носом мужа. И Жорж Данден вынужден извиниться перед Клитандром.
Вторая новелла. Клитандр пробирается к Анжелике. Но когда Жорж Данден, подослав к ним Сотанвилей, думает застигнуть любовников врасплох, Анжелика отводит всем глаза, делая вид, что выгоняет Клитандра.
Третья новелла. Жоржу Дандену удается заманить любовников в западню. Анжелика, возвращаясь со свидания, обнаруживает, что дверь заперта. Тут она притворяется, что хочет покончить с собой; муж выходит наружу узнать, в чем дело, но она проскальзывает в дом и запирает дверь. А когда появляются Сотанвили, все называют Жоржа Дандена распутником и пьяницей.
Перелистайте наших старинных новеллистов и вы найдете у них эти фаблио или весьма похожие на них. Веселые рассказы о рогатых мужьях, так забавлявшие наших предков, являются источником этой пьесы. Мольер использовал такие новеллы, и мы видим, что на голову мужа обрушиваются невообразимые бедствия. Не стану распространяться, мне кажется, я довольно убедительно показал, как создавалась эта пьеса.
И какие же это прелестные новеллы! Что может быть восхитительнее начальных сцен третьего акта! Глухая ночь. Появляются Клитандр и Любен; они нащупывают дорогу в темноте. Анжелика и Клодина выходят из дому. Влюбленные словно играют в жмурки. Во мраке они зовут друг друга почти беззвучным шепотом, и кажется, будто поцелуи порхают от одного к другому. Они не сразу находят друг друга, но продолжают искать и наконец встречаются. И тут же отходят в сторону неслышными шагами; Клитандр и Анжелика садятся в глубине сцены, взявшись за руки, а Клодина и Любен стоят и щебечут, как две испуганные птички. Из дома выходит Жорж Данден, он разыскивает жену, и вот на авансцене разыгрывается между ним и его слугой классический фарс! Сонный слуга идет палево, и хозяин, думая, что тот находится по правую руку, посылает туда свои реплики. А влюбленные пары вторят грубоватому фарсу своим прелестным лепетом.
Меня прямо растрогала эта сцена. Сколько прелести в старинном веселье! И сколько тут свежести, нежности и чистосердечного смеха! Обманутые мужья всегда были и будут смешны! Любовники осмелели, хозяйка и служанка любезничают со своими поклонниками в теплом сумраке, а обманутый муж ссорится с балбесом, который стоя спит.
Искусство Мольера – здоровое и свободное искусство; он потешается над не слишком серьезными пороками, никогда не отступает от правды, поражая нас смелостью своих наблюдений и точностью языка.
Чисто фарсовый характер носят и другие сцены, например, все сцены, где участвует слуга. Эту пьесу можно было бы сыграть на ярмарочных подмостках, и она не утратила бы своего значения. А сколько неподдельного комизма! Уморительны признания Любена; слуга с таинственным видом говорит мужу: его послал Клитандр передать Анжелике, что любит ее. Тут невозможно удержаться от смеха. Это очень удачная экспозиция, – сцена сделана удивительно крепко и свежо.
Но я ставлю вопрос: если бы «Жорж Данден» был написан в наши дни, как отнеслась бы к нему критика? Мне думается, пьесу решительно бы отвергли, – писателю ни за что не позволили бы сохранить сцену, где Жорж Данден извиняется перед Клитандром, а тем более – развязку, когда муж на коленях просит прощения у обманувшей его жены. Здесь комизм до того утрирован, что он не по нутру нашим чувствительным современникам. И вообще критики обрушились бы на молодого автора. Пьесу назвали бы безнравственной, скучной, циничной, более того, завопили бы, что она дурно построена. Важные авторитеты глубокомысленно изрекли бы: «Это нетеатрально!»
Они правы, Мольер ничего не понимал в театре, – я имею в виду театр наших дней, на который оказала влияние драматургия Скриба и его последователей. Но это доказывает, что абстрактного «театра» не существует; есть «театры», где соответственно требованиям эпохи по-разному обрабатываются драматические сюжеты, причем манера обработки непрестанно изменяется и не существует никаких раз и навсегда установившихся правил. В драматургии допустимы любые дерзания, писать для театра могут и молодые писатели. У искусства нет других границ, кроме творческого бессилия художников.
Но надо сказать, современные пьесы далеко не столь сценичны, как пьесы Мольера. У него каждая сцена разыгрывается в своем темпе, эпизоды чередуются мерно и ритмично, словно фигуры менуэта, одно действие неприметно переходит в другое, напряжение постепенно возрастает, разрешаясь финальным эффектом. Это было очень сложное искусство, требовавшее больших познаний, искусство, искони процветавшее в балаганах, которое мало-помалу утончилось и поднялось до уровня высокой комедии. Выть может, в такой манере уже нельзя живописать наше общество, структура которого стала весьма сложной. Но тем не менее это искусство представляет интерес, ибо, пользуясь его приемами, человек гениально одаренный создал настоящие шедевры. Мольер, которого кое-кто из наших современников называет жалким ремесленником, был самым искусным драматургом своего времени.
