Текст книги "Феномен двойников (сборник)"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Я поеду верхом, – сказала Аэна. – Дай мне одежду воина, я поеду верхом.

И они свернули с дороги, затерялись в холмах; два дневных перехода – и они подъезжали к реке. Некогда полноводная, несшая с моря суда, в тоненький ручеек превратилась она, в жалкую струйку воды среди грязи и ила. А на холме, на бывшем обрывистом берегу, грозно серели мощные башни. Раньше здесь были пристани, многолюдье, богатство, а теперь запустение и тишина.

Кучка стражников терлась в Речных воротах. Пять монет – и они ни о чем не спросили.

Сквозь коленчатый проход, сквозь два ряда стен в паутину нищих улиц Приречья. Мало людей – и много пустых домов – видно улочки умерли вместе с рекою. И никто не торопится поглазеть, поспрашивать, почесать языки, как положено ланнеранцам. Нет, уходят с дороги, заползают в дома. Ланнеран болен, подумала вдруг Аэна. Это хуже войн и хуже чумы – то, что сделало Ланнеран молчаливым.

От Приречья свернули к Каону, в застарелую вонь караванного ряда; горец в сером плаще ждал их у нужных ворот. Это был большой постоялый двор – много спальных навесов, целое поле стойл, но лишь люди Вастаса и их дормы чуть заполнили пустоту. И опять она содрогнулась: хозяин не торговался. Молча принял, что дали, и ни о чем не спросил.

– Он не станет болтать, – при нем сказал Вастас Аэне, и хозяин ответил:

– Да, господин. Кто молчит – тот живет.

Трех сильных воинов взял с собой Вастас, и они пошли, куда звал ее сон – от Каона задворками Храма Ночи к Верхней улице, где она родилась. Она думала, что теперь Ланнеран покажется ей огромным, но он был так запущен, так обветшал… Что-то странное делалось в Ланнеране. Улицы были безлюдны, лавки закрыты, не курились дымки, не пахло едой. Только липкий, томительный запах страха…

А Верхняя улица умерла. Руины, руины, еще руины. В ней не было места для новой боли, сердце не дрогнуло даже возле дома отца. Когда-то самый богатый, когда-то самый красивый… Бедный отец, подумала вдруг она, он был только слаб…

Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но мало – не то, что встарь. Когда-то здесь собирались мужи толковать о политике, о походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь бурлила веселая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?

И сердце ее вдруг сжала тоска: оказывается, Ланнеран мне все-таки не безразличен. Я думала, что навек его ненавижу, но он в беде, и сердце плачет о нем…

Они укрылись среди колонн. Трава, осколки битого камня, и липкий, томительный запах страха. Томительный, тягостный дух несвободы.

Мой мальчик, зачем ты пришел сюда?

И всей душой своей, всей силой своей любви она потянулась к нему: о, где ты? Сын мой, плоть от плоти моей, душа от моей души, последняя ниточка между мною и миром. О, отзовись, молила она, ответь, Торкас, мой мальчик, дай мне хоть каплю надежды!

Но тот, кто ей отозвался, был не Торкас.

И даже боли больше не было в ней – только жгучая, горькая пустота. И еще ледяная спокойная ясность, потому что нечему больше болеть. Торкаса нет, и теперь я могу уйти, надо только отдать долги.

– Безымянный! – позвала она. – Я пришла, куда ты велел. Что я должна сделать?

– Может, уйдем? – сказал ей Вастас. – Становится людно.

Из боли своей она поглядела на мир и горестно усмехнулась убогому многолюдству. Маленькие кучки молчащих людей, но Вастас прав: их становится больше. Все больше испуганных, молчащих, отдельных людей. О, Ланнеран!

Это тоже мой долг, сказала она себе. Предки мои правили Ланнераном, и отец мой сгубил его…

И она шагнула вперед. Вастас хотел ее удержать, но она поглядела – и руки его упали. Он молча пошел за ней на неширокую площадь.

Она не вышла на середину. Остановилась у постамента, с которого сшибли статую бога. Теперь он, разбитый, лежал на земле, уставившись в небо пустыми глазами. Мы встретились взглядом, и он улыбнулся. Давай! сказали разбитые губы, и я оказалась вдруг наверху, на узком высоком каменном пальце, над тишиной, над пятнами запрокинутых лиц.

