Текст книги "Другой путь. Часть первая"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Купписаари был покрупнее. Он имел вид круглой каменной чашки, у которой в середине – болотная топь. На его каменистой кромке стояли две старые хижины, и возле одной из них почти всегда сидел старик, чинивший сети. Ему я тоже кланялся издали, приподнимая шляпу, и он кивал мне в ответ. Его мысли не возносились над землей настолько, чтобы отучить его замечать прочих обитателей земли. Виднелись там иногда и другие люди, помоложе, и даже маленькие дети. Но я подходил к тому острову только в тех случаях, когда вел свою лодку на парусе против ветра, виляя туда и сюда, и поэтому не успел пересчитать всех его жителей.

Знал я еще остров, на котором располагался пост пограничной охраны с деревянной вышкой. Оттуда иногда выходил катер, отправляясь неизвестно зачем в глубину залива. Однажды он прошел близко от меня, и сидевшие в нем двое молодых военных внимательно прощупали взглядом самого меня и мою лодку.

Лодка эта действительно скоро стала моей. Я купил ее у Хаапалайнена. Она имела очень старый вид еще в то время, когда он сам купил ее у прежнего владельца острова, а теперь была близка к тому, чтобы пойти на дрова. Но он подумал и уступил ее мне, сказав, что это будет стоить мне двух месяцев работы. Сам он в то время мастерил себе новый, крупный бот, собираясь оснастить его парусами и более сильным мотором, чтобы возить на нем свой улов и молочные продукты прямо в порт столицы.

Дела у него шли неплохо, если не считать миллионного долга. И я старался, чтобы они не стали хуже. Коровник я ему закончил к началу осени и сразу взялся за дом, с которым предвиделось меньше возни, если иметь в виду, что лес, черепица и кирпич уже были на месте. Фундамент для дома мы с ним подготовили еще в то время, когда я выкладывал из камня стены коровника. Теперь оставалось возвести только деревянную часть. Дети обрадовались, когда я положил на место в готовом виде первые два венца, сразу определившие размеры и расположение всех трех комнат их нового дома. Чтобы и дальше поддерживать в них эту радость, я прибавлял к высоте стены по два венца каждый день.

Но давалось мне это нелегко, потому что каждый венец состоял из восьми бревен. Их надо было предварительно обтесать, обработать и подогнать одно к другому в стороне, а потом уже укладывать на место, заполняя пазы мохом. Пришлось мне оставить пока свои вечерние прогулки на лодке и вместо них помахать при свете фонаря топором, прихватывая иногда и ночные часы ради того, чтобы увидеть в награду за это детскую радость. Это были хорошие дети, особенно младшая девочка, которую я брал иногда летом в свою лодку. У меня тоже могла быть такая же девочка, если бы не вломился в мою жизнь Муставаара, сволочь неизвестной нации.

Старшая девочка тоже не пошла в этом году учиться. Она уже кончила шестилетнюю школу, которую могла бы кончить двумя годами раньше, если бы война и переселение не внесли в ее учение перерыв. А ее брат с тем же опозданием учился теперь последнюю зиму. По воскресеньям он приезжал из Ловизы посмотреть, как подвигаются мои дела с домом. Что ж, дела подвигались. Стены были готовы еще в октябре, и в начале ноября установлены стропила и набиты на них поперечные доски для черепицы. Черепицей мы с хозяином выкладывали крышу уже под снегом. Зато пол и потолок я настилал зимой, забив предварительно картоном отверстия для окон. Их было шесть в трех комнатах, требующих двенадцати рам. А кроме них, к дому требовались еще три двери и одна большая печь, которую мы наметили сложить весной.

В своей работе я по-прежнему не разбирался, где день и где ночь, стараясь принести как можно больше пользы этим людям. К тому же мне начинало казаться, что за мои старания они уже привыкли считать меня неотделимым от своей семьи. Сверх основной работы я, как и всегда, успевал помогать хозяину обходить проруби, заготавливать дрова и выполнять кучу всяких других мелких дел. Но дел и долгов у него впереди еще хватало, и однажды я сказал ему:

– Это тебе не колхоз, в котором ты был бы сейчас на перешейке.

