Текст книги "Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»"
Автор книги: Эмиль Золя
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
I
Мне не по душе дарование г-на Александра Дюма. Это крайне поверхностный писатель, стиль у него посредственный, и он во власти нелепых теорий, отрицательно влияющих на его творчество. Полагаю, потомство сурово отнесется к нему. Его вознесли на чересчур высокий пьедестал, и это раздражает людей правдивых и честных. Все же ему могли бы отвести почетное место, если бы его неистовые почитатели не отбили всякую охоту проявлять к нему справедливость. Однако надо быть начеку, чтобы не поддаться соблазну предвзятой критики. Вообще говоря, можно было бы считать, что Александр Дюма первый из драматургов дерзнул показать на подмостках жизнь как она есть, если бы он не изменял то и дело правде в угоду своим крайне фантастическим воззрениям.
Оставив в стороне и литературные пристрастия, я постараюсь дать возможно справедливую оценку «Графине Романи», трехактной пьесе, только что поставленной в театре Жимназ. Эту пьесу г-на Гюстава Фульда полностью переделал г-н Александр Дюма, и, как мне говорили, он был так ею доволен на репетициях, что чуть было не подписал своим именем. Решено было остановиться на прозрачном псевдониме [21]21
В 1869 году А. Дюма-сын в корне переделал комедию начинающего драматурга Франсуа и поставил ее под псевдонимом «Альфонс де Жален», который был раскрыт театральным критиком Жюлем Кларси в газете «Опиньон насьональ». Употребленный в аналогичном случае, даже с другим именем, этот псевдоним был уже всем понятен. (прим. коммент.).
[Закрыть]– Гюстав де Жален. Мне думается, я вправе принимать в расчет одного лишь г-на Александра Дюма.
Вот содержание пьесы в самом кратком изложении. Флорентийская трагическая актриса Чечилия вышла замуж за молодого графа Романи, без памяти в нее влюбленного. Но она осталась до мозга костей актрисой, ею владеют артистические причуды, и, подобно цыганке, она непостоянна в любви. Она обманывает мужа и без всякой щепетильности принимает богатые подношения. А когда граф разорился, она добилась от него разрешения вернуться на сцену. Во время генеральной репетиции, перед самым выходом Чечилии, в ложе ее мужа разыгрывается драма: он узнает об ее измене. Хуже всего то, что на следующий день после ее падения он занял пятьдесят тысяч франков у человека, которому она отдалась, так что позор обрушивается и на него. И вот, не решаясь убить жену, он наносит себе удар кинжалом на ее глазах в тот миг, когда она переступает порог ложи, куда он запретил ей входить. Разумеется, после этой раны граф выздоравливает и уезжает с графиней-матерью, а Чечилия, оставшись одна, совсем было собралась отравиться, но ее охватывает страсть к сцене. Завтра она будет играть в трагедии, постановка которой отложена из-за самоубийства ее мужа.
А теперь, когда нам известна основная сюжетная линия, мне будет нетрудно разобрать пьесу акт за актом. Вы видите, что в ней всего две роли. Роль мужа спас г-н Вормс своей страстной и вместе с тем сдержанной игрой; но все же это вымученный, невразумительный и даже немного смешной образ. Зато роль Чечилии могла бы стать весьма выигрышной, яркой и правдивой. Без сомнения, тут была возможность создать значительный образ. Но я с сожалением должен сказать, что эта фигура обрисована слабо и схематично, контуры ее до того расплывчаты, что зритель не знает, как ему к ней отнестись.
Акт первый происходит в доме графини Романи. Занавес поднимается, и перед нами оригинальное зрелище: театр в гостиной; справа воздвигнута эстрада, дамы сидят в креслах, мужчины стоят, все смотрят трагедию «Форнарина», где главную роль исполняет сама графиня. Экспозиция в пьесе г-на Дюма постепенно развертывается: артист Тоффоло, учитель Чечилии, кое-что о ней рассказывает, но больше всего мы узнаем из ядовитой болтовни дам, – придя на благотворительный вечер и заплатив за и места, они считают себя вправе позлословить насчет хозяйки дома. Оказывается, «Форнарина» вскоре будет поставлена во Флоренции, но пьеса едва ли будет иметь успех, если графиня не даст согласия возвратиться на сцену. Мы слышим сплетни по адресу бывшей актрисы; но ее защищает баронесса, жена барона, о котором говорят как о любовнике Чечилии, и мы еще не знаем, правда все это или нет. Из этой начальной экспозиции можно лишь сделать вывод, что в свете процветают сплетни.