Она сорвала с лица повязку, откинула с головы капюшон, и волосы, стриженные по-вдовьи, как туча взвихрились над бледным лицом.

– Ланнеранцы! – сказала она, и голос ее был прохладен и звонок, как льдинка, упавшая с высоты. – Я Аэна, дочь Лодаса, – сказала она. – Жена Энраса, ставшего богом. Есть ли здесь кто-нибудь, кто может меня узнать?

– Ты не Аэна, – ответил угрюмый голос. – Она должна быть вдвое старше, чем ты.

– А, Эрат, – сказала она равнодушно. – Мертвые не стареют. Я не живу с того дня, как умер Энрас.

Она была наверху и глядела на них – на их молчащие, ждущие, жадные лица, и это было уже когда-то: вот так же стояла она наверху над бледной волной запрокинутых лиц, над жадным, отчаянным ожиданием.

– Мне противно вас видеть, – сказала она, – и не хочется вас спасать. Трусы, вы заслужили смерть! Вы убили того, кто хотел вас спасти, и бог ушел от вас в гневе. А знаете, почему вы все еще живы? Я родила Энрасу сына. И пока мой мальчик жил на земле, бог хранил этот мир – ради него. Трусы! – сказала она с тоской, и хрупкий голос ее разбился о площадь, как льдинка. – Чем вы стали, гордые ланнеранцы? Мой мальчик, – сказала она, – ему тоже пришлось сделаться богом! Он один против нечисти, которую вы развели, против мерзости, которой вы покорились. Если ему придется уйти… Бог не станет вас защищать! – сказала она. – Выйдет из моря огонь и сожжет ваш город. Вспыхнут ваши дома, обуглится ваша плоть. Дети, – сказала она, – бедные ваши дети! Как они будут кричать, сгорая в руках матерей! Нет, – сказала она, и голос ее надломился. – Я не могу! Не ради вас – ради них! Бедные трусы, спасайте ваших детей! Возьмитесь же, наконец, за мечи, перебейте черную нечисть! Освободите себя и молитесь о снисхождении. Я тоже буду молить… буду!.. но сделайте же хоть что-то, хоть что-нибудь ради того, чтобы он мог вас простить!

Молчание – и одинокий голос:

– Черные!

И другой:

– Коричневые плащи!

И толпа шевельнулась, сливаясь в безмолвном движении: безоружные люди встали стеной, заслоняя ее от мечей.

И она позвала в себе:

– Безымянный! Мой бог! Если хочешь – приди и спаси, мне надо тебя повидать.

И безрадостный твердый покой окружил ее, потому что он уже шел, он будет здесь…

Одинокая над толпой, без сомнения и без тревоги она глядела на смертельное полукольцо. Справа – черные, слева – коричневые плащи, впереди – тонкий слой из живой человеческой плоти. Если умрут эти люди – умрет Ланнеран. Пусть приходит. Ради них – не ради меня.

Он пришел. Он возник, он обрушился, он ворвался – и не стало черной стены. Черный ком, грозовая туча, где, как молния, блещет меч. И она увидела: болорцы не сдвинулись с места. Просто стоят и смотрят, как бог убивает черных. И она улыбнулась – в себе – безрадостно и обреченно: еще один узел развязан, осталось совсем чуть-чуть…

Сильные руки сняли ее с пьедестала. Он пробился ко мне, мой мальчик, мой бог. Мой! Не сын мой, не муж мой – но мой…

– Торкас! – воскликнул Вастас и сжал его руку. Взглянул в лицо – и тоскливо отвел глаза. Правда ли, что в страшном взгляде бога мелькнула жалость?

Рослый болорец проталкивался к ним. Он был один – и толпа его пропустила.

– Ронф! – сказал Безымянный. – Я рад тебя видеть! Признаешь ли ты моего отца?

– Мы разделили хлеб, – сказал болорец. – Я не враг ни тебе, ни твоей семье.

– Сними повязку, отец! – приказал Другой, и Вастас, помедлив, выполнил приказание. Тревожный шорох – и короткий вздох облегчения, когда болорец в ответ обнажил лицо.

– Я Ронф, сын Тарда, – сказал болорец. – Я узнал тебя, хозяин Такемы. Не мне решать, чем закончится наша вражда, но в Ланнеране мы с тобой не враги.

