Текст книги "Другой путь. Часть первая"
Автор книги: Эльмар Грин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)
27
Но я не собираюсь вам рассказывать о Муставаара. На него ли мне еще тратить свои мысли и слова? О, бог мой! Как будто я не смогу обойтись в своем будущем рассказе без упоминания его проклятого имени. И не так уж часты и не так длительны были у меня с ним встречи, чтобы уделять им внимание. Еще два раза принесли его черти в Кивилааксо и больше едва ли принесут…
Я к тому времени опять исходил немало дорог со своей парусиновой котомкой за плечами, не зная, где приклонить голову. Дольше всего я задержался в дачных местах вблизи Хельсинки и на южном побережье. Везде люди строились, и работы мне хватало не на один год. Это были трудные годы для страны. Если бы продолжал жить старый Илмари Мурто, он сказал бы, что такие годы естественны для Суоми с тех пор, как она вздумала задирать Россию. Но я не Илмари. Моя голова вдвое меньше его головы, и в ней едва хватает места для заботы о самом себе.
Годы были трудные для Суоми. Еда и одежда выдавались по карточкам, а деньги не стоили ничего. Они попадали ко мне в довольно большом количестве, наши послевоенные деньги, однако бесполезно было пытаться что-либо видное на них купить. Зато они вполне годились для уплаты моего старого долга за новый дом. Я без особенных лишений полностью рассчитался с Арви Сайтури менее чем за три года. А потом стал зарабатывать на себя.
Постепенно дела в стране опять повернулись к лучшему. Куда же им было иначе повернуться? Ведь это была финская страна, и двигал в ней делами финский человек. Кто другой на свете мог бы в этом с ним сравниться? Никто. Любой другой не рискнул бы сюда проникнуть на поселение в те отдаленные времена, когда еще не было здесь хозяина. Любой другой бежал бы без оглядки из этого угрюмого угла земли, где все пространство заполняли холодные скалы, мох и дерево, пригодные без человека разве только на то, чтобы служить надгробием всему живому. Никого не могли они порадовать своим видом и никого не могли привлечь к себе на жительство. Только финн сумел разглядеть скрытую в них красоту, и только он сумел извлечь соки жизни из этого мертвого царства.
Откуда взялось у него это умение оживлять бездушный камень? Не сидело ли оно в нем еще в те давние времена, когда он двинулся с востока к берегам прохладных северных рек? Какая причина заставила его избрать именно это направление? Только одна, как видно, могла быть к тому причина. Железное упорство и угрюмость, скрытые в нем, искали природу, таящую в себе те же качества. И в течение столетий он продвигался и продвигался на север, пока не ступил на этот безжизненный гранит, где встретил наконец испытания, достойные его сил.
Судьба знала, кого привести в этот холодный, мертвый край. Она искала сердце, способное испытать любовь к этой неприветливой угрюмости, и не ошиблась в своем выборе. Сердце финна прониклось теплотой к суровой красоте открытого им нового края, и этот край дал ему в ответ на сердечную ласку все, что было необходимо не только для поддержания жизни, но и для услады его взора и души. С той поры душа финна составила с этой угрюмой природой одно целое, и уже невозможно было представить их раздельно. И тем дороже для финна стал этот край: ведь понадобилось вложить в него очень много человеческого тепла, много пота, крови и слез, прежде чем отозвался он на это своими дарами.
Медленно и трудно обживалась эта земля человеком. Не раз проходила по ней война, пожирая скудные припасы жителей. Но снова неутомимые финские руки возрождали разрушенную жизнь. Поколение за поколением упорно сопротивлялось чужеземцам, словно бы отстаивая свое право обитать в этом холодном скалистом безмолвии, ревниво оберегая цельность своей финской души.