Разговор, однако, получился не похожий на прежние. Он уже не дремал теперь где пришлось. Мои старания многое помогли поставить в его хозяйстве на место, и он стал находить время для сна. И, должно быть, сон вредил его мозгам, что ли, если ответ я получил от него такой:

– Зачем колхоз? Хорошего мало в их колхозах, где ты сам не хозяин. А здесь каждый камень – твой.

Вот куда повернулись его мысли после того, как мои старания дали ему время для сна. Кулак его уже не путешествовал по щеке снизу вверх, прочно подпирая ее у основания. И сама щека стала, пожалуй, выпуклее и мясистее, создав этим больше препятствий для такого путешествия. И, не проявляя больше даже признаков дремоты, Ээту Хаапалайнен так продолжал свою неторопливую речь:

– Пожалуй, это не так уж плохо, что я ушел с перешейка. Правда, земля там хорошая осталась. Зато здесь крупный рынок близко и дачники кругом. На одних травах и корнеплодах можно подняться и в пять лет покрыть все долги и проценты. А дальше только успевай расти. Самое главное уже сделано. Для скота я место подготовил. Весной закончу новый дом. Сын и дочь подросли. Вполне справимся теперь своей семьей. Много ли нам надо пятерым?

И, сказав это, он повел головой в сторону своих детей и жены, сидевших за тем же столом. В их сторону он повел головой – не в мою.

31

Это был воскресный день. Даже в такой день я обыкновенно сразу после обеда шел в новый дом, где принимался строгать бруски для оконных рам. Но в это воскресенье я не пошел в новый дом. Вместо нового дома я пошел на берег залива посмотреть свою лодку. Она стояла под навесом рядом с моторным ботом, и сложенный парус лежал в ней поверх мачты и весел.

Посмотрев на нее сколько было нужно, я постучал себя слегка кулаком по голове. Но что это могло изменить? Все шло своим порядком, как и следовало идти. Надо было помнить, что рано или поздно наступит этот час. Просто помнить надо было на всякий случай – только и всего.

Я присел на край лодки, подпертой поленьями. Устал я что-то за последнее время, износился и похудел. Но так мне и надо было. Так мне и надо было, забывшему, что хозяин – это прежде всего хозяин, каким бы хорошим он ни казался, а работник – это работник. Да, это он построил себе новый коровник. А то кто же? Да, это он выстроит себе к весне новый дом. А кто же еще? Ведь не я же, который пришел и ушел, который всю жизнь приходил и уходил и которому уже пора было привыкнуть приходить и уходить. Особенно уходить. Пора было привыкнуть уходить из разных мест Суоми, где не я строил, вечно уходящий, а кто-то моими руками строил себе. Пора было привыкнуть уходить – вот о чем не следовало мне забывать ни на одну минуту в своей родной финской стране.

И с этого дня я попробовал не забывать. К весне собирался выстроить себе новый дом чьими-то руками Ээту Хаапалайнен, хозяин острова. Но нет. Не выстроил он себе дома к весне. Такими ненадежными оказались эти чьи-то руки. Непонятно, что с ними приключилось такое, с этими руками. Им бы приналечь на оконные рамы, косяки, притолоки, наличники, филенки, а они старались как можно реже к ним прикладываться, ища себе всяких других дел на острове. И делали они все неторопливо и вяло, словно разучились вдруг быть старательными, и только лодку под навесом ощупывали любовно и внимательно, готовя для нее смолу.

А в апреле я еще раз покинул остров на короткое время. Конечно, Ээту не особенно охотно меня отпустил и еще менее охотно выдал мне восемь тысяч марок на дорогу. Но я сказал, что отлучаюсь последний раз и что потом уже не буду отлучаться до окончания работы. Он сам доставил меня на дровнях в Ловизу и по дороге сказал:

– Ты поторопись обратно, а то дороги на месте не застанешь.