– Ты говоришь за всех? – спросил его Вастас. – С кем будут коричневые плащи?

– Я присягал Ланнерану, – ответил Ронф. – Если Ланнеран пойдет против черных, болорцы пойдут за ним.

– Ладно, – сказал бог, – тогда за работу!

– Нет! – Вастас поднял руку, и голос его, суровый и властный, перекрыл все голоса и заставил смолкнуть толпу. – Забери мать и уведи в безопасное место. Теперь это дело не твое и не ее. Мы – люди, – сказал он, – мы сами искупим вину и сами заслужим право на жизнь!

И еще один узел развязан…

11. СВОБОДА

Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете. Только сладкие, горькие воспоминанья…

Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева, золотые плоды, голубые воды…

– Я уйду отсюда, – сказала она себе. – Здесь душе моей не будет так одиноко…

– Аэна! – позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже ничего не надо.

– Подкрепись, – приказал он, – и я расскажу тебе все. Он не умер, Аэна!

Долго-долго глядела она на него – на родное лицо и чужие глаза, где угрюмая горькая сила и безжалостная доброта, но не ложь, нет, он не жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.

– Ешь! – велел он, и она немного поела.

– Пей! – велел он, и она отпила из кубка вина.

– Я попал в ловушку, – сказал он, – в Святилище Тьмы. В вашем мире полно флуктуаций, – сказал он, – надо же было нам туда угодить! – он ходил по комнате – страшный, легкий, полный темной упругой силой, и она безмолвно следила за ним. – Торкас во мне, – сказал он, – но одновременно быть мы не можем – или он, или я. Я должен уйти, – сказал он, – и я уйду. Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду – и он будет жив.

– Великий, – сказала она, провожая его глазами, – ты знаешь сон про огненное кольцо?

И он обернулся.

– Много раз ты отбрасывал меня в темноту, и оно сжигало тебя. Я больше так не хочу.

– Девочка! – сказал он, и голос его был мягок, и спокойная твердая нежность была в глазах: – Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, – сказал он, – мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти, а это противоречит… Ладно! – сказал он. – Потерпи. Думаю, что сумею.

– Великий! – сказала она сердито. – Я не умею лукавить и говорю только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! – сказала она. – Если он умер – умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того, что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть будет, как есть, – сказала она, – ты останешься – мы уйдем.

– Глупости! – сказал он. – Никто мне не должен. Аэна, – сказал он, – ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?

– Да! – сказала она. – Я – плохая мать! С той ночи, когда ты впервые ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я согласилась, – сказала она. – Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! – сказала она.

– Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу. Я знала, что ты однажды проснешься, – и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то, что не сделал Энрас: спасешь всех живущих и детей их детей. И поэтому я говорю: пусть будет, как есть. Я умру…

Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.

– Малышка! – сказал он, – ты почти угадала. Погоди, – сказал он, – я тебе все объясню. – Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив – глаза в глаза. – Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, – сказал он угрюмо. – Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался – слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить – это было мне все равно. А теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь я знаю, чего хочу. Я хочу свободы, – сказал он. – Уйти насовсем. Не рождаться и не умирать. Заплачу свой последний долг…

– Кому?

– Себе, – сказал он с усмешкой. – Понимаешь, девочка, я сам не знаю, что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и я ничего об этом не помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали и умели больше, чем надо. Нет, – сказал он, – никто меня не судил. Я сам осудил себя на многие сотни смертей. Довольно глупое наказание, ведь я не помнил, за что осужден. А теперь вспомнил – и мне надоело. Я хочу расплатиться и уйти. Мир за мир, – сказал он, – и хватит! Так что не мучай себя, а просто жди.

– Если б ты мог, сказала она, – ты бы давно уже был свободен.

И опять он не разгневался, а улыбнулся, и веселый страшный огонь полыхнул у него глазах.

– Не кусайся, – сказал он, – я все смогу! Лишь бы я сам себе не мешал. Жаль, – сказал он, – ты не сумеешь понять…

– Нет! – сказала она. – Говори! Я хочу тебя слушать!

– Дело в энергии, – сказал он с усмешкой. – Здешний очаг невелик, процесс еще можно остановить. Надо просто потратить себя до последнего эрга… Вот что паршиво, – сказал он, – ваше солнце, по-моему, уже нестабильно. Через несколько тысяч лет…

И она улыбнулась. Думать о тысячах лет тому, кто считает свой срок на дни!