И вот плоды их усилий: на месте суровой северной пустыни создано зажиточное государство маленького народа, которому вежливо кланяются теперь за это великие народы. На бесплодном камне выросли красивые города и селения, не уступающие по своему благоустройству городам народов с более счастливым климатом. На бесплодном камне вырастил финн сильное потомство высокорослых и статных людей. На бесплодном камне создал он такой избыток товаров, что постепенно начал уделять от своего избытка другим народам сотни и тысячи тонн свинины, масла, яиц, не говоря уже о древесине, целлюлозе, бумаге и мелких судах. Какой другой народ сумел бы совершить такое чудо?
И вот теперь тоже, едва пронеслась над финской страной гроза последней, самой страшной войны, как уже покрылась она вся из конца в конец новыми строительными лесами, и опять без устали трудились повсюду золотые финские руки, ведя страну к новому взлету благополучия.
Только у меня пока еще не предвиделось никакого взлета. Как видно, один я из четырех миллионов жителей Суоми продолжал идти скорее под уклон, чем вверх, подстегнутый горячими заботами добрейшего Арви Сайтури и еще Гитлером, который дал мне войну и взял у меня жену. Поэтому я ничего не уделял другим народам от своего избытка. Такой уж я был скупец. Зато и выручка от проданных кем-то товаров шла мимо моего кармана. В богатой стране только меня одного почему-то обходило богатство, стесняясь, должно быть, отягчить мой хребет своим сладким бременем. Все остальные четыре миллиона не были им, вероятно, обойдены. Так, надо полагать, обстояло дело в Суоми, хотя я и не очень хорошо это разглядел. Все остальные пребывали в ней, должно быть, в полном благополучии, ибо разве богатство всей страны не означает в равной мере богатство каждого ее жителя?
И только я один случайно выпал из этого непременного правила. Не о взлете приходилось мне думать, а о том, чтобы закрепиться хотя бы на ровном месте. И все чаще начал я опять вспоминать свою родную деревню Кивилааксо. Не тот уже был у меня возраст, чтобы без конца скитаться. Пришла пора найти себе постоянное место на земле. А кроме Кивилааксо, ничего иного не приходило мне в голову. Как-никак там еще стоял и ждал меня мой родной дом, какой бы он ни был. И там же обитал добрейший из людей Арви Сайтури, всегда готовый дать мне постоянную, работу, пока мои руки могли выполнить ее лучше и быстрее других.
Но в это время меня пригласил к себе один состоятельный переселенец, Ээту Хаапалайнен. Он купил где-то южнее Ловизы пустынный остров Леппясаари, на котором собирался завести хозяйство. Он сказал, что, кроме дома, ему надо будет выстроить на острове конюшню, гумно, ригу, коровник, амбар, баню и три сарая, на что потребуется по крайней мере два года.
Так оно примерно и получилось. До первой зимы я успел ему срубить только один сарай и баню. Сам хозяин мало мне помогал, занятый со своими двумя старшими детьми вырубкой леса и осушкой болота. Его жена ходила за скотом, которому для пастбища пока что отвели старый ольховник, весь в зарослях малины. Она пасла скот и одновременно вырубала ольховник, на месте которого постепенно получался сырой луг, засоренный крупными камнями.
Камня было очень много на острове. Из двадцати пяти гектаров всей его площади около десяти приходилось на камень. Редкий сосновый лес, пригодный на мелкие постройки, рос почти на голых камнях. Младшая девочка очень жалела ту часть смешанного леса, которую уже вырубили. Там росло много черники и подберезовиков. А под соснами на камнях росли только горькуши да брусника. И ольховник она жалела с малинником. Но мать ей пояснила, что иначе нельзя было. Если бы не вырубили тот лес, то не было бы сейчас ни лугов, ни пашни.
Этой семье очень трудно доставалось то, что они ели. Хозяин должен был в ссудную кассу много сотен тысяч марок. Мы с ним как-то подсчитали, сколько дохода сможет давать остров в самую лучшую свою пору, когда будет засеяно все пригодное для распашки и когда траву будет давать вся земля, отвоеванная у болота. Получалось так, что даже и в этом случае выплата долга растянется на десяток лет. Я сказал ему:
– Зачем было тебе уходить с перешейка? Оставался бы там и жил сейчас на своей прежней земле.