И действительно, дорога, пожалуй, доживала последние дни. Весна уже тронула своей теплой печатью весь лед, соединявший острова с большим берегом. Снег на нем во многих местах потемнел, пропитавшись водой, и только дорога, наезженная за зиму по этому льду, возвышалась над ним узким твердым хребтом, огибая острова и вбирая с них в себя мелкие боковые дороги. Но она тоже оттаивала сверху, обнажая все больше и больше грязи, накопленной ею за зиму. Местами ее пересекали трещины, и из них наверх проступала вода, в которую окунались наши полозья. Переходя воду, лошадь замедляла шаг, а затем опять шла рысью, кидая в передок саней обледенелые комья снега и грязи. Ээту сказал:

– Когда вернешься, я не буду отрывать тебя на другие дела. Пора кончать с домом. Нельзя без конца держать в хозяйстве чужого человека.

И я ответил ему:

– Да, да. Может быть, еще успею.

Но я не успел и знал это наперед, потому что не собирался успевать. Зачем было мне спешить возвращаться до вскрытия залива к его дому, если он считал меня в нем чужим? А ехал я в далекую деревню Туммалахти, чтобы там взглянуть еще раз в своей жизни на некий другой дом, в котором не считали меня чужим. В том доме жил когда-то очень близкий мне человек. И пусть он сам не считал меня особенно близким, но что мне до этого? Должен быть у каждого живущего на земле хотя бы один близкий, и вот он был у меня когда-то. Его дому хотел я еще раз поклониться, прежде чем сделать в своей жизни новый, крутой поворот…

Не торопясь проехал я поездом через Оулу и Рованиеми до Мяркяярви. Не торопясь отправился оттуда пешком на юг, садясь, где мог, на попутные подводы и машины. Время было не очень удобное для передвижения по дорогам. Снег растаял, превратившись в воду, а земля еще не успела оттаять настолько, чтобы вобрать эту воду в себя. На низких местах даже дороги были залиты водой, доходившей иногда до колен. Однако все это я преодолел и на четвертый день к вечеру прибыл в Туммалахти.

Но я не пошел прямо к дому Илмари Мурто, решив попросить сперва ночлега у Эйно – Рейно. Кто-то вышел из них на крыльцо при моем появлении, а потом вышел другой. И черт их поймет, кто из них был Эйно и кто Рейно. Оба они сбрили усы, помолодев от этого лет на десять, и оба по-прежнему оставались одинаково курносыми, краснощекими, белобрысыми. Они с недоверием воткнули в меня свои дикие глаза, отливающие зеленым цветом, но сразу же узнали и отступили в обе стороны от двери, чтобы пропустить меня внутрь. При этом они сказали почти в один голос:

– Милости просим!

Все те же две комнаты составляли их жилище. Но на этот раз населения в них было больше. Я так и не сосчитал до утра все это ползающее, бегающее и кричащее, что они успели создать вчетвером за девять последних лет. Все это было на одно лицо, совместившее в себе синие глаза матерей и зеленые глаза отцов, и все было прикрыто сверху одинаково светлыми волосами разного размера и разной стрижки, от нетронутого детского пуха до первых коротких косичек.

Сами Эйно – Рейно мастерили весь вечер из дерева разные мелкие ушаты и плошки, сидя на скамье у стены. А их толстомясые, круглолицые жены входили и выходили, разнося пойло телятам, поросятам и готовя также пищу для всех остальных белоголовых обитателей этого дома, которые не поддавались моему счету: так быстро они перемещались по полу из комнаты в комнату и так много было среди них совсем одинаковых.

И когда Эйно или Рейно затянул песню про базар в Рованиеми, богатую всякими выкриками вроде «Эй!» и «Хипхей!», то в эту песню вступило все мелкое население обеих комнат, которое, помимо выкриков, особенно усердно налегало на ее замысловатый припев:

 
Ровареллувареллувареллуварей,
ровареллувареллуварей!
 

И оттого, что голоса детей звенели по-разному, а до мотива песни мало кому было дела, вся внутренность их веселого жилища действительно стала похожей на базар в Рованиеми. Но постепенно обе матери прикрыли этот базар, затащив сперва его участников за большой общий стол, откуда каждый затем попал на свое ночное место. Как они разобрались в этом шумном скоплении одинаковых личиков, глаз и волос – это их материнский секрет. А я смотрел на их мужей и не мог понять, как они их тоже не перепутают и не положат спать рядом с собой одного вместо другого. Черт их поймет, который из них Эйно и который Рейно! Жены, правда, называли их по именам, и я запомнил бы их, если бы они сидели там, где сидели. Но они были не из тех, кто способен долго усидеть на месте. И стоило им побывать обоим хоть секунду у меня за спиной, как я снова переставал знать, который из них Эйно и который Рейно.

