Текст книги "Другой путь. Часть первая"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
– Маша, пригнись!
Она пригнулась, но вместе с ней пригнулся офицер, и пуля из русского автомата прошла над ними обоими. Зато офицер так тряхнул ее, когда выпрямился, что она едва не выронила ребенка. Ствол русского автомата тщетно продолжал нащупывать голову эсэсовского офицера. Женщина была рослая, и офицер легко прятался за ней. А тем временем его солдаты уже достигли половины пути. Они шли, осторожно переступая через трупы, застрявшие на утопленных корягах. Видя это, женщина снова торопливо заговорила:
– Стреляй, Ваня! Не жди!
Но он крикнул ей в ответ:
– Ложись!
Она опять послушно согнула колени, но офицер с такой силой рванул ее кверху, что она почти повисла на его руках. И, пытаясь вырваться из его рук, она не переставала повторять:
– Стреляй, Ваня! Стреляй!
Такой разговор она вела с ним после года разлуки, держа на руках его ребенка, которого он первый раз в жизни видел. В пути девочка спала, а теперь испуганно таращила глазенки, разбуженная стрельбой.
А гитлеровцы тем временем почти преодолели болото, и в широко раскрытых глазах первых двух из них Арви уже видел затаенную радость оттого, что до перелеска им осталось всего пять шагов. Но он увидел также, как вместо автомата шевельнулся опять ствол пулемета, и услышал, как пулеметчик сказал совсем другим голосом одно только короткое и мягкое русское слово:
– Маша…
И столько было вложено в это слово нежности и любви, и страдания, и тоски, и гнева, и черт знает чего еще; столько было вложено в его слово всего этого, что женщина по ту сторону болота не выдержала и зарыдала, но продолжала твердить свое:
– Стреляй! Я знаю все, родной мой! Но стреляй же скорее! Не пускай их! Ради бога, стреляй!
Передний эсэсовец уже протянул руку к веткам крайнего куста. За ним на моховую почву ступил из грязи второй. И в голосе женщины послышался грозный приказ, когда она еще раз отчаянно крикнула:
– Стреляй!
Арви услыхал, как русский Иван застонал под своим зеленым прикрытием, но вслед за этим устроил гитлеровцам такую пляску смерти, что лучше бы не родиться на свет, чтобы все это видеть. Никто не дотянулся до зелени перелеска. К черту, к дьяволу скорчились все в три погибели, кто только что делал большие глаза от напряжения, надежды и затаенной радости. Снова захлюпала грязь, глотая идиотов, которые поверили, что русский ради жизни одной своей жены и ребенка отдаст на съедение гитлеровским удальцам женщин и детей целого поселка.
Жена его уже лежала на земле. Гитлеровский офицер трижды выстрелил ей в спину, как обещал, и скрылся в кустах. Ребенок тоже был убит этими выстрелами.
А пулемет его отца продолжал извергать огонь прямо в лица орущим, стреляющим и падающим эсэсовцам, справляя страшные поминки над неподвижными телами матери и ребенка. Он стрелял с такой яростью, что даже упавших не оставлял в покое, продолжая посылать в них пули, словно желая этими пулями вдавить их глубже в черную грязь.
Шестеро их было на этот раз, попробовавших проскочить в перелесок, и ни один из шестерых не проскочил. И назад тоже ни один из них не вернулся. Тогда снова заработали немецкие автоматы, которых стало заметно меньше. А к их трескотне присоединился более тяжелый выстрел, и в перелесок залетела мина. Она упала в полусотне метров от Арви, и лес дрогнул от ее разрыва. Потом раздался второй такой же выстрел, и новая мина ударила в лесную гущу, опрокинув какое-то деревце. Потом оба миномета заработали сразу, встряхнув лес еще двумя хлесткими разрывами. Так они продолжали бить, и мины с каждым выстрелом ложились все ближе к двум соснам-близнецам и к березе Арви.
Это были страшные минуты для Арви, и не хотел бы он, чтобы они повторились когда-нибудь в его жизни. Его тонкая береза раскачивалась во все стороны от сотрясения воздуха, как травяная былинка, и он с трудом на ней держался. Он оглох, цепляясь за нее, и ничего не видел, потому что мины своими страшными разрывами бросали кверху и во все стороны землю, траву, сучья, листву, и все это, не успевая падать, снова и снова взлетало кверху и хлестало по нему. Он сам не мог понять, как уцелел в те минуты и не упал на землю, где поток осколков был гуще и страшнее и где густыми струями пролетали пули, срезая с земли все, что пуля могла взять. Он не хотел оказаться там, внизу, но легко мог оказаться, потому что тонкие ветки березы гнулись и ломались под его ногами, а руки слабели с каждой минутой. Напрягая последние силы, он отцепил свой кожаный пояс и привязал себя спиной к стволу березы.