Он ответил:
– Не от меня это зависело. Был приказ военного командования.
– А если бы не было приказа, ты бы остался?
Он долго молчал, подпирая кулаками свои мясистые щеки так, что они превратились в сплошные складки, и наконец сказал:
– Кто знает.
Жили они временно в старой хижине прежнего хозяина – рыбака. Скот поместили в новом сарае. А я прожил первую зиму своей работы у них в новой бане. Электричества, конечно, не было на острове, и мы пользовались керосиновыми лампами, хотя Ээту уже поговаривал о нефтяном двигателе, мечтая на его основе соорудить собственную электростанцию. Но ему, пожалуй, предстояло еще очень долго держать нефтяной двигатель только в своих мечтах, если иметь в виду висевшие над ним страшные долги.
А я не имел долгов. Но зато я не имел также острова и жил не в своем доме. А по субботам даже баня переставала быть моим жилищем, и я выносил из нее свои вещи, чтобы освободить место для семьи хозяина, которая сразу занимала все ее полки, моясь и парясь вволю и оставляя мне самую малость горячей воды и жара.
Вещей у меня было не много. Для инструментов я сколачивал ящик на каждом новом месте работы. А из белья заводил не более одной чистой смены. С наступлением холодов хозяин уступил мне по дешевой цене свои зимние сапоги и старый полушубок в счет моего заработка. И опять у меня не стало заботы о вещах, оставленных в Кивилааксо.
Делам на острове не виделось конца, и это меня радовало. Мне уже надоело слишком часто переходить с места на место. Постепенно я привык думать, что проведу на этом острове очень долгое время. И семья Хаапалайнена тоже, кажется, привыкла к такой мысли. Не нуждаясь в деньгах, я не напоминал хозяину о плате за работу, и это тоже делало меня в его глазах как бы своим человеком.
Как-то раз, когда я работал, потный и раздетый, на расчистке места для гумна, меня во время передышки продуло сырым, холодным апрельским ветром, и я простудился. Видя, что у меня жар, Ээту протопил баню погорячее и основательно меня попарил. И пока он со мной так возился на верхнем полке, в бане успели помыться и попариться все остальные члены его семьи.
К утру стало легче, и за день я окончательно отлежался. Однако с тех пор как-то незаметно повелось, что в баню я стал приходить вместе с Ээту. А так как его семья не привыкла мыться врозь, то и все остальные набивались в баню вместе с нами. И этим я как бы еще более был признан у них своим.
Но мысль о родном доме все же не покидала меня, и на следующее лето я собрался-таки его навестить. К тому времени я успел выстроить Хаапалайнену новую конюшню и заготовить деревянный верх для коровника, стены которого предстояло сложить из камня. Постройка дома и гумна откладывалась на последнюю очередь из-за недостатка крупных бревен. Их Ээту собирался пригнать из Ловизы в плоту, вместе с досками, гвоздями и рулонами толя и картона. Кирпич для печи и черепицу для некоторых крыш он тоже заказал, собираясь перевезти их на боте.
Я сказал ему, что могу совсем не вернуться, если меня очень уж потянет в Кивилааксо, но могу и вернуться. Про себя же я решил, что скорее не вернусь, чем вернусь. Но, как говорится: «Не выливай старой воды, пока не запасся свежей». Я даже инструменты свои оставил временно на острове, зная, что у Арви Сайтури они не понадобятся. Ээту сказал, что согласен ждать меня месяц. Если в конце этого срока я не появлюсь, то он берет себе другого плотника. Он велел своему сынишке доставить меня на моторном боте в Ловизу, откуда меня дальше повезет автобус.