Они недавно появились дома. Весна прервала их работу на лесных заготовках недалеко от Суомуссальми. И туда они опять собирались вернуться после того, как просохнет земля. Попутно им предстояло запахать и засеять свой участок, который они постепенно приобретали в собственность у господина Карки. Я поел у них за столом горячей толченой картошки, в которую было накрошено соленое мясо, и запил ее молоком. А когда передо мной поставили кружку кофе с теплой ржаной лепешкой, я спросил братьев, что нового в Туммалахти.

Эйно или Рейно ответил мне, что ничего нового нет в Туммалахти. А Рейно или Эйно добавил:

– Только поселились тут еще двое переселенцев за озером.

Эйно или Рейно сказал, что Майя Линтунен вышла замуж за инвалида войны. А Рейно или Эйно добавил:

– Но зря вышла. Парню было под сорок и выпивать любил. Вот и попал под нож спьяну в Саммалвуори. Но ребенка успел ей сделать.

Эйно или Рейно сказал, что теперь она и сама не рада, что поторопилась выйти замуж. А Рейно или Эйно добавил:

– Поторопилась, думала, никто другой уже не возьмет ее – вдову с двумя детьми. А теперь плачется: с тремя-то еще меньше надежды.

Я спросил их насчет Юсси Мурто, и они вместе рассказали мне такое:

– А Юсси Мурто живет одиноко, как медведь, и все о чем-то думает. Кто его знает, о чем он думает. В середине зимы тут проезжали иноземные господа. Попросились у него ночевать. Они сказали ему, что направляются дальше на север, чтобы поохотиться там на волков. Юсси говорит им: «Здесь тоже волков много. Можете здесь поохотиться». С ними переводчик был – канадский финн. Он перевел им его слова, и они как рассмеются! Юсси спросил, почему его слова так развеселили их. Но они ему не ответили, только еще немного посмеялись, утирая слезы. Тогда он сел в угол и молчал все время, пока они у него находились. Они обращались к нему с разными вопросами, приглашали его закусить своей походной пищей, а он сидел и молчал, только смотрел на них и слушал. Они легли спать, а он так и остался сидеть за столом в углу. И когда они утром вышли, чтобы сесть в свои машины, он не встал с места и даже не кивнул им на прощание. Такой чувствительный он к обидам. А в марте сюда наш парень приезжал с лесных заготовок. Он собирал подписи за мир. Но Юсси не взял от него ни пера, ни бумаги и сказал: «Я был членом «Суоелускунта». Парень ему говорит: «Меня это не интересует. Мне важно знать, хотите ли вы мира». А Юсси ответил: «Я предпочитаю отстаивать мир другим, более верным способом». Парень говорит: «Понятно. С помощью тех, кто вынюхивает у нас места для военных баз под видом охоты на волков. Чем больше будет у них оружия и солдат, в том числе финских, тем вернее установление мира на земле. Не так ли? В истории постоянно так и случалось: чем больше вооружалось какое-нибудь государство, тем более мирно оно жило со своими соседями. А когда оно вооружалось по самое горло, наподобие Гитлера, то наступала такая тишина на земле, как у бога в раю». Сказав это, он повернулся и ушел от Юсси прочь. А тот пошел за ним и с крыльца долго смотрел ему вслед, опять о чем-то думая. Он все время о чем-то думает и никак не может додумать. Нам он говорит: «Непонятно, почему вас не осудили за дезертирство и за нападение на охрану моста». А мы ему: «Попробуй осуди. А Укко Пекка[24]24
  Укко Пекка – «Старик Пекка», название типа ружья.


[Закрыть] на что?»

И, сказав это, Эйно или Рейно указал на ружье, висевшее под потолком рядом с шестами, на которые были нанизаны дырявые няккилейпя. А Рейно или Эйно добавил:

– Но это его не убедило. Он говорит: «Укко Пекка ни при чем. Закон сильнее ружья». Тогда мы ему говорим: «А тебя почему не тронул этот закон? Как видно, нашлась на свете сила посильнее твоего закона». И опять он сидит и думает и даже с приятелями из своей бывшей организации реже стал встречаться.

