Текст книги "Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»"
Автор книги: Эмиль Золя
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)
Нет более придирчивой публики, чем провинциальная. Это несомненно. Я имею в виду публику, состоящую из избранных кругов маленького города: нотариусы, судебные чиновники, адвокаты, врачи, коммерсанты. Они привыкли чувствовать себя в своем театре, как дома, они освистывают актеров, которые им не по вкусу, они сами формируют и труппы, пользуясь испытанием, установленным по закону, который требует трех пробных выступлений. Наши парижские пристрастия их всегда удивляют, потому что они прежде всего требуют от актера добросовестности, известного уровня таланта, достаточно профессиональной игры; у них актриса никогда не позволит себе выйти из затруднения при помощи пируэта; ничто их так не оскорбляет, как те актерские импровизации, которые на жаргоне кулис называются «каскадами». Приехав в Париж, они часто не могут понять необычайного успеха некоторых водевильных и опереточных звезд. Все это их ошеломляет и бесит.
Сколько раз говорили мне школьные товарищи, приезжавшие на неделю-другую в Париж: «Вчера мы побывали в таком-то театре, и нам невдомек, как можно терпеть такую-то актрису или такого-то актера. У нас бы их безжалостно освистали». Я, понятно, не хочу никого называть. Но вы немало удивились бы, если б узнали, в отношении каких звезд эти провинциалы вынесли столь суровый приговор. Заметьте, что, по существу, их критические суждения почти всегда справедливы. Чего они не желают понимать, так это парижских вспышек безумия, пламени успеха, который пожирает все вокруг, однодневных триумфов, которыми пользуются у нас, главным образом, актрисы, когда они – помимо дарования, большого или малого, – обладают той самой безделицей, которая щекочет нам определенное место.
В провинции другой воздух. В нашем воздухе провинциалы не живут, поэтому в Париже они задыхаются. К тому же они испытывают и некоторую ревность. Это материя тонкая, мне не хотелось бы настаивать на ней; но ясно, что постоянное возвеличение Парижа начинает раздражать честных обывателей, населяющих французскую землю. Им только и говорят что о Париже, все в Париже сказочно; и вот, когда им удается поймать Париж на лжи и глупости, изобличить его, они торжествуют. Их можно понять: в самом деле, парижане не слишком строги, они аплодируют лицедеям, уже отвергнутым Марселем и Лионом, они увлекаются хламом, выброшенным на свалку Тулузой и Бордо. Хуже всего, что провинциалы часто правы. Мне бы хотелось, чтобы все услышали, как они оценивают труппу Оперы или Комической оперы. И они возвращаются в и города, пожимая плечами.
К сказанному прибавьте, что трескотня нашей рекламы злит и сбивает с толку людей, которые, находясь за сто или двести лье, не могут участвовать в этих преувеличениях. Они не посвящены в тайны кулис, не знают, что стоит за этим залпом хвалебных рецензий, который дает критика в честь появления первой попавшейся юбки. Мы-то улыбаемся, мы знаем, что почем. А они живут в мертвой неподвижности своих городов, вдалеке от столичной публики, и должны все принимать за чистую монету. В течение нескольких месяцев они в своем клубе читают, что мадемуазель Икс – чудо красоты и таланта. Мало-помалу они проникаются к ней почтением. Потом, увидев ее, они испытывают ужасающее разочарование. Что же удивительного, если они перестают считать нас серьезными людьми.
А ведь провинциалы судят с такой строгостью не только артистов, но и пьесы, и даже служащих наших театров. Например, я знаю, что их выводит из себя дерзость наших капельдинерш. Только вчера один из моих приятелей в ярости говорил мне, что не может понять, как это мы терпим такую наглость. Что касается пьес, то они их почти никогда не удовлетворяют, ибо чаще всего ускользают от их понимания; я говорю о проходных пьесах, о тех, которые Париж поглощает по три-четыре десятка за сезон. Справедливо сказано, что добрая половина нынешнего репертуара никому не понятна за пределами городских стен столицы. Намеки уже не воспринимаются, парижское остроумие гаснет, от пьес остается один жалкий каркас. Ясно, что они не могут прийтись по вкусу людям, которые оценивают эти пьесы по их абсолютным достоинствам.