Да, он все еще стоял в конце каменистой лощины у озера и ждал меня, мой родной дом, хотя вид у него уже был такой, словно его накренило ветром, дувшим со стороны озера. И, подходя к нему по той стороне лощины, которая прилегала к землям Ууно и Оскари, я подумал: «А кто может мне помешать поставить на этом же месте новый дом? Никто, даже Арви Сайтури. Ведь не может же он утверждать, что это не мой дом? Не может. И если я поставлю тут же новый, крепкий дом, то и с этим он должен будет примириться. А если с ним столковаться по-хорошему, то можно будет поставить рядом стойло для коровы и баню. Непростительно жить у озера, не имея бани. И тогда весь этот участок, где сейчас растет картошка Арви, может перейти ко мне, как он переходил в свое время от моего отца к Илмари Мурто и затем к доброй толстощекой Каарине».
Так я раздумывал, идя к своему дому по той стороне каменистой лощины, которая прилегала к возделанным полям Ууно и Оскари, уходящим от нее вверх по склону. Этот склон был у них очень хорошо обработан, что позволило им вперемежку с рожью и овсом сеять на нем также и пшеницу. Я позавидовал им, конечно, разглядывая и взвешивая в руках отдельные колосья, в которых зерна были еще зелены. И, даже оказавшись недалеко от своего дома, стоявшего среди редких кустов ивы вблизи озера, я все еще не перестал поглядывать на их желтеющие хлеба, украсившие собой каменистый склон.
Я редко с ними встречался в жизни, а после войны еще совсем не виделся. Следовало бы заглянуть к ним, конечно. Как-никак это были мои соседи и товарищи детских игр. Но не очень-то удобно было бездомному и безродному человеку, не имеющему за душой ничего, навязываться своей персоной к людям состоятельным. Не стоило их тревожить. Каждый своими силами преодолевает ухабы жизни. И тому, кто успевает в этом преодолении, не всегда приятно видеть перед глазами обойденного удачей.
Все же я не сразу отошел от их владений. Слишком невесело выглядело то, что ожидало меня там, на берегу озера Ахнеярви, куда выходила эта лощина с наплывами мелкого камня и песка. Правда, озеро ярко блестело на солнце, но мой дом от этого не стоял прямее и зеленевший позади него в песчаных бороздах картофель не становился моим. Две тропинки подходили к моему дому, но и они соединяли его не бог весть с какими прекрасными местами, ибо одна из них вела в усадьбу Сайтури, а другая, прижимаемая к берегу озера его хлебами, шла в направлении дачи Муставаара.
Не очень торопясь покидать землю Ууно и Оскари, я присел на груду камней, выброшенных с их пашни. Эти камни тянулись узкой невысокой грядой вдоль всей нижней кромки их посевов, прилегающих к лощине. А от этой гряды, в свою очередь, отходили кверху в разных местах другие борозды из камней, разделявшие посевы на полосы. Летом все эти камни обыкновенно зарастали высокими сорными травами, а осенью и весной к ним добавлялись новые камни, выброшенные с пашни, которые тоже, в свою очередь, захлестывались каждое лето свежим бурьяном.
Камням на пашне не было видно конца. Каждая вспашка поднимала их на поверхность сотнями. Но упорные руки Ууно и Оскари продолжали их выбрасывать и выбрасывать на межи, которые все росли и росли вверх, давая возле себя приют репью, чертополоху, иван-чаю, лопуху, ромашке, землянике и разным другим цветам и травам, не просящим у человека удобных и возделанных мест для своей кратковременной жизни. И надо сказать, что теперь пашни Ууно и Оскари стали гораздо чище, чем были во времена их отцов.
Я присел на эти слежавшиеся, обмытые дождями и пригретые солнцем камни, среди благоухания цветущего сорняка и земляники. А вызванная из земли трудом и потом Ууно и Оскари высокая рожь заколыхала над моей головой зелеными еще колосьями. И, срывая справа и слева от себя приткнувшиеся к подножию каменной гряды спелые ягоды земляники, я подумал о том, что и у меня получилось бы поле не хуже, пусть даже на тех камнях и песке, что окружали мой дом. Ведь сумели же руки моих родителей сделать плодоносящим песок, на котором сейчас росла картошка Арви. Так неужели же я не сумею заставить родить мне хлеб и овощи всю остальную голую почву в этой части лощины? Важно только, чтобы она стала моей, эта почва, состоявшая из песка и камней с редкими кустиками ивы, которые ведь сумели же как-то вцепиться в нее своими корнями. Важно, чтобы она стала моей. Вот в чем было все дело.