В это время разрывы мин окончательно переместились к двум соснам, за которыми притаился русский Иван. Мины то падали рядом с этими соснами, то ударялись в них, рассыпая над его головой свои осколки, обломки сучьев и расщепленные куски стволов. И пули из автоматов теперь тоже непрерывно хлестали в одно и то же место: в промежуток между стволами этих сосен, в корни стволов, по сторонам стволов, по самим стволам, по земле возле стволов, – и все для того, чтобы достать этого неуязвимого русского или хотя бы не дать ему поднять головы, пока новая цепь гитлеровцев преодолевала болото.
На этот раз они пытались переправиться бегом. Застрявшие в грязи на утопленных корягах трупы помогали им в этом. Незачем было ступать ногами в жидкую грязь там, где из нее выступал труп. Им было не до того, чтобы разбираться, хорошо это или нет – бежать по телам убитых товарищей. Офицер зарычал на них из-за кустарника, и они побежали. Он решил покончить с гнездом русских, препятствовавших передвижению войск по дороге, и лишь об этом думал, а не о людях, которые ушли навеки в ненасытную черную грязь, разбавив ее красным цветом. И они бежали по узкой полосе переправы редкой цепью, изгибаясь на бегу вправо и влево и подпрыгивая среди тяжелых черных брызг, чтобы не дать в себя прицелиться. В то же время каждый из них, конечно, надеялся, что с пулеметом русского уже покончено и что никаких препятствий на их пути к перелеску больше не осталось. И только Арви пытался их в этом разубедить. Но голос его тонул в криках наступающих и в грохоте той огненной бури, которая хлестала теперь только в одну точку: в пулемет русского Ивана.
К тому времени мины успели основательно поработать в лесу, открыв перед глазами Арви такие места, которые были до того укрыты от него листвой. И это помогло ему разглядеть наконец яму русского, выкопанную позади двух толстых сосен, уже искромсанных наполовину пулями и минами, а в яме – пулемет, направленный влево, на переправу, и между стволами сосен – автомат, смотрящий прямо через болото. Но вместо окровавленного трупа русского Ивана он увидел его живую русую голову, прильнувшую к прицелу пулемета, в то время как руки его спешно заправляли в пулемет новую ленту, ту самую, что принесла ему желтоволосая девка. Волосы его были всклокочены, и в них застрял разный мелкий лесной сор, вперемешку с иглами сосны и клочьями мха, но он были жив и здоров.
На этот раз Арви не раздумывал долго. Не видя пользы от своего крика, он применил иное. Страшное дело надо было прервать как можно скорее, и он попытался сделать это. Выхватив нож, он взял его за кончик лезвия и метнул в русую голову, стараясь попасть ниже уха. Когда-то он умел попадать довольно точно ножом в цель метров за десять, а тут было не больше восьми. Но получилось так, что от резкого движения сучок под его ногой подломился, и он полетел вниз. Сам-то он не упал, удержанный поясом, которым привязал себя к стволу, но рука из-за этого сделала неверное движение, и нож вонзился в ствол сосны на целую ладонь выше головы русского. Тот скорее почувствовал, чем услыхал среди стального грохота и рева сухой короткий звук входящего в дерево лезвия возле своей головы. Но, почувствовав, он сразу же поднял вверх глаза и моментально определил по положению ножа, откуда он мог прилететь. И, определив это, он повернул свое лицо в сторону Арви.
И тут Арви увидел, что это был совсем еще молодой парень, гладко выбритый, худощавый, и что глаза у него были темно-серые, слегка тронутые голубым цветом. И ничего не было в нем приметного, в этом парне, если бы сквозь голубовато-серый цвет его глаз не проглянуло что-то настолько жуткое, от чего даже у Арви тронуло холодом затылок. Да, Илмари был прав, пожалуй. Не стоило их задевать. Но кто же знал, что в них пробудится такое! На первый взгляд все они выглядели способными терпеливо и покорно принять все, что на них обрушилось. Ну и принимали бы на здоровье! Зачем было им пытаться идти против судьбы? Страна их, правда, убавилась на изрядную долю. Ну и что же? Неужели им так трудно было примириться с этим и отойти за Урал, к чему их заранее обязывал их кроткий, незлобивый вид?