Итак, не следует верить, будто бы провинциалы переживают в наших театрах какое-то пассивное восхищение. Да, они устремляются в театр толпами, но будьте уверены – они сохраняют способность свободного суждения. В театр их толкает любопытство, они хотят исчерпать все парижские удовольствия; но послушайте, что они говорят, выходя из зала, – они высказываются весьма радикально, в трех случаях из четырех они полны досады и негодования, словно их заманили в ловушку для дураков.
Другой факт, установленный мною и в настоящее время очень явный, – это пристрастие провинции к музыкальным театрам. Провинциал, который отважится провести один вечер во Французской Комедии, раза три-четыре сходит в Оперу. Допускаю, что именно музыка внушает ему столь благородное пристрастие. И все же надо объяснить обстоятельства, которые это движение поддерживают и с каждым днем усиливают. Нельзя сказать, что мы – нация меломанов, и этот факт обусловлен особыми обстоятельствами, а не только любовью к музыке.
Провинциальная масса устремляется в оперу по одной из причин, о которых я говорил выше. Комедии, водевили часто ускользают от ее понимания. Напротив, оперу они понимают всегда. Пение достаточно слушать, – даже иностранцам нет надобности следить за текстом.
Я рискую навлечь на себя гнев музыкантов, но выскажу свою мысль до конца. Литература требует духовной культуры, известного интеллектуального уровня, – тогда она может доставить наслаждение; а для того, чтобы получить радость от музыки, нужно только одно – обладать темпераментом. Я, понятно, не отрицаю ни воспитания слуха, ни особого чувства прекрасного в музыке; я даже готов согласиться, что великих композиторов можно понимать, лишь обладая в высшей степени утонченной эмоциональностью. И тем не менее здесь мы остаемся в области чувств, – интеллект может отсутствовать. Вспоминаю, как во время общедоступных концертов г-на Падел у мне нередко приходилось наблюдать эльзасских портных или сапожников, простых рабочих, которые блаженно впивали музыку Бетховена, между тем как интеллигентные господа явно симулировали восхищение. Упоение сапожника, слушающего симфонию ля-минор, вполне стоит упоения студента Политехнической школы. Оперу понимать не надо – ее надо чувствовать. Во всяком случае, ее достаточно чувствовать, чтобы развлечься; если же человек не понимает комедии или драмы, он обречен на смертельную скуку.
Вот, на мой взгляд, почему провинция предпочитает оперу комедиям. Возьмем, к примеру, молодого человека, который окончил коллеж, изучил юриспруденцию в ближайшем провинциальном университете, стал у себя в городке адвокатом, судебным чиновником или нотариусом. Нет, он не невежда. Он получил классическое образование, знает наизусть отрывки из Буало и Расина. Но годы идут, за литературной эволюцией он не следит, новые театральные опыты для него – за семью печатями. Все это происходит в неведомом ему мире и его не интересует. Ему пришлось бы сделать интеллектуальное усилие, которое нарушило бы его привычную леность. Одним словом, он, по его же собственному выражению, заржавел; стоит ли счищать ржавчину, если такая возможность представляется не чаще одного раза в год? Куда проще пренебречь литературой и удовлетвориться музыкой.
Музыка же навевает блаженную дремоту. Думать не надо. Как это сладостно! Трудно даже представить себе, до чего может дойти страх перед мыслью. Необходимость иметь идеи, сопоставлять их, извлекать выводы – какая мучительная работа, какие ненужные сложности, как это утомляет! А ведь до чего удобно иметь пустую голову, отдаваться приятному пищеварению, погружаться в бассейн мелодичных звучаний! Вот в чем полное счастье. Мозг у слушателя ничем не обременен, он испытывает чисто плотскую радость бытия, разбужена вся его чувственность. Я уж не говорю о декорациях, о постановке, о танцах, – все это превращает наши классические оперы в феерии, в зрелища, ласкающие не только слух, но и зрение.