Но вот появляется графиня, которую радостно приветствуют дамы, только что разносившие ее в пух и прах; мы присутствуем при ее беглой встрече с бароном; они о чем-то быстро перешептываются, мы догадываемся об их интимных отношениях и чувствуем, что им грозит какая-то опасность. Но все это так неожиданно, невразумительно, загадочно, что не производит должного впечатления. Особенную важность приобретает последняя сцена этого акта, в которой графиня умоляет мужа, чтобы он позволил ей выступить в «Форнарине», уверяя его, что таким путем может возвратить ему состояние, которое она промотала. По-видимому, эта женщина обожает своего мужа и, в свою очередь, горячо им любима. Она говорит ему, что лучше было бы ему взять ее в любовницы, чем жениться на ней. Но в этих словах звучит какая-то утрированная страсть. Когда занавес падает, мы почти ничего не знаем о Чечилии и склонны думать, что у нее доброе сердце.
Недостатком первого акта является его неясность и замедленность темпа; он перегружен пересудами, которые только тормозят действие. Если даже предположить, что автор хотел создать атмосферу загадочности, то ему следовало бы это подчеркнуть и ярче выявить в экспозиции. Образ Чечилии не вызывает интереса, он как бы расплывается в тумане. Кажется, что знаешь о ней слишком много и одновременно почти ничего.
Второй акт значительно лучше. Действие происходит за кулисами, в уборной актрисы. Этому акту создали успех прежде всего забавные второстепенные сценки. Актриса Мартучча, отъявленная злюка, у которой Чечилия отбила роль, входит разъяренная и так забавно и метко отделывает свою подругу, что вызывает хохот у публики. Затем очень удался образ актера-комика Филиппополи, который любит «пускать слезу» и претендует на трагизм, несмотря на свой нос, огромный, как у клоуна. Следует также упомянуть о прелестном эпизоде с галантным русским князьком, ввязавшимся в дуэль из-за прекрасных глаз Чечилии.
Действие развертывается, и в пьесе кое-что проясняется. Мартучча из мести напечатала в газете «Пасквилянт» статейку, сообщая, что графиня отдалась барону, а граф взял у любовника жены взаймы пятьдесят тысяч франков. Баронесса сама передает графу газету и оставляет супругов наедине. Это очень сильная сцена, написанная с большим мастерством. Чечилия, закончив свой туалет, повторяет роль, готовясь выйти на сцену, когда граф, потрясенный прочитанным, спрашивает ее, правда ли это. Она нагло отвечает: «Да!» Говорит, что не уверена в своем чувстве к мужу. Во всяком случае, барон ей не мил и она отдалась ему в мимолетном порыве. А так как она очень спешит, то бросает графу кинжал с такими словами: «Убивайте меня скорей, а не то я уйду, сейчас мой выход!» Я уже упомянул, что кинжалом граф сам закололся. Эпизод весьма эффектен и пользуется успехом. Итак, с Чечилии сорвана маска. Она разражается громкой тирадой, заявляя, что зритель – единственный возлюбленный актрисы. Она вспоминает свое прошлое: как бродила она босиком по пыльным дорогам, как жила среди всякого сброда. А теперь из-за нее покончил самоубийством порядочный человек, которого даже не жаль, ибо он не сумел отстоять свою честь.