Об этом я и намекнул Арви Сайтури, когда завел с ним разговор о работе, и, к великой радости, не услыхал в ответ возражения. Но с работой не все сразу определилось, потому что у него опять жили два работника, и на этот раз оба молодые и крепкие парни, с которыми ему, как видно, не очень хотелось расставаться. И, конечно, он сравнивал меня с ними в то время, когда оглядывал меня внимательно с головы до ног, сохраняя на своем сухощавом бритом лице такое выражение, словно ему в глаза бил яркий свет. И сравнение это, может быть, пошло не в мою пользу. Но время было летнее, когда работы хватало всем, и на следующий день я уже выезжал с косилкой на клеверное поле.
До конца недели все шло гладко, и я уже начал подумывать о письме на остров к Хаапалайнену, чтобы посоветовать ему не ждать меня целый месяц, а брать без промедления другого плотника. Питался я пока на общей кухне, вместе с работниками и работницами, но спал в своем домике, мечтая о том времени, когда заменю его новым, который укроет меня под своей крышей до конца моих дней. Это была единственная точка на земном шаре, на которую я как будто имел еще какое-то право, и я хотел удержать за собой эту точку, готовый ради нее терпеть не совсем приятное соседство двух дач, стоявших невдалеке от меня на том же берегу озера. Но пока что обе они пустовали, и, радуясь этому, я ждал воскресенья, чтобы сходить к Орвокки Турунен за вещами.
Но в субботу вечером дача Муставаара ожила, засверкав яркими огнями через все свои окна, и до глубокой ночи оттуда доносились веселые возгласы и смех. Я вышел из хижины и прислушался. Да, это были они. Я прошел немного по краю берега в их сторону и постоял неподвижно среди ночного полумрака. Помимо голосов Рикхарда Муставаара и Гуннара Линдблума, мне послышался еще чей-то низкий спокойный бас. А в голоса Уллы и Айли вплетался третий женский голос, такой же веселый и молодой.
Заснул я не сразу после этого от разных мыслей, но утром не изменил своего решения идти к Орвокки. Черт с ними обоими! Что мне теперь до нее или до него? У меня свой дом, своя жизнь. Пусть попробует он в нее опять сунуться! Получит от меня полную плату сразу и за старое и за новое.
Я оглянулся на свой дом, прежде чем идти к Орвокки. Что ж! Дом как дом. Пусть его подпирали два бревна, но он все-таки стоял. А пока он стоял, это был мой дом. Стоило прочистить у печи дымоход и заделать картоном трухлявый угол, как дом опять становился вполне пригодным для обитания даже зимой. А к следующей зиме можно было занять у Арви Сайтури денег на новый стандартный дом. Ничего. Жизнь моя еще могла утвердиться и выправиться заново.
Я повернулся, чтобы направиться к Орвокки, и в это время увидел рослого белокурого парня в светлом костюме, идущего по тропинке от усадьбы Сайтури. Я подождал немного, думая, что он свернет у берега озера влево по направлению к даче Муставаара. Но нет, он свернул вправо, направляясь прямо к моей старой хижине. И тогда я разглядел, что это Юсси Мурто. Он приехал, должно быть, к сестре, но и во мне, надо полагать, не перестал еще видеть своего бывшего зятя.
Я пожал ему руку и показал на дверь хижины. Он пошел к ней, делая вид, что не замечает подпорок у задней стены, но остановился перед тем, как шагнуть в сени. Его внимание привлекла девушка, идущая по краю берега озера со стороны дачи Муставаара. Я тоже всмотрелся в нее. По стройности фигуры она напоминала Айли, но цвет волос у нее был черный. Значит, это была чужая девушка. Полагая, что она не подойдет к нам ближе того места, где тропинка давала ответвление к усадьбе Сайтури, мы вошли внутрь хижины и уселись на разных скамейках возле стола.