Побеседуйте с десятью провинциалами – восемь из них будут говорить об Опере со страстью, а по отношению к Французской Комедии выкажут надлежащее восхищение. Впрочем, то, что я говорю о провинциалах, надо было бы распространить на парижан, да и на зрителей вообще. Это объясняет то огромное значение, которое у нас приобретает оперный театр; он получает самые большие субсидии, он расположен в роскошном дворце, он делает грандиозные сборы, он влечет к себе целую нацию. Поглядите рядом с ним на Французский театр, который, однако же, сейчас так процветает: лачуга какая-то. Должен сознаться в одной слабости: меня злит так непомерно раздувшийся Оперный театр. Он занимает слишком большое место, узурпированное им у литературы, у великих творений нашего языка, у человеческого разума. Я вижу в нем торжество общественной чувственности и разгула. Разумеется, я не собираюсь становиться в позу моралиста: в сущности, меня всякое разложение интересует. Но я полагаю вот что: народ, который воздвигает такой храм музыке и танцу, проявляет пугающую трусость перед мыслью.
IV
Только что артисты Французской Комедии дали ряд спектаклей в Лондоне. Денежные сборы, общее любопытство – в этом смысле их успех кажется несомненным. Опубликованы цифры, которые, вероятно, отражают истину. Зал, где играла Французская Комедия, был постоянно полон. Этот факт характерен и сам по себе. Я видел английскую труппу, гастролировавшую в одном из парижских театров: зал был полупустой, а немногочисленные зрители давились от смеха. Между тем эта труппа играла Шекспира, – правда, за исключением двух-трех актеров, все играли весьма посредственно. Но пошли нам Англия лучших своих артистов, парижане, я думаю, едва ли потревожили бы себя, они не стали бы их смотреть. Вспомните, какие ничтожные сборы делал Сальвини. Иностранные театры для нас не существуют; мы склонны насмехаться над тем, что не соответствует духу нашей нации. Можно сказать, что англичане прямо преподали нам урок литературного вкуса, – то ли потому, что наш репертуар и наши артисты им действительно пришлись по душе, то ли им просто хотелось проявить вежливость по отношению к литературе великого соседнего народа.
Что же наполняло каждый вечер зал театра Гейти – в самом ли деле вкус к литературе? В данном случае необходимы документально точные факты. Но прежде чем заняться этим вопросом, должен заметить, что никогда я не понимал озлобления, с которым у нас обрушивались на театр Французской Комедии, едва заходила речь о его предстоящих лондонских гастролях. Я читал статьи, полные ничем не объяснимой ярости. Самые деликатные авторы обвиняли наших артистов в алчности и отрицали за ними право играть по ту сторону Ла-Манша. Другие предрекали им кораблекрушение и заранее оплакивали их. Согласитесь – сегодня это выглядит смешным. Одного только следовало опасаться: неуспеха, пустого зала, падения престижа. Но в этом отношении можно не тревожиться: сборы так или иначе были гарантированы, этого достаточно; а что касается подлинного впечатления, которое произведут пьесы и их исполнители, то было заранее ясно, что его предвидеть нельзя. Английские газеты проявили учтивость, а наши французские – патриотизм. Поэтому Французская Комедия была тысячу раз права, рискнув отправиться в эту поездку; ее ждал триумф, ее ждал тот полумиллионный сбор, отчет о котором был на днях опубликован. По природе я отнюдь не шовинист; но мне было радостно сознавать, что наши актеры приобретут интересный опыт в стране, где они были уверены в отличном приеме, даже если они и не до конца всем понравятся.
