Текст книги "Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»"
Автор книги: Эмиль Золя
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)
Господин Ипполит Тэн в недавнем своем этюде о Бальзаке в поисках равного ему вынужден был обратиться к Шекспиру. И это правомерное сравнение. Ведь действительно, один только Шекспир породил, подобно Бальзаку, целое человечество, такое же многочисленное и живое. Это два творца душ живых, равно могучие, но рожденные в различных обществах. И оба оставили нам произведения, которые являются словно бы гигантскими складами человеческих документов. Вот в чем заслуга Бальзака. Другие наши писатели могли писать правильней, чем он, и с большим блеском; другие могли обладать более спокойным воображением; другие могли отличаться более тонкой передачей логики чувств или более совершенной лепкой фигур; но никто так, как Бальзак, не углублялся в недра человечества, никто столько не рассказал о человеке, – словом, никто не собрал такой огромной массы документов. Представьте себе химика, который каждый день входит в свою лабораторию, запирается там и производит опыт за опытом; этот химик описывает любую свою находку, ежечасно открывает новые истины и берет их на заметку, продолжая лихорадочно трудиться. Может быть, записи его немного беспорядочны, по для того, кто их прочтет, сияние найденных химиком истин, значение бесценных материалов от этого не потускнеет. Время для классификации придет потом. Ученый, который первым проделал черновую работу, навеки сохранит славу основателя новой науки. Так вот Бальзак и явился химиком, изучающим человеческое сердце и мозг, он основал новую литературу.
VII
Было бы очень интересно изучить Бальзака-критика. Ныне сохранила свое значение только «Человеческая комедия», и, кажется, никто не знает, что Бальзак занимался журналистикой, что он принимал участие в жесточайшей полемике, наконец, что он порою с крайней резкостью отвечал на постыдные нападки всей тогдашней прессы. Впрочем, не об этих сражениях хочу я говорить; я лишь отмечаю, что они имели место, не более того. Гораздо интереснее, по-моему, изучая Бальзака-критика, выяснить, каковы были его общие литературные взгляды, и таким путем установить, отдавал ли он себе отчет в той значительной роли, которую он играл в литературе нового времени.
Издатели большого полного издания сочинений Бальзака, опубликованного несколько лет тому назад, собрали все его критические работы под заголовком «Литературные портреты и статьи». Эти материалы составили объемистый том. Сборник позволяет судить о критическом даре Бальзака и дает представление о его литературных взглядах.
Признаюсь, я немного поторопился, ибо доктрины Бальзака после пристального чтения показались мне довольно неясными. Правда, он громоздит одну теорию на другую, загорается каждой новой идеей и собирается на ее основе править миром; но когда проверяешь все это внимательно, то просто теряешься в безнадежной путанице. Первоначальная идея у него отсутствует, он не опирается на научную истину, чтобы затем вывести из нее логическое суждение. Спору нет, на каждой странице у него встречаются все наши истины, но они словно просвечивают сквозь хаотический сон ясновидящего; они теснятся и теряются среди открытий и просчетов, они никак не согласованы между собой, из них не извлекается никаких четких формул; словом, не утверждая, что Бальзак творил бессознательно, мы можем с уверенностью сказать, что он не умел верно оценить ни степени влияния своего на литературу, ни общественного значения своего творчества.
Я думаю, что эта безотчетность происходит, главным образом, от недостатка критического чутья. Прошу понять меня правильно, я хочу сказать, что Бальзак судил по наитию, постоянно увлекаемый воображением, а не на основании строго разработанного метода. В критике мы обнаруживаем романиста; это тот же разбуженный от грез мечтатель, который отталкивается от наблюдений над действительностью, а потом все преувеличивает в своем воображении, неспособный соблюдать верные пропорции; он кричит, что Вальтер Скотт – гений, и тут же вышучивает стихи из «Эрнани», проявляя при этом сомнительный вкус. Книга, которую я держу в руках, полна удивительных суждении, которые сегодня могут лишь озадачить.