И этот парень тоже. Зачем он ударился в такое дело? Принял бы все безропотно и не потерял бы теперь свою Машу и ребенка. А ведь и он, должно быть, в мирное время был полон доброты и задумчивости. По вечерам он ходил, наверно, со своей Машей куда-нибудь на берег озера и мечтал с ней там, как у них водится, о коммунизме, который они вместе собирались построить. И глаза его в то время тоже были похожи на вечернее озеро. А теперь в них кипела буря и сверкали молнии. Да, не следовало, пожалуй, такой народ затрагивать. Только на одну секунду остановились эти глаза на Арви, и для него стало ясно, что спасения ему не будет, если останется в живых этот задумчивый русский Иван.
Но он мог еще и не остаться в живых. Как-никак две-три секунды он потерял, взглядывая на Арви и на нож. А за эти секунды гитлеровские ребята успели прорваться так близко к перелеску, что пулемет его мог не успеть справиться с ними. На этот раз тут подобрались, кажется, самые грозные каратели, рослые, сильные, с решительными лицами, готовые сокрушить перед собой все. Они двигались быстро, как могли, ведя на ходу из автоматов огонь в сторону русского и кидая в него гранаты, и, кажется, не было на свете такой силы, которая могла бы их остановить. И вдруг встала перед ними такая сила. Она ударила им трескучим огнем прямо в лицо, в грудь, в ноги. Она переламывала их пополам, заставляя валиться, корчиться, кататься по грязи, окунаться в эту грязь и, орать страшными голосами в предчувствии неотвратимой смерти. Арви не мог смотреть на это и закричал что было силы:
– Стой! Не смей! Перестань, сволочь! Довольно крови! Опомнись! Довольно крови, я говорю!
Но тот все бил и бил по ним, уйдя в это грозное дело всем своим русским сердцем. И Арви ничего больше не мог сделать. Ремень крепко держал его, прижимая спиной к стволу березы. Он попробовал вывернуться из ремня, так чтобы обхватить руками ствол, – и не мог. Он попробовал дотянуться рукой до сучка над своей головой – и не мог. Он попробовал нащупать что-нибудь ногами, но на их уровне ствол березы не имел сучков. И он только попусту дрыгал ногами и руками, как жук, приколотый к стене. Его ребра ныли от боли. Они оказались так туго перехвачены ремнем, что он готов был плакать от злости и обиды. И он заскрипел зубами, видя, как быстро тает вереница наступающих, несмотря на сильную огневую поддержку. Все меньше оставалось среди них способных держаться на ногах, и все больше оказывалось ползающих и тонущих в грязи. Один здоровенный детина уже совсем было выпрыгнул из грязи, протягивая руки к ближайшим сучьям перелеска, но и он вдруг ткнулся носом в сырой грязный мох.
И как он закричал, когда понял, что наступил его конец! Ах, как он закричал, катаясь по мху у самого края омута, который уже миновал! Все леса и болота вокруг заполнил он своим криком. Можно было подумать, что повалили на землю крупного зверя небывалой породы и начали перепиливать зазубренным ножом его горло и никак не могли перепилить, а он катался по вязкой земле и визжал от страшной боли. И визг его пронизывал все вокруг. Арви не мог слушать его воплей. Он весь дрожал, болтаясь на своем ремне, и тонкая береза дрожала вместе с ним. Он кричал так пронзительно, этот грозный каратель, пожелавший вершить суд на русской земле, что заглушил на время все остальные звуки леса. Не стало слышно ни стрельбы автоматов и пулемета, ни разрывов мин – так силен был его крик. Он висел над ними, он покрывал их. Он покрывал все звуки мира, и уши грызла боль от его проникновения. Он ни за что не хотел поверить своей преждевременной кончине, этот по-новому сделанный герой, приученный совершать свои подвиги позади линии фронта. Он был такой большой, румяный и здоровый. Он еще очень долго хотел жить. Ведь он собирался завоевать, кроме России, еще и Азию, и Африку, и Америку. А тут его заставили так обидно умереть, уткнувшись рылом в грязь.