В связи с этим вернусь к причинам, заставившим англичан ломиться на наши спектакли. Не думаю, чтобы это была неодолимая страсть к литературе. Дело скорее в моде и любопытстве. В настоящий момент мы во всей Европе провоцируем литературную борьбу. Нас не только обкрадывают – с нами спорят. Наша литература поднимает всякого рода вопросы – социальные, философские, научные; вот почему наши книги или наши пьесы возбуждают за границей такой шум. Например, Германия и Англия часто не могут нас читать, не приходя в негодование. Словом, наша литература – еретична. Я убежден, что большая часть английской публики была привлечена желанием разобраться наконец в театре, которого она не понимает. Это можно сказать о зрителях серьезных. Прибавьте к ним любопытных светских людей, которые слушают французскую трагедию, как если бы это была итальянская опера, и еще тех, кто стремится быть в курсе нашей литературы, – вот вам состав толпы, которая устремилась на спектакли в театр Гейти.
То, что происходило, подтверждает справедливость моих утверждений. Все критики пришли к выводу, что наибольшим успехом пользовались наши классические трагедии. Дело в том, что наши трагедии – вещь привычная; англичане, говорящие по-французски, знакомы с ними, они их учили наизусть. По успеху на втором месте после трагедий оказались лирические драмы Виктора Гюго, и это тоже более чем понятно: в них музыка стиха берет верх над всем прочим. Благодаря чудесным голосам исполнителей эти драмы воспринимались как оперные либретто, никто и не думал оспаривать их правдоподобие. Но, оказавшись перед «Фуршамбо» г-на Эмиля Ожье и перед всей драматургией г-на Дюма, англичане поднялись на дыбы. Их грубо сбивали с привычного им восприятия литературы, и они ограничились проявлением холодной вежливости.
Итак, опыт проведен. Меня он вполне удовлетворяет. Если гастроли Французской Комедии в Лондоне показали только то, каково отношение англичан к современному натуралистическому искусству, я и в таком случае склонен оценивать его как весьма полезный. Теперь ясно, что народ, создавший Шекспира и Бена Джонсона – ограничусь этими двумя именами, – в наши дни дошел до того, что не способен терпеть даже Дерзости г-на Дюма.
Я не могу здесь излагать историю английской литературы. Но прочтите замечательное сочинение г-на Тэна, – вы увидите, что ни одна литература не знала такого широкого и смелого потока оригинальности, как английская. По энергии и плотской грубости саксонский гений не знал себе равных. А теперь, после долгого господства протестантизма, эта английская литература дожила до того, что уже не может терпеть на сцене внебрачного ребенка или неверную жену. Вольный гений Шекспира, великолепная плотскость Бена Джонсона выродились в тошнотворно посредственные романы, в вялые мелодрамы, от которых отказались бы самые захолустные театрики наших предместий.
Я прочел полсотни английских романов, написанных за последние годы. Все это ниже всякой критики. Я имею в виду романы, подписанные модными именами. Не сомневаюсь, что авторы наших романов-фельетонов, от которых мы с презрением отворачиваемся, обладают более ярким воображением и большей широтой мысли. Двоеженство, потерянный и вновь найденный ребенок, страдания учительницы или какого-нибудь иного привлекательного существа – вот сюжеты, ставшие чуть ли не свято общеобязательными, – от них не уклоняется ни один английский романист. Это сказки каноника Шмидта [2]2
Имеются в виду пользовавшиеся большой популярностью «Нравоучительные сказки» для детей немецкого (баварского) литератора Иоганна Христофора Шмида (1768–1854); имя Шмида обычно сопровождалось обозначением его духовного звания.(прим. коммент.).
[Закрыть], которые непомерно разбухли и предназначены для чтения в кругу семьи. Когда какой-нибудь писатель, на свою беду, выбивается из стандарта, его предают поруганию. К примеру, я недавно прочел «Цепь сатаны» – роман, написанный г-ном Эдуардом Дженкинсом против английского пьянства; с точки зрения наблюдений и искусства это произведение весьма посредственное; достаточно, однако, того, что автор высказал несколько истин об английских пороках, и его осыпали бранью. После Диккенса здесь не появлялось ни одного сильного и своеобразного романиста. А сколько я мог бы сказать и о Диккенсе – писателе, который так трепетно и ярко воссоздавал внешние формы бытия, но был так беспомощен в анализе человека и в собирании человеческих документов.