Такое услыхал я от близнецов о последнем обитателе дома Илмари. Утром я навестил его, зайдя попутно к Майе Линтунен. Как раз в это время ее новый ребенок ушибся, играя на полу. Входя внутрь, я порадовался тишине в ее доме. Но это длилось не более четверти минуты, пока ребенок зашелся в крике. За это время Майя успела заметить меня, оторвавшись от мытья пола в задней комнате, и даже сказать радостно:

– О, Аксель пришел! Ты опять странствуешь? Опять один? Соскучился и нас вспомнил, которые тоже тебя не забывали? Это хорошо. Сейчас я…

Но тут ребенок, успевший за эти четверть минуты вдоволь запастись воздухом, принялся от него разгружаться, выпуская его наружу с большим напором сквозь все свои звуковые устройства. Получился такой концерт, от которого Майе стало не до приветственных слов. Она кинулась к ребенку, сделав мне ладонью знак потерпеть минутку. Я тоже качнул ей в ответ ладонью, как бы говоря: «Ничего, потерплю», и вышел за дверь.

Да, тронули ее тоже годы и заботы, эту работящую белокурую Майю Линтунен, которой так не повезло с мужьями. Но все женское было еще при ней в полной мере, и ее круглые щеки не отвыкли наполняться румянцем во время работы, как в самые юные годы. И если она мечтала выдать года через два свою старшую дочь за молодого Юсси, то и сама еще могла стать хорошей женой для кого угодно, если бы не три девочки. Одна из них колола дрова в сарае, одетая в старый отцовский пиджак. Я всмотрелся. Нет, это была не старшая, но и она выросла порядочно. Я взял топор из ее худеньких рук и наколол сколько было нужно, а потом продолжал свой путь.

Возле дома Илмари я сперва постоял немного. Мусти все еще был жив, но очень стар. Он узнал меня и не залаял, потыкав мордой в мою ладонь. В задней части дома слышалась возня, и я понял, что Юсси работает в своей мастерской. Я вошел туда со стороны скотного двора, вбирая носом знакомые тяжелые запахи дубильной кислоты и гнили. Он удивился:

– А ты зачем здесь?

– Так… Дело тут одно было. И вот проездом… Я ведь не работаю больше у Сайтури.

Он сказал: «А-а», – и продолжал скоблить бычью шкуру. Работал он в майке, только спереди прикрыл себя кожаным передником. Ну и руки же у него были, у этого Юсси! Он отрастил на них мускулы, пожалуй, покрупнее и потверже, чем у отца. И ростом он был не меньше. Только мозги его работали совсем в другом направлении. Он спросил меня:

– Надолго?

Я ответил:

– Нет. Сейчас уеду опять.

– На чем?

– А… есть тут подвода одна. Я попить зашел. У тебя вода есть в комнате?

– Да. Пойдем.

Он сбросил передник, ополоснул руки в бадье с водой, вытер их старым полотенцем и надел пиджак. В передней комнате он указал мне на ведро, стоявшее на прежнем месте, а сам присел за стол, подперев ладонями голову. Я зачерпнул воды и сделал вид, что пью, а сам водил глазами по комнате. Держа в руках ковшик, я сказал:

– Все по-старому у тебя. Ничего не изменилось.

Он кивнул головой, ожидая, когда я напьюсь и уйду. Но я не сразу ушел, даже после того, как повесил ковшик на место. Я постоял некоторое время перед кроватью, на которой умер его отец, и потрогал ее рукой. А он все ждал, хотя и перестал на меня смотреть. Я взглянул на него сбоку и подумал, что в таком положении он тоже очень похож на отца. И я даже ожидал, что вот сейчас он положит на стол свою огромную правую руку ладонью вверх и взглянет на нее с укоризной, вспоминая какой-то очень отдаленный промах в своей жизни. Но он не клал руку на стол. Как видно, ему не в чем было раскаиваться. Или он был уверен, что еще не совершал ошибок в жизни?

Чтобы еще немного задержаться внутри этого дома, я спросил:

– В этой комнате его убили?