Да, Илмари был прав, пожалуй, говоря насчет ошибки. Он кое-что все-таки понимал, этот старый умный дурак. Не стоило затевать войны с русскими. Не стоило. Война – это несчастье для народа! Она приводит к тому, что пожилой, достойный уважения человек болтается, как дурак, на стволе березы, прихваченный ремнем, и без толку дрыгает ногами, а вокруг него осатанелый мир извергает огонь и грохот. Но кто же знал, что они себя так поведут? И если они такое же творят на каждом из трех тысяч километров, составляющих линию фронта, то ничего доброго это не сулит ни одному из тех, кто вызвал их на совершение таких дел. Не следовало вызывать их на это. Ведь с ними можно было все улаживать миром, о чем не раз твердил Илмари Мурто. А теперь попробуй их удержать. «Зачем было доводить русского до такого состояния, когда руки его потянулись к оружию и начали убивать? Это был глупый просчет, от которого теперь жди беды. Кем бы ни был он в мирной жизни, но на войне он обязательно вспоминал, что родила его очень большая, богатая и сильная страна, которая не разрешала никому из своих сынов быть слабым и трусливым. Враги своим вторжением в его земли только помогли ему вспомнить об этом и тем самым повредили самим себе. Нельзя доводить русского до такого состояния, когда цвет мирного озера в его глазах сменяется цветом полыхающих молний.
Арви не мог больше висеть на ремне. Он задыхался и начинал стонать понемногу. Пряжка так надавила ему на ребро, что оно готово было треснуть. От страшной боли у него помутилось в голове. Надо было кончать с этим. Не мог он долее любоваться сверху на эту кровавую кашу, которая варилась там, среди болота. И пока лес вокруг него орал зверем и раскалывался пополам, пригибаясь вершинами к земле, он достал из кармана бритву. Все вокруг него было порождением сна, занесенного сюда из каких-то неведомых для земли мест, и только боль в ребрах была настоящей. И сквозь этот недоступный для разума нездешний сон он успел еще увидеть, как надломились и рухнули обе сосны, обдав его дымным ветром от своих близко мелькнувших вершин, как проскочили, наконец, в перелесок, давя друг друга, четверо гитлеровских молодцов и как русский, не обращая на них внимания, продолжал срезать огнем пулемета всех остальных, оседлавших болото. Далее Арви не мог терпеть. Проведя бритвой по туго натянутому ремню, он полетел вниз.
Он ударился о землю боком и головой. Ударился не очень крепко, но все-таки на время словно бы окунулся в какую-то тихую черную муть, которая понесла его на своих волнах далеко от всяких земных ужасов. Однако очень скоро в глаза его снова проник свет жаркого солнечного дня, а в уши – рев и грохот. Поднявшись на ноги, он увидел, как четверо упитанных парней в серо-зеленых куртках подбирались к русскому. Сквозь кустарники и огрызки деревьев они стреляли по его яме из автоматов и кричали: «Русс, сдавайся!». Это были идиоты. Четыре желторотых глупца! Вместо того чтобы закидать его в яме гранатами, они собирались, кажется, взять его живьем. Они захотели взять живьем русского, на глазах которого только что убили его жену и ребенка! Четыре гитлеровских олуха с далекой немецкой земли!
Они думали, что русский не видит их, а он видел. Он хорошо знал, сколько их проскочило через топь, и был наготове. По их стрельбе он чувствовал, откуда к нему подбирается опасность, и когда они внезапно выросли на краю ямы, готовые прыгнуть в нее сразу с четырех сторон, черный ствол его автомата описал быстрый полукруг прямо у них перед носом. Арви услыхал короткий треск и увидел, как один из них упал, откинувшись назад, а второй переломился пополам в сторону ямы, куда и сполз, оставив на виду ноги в подкованных сапогах. А короткий треск получился у автомата русского по той причине, что иссякли патроны в его диске. Сообразив это раньше двух уцелевших врагов, он метнул свой разряженный автомат одному из них прямо в лицо и вслед за этим выпрыгнул сам, выдернув попутно из расщепленного пня сосны нож Арви.
Выпрыгивая в сторону четвертого врага, он одновременно нырнул под ствол его автомата, но все-таки не избежал от него хорошего заряда. Пули скользнули вдоль его спины сверху донизу, исполосовав на ней всю одежду и процарапав кровавые борозды на коже. Далее оба они покатились по земле, заслоненные от Арви стволами двух поваленных сосен, и по их яростному хрипенью и стонам он понял, что его нож не остался в бездействии. Эсэсовец, опрокинутый было разряженным автоматом русского, тоже перевалился к ним, вплетая в их возню новые проклятия и хрип.