Что до современного английского театра, то он, по общему мнению, влачит жалкое существование. За двумя-тремя исключениями, нам никогда не приходило в голову что бы то ни было заимствовать у этого театра; между тем Лондон в известном смысле живет переработкой наших пьес. Хуже всего, что театр там еще более кастрирован, чем роман. На сцене англичане уже не терпят ни малейшего сколько-нибудь серьезного анализа человека. Их интересует только пошлая мораль, только некая условная добропорядочность. Я уверен, что именно в этом причина той серости, которая захлестнула их драматургию. Они опустились до мелодрамы, они опустятся еще ниже, ибо достаточно запретить правду о человеке, чтобы убить литературу. Разве не удивительно и не печально, что английский гений, видевший в прошлые столетия расцвет самых ярких писательских темпераментов, теперь, вследствие определенного направления общественного развития, порождает лишь синие чулки, лишь оскопленных писателей, которые не стоят даже Понсона дю Терайля? И это имеет место в такую пору, когда дух наблюдения и эксперимента толкает наше столетие к изучению и разрешению всех проблем.
Можно сказать, что перед нами последствия социального порядка, которые требуют слишком длительного изучения. Заметьте: господство условности в идеях и в характере литературных героев тем более удивительно, что английская публика требует натурализма в изображении внешнего мира. Нет более добросовестного и более дотошного натуралиста, чем Диккенс, когда он описывает и выводит на сцену какого-либо героя; но он просто отказывается проникать под кожу, до плоти. Поэтому в Лондоне изумительные декорации, хотя пьесы и остаются посредственными. Народ здесь практичный, рассудительный, он требует правды внешних аксессуаров, но злится, когда хотят рассечь человека. Добавлю, что в Англии философская мысль очень смелая, смелее, чем где бы то ни было, что позитивизм в ней ширится, что Дарвин опрокинул все прежние представления и открыл новый путь, по которому в настоящее время движется наука. Что означают эти противоречия? Ясно, что если английская литература топчется на месте и не способна перенести вторжение истины, значит, эволюция еще не коснулась ее, значит, существуют социальные помехи, которые должны будут исчезнуть, чтобы роман и театр, в свою очередь, расширили и рамки за счет наблюдения и анализа.
К этому я и хотел прийти: нам не следует принимать близко к сердцу мнения, выраженные английской публикой по поводу произведений нашей драматургии. К счастью, литературная среда в Париже не та, что в Лондоне. Англичане не поняли Мюссе, они сочли г-на Дюма слишком правдивым, – эти факты интересны для нас лишь постольку, поскольку информируют о литературной обстановке у наших соседей. Мы с ними стоим на слишком различных позициях. Мы никогда не согласимся с осуждением книги за то, что ее героиня – неверная жена, а не двоемужница. В этих условиях нам следует лишь поблагодарить англичан за теплый прием, оказанный нашим артистам; но ни в малейшей мере нам не приходится рассчитывать на то, чтобы воспользоваться их суждениями о наших пьесах. Исходные точки слишком различны, мы не можем понять друг друга.
Вот что я хотел сказать, – тем более что один из наших критиков недавно заявил, что ему доставила большое удовольствие статья в «Таймс» против натурализма. Автора статьи из «Таймс» следует просто отослать к Шекспиру или рекомендовать ему «Вольпоне» Бена Джонсона. Пусть лондонская публика сохраняет свою приверженность к нашему классическому театру или к нашему романтическому театру, – она не может понять наш современный репертуар в силу своего воспитания и из-за английской социальной среды. Но это не причина, чтобы наши критики радовались шуткам «Таймс» над литературным движением, составляющим нашу славу со времен Дидро.