Он кивнул головой. А я сказал:

– Вот что значит пускать в свою страну чужих солдат.

Он промолчал. Я посмотрел вокруг, придумывая, что бы еще сказать и какую бы вещь потрогать, оставленную стариком. На стене висело ружье. Я спросил:

– Это его ружье?

– Да.

– Это он из него пристрелил четырех врагов?

– Да…

Я потрогал ружье и еще раз оглянулся вокруг. На полке, прибитой к стене, у него стоял приемник. Я спросил:

– Хорошо слышно?

– Да.

Видно было, что я уже надоел ему, и он только и ждал моего ухода, чтобы скорей вернуться к своим вонючим шкурам. И он был прав, конечно, если толком вдуматься. Кто я ему? Ни друг, ни враг, ни чужой, ни родственник. Ничего я для него не значил, как не значил ничего ни для кого другого. Я был Турханен, бедный сельский рабочий, не сумевший найти своего места в жизни на просторной финской земле. Но у меня еще оставался в запасе одни веселый трюк, о котором никто в Суоми пока не догадывался, и меньше всего Юсси. И, думая об этом трюке, я сказал:

– А «говорит Москва» тоже слышно?

Я нарочно произнес по-русски слова «говорит Москва», и он тоже ответил мне по-русски, с трудом подобрав три слова:

– Плохо говорит Москва.

– Почему плохо?

Этот вопрос я также задал по-русски, и он ответил на том же языке:

– Много говорит, мало делает.

– Откуда ты знаешь, что мало делает?

– «Катюши» она только много делает.

И, ответив так, он больше не стал говорить по-русски. А когда я заметил ему, что все это легко проверить, стоит съездить и посмотреть, он ответил:

– Съезди и посмотри.

Что-то загрохотало на дороге, похожее на автомобиль, и Юсси подошел к окну. А я еще раз окинул взглядом жилище Илмари, чтобы унести его в своей памяти. На этажерке лежали газеты и журналы. Я взглянул на них поближе. Но, конечно, это были новые газеты и журналы, какие не выходили в дни молодости Илмари: «Ууси Суоми», «Хаккапелийтта», «Суомен кувалехти». Поверх журналов лежало несколько писем в свежих конвертах без марок. Я взял их в руки и снова быстро положил на место. Все они были адресованы в Алавеси на имя Эстери Хонкалинна, но не отправлены.

Вот оно к чему дело шло. Эй, Эстери! Где твои листки, зовущие к миру? Неси их скорей сюда! И вряд ли тебе на этот раз понадобится затратить много слов, чтобы получить еще одну подпись. Но каково бедной Майе Линтунен, мечтавшей видеть своим зятем Юсси Мурто? Не суждено, как видно, такое счастье ее старшей девочке. Похоже, что совсем другая девочка поселилась в его нелюдимом сердце.

В это время кто-то быстро взбежал на крыльцо и постучал в дверь. Юсси отозвался. Вошли два рослых парня, из которых один был одет по-зимнему, а другой по-летнему. И странно было видеть, что одетый по-зимнему имел озябший вид, а одетый по-летнему утирал с лица пот. Он был без шапки, в лыжных штанах, забрызганных грязью, и поперек его свитера шла белая лента, на которой ширина его груди позволяла написать целых шесть слов: «Не бывать больше войне в Суоми!». Войдя в комнату, он сказал, запыхавшись:

– Глоток воды можно?

Юсси молча указал ему на ведро, и он зачерпнул из него ковшиком, отведя в сторону другую руку. А в другой руке у него была небольшая металлическая трубка, плотно закупоренная с обоих концов. На эту трубку особенно внимательно поглядывал парень, одетый по-зимнему, словно охраняя от беды ту грамоту, которая была в ней заключена. Он не стал пить воду. Но и по-летнему одетый парень сделал всего несколько глотков, после чего сказал «спасибо» и повернулся к двери, которую второй парень перед ним с готовностью распахнул. Однако Юсси задержал их немного в дверях. Он спросил:

– А кто это установил, что в Суоми больше не бывать войне?

Парень, глотнувший воды, удивился:

– Как кто? Мы.

– Кто вы?