Арви, прихрамывая, устремился туда же. Он знал, рядом с кем было его место. Но, обогнув мохнатую вершину лежащей сосны, он замер в неподвижности. Он увидел, как приподнялась над землей круглая голова с налитой шеей, уже отмеченная автоматом русского, и как она ударилась о лежащий ствол сосны затылком, приведя в содрогание все ее сучья и хвою. А над этой головой поднялась голова русского, чьи руки надавливали на горло врага с такой силой, словно отрывали ему голову от плеч. Пиджак и рубаха русского были изорваны в клочья, и на белой коже его тела смешались кровь, пот и грязь. Но проглянувшие наружу сквозь лохмотья одежды облитые кровью, напряженные мышцы его крупного тела не превращали его в подобие истерзанной жертвы, а как бы полнее выявляли глазу скрытые в нем силы, которым не видно было предела. Русский не заметил Арви, но Арви увидел белки его глаз и торопливо отступил под прикрытие зелени.
Опять на какие-то секунды стало тихо в лесу, и среди этой тишины послышалось новое чавканье сапог по грязи. Русский, пошатываясь, переступил через тело задушенного врага и выглянул из-за листвы. Через переправу торопливо перебирались четыре минометчика со своим оружием и сам офицер. Это были последние из полувзвода. Считая, что с русским наконец покончено, офицер приказал им идти вперед, а сам двинулся следом держа наготове пистолет. Но он не видел того, что творилось за той частью уцелевшей листвы, которая еще прикрывала яму. Под ее прикрытием русский спрыгнул на дно ямы, устланной опустевшими пулеметными лентами, и в тот же миг выпрыгнул из нее с двумя гранатами в руках.
Это были крупные гранаты, назначенные для разрушения танков, орудий и грузовых машин. Они были доставлены русскому партизанскому отряду вместе с разным другим снаряжением зимой на самолете, который ночью сел на заснеженный лед Пуссиярви и той же ночью улетел. Сдвинув предохранители у обеих гранат, русский высунулся из-за листвы на край перелеска и метнул их одну за другой в направлении переправы. Он высунулся для того, чтобы не промахнуться и не попасть в грязь, а гитлеровский офицер воспользовался этим и выстрелил в него три раза подряд.
Он собирался выстрелить еще и еще, но не успел. Гранаты взорвались. Они всегда очень быстро взрываются, эти русские гранаты, особенно в тех случаях, когда у кидающего хватает духу выждать секунду-другую после того, как он сдвинет предохранитель. Одна граната упала на чью-то мертвую спину, и один из минометчиков прыгнул к ней, чтобы отбросить в грязь, но в этот момент она взорвалась. Другая взорвалась, ударившись о ствол миномета. Это были очень сильные гранаты. Они не оставили ничего от всех пятерых и даже от некоторых мертвецов, оказавшихся в зоне разрыва. Но и русскому пришел конец. Все три пистолетные пули уже сидели в нем, и он тоже упал, упал еще до того, как взорвались на переправе его гранаты, пронесшие и над ним часть своих осколков. Он вывалился из-за кустов на мягкий зеленый край перелеска и больше не поднялся. Только его окровавленная лохматая голова сделала попытку оторваться от земли, чтобы бросить последний взгляд через болото, где уже нашли такой же конец его жена и ребенок, но, не одолев усилия, снова откинулась назад, оставшись неподвижной на солнцепеке среди зеленой травы и мха.
И на этот раз окончательно стихло в лесу. Уцелел только один Арви Сайтури – маленький, слабый финн, и то лишь потому, что оказался случайно в стороне от этой страшной битвы. Он вышел из-за кустов и приблизился к русскому. В нос ему ударил запах крови. На земле валялись люди, которым не суждено было больше двигаться. Черная трясина превратилась в кладбище. Все это сделал тот, кто лежал немного в стороне от остальных, открытый солнцу. Кровь и пот смешались вместе на его суровом лице. В крови было все его тело, и черт его знает, сколько дырок пришлось в нем сделать, прежде чем он свалился наконец.