Но хотя произошло объяснение, хотя Чечилия разоблачена, в третьем акте все еще царит атмосфера загадочности, и зритель снова сбит с толку. Граф выздоровел, мать хочет поскорее уехать с ним. Но вот происходит новое объяснение с женой: он как-то нелепо держит себя, разглагольствует, проводя различие между человеком вообще, христианином и мужем. В итоге – они расстаются навеки. Обратите внимание, что графиня во время болезни мужа проявляла собачью преданность, рыдала и ползала у его ног, казалось, ее замучила совесть и она нравственно переродилась. И нас не удивляет, когда после отъезда графа она говорит, что решила отравиться. Она делает необходимые приготовления, пишет графу прощальное письмо. И верится, что она действительно покончит с собой. Но Тоффоло начинает ее уговаривать, приводит какой-то пустой довод, и она быстро с ним соглашается; ей становится ясно, что она разыграла всю эту драму только для себя, и она восклицает: «Завтра же буду играть!» Конечно, такую развязку никак не назовешь банальной, я до смерти боялся, что письмо Чечилии было только недостойной уловкой. Что и говорить, развязка вполне логична и правдива: Чечилия должна вернуться на подмостки. Даже комедия самоубийства не отталкивает меня, можно было бы создать очень выразительную сцену. Но, к сожалению, автору не удалось до конца нас убедить, что актриса сама себя «одурачила», – прошу извинить мне это выражение, оно точно передает мою мысль. Следовало создать впечатление, что Чечилия действует вполне искренне, и вместе с тем показать зрителю, что происходит у нее в душе. Без этого образ становится двусмысленным, перелом слишком резок, и поворот событий можно назвать парадоксальным. Естественно, на премьере многие зрители испытывали недоумение и чувство неудовлетворенности.
И в самом деле, меня неприятно поразила тирада Чечилии, произнесенная после отъезда мужа. С минуту она стоит, обхватив голову руками, затем вдруг начинает говорить об Отелло, о Шекспире, о тайнах человеческого сердца. В такой момент это показалось мне весьма неправдоподобным. Но тут же я понял: г-н Александр Дюма хотел подчеркнуть, что графиня не страдает из-за разлуки с мужем, но лишь воображает эти страдания. Однако это дано весьма неубедительно. Необходимо было бы построить сцену по-другому. Мы слышим лишь одни рассуждения, но не видим действия. Развязка была бы гораздо сильней и значительней, если бы она естественно вытекала из происходящих на сцене событий. Третий акт вызывает лишь скуку и недоумение.
А теперь перейдем к выводам. Мне ясно, что г-н Александр Дюма хотел изобразить женщину определенного склада: это артистка, целиком принадлежащая публике; она испорчена средой, все на свете для нее игра – любовь, счастье, честность, даже смерть, и она остается все той же бродяжкой с большой дороги. Эта особа опозорила порядочного человека, чья вина лишь в том, что он принял ее всерьез, – в этом сущность трагизма. Чечилия всегда искренне обманывает себя, разыгрывая какую-то роль, и это, на мой взгляд, поднимает ее над житейской грязью. Несомненно, она талантливая актриса. И тем хуже для безумца, который хочет сделать из нее добропорядочную женщину. Я готов принять такой образ, но нахожу, что он не удался г-ну Александру Дюма: слабо обрисованный вначале, он так и остался незаконченным; только во втором акте на эту фигуру падает яркий свет, но, едва выступив из мрака, она вновь уходит в тень. Г-н Александр Дюма, который слывет великим мастером, не сумел выявить возможности, заложенные в этом образе.
Где же его хваленая наблюдательность? Всякий раз он обобщает, пытаясь создать тип. И тут же выдвигает какой-нибудь тезис. Он аргументирует, он поучает. Для него Чечилия не просто образ женщины определенного темперамента, но тип артистки, и он хочет нам внушить, что все артистки таковы. Это невольно вызывает улыбку. Мы знаем, что ныне артистки отличаются глубокой порядочностью. Разумеется, с утверждением автора многие не согласятся. Кое-кто возмутится, и не без оснований. Но ведь у г-на Александра Дюма нет желания чернить актрис, – все дело в том, что он смотрит на общество с очень странной точки зрения и видит все как бы в кривом зеркале; порой он правдиво подметит какую-нибудь черточку, но тут же начинает все искажать, непомерно преувеличивая.