Говорить нам было не о чем. И даже молчать было но о чем. О причине моего ухода от Айли он знал. О том, что я оставил ей новый дом, уплатив за него полностью, он знал. О том, что я не вернусь к ней, он знал. И о том, что ей наплевать на это, он тоже знал. И знал он также, что я знал о том, что он все это знал. И теперь мы просто так, молча, сидели за столом, глядя в разные стороны.
Без меня он уже навещал за эти годы свою сестру раза два-три, судя по рассказам работников и Матлеены. И во всех этих случаях его приглашал к себе Арви Сайтури, заводя с ним разговор о том, что неплохо было бы открыть в этих краях кожевенную мастерскую, пока за это не взялся Линдблум. Он, Арви, мог бы отпустить кое-какие средства для начала в добавление к тому, что будет привезено из Туммалахти. Он считает, что не так важны средства, как хороший организатор, знающий дело и умеющий подобрать людей. И тут же как бы невзначай он добавлял, что преклонные годы заставляют его подыскивать распорядительного человека для всего хозяйства – не только для кожевенного. Имея одну только дочь, он не может не подумать о ее будущем. А для пущей убедительности он даже познакомил Юсси со своей дочерью, которая теперь к дням встречи с Юсси наряжалась и прихорашивалась особенно усердно.
Юсси молча выслушивал все эти разговоры и уходил, не говоря ничего определенного. Но видно было, что он и сам подумывал о переселении поближе к сестре. С этим намерением он поискал себе работы в Алавеси, готовый даже взяться за погрузочную работу на лесопилке Линдблума, лишь бы оказаться поближе к своей родной крови и уйти от одиночества, на которое он был обречен в Туммалахти.
Прошли те времена, когда продвижение к успеху в жизни он предполагал только по линии своей военной организации «Суоелускунта». Пресеклась эта линия. Еще во время войны его разжаловали в рядовые. А сразу после войны по требованию финского народа была запрещена и вся организация. Пришлось ему вернуться в Туммалахти к выделке кож. Но с заказами на их выделку дело в последнее время обстояло у него неважно. Вот почему он присматривал себе временно подходящую работу в разных других местах, особенно вблизи Корппила, где ныне жила его сестра.
Однако на лесопилке в Алавеси его тоже постигла неудача. Принятый Линдблумом, он натолкнулся на нежелание рабочих иметь его в своей среде. Антеро Хонкалинна прямо так и заявил ему:
– Нам не нужны молодчики из «Суоелускунта». Обойдемся без них.
Юсси спокойно выслушал его слова и сказал:
– Я уже принят хозяином.
Но Антеро ответил:
– Это для нас не имеет значения. Мы не принимаем.
Юсси внимательно всмотрелся в его черные глаза, пытаясь найти в них признак шутки. Но они смотрели серьезно и строго прямо в его голубые глаза. Тогда он сказал:
– Я полагал, что здесь хозяин херра Линдблум.
– Нет. В такой же мере здесь хозяева и мы. Вот мы решили, что вы не пройдете в эти ворота, и вы не пройдете.
Юсси помолчал еще немного и вдруг сказал:
– А я все-таки пройду!
И он уже протянул руку, чтобы отстранить Антеро с дороги, но почувствовал, что руку его перехватили сбоку. Он сжал в кулак другую руку, чтобы нанести удар, но и эта рука была перехвачена. А рабочий, схвативший ее, сказал:
– Иди откуда пришел, парень. Работа у тебя здесь не получится.
Юсси окинул взглядом их враждебные лица. Он мог бы раскидать их всех, если бы пожелал, и все-таки пройти в пределы завода. Но выражение их лиц сказало ему, что работа здесь у него действительно не получится. Тогда он круто повернулся и ушел оттуда, не пытаясь даже пожаловаться Линдблуму, ибо понял, что Линдблум тут действительно ни при чем. Появилась на его заводе сила, которая не спрашивала у него, как ей поступать в том или ином случае. Пришлось Юсси опять вернуться в глухие леса Туммалахти, к соседству буйных Эйно – Рейно и одинокой Майи Линтунен.