Например, его как будто сильно занимал исторический роман. Разве это не странно? У писателя, только что создавшего роман натуралистический, нет, кажется, иной заботы, как эти пресловутые псевдоисторические романы, такие фальшивые, что в наши дни их невозможно читать. Я готов еще простить ему восхищение Вальтером Скоттом, хотя оно превосходит всякую меру и показывает полное непонимание Бальзаком своего собственного гения, ибо у меня не укладывается в голове, каким образом автор «Кузины Бетты» мог не только принимать автора «Айвенго», по и отдавать ему первенство в XIX веке. Но Бальзак пошел еще дальше, он рассыпается в таких похвалах Анри де Латушу, что их можно принять за шутку.
Прочитайте-ка вот это: «В его душе живут Вольтер и лорд Байрон». И далее: «Сказать, что в этой книге стиль вполне отвечает мысли, что самый блестящий колорит сочетается с самым смелым рисунком, что изящнейшие узоры украшают крепчайшую ткань, – это значит описать лишь тот орнамент, что вьется по карнизам прекрасного здания. В двух словах подытожу свое суждение: „Фраголетта“, как и „Гермафродит“, останется нетленным памятником в веках». Думаю, что не стоит комментировать этот «памятник».
Таким образом, в довольно многочисленных рецензиях, которые Бальзак одну за другой помещал в «Литературном листке политических газет», в «Карикатуре» и «Парижской хронике», он давал суровые или лестные оценки наобум, поддавшись минутному настроению; их невозможно вывести из общей продуманной системы взглядов. Этот могучий ум, которому предстояло создать целый мир, такой живой и современный, почти никогда не требовал от других жизненной правды, изучения современного общества. И это не широта, как можно было бы подумать, не стремление все понять и все принять; просто перед нами критик, у которого нет определенного метода, он бредет вслепую, отдавшись на волю случая.
Я нашел здесь кое-что интересное. Например, Бальзак восхищался теми писателями, которые потом яростно на него нападали. Известно, что Сент-Бев его недолюбливал и всегда судил о нем сурово и несправедливо. Тем не менее Бальзак написал: «Если „Сладострастие“, одна из самых значительных книг нашего времени, стоила шести лет труда, то продана она была за такую цену, что, смею утверждать, заработок автора оказался меньше, чем дневной заработок крючника». То же самое было и в отношении Жанена, который безобразно третировал Бальзака в «Ревю де Пари» после знаменитого процесса. В связи с «Исповедью» Бальзак говорил: «Этот мой бледный анализ – ничто рядом с самою драмой, которая удивительно соответствует его сверкающему остроумием стилю; то здесь чувствуется Дидро, его лаконичная и пылкая речь, то – Стерн, его нежный и изящный мазок; то перед вами встает мрачная, сатаническая фигура, то светлое и чистое зрелище, созерцание которого дает вам отдых от бурных порывов душевного отчаяния». Я привожу эти цитаты с целью показать, что не Бальзак первый начал ту войну, которая разыгралась впоследствии между ним и его собратьями по перу вкупе с прессой.
Это видно по следующим горделивым строкам, которые я нашел в заявлении Бальзака, написанного им в свою защиту во время судебного процесса, начатого против него «Ревю де Пари»: «С давних пор человек, попавший в опалу к литературе, должен был отстаивать свою позицию, невзирая на все возможные бедствия литературной войны. Приходит день, когда раны затягиваются, когда забываются подлые удары в спину, – их следует предать забвению ради чести нашей страны, – оскорбительные статьи уходят, книги остаются; великие произведения творят правый суд над ничтожными противниками». Бальзак, попавший в опалу к литературе! Какой урок можно извлечь из этого факта, отмеченного самим же писателем, какому терпению должно нас это научить!