Скажу свое мнение о языке г-на Александра Дюма. У него пристрастие к бесконечным репликам, длинным, как академические речи; они до крайности утомительны. Диалогу недостает естественности, простоты, лишь изредка встречаются живые, разговорные обороты. А какую досаду вызывают словечки, которые автор вкладывает в уста персонажей! Обилие острот говорит не в пользу Александра Дюма. Разве Корнель или Мольер гонялись за остротами? Нет, великие мастера были выше этого. И заметьте, почти все остроты в «Графине Романи» напоминают холостой выстрел. Только две-три фразы будут подхвачены бульварными листками. Далее, разве не смешно, выводя на сцену русского, заставлять его то и дело говорить «стало быть»! Для русских это вовсе не характерно. Невольно вспомнишь фельетонистов дурного пошиба, которые навязывают испанцам восклицание «caramba», а итальянцам словечко «povero».
Итак, надо признать, что г-н Александр Дюма плодовитый, талантливый драматург, но как художник он обладает огромными недостатками, в результате у него нередко получаются слабые пьесы, хотя он умеет остро ставить тему. Он все время во власти навязчивых идей и задыхается в облаках ладана, которым ему кадят восторженные почитатели. Несомненно, его переоценивают. Своей славой он прежде всего обязан умению сочетать правду и парадокс; поэтому каждая его пьеса становится полем ожесточенных сражений.
II
За полгода до премьеры в Одеоне у «Данишевых» уже была своя история. Рассказывали, что какой-то неизвестный сочинитель передал г-ну Дюма драму; ее сюжет поразил нашего драматурга своей оригинальностью. Но кое-что там могло оскорбить французскую публику, и г-н Дюма указал автору, в каком направлении следует переделать пьесу, а затем взялся продвинуть ее на сцену. Эта история, о которой столько писали в газетах, вызвала к «Данишевым» необыкновенный интерес, предвещавший громкий успех. Пьеса уже заранее получила известность. Всем было любопытно узнать, что было привнесено в драму г-ном Дюма. Надо сказать, что автор «Полусвета» любит выступать в роли покровителя дебютантов. Он приветствует и патронирует все пьесы, созданные по его схеме, то есть те, в которых затронута проблема взаимоотношений мужчины и женщины. Это объясняется отчасти свойственной ему любезностью, отчасти стремлением к популярности. Г-н Дюма с необычайной энергией пропагандирует и произведения. Все еще помнят, какой шум поднялся из-за его анонимного соавторства с г-ном Эмилем Жирарденом в пьесе «Терзания женщины». Он переделал эту драму на свой лад, причем проявил столь мало уважения к первоначальному тексту, что г-н Эмиль Жирарден не узнал своего детища и решительно отказался подписать пьесу, даже после того, как она с успехом была сыграна на сцене. Драма «Терзания женщины» до сих пор идет во Французском театре за подписью г-н X. Поэтому понятен интерес, проявленный к премьере «Данишевых». За спиной неизвестного литератора можно было разглядеть г-на Дюма. Публику привлекает все таинственное.
Впрочем, в сущности, это секреты Полишинеля. Все знали, что неизвестный сочинитель был русский, г-н Корвин-Круковский. Приводилась даже биография этого литератора, мне думается, довольно фантастическая. При этом давались подробности интимного характера, были и явные выдумки, – все это испытанные средства воздействия на публику. Так, например, по словам некоторых хроникеров, пьеса оказалась такой смелой сатирой, что русское посольство потребовало многочисленных купюр. Другие журналисты превозносили пьесу, обещали неожиданную, захватывающую, на редкость оригинальную развязку. Словом, это был шедевр, расцветший под лучами славы г-на Дюма. А подлинного автора совершенно затерли, – ведь г-н Дюма в корне переработал сюжет, сделал пьесу постановочной, перекроив ее на французский лад. Такого рода слухи носились накануне первого представления.