– Мы – это я, и ты, и вот он, и он. – Говоря это, он даже в мою сторону качнул рукой. А к этому добавил: – И те, что на дороге меня ждут, и те, местные, которых я опередил. Ты потолкуй с ними. Они здесь устроят митинг, а я до Саммалвуори бегу.

Юсси сказал ему:

– И ты уверен, что вы таким способом сохраните мир?

Парень ответил:

– О, если за это возьмутся такие парни, как ты, то они черту шею свернут.

Сказав это, он сбежал с крыльца и скоро уже мчался по дороге в направлении Саммалвуори. Его товарищ тронулся вслед за ним на мотоцикле с пристегнутой кабиной, в которой тоже кто-то сидел. А за ними всеми тронулась легковая машина.

Мы постояли немного на крыльце, и, когда уже собрались вернуться в дом, вдали на дороге опять что-то показалось. Это были новые бегуны, должно быть те самые, местные, о которых упомянул первый бегун. Новых было несколько человек, а вслед за ними показались три двуколки.

Юсси подумал немного и вынес на дорогу ведро с водой и ковшом. Он поставил его так, чтобы каждый пробегающий мог заметить, а сам вернулся на крыльцо. Но никто не прикоснулся к его воде. Может быть, никто не желал прикоснуться, потому что это были местные ребята, знающие, что такое Юсси Мурто. А может быть, они не хотели задерживаться у его ведра, зная, что и без того сделают остановку возле дома Эйно – Рейно.

Я тоже пошел туда, когда увидел, что они там накапливаются. Туда для встречи с бегунами пришли новые поселенцы и Майя Линтунен с тремя дочерьми, из которых старшая почти догнала ростом свою мать, а младшая даже на руках у матери не казалась еще заметным грузом. Но больше всех заняло места перед крыльцом дома белоголовое племя Эйно – Рейно, в удивлении распахнувшее на мир синеву и зелень своих многочисленных глаз. Это в его защиту велись тут речи. И сами Эйно – Рейно тоже недаром драли глотки, стоя на своем крыльце. Им было за кого тревожиться. Один из них крикнул:

– Правильно, ребята! Не должно это повториться! Так и заявим своим правителям. Народ не для того вас избрал, чтобы вы гнали его войной на соседний народ. Все это правильно, ребята! И дальше так валяй ори об этом громче и кулаки показывай кому надо, чтобы знали, где сила! А в Туммалахти вам всегда полная поддержка! Главное – не пускать на нашу землю чужих солдат. От них все зло! И никаких секретных военных разговоров!

Это Эйно или Рейно так прокричал. А Рейно или Эйно добавил:

– И оружия не брать ни у кого! Довольно убивать людей! Зверя в лесу надо убивать, а не человека! А если тебе богатый дядя сунет в руки пушку, то он тебя и стрелять из нее заставит, будь спокоен. Это уже проверено. Вот и Аксель Турханен это скажет. Верно, Аксель?

Я не собирался ввязываться в их собрание. Меня оно не касалось. Но, как говорится: «От большого слова рот не расколется». Что-то надо было ответить, если они не могли обойтись без моего высокого мнения. И я ответил, кивнув головой:

– Да.

Но на всякий случай я отошел от них немного. Быть рядом с ними – значит разговаривать как они. А кто дал мне право так разговаривать, не имеющему своей твердой точки на финской земле? Не было у меня здесь на это права. Другие пути приходилось мне искать, чтобы получить право сказать когда-нибудь свое слово на оставшемся мне крохотном отрезке жизни.

Я оглянулся назад. Темный пиджак Юсси и его светлая голова все еще виднелись вдали на крыльце. Но вот он вышел на дорогу, унес в дом ведро с водой и больше не показывался. Тогда я отправился не торопясь в свой обратный путь, чтобы пройти еще раз мимо дома Илмари Мурто и затем взять направление на те дороги, которые должны были привести меня к поезду, идущему в Хельсинки. И никто не окликнул меня, когда я двинулся последний раз через эти дороги, никто не спросил, почему я ушел, и никто не попытался меня остановить, вернуть, принять в свою компанию. У каждого были свои дела, свои заботы, и в этих заботах не было места для одинокого Акселя Напрасного.