Я обнаружил также весьма хвалебную заметку об «Индиане» Жорж Санд, датированную 31 мая 1832 года. Можно сказать, что это один из тех редких случаев, когда Бальзак недвусмысленно высказывается в пользу современной темы. «В этой книге мы видим реакцию жизненной правды против фантастики, современности против средневековья, личной драмы – против необычайных происшествий, которые предписывает мода, скромной повседневности – против преувеличений исторического жанра». Поистине Бальзак написал это в минуту просветления; но только странно, что предметом своих восторгов он выбрал романтическую историю женщины, оказавшейся между тремя мужчинами, с ошеломляющей развязкой: самоубийством на вершине горы, перед лицом природы. К счастью, сам Бальзак пошел гораздо дальше в том, что он называет «реакцией жизненной правды».
Самым интересным во всей книге критическим этюдом, безусловно, является статья об «Эрнани». Это совершенно невообразимый «разнос». Тем более неожиданный, что критик нигде больше не высказывался на сей счет с такой горячностью. Здесь чувствуется гнев, возмущение, толкающие Бальзака на несправедливость и побуждающие его вынести приговор, в наши дни кассированный зрителями. Этот этюд наверняка малоизвестен, потому что со дня возобновления «Эрнани» на сцене о нем нигде не упоминают. Бальзак обрушивается на персонажей Гюго, показывает их нелепость, их неправдоподобие, их смехотворность; и все это почти в шутливом тоне, словно критик не принимает пьесу всерьез. Он ничего не прощает; ни неточностей в деталях меблировки, ни ошибок в языке, ни исторических несуразностей и мелких фактических ляпсусов.
Приводить выдержки из этой статьи очень трудно, потому что она принадлежит к тем критическим статьям, которые уничтожают произведение мелкими замечаниями, не оставляя в нем камня на камне. И все же я процитирую несколько строк: «В монологе, завершающем первый акт, Эрнани – это молодой человек XIX столетия, доктринер, рассуждающий об орденских лентах и о дворянах, коим нужно „нацепить на шею золотую овцу“, как мог бы рассуждать молодой человек, обойденный орденом… Эрнани, имеющий в своем распоряжении охрану из двадцати отважных разбойников, боится, что не сможет осуществить побег. Он видит перед собой эшафот и не хочет делить его со своей возлюбленной, тогда как донья Соль пылает героическим желанием получить „свою часть савана“. Все это хорошо в оде, в балладе; но на сцене персонажи должны действовать немножко более рассудительно. В этот момент Эрнани мог бы очень легко спастись сам и увезти допью Соль. Ничуть не бывало. Они присаживаются на камень и убаюкивают себя, совсем не к месту, нежными словами… Страсть дона Рюи к поэзии поистине удивительна. Вероятно, этот старец все то время, что он находится за кулисами, вместо того чтобы находиться на сцене, сочиняет идиллии и элегии. Он изъясняется иносказаниями, тогда как все прочие персонажи говорят подчеркнуто грубым языком…» Тут я останавливаюсь. До сих пор критика Бальзака была справедлива, и надо думать, что он писал эту статью, поддавшись возмущению великого мастера наблюдения перед драмой, созданной из фальшивых документов, смешанных с правдой человеческих чувств, и сочетающей величие с ребячеством.
Но дальше Бальзак набрасывается на стиль Гюго и теряет почву под ногами. Тут мы с изумлением читаем следующие строки: «Что касается стиля, то, в интересах автора, мы не считаем нужным им заниматься, хотя, может быть, это было бы необходимо для воспитания вкуса у людей, кои находят в таком стиле глубину мысли и корнелевский оттенок; но следует сохранять уважение к талантливому человеку, над ним и так слишком много потешались». И Бальзак, действительно, без особого труда смог процитировать некоторые странные строки, привести примеры какофонии, неправильностей речи, мыслей, граничащих со смешным. Единственное, чего он не говорит, это, что вся подобная накипь растворяется в великолепнейшем потоке поэзии, какой когда-либо зарождался в нашем народе.