В подобных случаях успех решительно все оправдывает в глазах публики. После блестящего триумфа «Терзаний женщины» виноватым оказался г-н Эмиль де Жирарден. Никто не хочет понять, что писатель может быть недоволен соавтором, хотя он ему обязан своим успехом. И зритель даже не замечает, что произведение искажено, утратило своеобразие и стало менее правдивым. Пьесе аплодируют, и этого достаточно. Но для критика, для художника произведение имеет самостоятельную ценность, они не принимают в расчет успех, им важнее всего – установить, выиграла ли пьеса при переделке в отношении силы и правдивости. Так вот, чаще всего набивший руку литератор обеспечивает успех пьесе (я имею в виду самобытное произведение), подгоняя ее под известный шаблон. Получается весьма посредственная драма, рассчитанная на дешевый успех; из нее вытравлено всякое своеобразие. Я поставил себе целью установить что именно привнесено г-ном Дюма в драму г-на Корвин-Круковского и насколько им была изменена ее композиция. «Данишевы» идут с огромным успехом в Одеоне, и любопытно проанализировать этот успех, как делают химический анализ какого-нибудь вещества, разлагая его на составные элементы.
Для большей убедительности я должен прежде всего изложить сюжет пьесы; я буду довольно подробно излагать содержание каждого акта. В первом акте мы у графини Данишевой. Начальная сцена имеет целью познакомить нас с русскими нравами, там показана графиня со своими домашними животными и двумя приживалками. О местном колорите я выскажусь дальше. У графини есть сын Владимир, она хочет женить его на княжне Лидии, дочери князя Валанова. Но Владимир воспылал любовью к крепостной девушке Анне; графиня дала ей образование и до сих пор прекрасно с ней обращалась. Молодой человек открывает матери свое сердце и высказывает желание жениться на Анне, но высокомерная старуха, помешанная на своем знатном происхождении, отвечает ему отказом, такой брак ей кажется чудовищным. Но, поразмыслив, она притворно уступает сыну. Она отправляет Владимира в Санкт-Петербург, он должен там провести целый год вдали от Анны; пусть постарается за это время полюбить княжну Лидию. А через год, если он не разлюбит Анну, пусть возвращается и женится на ней. Владимир уезжает, радуясь этому испытанию. Но тотчас же после отъезда сына графиня преспокойно зовет кучера Осипа и говорит ему, что решила немедленно обвенчать его с Анной. Она только что узнала, что Осип втайне любит Анну. Графиня полновластная хозяйка в своей усадьбе, она презирает свою дворню и требует беспрекословного повиновения. Она устраивает браки своих крестьян, соединяет их, словно кобылиц с заводскими жеребцами. Анна валяется у нее в ногах, умоляет ее, громко рыдая, но все напрасно, – приходит поп, и брак заключен.
Во втором акте мы переносимся в Санкт-Петербург, в дом княжны Лидии. Здесь выведен граф Роже де Тальде, атташе французского посольства, весьма изящный молодой человек, наделенный блестящим остроумием. Княжна Лидия, девица на выданье, демоническое создание, она ядовита, как змея, грациозна, как газель. По-прежнему мы видим потуги на местный колорит. Так, некий Захаров, мошенник, разбогатевший на винном откупе, пытается поднести княжне какую-то драгоценность, чтобы заручиться ее покровительством, но она выставляет его за дверь. Акт совершенно пустой. Только в самом конце, когда приезжает графиня Данишева и Владимир узнает о судьбе Анны, между ним и матерью разыгрывается ужасная сцена. Да, я чуть было не забыл сказать, что г-н Роже де Тальде замешан в эту историю, – он дружески наставляет молодого человека, предварительно разузнав обо всем у слуги графини. Владимир уходит, обезумев от горя, грозя убить Осипа и Анну. В третьем акте мы видим избу, где живут молодожены. Они очень нежны друг с другом, но не без оттенка меланхолии. Анна играет на пианино, Осип ласково журит ее за то, что она больше не поет старинных русских песен. Но вот в избу врывается разъяренный Владимир. Это самая выигрышная сцена. Молодой помещик бросается с кулаками на своего крепостного. Но исполненный великодушия Осип сообщает ему, что он не забыл его благодеяний и остался его верным, покорным слугой. Он женился на Анне лишь для того, чтобы сохранить ее нетронутой для Владимира. Она только зовется его женой, он охотно вернет ее своему господину. У графини, явившейся в избу вслед за сыном, теперь лишь одно желание: как можно скорее женить Владимира на Анне. Г-н Роже де Тальде и здесь вмешивается в ход событий. Анна по-прежнему любит молодого графа. Но надо получить развод, – и занавес падает перед новым поворотом событий. На протяжении четвертого, последнего акта решается вопрос: быть или не быть разводу? Графиня и ее сын так наивны, что поручают княжне Лидии исходатайствовать развод у императора. Разумеется, сия демоническая особа постаралась так запутать дело, что им отказывают в этой просьбе. Кажется, все надежды рухнули, но вот Осипа осеняет свыше: он пострижется в монахи, и тем самым, по русским законам (если верить пьесе), Анна станет свободной. Но вот еще препятствие: император должен разрешить женатому Осипу принять постриг. С помощью г-на Роже де Тальде этого разрешения добивается Захаров; он был некогда оскорблен княжной Лидией и таким образом мстит ей. Осип удаляется, Владимир будет супругом Анны.