Что же касается автора из «Таймс», то советую ему обдумать следующую мысль: побочные дети Шекспира не имеют права насмехаться над законными сыновьями Бальзака.
О СУБСИДИЯХВо время дискуссии о бюджете все были поражены суммами, которые государство отпускает музыке, – они огромны в сравнении со скромными суммами, предоставленными литературе. Субсидии театрам Французской Комедии и Одеону, если их сопоставить с тем, что получают музыкальные театры, абсолютно смехотворны. Но этого мало, в те дни газеты завели речь об открытии новых музыкальных залов, вся пресса была озабочена судьбой композиторов и их произведений, общественное мнение оказывало самый настоящий нажим на правительство, требуя от него новых пожертвований во славу музыки. О литературе – ни звука.
Я уже говорил, что в этом апофеозе музыки вижу ненависть толпы к мысли. Человеку, который сытно пообедал, ходить во Французскую Комедию утомительно; там надо понимать, а понимать дело трудное. В Опере же он отдается убаюкивающим мелодиям, никакой подготовки для этого не требуется, – бакалейщик из угловой лавки испытает там не меньшее наслаждение, чем самый утонченный меломан. К тому же в Опере есть феерия, балет с обнаженными танцовщицами, декорации со сказочными эффектами освещения. Все это прямо обращено к чувствам зрителя и никаких умственных усилий от него не требует. Вот почему музыке возвели великолепный храм, между тем как почти напротив, в другом конце улицы, живет литература, живет наподобие благонравной, рассудительной, скучной мещанки, – ей было бы не по себе посреди этой роскоши, достойной содержанки. Да, именно так, музыка во Франции – содержанка. Ничто не может принести больший ущерб интеллектуальному здоровью нации.
Нашлось множество людей, которые подняли голос протеста против этой диспропорции между суммами, предоставленными литературе – и музыке. По их мнению, необходимо более справедливо распределять субсидии. Посмотрите на дело с практической стороны, с точки зрения достигнутых результатов, и вы снова испытаете немалое удивление; вы обнаружите, что тех сотен тысяч франков, которые брошены в бездонную бочку музыкальных театров, явно недостаточно, – они повлекли за собой лишь банкротство. Сама Опера, остающаяся весьма процветающим предприятием, с давних пор ничего значительного не создавала, она вынуждена жить старым результатом, довольствуясь труппой, которая, по мнению компетентной критики, постепенно вырождается. Несмотря ни на что, мы упорствуем. Когда музыкальный театр терпит крах, – а это случается каждый сезон, – мы тотчас изыскиваем способ открыть другой. Печать идет в наступление, министры проявляют благосклонную податливость. Нам нужны оркестры и балерины – пусть даже ценой всеобщего разорения. Странное искусство, которое можно поддерживать только с помощью миллионов! Удовольствие, которое оказывается настолько дорогостоящим, что нам не удается его обеспечить парижанам, даже оплачивая за счет всех французов!
Казалось бы, вывод прост. Зачем упорствовать? Зачем давать награды за банкротство? Пусть музыка потеснится. Это было бы не так уж и плохо. Каждый раз, проходя мимо здания Оперы, я испытываю глухое бешенство. К литературе, творимой за этими стенами, я глубоко равнодушен, мне кажется возмутительным, что мы поселили рулады и курбеты посреди золота и мрамора, в этом дворце, раздавившем город своей роскошью.
Поэтому я охотно присоединяюсь к тем журналистам, которых это положение вещей оскорбило. Пусть разделят субсидии между музыкой и литературой; пусть прежде всего увеличат субсидию, предназначенную для Одеона, чтобы он мог пойти на риск и привлечь молодых драматургов; пусть даже попытаются создать театр народной драмы, открытый любым экспериментам. Лучшего и быть не может.