Мы согласны с Бальзаком, когда он пишет: «Подводя итог нашему разбору, скажем, что вся пьеса держится на слабых пружинах: сюжет совершенно неприемлем, даже если он основан на истинном происшествии, потому что не всякое приключение пригодно для сцены; характеры фальшивы, поведение персонажей противоречит здравому смыслу…» Но мы не можем присоединиться к нему, когда он выносит такой приговор: «Нам кажется, что автор пока что показал себя лучшим прозаиком, чем поэтом». Добавьте к этому, что Бальзак говорит, будто успех «Эрнани», «будь мы к нему причастны, мог бы выставить нас на посмешище в Европе».
Ныне, полвека спустя, стало ясно, как неправ был Бальзак, и перед лицом такого заблуждения начинаешь сомневаться, обладал ли он вообще развитым критическим чутьем.
VIII
Бальзак написал удивительный этюд о художниках. Правда, он датирован апрелем 1830 года, что объясняет его романтическую манеру. Великий труженик, никогда ничего не принимавший от государства, начинает с горьких сожалений об уходе той эпохи, когда Юлий II поселил в своем дворце Рафаэля. Он упоминает Наполеона, предлагавшего миллионы и сенаторский сан Канове, он повторяет общие места, вроде того, что художник – создание необычное, коему предназначено свыше состоять на содержании у коронованных особ. Но это еще не все; художник, как рисует его Бальзак, – это всклокоченный поэт 1830 года, пророк, повинующийся откровению. Вот странный его портрет: «Он действует под властью неких таинственных обстоятельств. Он себе не принадлежит. Он – игрушка своевольных и капризных сил… В один прекрасный день, неведомо для него, проносится какое-то дуновение – и происходит взрыв. Ни за какие блага, ни за какие миллионы он не прикоснулся бы к кисти, не измял бы в пальцах куска воска, не написал бы ни строки… Но однажды вечером на улице, или проснувшись поутру, или в разгар веселой оргии он внезапно чувствует, как пылающий уголь коснулся его чела, его рук, его языка; и вдруг случайное слово пробуждает замысел, он рождается, растет крепнет… Таков художник: он – покорное орудие некой деспотической волн, он подчиняется некоему господину. Его считают свободным, тогда как он раб; видят, как он с одушевлением и пылом предается беспутству и наслаждению, тогда как он слаб и безволен, – он мертв. Вечная антитеза как в величии его могущества, так и в ничтожестве его жизни: он всегда божество, он всегда труп».
Сегодня это вызывает улыбку. Но в этом – целая эпоха: «веселая оргия» и «пылающий уголь», антитеза божества и трупа позволяют с точностью датировать приведенный отрывок. В те годы люди верили, что художники – живописцы, поэты, романисты – отворяют окно вдохновению и ждут его, как возлюбленную, которая может прийти или не прийти, в зависимости от своего каприза. Гений не мыслился вне беспутства. Работали среди громов и молний, в апофеозе бенгальских огней, с волосами, вставшими дыбом от умственного напряжения, охваченные экстазом, подобно пифии, одержимой богом. Эта лирическая поза вышла из моды, и теперь мы верим только в труд; будущее принадлежит труженикам, тем, кто каждое утро садится за рабочий стол, полагаясь единственно на изучение материала и на свою волю к творчеству. Заметьте, нет ничего более пагубного для молодых писателей, чем эта теория вдохновения, превращающая автора в некое бессознательное дарохранилище, куда бог нисходит случайно, нерегулярно, от случая к случаю. Раз так, – к чему трудиться, постоянно затрачивать энергию, прилагать усилия? Лучше проводить время в «веселых оргиях», в ожидании той минуты, когда тебя опалит божественный угль. Я знавал молодых людей из романтического охвостья, кон глубоко презирали нашу регулярную работу, умственную тренировку, утомительный труд, под гнетом которого сгибаются ум и тело; они пренебрежительно называли это трудом каменщика. Мы «копаемся в мелочах» – верно; но именно в этом наша сила и наша слава.