Такова эта пьеса. Сперва я рассмотрю ее с литературной точки зрения, а потом покажу, как грубо намалеваны образы и сколько там неправдоподобного с точки зрения русской действительности. Нетрудно с первого же взгляда определить долю соавторства г-на Дюма. Г-н Корвин-Круковский, очевидно, принес ему первый акт и основную сцену третьего. Я полагаю, что г-н Дюма сохранил от первоначальной пьесы только этот акт и эту сцену. Все остальное либо принадлежит ему, либо в корне им переделано. Ведь только в первом акте еще сохранился какой-то привкус самобытности; сцена венчания, когда Анна напрасно молит графиню, валяясь у нее в ногах, – самая волнующая и самая сильная в пьесе, несмотря на кое-какие несообразности. Что касается третьего акта, то он, как видно, заново написан г-ном Дюма, потому что кучер Осип говорит там языком, весьма странным для русского крепостного. Три акта из четырех – вот его вклад в коллективное произведение. Словом, г-н Корвин-Круковский дал отправную точку, а дальше г-н Дюма стал самостоятельно работать, имея в виду другую развязку, перекраивая и сочиняя заново сцены, создавая новых персонажей, применяя при изображении русской жизни чисто французские приемы и видоизменяя ее по нашему вкусу; таким образом он породил на свет некое чудовище – пьесу из русской жизни, которая так офранцужена в угоду парижской публике, что вполне ей понятна и вызывает аплодисменты. Получилось нечто вроде японской фарфоровой вазы, водруженной буржуазной из предместья Маре на золоченую жестяную подставку, ловко сработанную нашим мастером.
Одно из действующих лиц носит на себе уж слишком явное клеймо фабрики г-на Дюма – молодой французский дворянин, атташе посольства г-н Роже де Тальде. Это все тот же Дежене, резонер и острослов, которого встречаешь во всех пьесах автора «Полусвета». На сей раз, в иноземной среде, образ любезного и остроумного француза принимает до крайности комический характер. Так и ждешь, что он подойдет к суфлерской будке и запоет романс. Я сказал бы, это тенор, сбежавший из оперетты Скриба. И какая нелепая выпала ему роль, роль совершенно бессодержательная, абсолютно ненужная для развития действия. Я уподобил его тенору, да он и впрямь поет арию, – повествуя об охоте на медведя, на которой Владимир спас ему жизнь. Затем он исполняет в салоне княжны Лидии вариации на тему о характере русской женщины, с самодовольством и остроумием коммивояжера. Нечего сказать, хорошо представлена в пьесе Франция! Если г-н Дюма выдает своего Роже де Тальде за носителя нашей культуры, то нам тут нечем гордиться. В витринах наших парикмахерских, пожалуй, не найдешь манекена с такой банальной восковой физиономией, с такой идиотской улыбкой и претенциозной грацией, как этот молодой атташе посольства, который вывозит в Россию фальшивое изящество и дешевое остроумие, процветающее на наших подмостках.
Скажу несколько слов и о княжне Лидии. Она невольно вызывает улыбку. Эта демоническая девица, вероятно, выскочила из какой-то старинной, забытой мелодрамы. Когда создаешь образ иностранца, то проще всего, не ознакомившись с жизнью данной страны, общественной средой и национальным характером, пуститься в безответственные выдумки! Г-н Дюма не затрудняет себя пристальным наблюдением, он создает образ русской женщины, как создал бы персонаж для феерии, прикидывая на глазок, используя несколько ходячих истин о России. Поэтому русская княжна превращается у него в вампира, в исчадие ада, в существо, исполненное коварства. Ее хлопоты о разводе носят прямо смехотворный характер. Тут мы всецело в области театральных условностей; по правде говоря, эта княжна и родилась-то вовсе не в России, а за кулисами Одеона.