Это – в принципе. Теперь, если обратиться к практике, скажу, что, когда дело идет об искусстве, я не верю в силу денег. Посмотрите, что происходит с музыкой; театры пожирают субсидии, как огонь – солому, а директорам приходится объявлять себя несостоятельными. Если увеличить субсидии, музыкальные театры пожрут еще больше денег, вот и все. Для процветания театра нужны не миллионы, а великие произведения, миллионы не могут поддержать ничтожные пьесы, между тем как великие произведения приносят с собой миллионы. О музыке я говорить не собираюсь; зачем выяснять, не переживают ли в настоящий момент музыкальные театры такой же кризис, как театры драматические? Я хочу остановиться на проблеме литературы, и к этой проблеме я приступаю.
Прежде всего сошлюсь на одно признание. Вот уже три года, как я не устаю твердить: драма умирает, драма мертва. Когда я говорил, что наши подмостки пусты, мне отвечали: «Вы оскорбляете нашу театральную славу!» Послушать критику, так театр во Франции еще никогда не переживал такого расцвета. А теперь та же критика внезапно признается в нищете и ничтожестве нашего театра. Она долго негодовала и поносила меня, а теперь воздает должное моей правоте. Она констатирует нынешний кризис, сетует на жалкий удел театра Порт-Сен-Мартен, отданного «медведям» и «китам» [3]3
На французском театральном жаргоне того времени «медведями» назывались пьесы, долгое время отвергаемые всеми театрами, но в конце концов попадающие на сцену. «Киты» в данном случае, по-видимому, невзыскательные зрители (от французской поговорки «смеяться, как кит», то есть «смеяться, широко разевая рот, во все горло»).(прим. коммент.).
[Закрыть]; Гетэ, который агонизирует, несмотря на феерии; Шатле и Театр-истор и к, живущих возобновлением старых пьес; Амбигю, где под градом опротестованных векселей сменяется один директор за другим. Что же, вот мы наконец и сошлись. Дела идут все хуже и хуже, драма на пороге исчезновения, – разве что нам удастся ее воскресить. Я ничего другого и не утверждал.
Однако я почти уверен, что у нас противоположные взгляды на то, как этот недуг лечить. Последыши романтизма, встревоженные и рассерженные исчезновением драмы образца 1830 года, не нашли ничего лучше, как заявить: драма умирает лишь оттого, что у нас недостаточно денег, чтобы вдохнуть в нее жизнь. Все как нельзя проще: хотите возрождения – возьмите да и откройте новый театр, где за счет государства будут ставиться все более или менее талантливые пьесы начинающих авторов. Одним словом, пьесы есть – нет театров.
Послушайте, над кем вы насмехаетесь? Где они, ваши пьесы? Покажите мне их. Театры разоряются именно потому, что нет пьес. В неведомые шедевры я никогда не верил. Ходит множество вздорных легенд о том, что начинающему драматургу не пробиться к публике. Однако же надо сказать: все хорошие пьесы всегда находили путь на сцену; нельзя назвать ни одной стоящей драмы или комедии, которая не дождалась бы своего часа и своего успеха. Такова истина – истина утешительная, потому что, раз она не по душе непонятым и бессильным, значит, она на руку сильным.
Конечно, директоры часто ошибаются, и по природным склонностям они кассовый успех предпочитают чисто литературному. Но какой директор отвергнет хорошую пьесу, если считает ее хорошей? При всех обстоятельствах пьеса будет подвергаться какому-то суду – даже в театре, созданном специально для начинающих; и там будут групповые пристрастия, и там будут глупости. Одна глупость стоит другой, но глупость человека, стоящего на страже своего кошелька, в какой-то степени смягчается заботой об успехе. В настоящее время все директоры заняты поисками пьес; они чувствуют, что их постоянные поставщики стареют, они встревожены, им хотелось бы чего-то новенького. Спросите их, они вам скажут, что готовы облазить все парижские мансарды, лишь бы знать, что где-нибудь притаился юный талант. А печальная истина в том, что они не обнаруживают ничего, ровным счетом ничего.