Мне только удивительно, что подобное романтическое понимание работы я нашел у Бальзака. Никто на свете не умел трудиться так регулярно, как он; он даже выработал себе целую систему, выбирал для работы то те, то другие часы, ночи напролет просиживал за столом. Ни у одного писателя не бывало так мало досуга. В связи с этим стоит вспомнить и Виктора Гюго. Вот уже кто, кажется, типичный вдохновенный пророк, «то божество, то труп», вовсю воспевающий вдохновение! Ничуть не бывало! Виктор Гюго, вождь всего романтического направления, тоже был каменщиком: он запирался в одни и те же часы, клал кирпич за кирпичом, постоянно и усердно трудился, ничего не ожидая от случая. Так что единственное, о чем можно говорить, – это что бывают дни, когда мысль работает более четко. И раз Бальзак писал такие странные вещи о вдохновении, я делаю вывод, что он не обладает критическим чутьем и что его общие представления об искусстве были весьма смутными.
Гораздо больше нравится мне письмо, адресованное им 11 октября 1846 года г-ну Ипполиту Кастилю, тогда начинающему критику, который посвятил замечательный очерк «Человеческой комедии». В этом письме Бальзак защищается от нападок прессы и объясняет некоторые стороны своего творчества. Его тогда больше всего обвиняли в безнравственности, что особенно его задевало; и так как Ипполит Кастиль упрекал его за созданные им типы негодяев, Бальзак отвечал: «Вы увидите, что в „Человеческой комедии“ мало кто из людей, утративших чувство чести, кончает хорошо. Но в нашем отвратительном обществе провидение довольно часто позволяет себе такую отвратительную шутку, и эти факты будут отражены в моем произведении». И он резонно добавляет: «Великие произведения, сударь, живут изображенными в них страстями. А ведь страсть – это чрезмерность, это зло». Приведенной цитаты довольно. Ныне, как и прежде, вопрос о нравственности есть не что иное, как оружие, коим пользуются посредственности против талантливых писателей.
В письме к Ипполиту Кастилю есть еще одно очень интересное место. Послушайте, что говорит Бальзак о «Человеческой комедии»: «Каков удел этих больших литературных построек? Рассыпаться в руины, сквозь которые прорастает несколько травинок и цветков. Кому известны ныне имена авторов, кои некогда, будь то в древней Индии или в средневековой Европе, предпринимали подобные попытки в поэмах, самые названия которых стали в наши дни предметом научных изысканий? Какие необъятные эпопеи забыты!» Это вопль великого сомнения. Писатель, обвиняемый в непомерном тщеславии, был на самом деле, как все сильные люди, совершенно откровенен с самим собой. Он определял свое великое произведение одной фразой: «Человеческое поколение есть не что иное, как драма с четырьмя-пятью тысячами выдающихся персонажей», – и эта фраза говорит о размерах его честолюбия. Правда, он добавлял: «Все мы, от Бональда, Ламартина, Шатобриана, Беранже, Виктора Гюго, Ламенне и Жорж Санд до Поль де Кока, Пиго-Лебрена и меня, – все мы каменщики; зодчий стоит над нами. Все писатели нашего времени – это подручные будущего, скрытого за свинцовым занавесом. Если кто-нибудь знает тайну этого монумента, то он истинно и единственно великий человек». На этом рассуждении стоит задержаться.
Бальзак прав, будущее от нас ускользает. Кто из писателей, прославленных нашим поколением, может с уверенностью воскликнуть: «Только я один буду жить в веках, мастер – это я!» Лишь время правильно оценивает людей и оценивает по тому влиянию, какое они оказывают на будущее. Тот, кто был работником завтрашнего дня, неизбежно воцарится над своими потомками. Как очень хорошо сказал Бальзак, все мы – подручные скрытого будущего, а мастер тот из нас, кого признают самым умелым строителем этого будущего. Но вот вопрос: надо ли непременно «знать тайну монумента»? Пример Бальзака доказывает обратное, ибо он, может быть, из скромности, подчеркивает, что не знает будущего. По-моему, он видел будущее смутно и лишь частично, потому что ум его был загроможден сомнительными теориями, критическое чутье притуплено постоянным преувеличением людей и предметов. И тем не менее он был гениальным художником, самым крепким мастеровым литературы завтрашнего дня.