И вот он сидел теперь за столом в моей лачуге, прислонясь к стене спиной, и думал, наверно, о том, чтобы продолжить скорей свой путь к сестре, которую опять не видел много месяцев. А пока он об этом думал, открылась дверь, и в комнату вошла та самая черноволосая девушка, которую я теперь узнал, конечно. Она сказала после приветствия:
– Не пожелают ли уважаемые господа подписаться под воззванием сторонников мира?
Мы промолчали. Она раскрыла папку, вынула из нее лист бумаги, на котором что-то было напечатано крупными буквами, и положила этот лист перед нами на стол, добавив к нему вечное перо. Под печатным текстом уже виднелись чьи-то подписи, сделанные вкривь и вкось. Она сказала:
– Я была у Турунена и Ванхатакки. Они подписали. А Орвокки сама собрала семнадцать подписей в Метсякюля. У Сайтури подпись поставила только Матлеена, работница. Работники, очевидно, побоялись хозяина. А здесь, рядом с вами, на даче живут какие-то чужеземное люди. Они лишь посмеялись. А вы финны, надеюсь?
Юсси привстал, приглашая ее движением руки присесть на скамью напротив него. И когда она отрицательно качнула головой, он сказал, уже не садясь больше:
– Мы финны. Но зачем вы этим занимаетесь? Не к лицу такой красивой девушке этим заниматься.
Девушка гордо вскинула голову, сверкнув черными глазами, и спросила:
– Чем «этим»?
Юсси пояснил:
– Это же московская пропаганда.
Он сказал это без особенной убедительности в голосе, словно повторял чьи-то чужие слова – не свои. Он как бы напомнил ей этими словами: «Вот как принято у нас возражать на ваши призывы к миру. Что скажете на это, красавица?». Похоже было, что ему просто захотелось вызвать на живой разговор эту девушку, которую и любой другой парень не оставил бы без внимания. Только потому он и сказал ей эти уже не новые для финского уха слова. А если бы она сама с них начала, то он, может быть, стал бы доказывать ей совсем обратное, лишь бы втянуть ее в спор, а самому тем временем полюбоваться на нее вдоволь.
Так я понял про себя его ответ, и, когда она придвинула свой листок мне, я не стал его отпихивать и даже взял в руки перо. А она сказала:
– Не знаю, чья это пропаганда, но я не желаю больше войны. И эти люди тоже не желают.
Она указала на подписи. Но Юсси не смотрел на подписи. Он смотрел только на нее и слегка улыбался. Ей не понравилась его улыбка, и она перевела свой взгляд на меня. Я прочел то, что было напечатано на ее листке. Нет, я бы не сказал, что это было похоже на кремлевскую пропаганду. Желать, чтобы на тебя не упала атомная бомба, – надо ли это внушать пропагандой? Мне не надо было этого внушать. Я и без пропаганды не собирался пока что расставаться со своей жизнью, какая бы она ни была. И об этом я готов был заявить кому угодно с открытым сердцем.
Выбрав место рядом с именами Турунена и Ванхатакки, я добавил к ним свое. Юсси видел это, но промолчал. Не со мной собирался он разговаривать. Перед ним стояла девушка, которую он хотел заставить произнести еще несколько горячих слов. С этим намерением он кивнул на подписи и сказал:
– Эти люди слепы и наивны. От кого грозит миру война? От коммунистической России. А ее можно раздавить только силой. Миролюбие она принимает за слабость, а вызвать в ней уважение может лишь вид оружия, а не эти бумажки.
Он сказал это, и опять его слова прозвучали, как чужие, как не имеющие значения для него самого. Он сам словно бы прислушивался к ним со стороны, а заодно и ей предлагал на них откликнуться, с интересом ожидая ее возражения. Она сказала:
– Россия сама борется за мир.
Он усмехнулся:
– Чем? Такими же игрушками?