Но теперь он уже не был страшен, и Арви смело остановился рядом, глядя на его раскинутые в стороны мужицкие кулаки. Арви даже тронул его слегка носком сапога. Он был мертв, совсем мертв, этот разъяренный русский, отправивший на тот свет три десятка откормленных Гитлером бравых парней. Он здорово потрудился, делая непривычное для себя дело, и вот получил отдых. Ему, изволите ли видеть, не понравилось, что кто-то сунулся в его мирную берлогу. Для его же пользы сунулись, чтобы привить ему, дураку, более разумный образ жизни. А он принял это за враждебное вторжение и начал поступать с незваными гостями сообразно силе и размерам своей земли. И вся планета вздрогнула, когда он отбросил плуг и потянулся к своей испытанной оглобле.
Оглобля эта, правда, имела не вполне свойственный ей вид. Она гремела железом и полыхала огнем, проявив неожиданно умение нести врагу гибель сотнями новых способов. Целыми лавинами железа проносилась она по русским равнинам, опрокидывая силы Гитлера, и тысячами крылатых смертей настигала его с небесной высоты. Такая на этот раз была эта оглобля, выкованная на их таинственном Урале, не ведающем оскудения в создании подобных диковинок. И такие это были люди, чьи плечи выдержали ее новый, непомерной ширины размах.
Но вот один из них лежал теперь в крови и лохмотьях у ног маленького Арви Сайтури, и грозные глаза его были закрыты навсегда. Трудно было уложить на землю такого медведя, но вот нашлась все-таки сила, которая уложила его. Арви оглянулся и прислушался, а потом ударил его с размаху носком сапога в бок и сказал со злостью:
– Ну, что! Достукался? Вот и ты лежишь теперь. Нашлась и на тебя управа. А я вот стою. Слабый, маленький финн, стою над большим, сильным русским. Что ты мне сделаешь теперь? Может быть, встанешь сейчас и меня тоже схватишь своей железной лапищей? Попробуй, встань! Я жду. Ну! Вставай!
И Арви еще два раза ударил мертвого Ивана сапогом в бок. Он хотел ударить и третий раз, но на третий раз у него не поднялась нога… То есть она поднялась и даже откачнулась немного назад, чтобы размахнуться и ударить, но не ударила и снова с большой осторожностью опустилась на свое место. Корни волос вдруг заныли на голове Арви Сайтури, и сами волосы шевельнулись под его солдатской кепкой. Мертвец действительно начал вставать…
Арви стоял, нагнувшись вперед, и рот его раскрылся и перестал дышать. Он стоял так и не мог оторвать своих глаз от глаз мертвеца. Они раскрылись у него, поймите вы это! Они раскрылись и уставились прямо на Арви Сайтури. Он хотел бежать, бежать как можно скорее и как можно дальше сломя голову. Он готов был кинуться в трясину, в омут, лишь бы уйти от его страшных глаз и рук, и он даже видел себя уже бегущим, как стрела, по зеленой лесной чаще, но не бежал. Было похоже на то, как будто все внутренности, заполнявшие его грудь и живот, оборвались вдруг и съехали куда-то вниз, к его ногам, и повисли на них пятипудовыми гирями, не давая ему двинуться с места. И он стоял, словно приросший к земле, и не мог оторваться от жутких глаз русского, налитых кровью и смотревших на него в упор.
А тот приподнялся, упираясь рукой о землю, и сел. Потом он уперся о землю обеими руками и встал на ноги, большой, страшный, окровавленный, и по выражению его глаз Арви понял, что он, Арви, уже мертв. Русский уже вынес ему свой приговор. Что было ему делать? Ничего не мог он сделать. Он стоял, не двигаясь, на том же месте, и только плечи его съежились, когда русский протянул к нему свою страшную руку, уже усвоившую науку возмездия. Не было пользы сопротивляться. И сил у Арви не было ни капли в эту минуту. Да и самого его не было. Была какая-то пустая тряпка, висевшая в пространстве. А русский схватил эту тряпку и встряхнул ее, застонав при этом от боли в бесчисленных ранах. И стон этот был страшнее, чем рычание разъяренного медведя.
Неизвестно, что он сделал бы с Арви там, в глухом лесу, среди болот, этот застрахованный от смерти человек, если бы в это время из-за листвы не появились другие болотные черти. Это были два старика, три женщины и два мальчика, тоже вооруженные чем пришлось и готовые выдержать еще такую же борьбу от начала и до конца, если бы случилась в том нужда. Они опоздали немного, опоздали потому, что вся эта кровавая история длилась какие-то немногие минуты. Кроме того, они не могли знать вперед, что именно на этой переправе будет сделана подлинная попытка прорваться и что именно здесь, а не на других переправах понадобится помощь.