Теперь я могу сделать выводы. Бальзак создал целый мир, не то чтобы не желая этого, но не зная достоверно, насколько могучим будет воздействие созданного им мира. Забавная подробность, показывающая, как мало понимал он иногда значение своего творчества: это его католические и легитимистские претензии. Бальзак стоял за Бога и Короля, или, по крайней мере, верил в такую политику, идеалом которой является общественное устройство, основанное на духовном наставничестве и насилии. Но он написал произведение, самое революционное, такое произведение, где на развалинах прогнившего общества растет и утверждается демократия. Это произведение сокрушает короля, сокрушает бога, сокрушает весь старый мир, хотя сам Бальзак об этом как будто и не подозревает; остается лишь одно: утверждение нового, вера в труд, научная эволюция, которая постепенно преображает человечество. Правда, в «Человеческой комедии» все это проявляется еще смутно; но бесспорно, что Бальзак волей-неволей стоит за народ против короля, за науку против веры.
Эта неясность общих идей весьма наглядно выступает в предисловии к «Человеческой комедии», написанном задним числом. Известно, что мысль связать воедино все и романы пришла Бальзаку довольно поздно. И он захотел опереться на науку. «Есть только одно живое существо, – говорит он. – Создатель пользовался одним и тем же образцом для всех живых существ. Живое существо – это основа, получающая свою внешнюю форму, или, говоря точнее, отличительные признаки своей формы, в той среде, где ему назначено развиваться. Зоологические виды определяются этими различиями». И он цитирует Жоффруа-Сент-Илера. План его таков: поскольку он верит в единого человека, который меняется в зависимости от среды, романы его имеют целью показать, какие различия вносит различная среда в характеры его персонажей. Но он не доводит и идеи до логического конца; походя соприкоснувшись с наукой, он тут же теряется во второстепенных соображениях, сравнивает людей и животных и вместо того, чтобы осветить вопрос, только запутывает его. «Когда Бюффон описывает льва-самца, ему достаточно всего нескольких фраз, чтобы определить и львицу, между тем как в обществе женщина далеко не всегда может рассматриваться как самка мужчины… Общественное состояние отмечено случайностями, каких не допускает природа, ибо общественное состояние складывается из природы и общества. Следовательно, описание социальных видов, если даже принимать во внимание только различие полов, должно быть в два раза более обширным по сравнению с описанием животных видов». Так-то оно так, но строгий научный план уже опрокинут! В предисловии появляются все новые и новые идеи, но общие перспективы стираются, и мысль становится все более туманной. Кажется, что Бальзак не в состоянии придерживаться простых и ясных взглядов; его мозг непрестанно плодоносит, мысли, часто противоречивые, нагромождаются одна на другую; как уже было сказано, это грандиозное видение человека, находящегося в состоянии непрерывного творчества и неспособного к синтезу.
Таков был его гений. В своем великолепном, но невероятно хаотичном творчестве он основал современный роман. Мы не должны требовать от него ни критического чутья, ни стройной системы взглядов. Он бросался во все крайности – от веры к науке, от романтизма к натурализму. Если бы он мог прочитать наши книги, то, может быть, отрекся бы от нас, своих детищ; ибо в его произведениях, среди величайшей путаницы идей, можно было бы найти оружие и против нас. Но довольно и того, что он наш истинный отец, что он был первым, кто признал решающее влияние среды на характеры персонажей, что он перенес в роман метод наблюдения и эксперимента. Именно это сделало его первым гением нашего столетия. Если он и не знал – говоря его словами – «тайну монумента», то все же он остается чудесным работником, заложившим фундамент здания современной литературы.
Перевод С. Брахман