Что касается графини Данишевой, то она прочно стоит на ногах в первых двух актах. Это единственный образ, хоть сколько-нибудь правдоподобный и убедительный. Но внезапно с третьего акта ее роль резко меняется, графиня проявляет удивительную мягкотелость, а там и вовсе становится безликой. Эта перемена никак не оправдана, непонятно, почему столь суровая и деспотичная мать вдруг делается чуткой и нежной. Тут нет и тени психологической правды! Графиня становится прямо комичной, когда принимается разводить Анну с таким же пылом, с каким выдавала ее замуж. Графиня – второстепенный персонаж, и этот образ следовало бы до самой развязки выдержать в определенных тонах. Изменчивость и гибкость, какие проявляют сложные натуры, никак не свойственны особам типа графини. Автор должен был создать что-нибудь одно – либо образ любящей матери, либо образ властной графини.
Я подхожу к главному действующему лицу, к герою драмы, кучеру Осипу. Весь драматизм пьесы заключается в этом возвышенном образе слуги, проявляющего безоглядное повиновение и безграничную преданность. Это была своеобразная фигура, вносившая в пьесу привкус чего-то подлинно русского. Французский крестьянин, который женился бы на девушке лишь затем, чтобы сохранить ее для своего господина, вызвал бы бурю смеха. Я даже сомневаюсь, решился ли бы господин жениться на ней, даже если бы у нас и существовал развод. В такой рискованной ситуации увидели бы только сюжет для игривого рассказа, вроде старинных фаблио, проникнутых галльским юмором. Следовательно, Осип образ сугубо русский; уже глядя на его одежду, парижская публика принимает его всерьез. Но чтобы поднять скабрезную авантюру на высоту трагедии, образ героя должен быть простым и жизненно правдивым или же эпически величавым. Между тем образ Осипа весьма далек от правдивости, хотя парижская публика каждый вечер бешено аплодирует актеру, исполняющему эту роль. Нет в нем и эпического величия, ведь эпичность чужда творческой манере г-на Дюма. В общем, кучер Осип – это первый любовник театра Шимназ, да и говорит он изысканным и цветистым языком наших влюбленных. Например, когда Владимир является за Анной, Осип отвечает своему господину: «Я не посмел сделать ее своею супругой, она была для меня лишь сестрой». Вот вам размеренная и литературно отточенная фраза, немыслимая в устах русского кучера. Все остальное в том же духе. Образ Осипа должен быть сильным и простым, тогда он будет правдивым; не нужно цветов красноречия, пусть он точно выражает и мысли, а к своей цели подвигается молча, бесстрашно и упорно. Чем меньше он будет разглагольствовать, тем больше будет в нем величия. Но Осип не просто бытовая фигура, следует показать всю высоту его души. Этому персонажу необходимо было придать эпический характер, чтобы стало понятным отречение Осипа, его экзальтированная, героическая преданность. Автор «Данишевых» почувствовал это, вот почему в последнем акте Осип обнаруживает религиозность, впадает в глубокую набожность. Но его набожность проявляется как-то внезапно, лишь потому, что это нужно для развязки, тут все притянуто за волосы. А между тем следовало показать с первых же сцен пылкую религиозность кучера, его борьбу со своими страстями, победу и отречение от обожаемой женщины в результате победы над собой. Тогда образ стал бы более сложным, это уже не был бы забитый и с детских лет обезличенный раб, уступающий господину свою любимую, – мы увидели бы проявление искреннего, глубокого чувства, и Осип был бы не лишен наивного величия. Герой стал бы гораздо своеобразнее и сильнее. К сожалению, образ Осипа очень бледен, не имеет ничего характерного и создан только потому, что понадобился для развития фабулы. В нем нет ни правдивости, ни величия. Когда наступает развязка, остальные персонажи, глядя на Осипа, твердят: «Какой удивительный человек!» Это доказывает, что авторы чувствовали, как необходим был в данной ситуации подлинный герой. Но они не наградили Осипа никакими выдающимися достоинствами, и невольно улыбаешься наивности авторов, которые воображали, что можно двумя-тремя штрихами нарисовать самобытную фигуру.