Вот какой момент мы выбрали, чтобы требовать открытия нового театра! Порт-Сен-Мартен, Амбигю, Театр-истор и к не находят драм; давайте же откроем поскорее еще один зал и тем самым усилим голод на хорошие пьесы. Не будем твердить, что директоры, как правило, отвергают всякие эксперименты; они все перепробовали – пышные драмы-феерии, драмы исторические, драмы, скроенные по мерке 1830 года. Если они отступились, то лишь по одной причине: обветшалые образцы публике не интересны, а мнимые молодые, те лжепоэты, которые приносят им жалкие подделки, начисто лишены всякой оригинальности. Минувшее нельзя гальванизировать. Вернуться к прошлому нам не дано – особенно в театре. Живые пьесы создаются эпохой, окружающей средой, движением современных идей.
Но это еще не все. Не хватает не только пьес, но и актеров. Не хочу называть никаких театров, но почти все труппы опустились до жалкого состояния, за исключением нескольких талантливых артистов. Традиции романтического театра уходят в прошлое, – надо ждать, чтобы новое поколение актеров принесло на сцену новый дух. А пока этого нет, всякому вновь созданному большому театру стоило бы неимоверных усилий собрать даже сносную труппу.
Да, вчерашняя драма мертва; да, нет больше директоров, чтобы ее ставить, актеров – играть ее, публики – ее принимать. Но какая дикая мысль – стремиться воскресить ее с помощью ассигнований! Если даже государство отвалит миллионы – ему не вдохнуть жизнь в этот труп. Есть лишь один способ вернуть драме утраченный ею блеск: обновить ее. Романтическая драма не менее мертва, чем трагедия. Подождите, пока завершится эволюция, пока появится театр нашей эпохи, плоть от плоти наших современников, и вы увидите возрождение театра. В литературе необходима страсть. Когда образец попадает в руки подражателей, он очень скоро исчезает. Нам нужны не подражатели, а творцы.
Все это мысли элементарные, истина настолько очевидная, что, кажется, она должна быть ясной для маленьких детей, – не странно ли, что мне приходится так часто повторять ее, убеждая всех вокруг? Нет сомнений, что у каждого исторического периода своя литература, свой роман и свой театр. Почему же вы хотите, чтобы мы пробавлялись литературой времен Луи-Филиппа и Империи? После 1870 года, после чудовищной катастрофы, глубоко потрясшей всю нацию, для нас наступила новая эпоха. Появились новые политические деятели, они взяли в и руки власть и способствуют развитию, которое завтра приведет к новым общественным формам. Значит, и в литературе должно произойти сходное развитие; мы тоже движемся к формам, которым завтра суждено одержать верх; новые люди невольно способствуют их торжеству, играя ту роль, для которой призваны. Все это неопровержимо, все это подчиняется законам, которые нам еще не вполне ясны, но мы начинаем их различать.
Надеяться на возврат к романтическому движению так же нелепо, как мечтать о повторении июльских дней 1830 года. В наши дни свобода уже завоевана, и мы пытаемся подвести научную основу как под управление страной, так и под литературу. Впрочем, я бегло касаюсь важных проблем, на которых мне хотелось бы в другой раз остановиться подробнее.
Итак, в заключение скажу: хоть я и не вижу худого в том, чтобы литературе давали субсидии, хоть я и считаю правильным, чтобы Оперу содержали с меньшей помпой и побольше средств давали Одеону, я все же абсолютно убежден, что деньги не произведут на свет гения и даже не помогут ему появиться; ибо свойство гения – утверждаться вопреки препятствиям. Ваши деньги попадут в руки бездарностей, спекулирующих на истории и патриотизме; может статься, что от них будет скорее вред, чем польза, – но жить-то ведь надо всем! А будущее утвердит себя само, вопреки вашим поддержкам и субсидиям, – благодаря натуралистической эволюции нашего столетия, благодаря тому духу логики и науки, который в настоящий момент преобразует весь общественный организм. Пусть слабые гибнут, если им перешибли хребет, – таков закон. Сильные зависят лишь от самих себя; они способствуют процветанию государства и ничего не ждут от него.