При этом он двинул по столу рукой и нечаянно задел перо, которое я уже успел ему подвинуть. Перо покатилось по столу. Девушка подхватила его, убрала в свою папку лист и пошла к двери. У двери она сказала, гневно глядя на Юсси:
– У вас война не взяла отца. Вот что я вижу, господин хороший. А у меня взяла.
Она вышла, и в первый момент Юсси сделал ей вслед такое движение, словно хотел остановить, но удовольствовался тем, что проследил за ней глазами, когда она прошла мимо окон в направлении хуторов Ууно Пуро и Оскари Элоранта. Постояв некоторое время в задумчивости, он сел. Затем придал себе веселый вид и спросил меня:
– Откуда это у вас такая бедовая?
Я ответил:
– Это Эстери Хонкалинна из Алавеси.
– Сестра Антеро?
– Да.
Он откинулся на скамейке к стене, приблизив лицо к одному из окон, выходящих на озеро, но уже не увидел ее. Он почти прижался щекой к стеклу, пытаясь еще раз поймать ее в свои голубые зрачки, но не поймал. Тогда он перевел взгляд на окно в боковой стене, перекошенное в сторону гнилого угла, но и в то окно не увидел ничего, кроме голых камней лощины. Усидеть после этого у меня за столом он почему-то уже не мог и вышел из комнаты, сказав мне вместо прощанья:
– Я тут побуду еще сегодня.
А выйдя из сеней, он первым долгом повернул свое лицо вслед черноглазой Эстери Хонкалинна и держал его в таком положении, пока ее не скрыли береговые кустарники. Только тогда он повернулся в другую сторону, чтобы направиться к своей сестре.
Но сестру он не увидел в этот день. Она уже успела уехать на машине Уллы в город Корппила к своему торговцу деревянными изделиями. Делать ему после этого в Кивилааксо стало нечего, и он ушел бы, наверно, пешком обратно в Алавеси, если бы его не перехватил у ворот своей усадьбы Арви Сайтури, пригласивший его к себе на семейный вечер, после которого обещал предоставить в его распоряжение велосипед.
Ну, хорошо. Пусть он пригласил к себе молодого Мурто. Это понятно. Дочь Сайтури, Хелли, давно пребывала в том возрасте, когда родители не могут не думать о будущем зяте. Но зачем было мне попадать на тот же вечер? Я не искал такой чести. Я шел к старой Орвокки за вещами, не думая навязываться на приглашение. Я совсем не желал ни с кем встречи и для этого старался обойти как можно дальше стороной дачу Муставаара. Но получилось так, что не успел я пересечь дорогу, идущую от его дачи к усадьбе Сайтури, как из его ворот выехала машина темно-багровой окраски.
Она выехала и остановилась, а вслед за ней через калитку из сада Муставаара вышли два незнакомых мне человека: рослый пожилой господин в белом костюме и молодая госпожа. Открыл перед ними калитку сам Рикхард Муставаара, и он же попридержал ее в открытом положении, пока они проходили мимо. И, придерживая ее в открытом положении, он слегка как бы надломился в пояснице, наклонясь вперед, что сделало его пониже ростом. А у машины он изобразил собой такой угол, словно хотел переломиться пополам, и не переломился лишь потому, что удержался одной рукой за открытую дверцу. Захлопнув ее за ними, он придал своему корпусу еще два или три легких наклона в направлении уходящей машины.
Я не успел дойти до полевой дорога, чтобы пересечь ее, как машина промчалась по ней, но внезапно остановилась прямо на моем пути. Из нее высунулся пожилой господин с таким же багровым лицом, как его машина, и спросил меня о чем-то по-английски. Я не понял, конечно. Тогда он оглянулся назад и поманил к себе пальцем Рикхарда Муставаара. Тот сорвался с места и быстро зашагал к машине. Молодая госпожа сказала что-то изнутри капризным голосом, пожилой господин движением плеч и головы выказал нетерпение. Увидев это, Муставаара побежал бегом и только в десятке метров от машины снова перешел на крупный шаг.