Не стоит останавливаться на остальных действующих лицах. Владимир – заурядный любовник, Анна только и умеет, что плакать. Второстепенные персонажи маловыразительны. Мы надеялись, что пьеса познакомит нас с красочным, своеобразным русским бытом, но она превратилась в комедию положений, построенную на интриге. Никакого серьезного анализа характеров, ни один герой не дан в развитии, ни одной правдивой, яркой картины, – таково мое мнение, мой суровый приговор! Великолепный сюжет, но он оказался не по плечу драматургу, и тот, подлаживаясь под извращенный вкус парижан, создал убогую вещь, до комизма фальшивую. Могу себе представить парижских буржуа, которые пойдут в Одеон, надеясь получить представление о русских нравах. Они серьезно отнесутся ко всему происходящему на сцене, самые чудовищные глупости примут за чистую монету и скажут: «Видно, так оно и бывает в этой стране». Ну и простаки! Досадно смотреть на этих достойных людей, которые воображают, что они перенеслись в Россию, а на деле торчат в Батиньоле, предместье Парижа, где живет г-н Дюма.
Я не в состоянии отметить все, что в «Данишевых» неприемлемо для русского зрителя. Для этого я недостаточно компетентен. Но кое-что прямо бьет в глаза своей топорностью. Например, две старые девы, приживалки графини Данишевой, представляют собой нелепые карикатуры, им место в водевиле, и они даже не вызывают улыбки. Венчание Анны и Осипа, в конце первого акта, производит сильное впечатление, но здесь нет и тени правдоподобия. Поп слишком елеен, его уж слишком хорошо принимает графиня, и он скорее напоминает католического священника. Наконец, венчание не могло состояться в домашней часовне графини; вдобавок если бы Анна упрямо твердила «нет» и «нет», то ее не могли бы насильно обвенчать. Еще один досадный промах: в герои пьесы избран кучер. Кучера в России, как, впрочем, и во Франции, – самая низшая категория слуг, и образ Осипа, слезливого фразера, насквозь фальшив. А сцена третьего акта, где мы видим Осипа и Анну в избе, вызвала бы хохот у русской публики. Крепостной жалуется, что его жена, или, выражаясь его языком, «сестра», больше не поет за пианино старинных народных песен. А сам он, очевидно, желая подать ей пример, напевает арию без слов, и мы узнаем современный сентиментальный романс, которого, разумеется, ни один кучер не распевал в России в ту эпоху. Я привожу эти подробности, ибо они показывают, что автор совершенно не считается с местным колоритом. Но нелепее всего изображен в конце пьесы развод. Мы оказываемся в царстве чистой фантазии. Осип заявляет о своем желании принять постриг и получает разрешение, но ведь существует еще множество формальностей, о которых в пьесе не упомянуто ни словом. Все происходит точь-в-точь как в наших комедиях; если судить по ним, брак заключается у нотариуса в день подписи контракта, но ведь контракт нимало не связывает вступающих в брак. Поп приносит казенную бумагу, на которой Осип что-то пишет. Вот и весь развод, оказывается, достаточно было подписи! Да ведь это сущее ребячество! Я еще не упоминал о сцене второго акта, когда Захаров, разбогатевший откупщик, является к княжне Лидии и преподносит ей драгоценность, надеясь добиться такой ценой ее покровительства; быть может, такая сцена и могла иметь место, но она дана до ужаса примитивно. Стоит, пожалуй, вспомнить и об интимном разговоре слуги графини с г-ном Роже де Тальде на тему о женитьбе Анны и Осипа. Это уже настоящий водевиль! Вы представляете себе крепостного и атташе посольства, дружески беседующих между собой и составляющих заговор с целью устроить счастье Владимира? Повторяю, «Данишевы» – настоящая комическая опера, недостает только музыки Буальдье или Обера.