– Потерпи, Аэна, я сумею.

– Бог мой! – тихо сказала она, и глаза ее вспыхнули торжеством, и слабый румянец окрасил щеки. – Я знаю выход, – сказала она. – Возьми мою душу и слей со своей!

Он покачал головой, и она улыбнулась. И сказала с насмешливым превосходством:

– Что ты знаешь о людях, могучий дух? Ты осудил себя – и это твое право, но разве я не вправе себя осудить? Я – плохая мать, – сказала она.

– Не важно, ради чего, но я обрекла на гибель сына. Я – плохая жена, – сказала она, – потому что все эти годы я любила тебя. Да! – сказала она, – не Энраса, а тебя! И не в память Энраса, не ради людей – для себя одной я тебя удержала. Боялась, ненавидела, проклинала – и звала тебя каждую ночь. Они считали меня святой! – она невесело усмехнулась, – а я звала тебя каждую ночь и думала о тебе, как о муже! А что мне делать теперь? – спросила она. – Ты в теле Торкаса, и нам невозможно быть вместе. А если ты умрешь, а Торкас воскреснет, – прощу ли я ему твою смерть? Смирюсь ли, что он – не ты?

– Ничего, – сказал Безымянный, – время излечит. Ты привыкнешь, Аэна.

– К чему? К греху, который не стал грехом, потому что и этого мне не досталось? Что меня ждет, мой бог? Бесполезные слезы и поминальный огонь. Ожидание смерти и память о том, что мне предстоит расплата. Пощади меня, – сказала она. – Ты изведал уже посмертных скитаний, так избавь же меня от них!

Он долго глядел ей в глаза и неохотно кивнул. Тут ничего не поделаешь: она из нашей породы. Из гордости или упрямства она сделает это с собой, не понимая – она ведь жива! – чем за это заплатит. Довольно просто вступить на Дорогу Тьмы, но как непросто исчезнуть с проклятой дороги!

– Мне очень жаль, – сказал он. – Ты так красива!

Они сидели, держась за руки, а день уже угасал, и сумрак, густой и теплый, пластами лежал у стен.

Он говорил:

– Невесело им придется. Водный баланс нарушен. Вода почти вся ушла на полярные шапки. Если не придавить эту дрянь прямо сейчас, ледниковый период им обеспечен.

– Мы сейчас уйдем?

– Скоро, – ответил он. – Мне не хочется торопиться. Если это моя последняя жизнь… нет, – сказал он, – я ни о чем не жалею. Разве только, что Торкас твой сын.

И она прижалась щекою к его руке.

А сумрак уже загустел в тяжелую душную ночь. Только мы – и ночь, мы – и Тьма. Она подошла – огромная, вечная, никакая, обняла, окружила, только я и он…

– Останься, Аэна, – сказал он, – жизнь – неплохая штука.

Но она улыбнулась, глядя в его глаза – в заветное озеро Тьмы, в желанную заводь забвенья. Она уходила в его глаза, в их ласковую печаль, в их жестокую силу. Без страха и сожаленья она уходила в него, как ручей вливается в реку; ей было так мягко, так радостно, так беззаботно, как может быть только на материнских руках.

Но там был кто-то еще, она испугалась: Торкас? Но он засмеялся, он ее окружал, и смех был вокруг нее.

– Торкаса ты не услышишь. Один из моих собратьев – он хозяйничал тут, в Ланнеране. Ничего, – сказал он, и голос был тоже вокруг нее, – придется и ему расплатиться.

Вопль ужаса – и раскатистый хохот, она улыбнулась в ответ; ей было так радостно, так беззаботно; он поднял ее и понес, а вокруг была Тьма, прекрасная, добрая Тьма, ты можешь еще вернуться, сказал он ей, подумай, это еще возможно, но она теснее прижалась к нему, сливаясь, вливаясь…

Жестокая дальняя искра света, и она подумала: вот оно! Без страха, лишь щекотное любопытство: неужели, конец? И – ничего?

– Да, – сказал он, – совсем ничего, – и они стояли, держась за руки, а колесо летело на них. И тяжелая темная сила поднималась в нем – в ней – в них. Боль разлук, боль смертей, боль погибших надежд, боль рождения, горечь жизни. Облако животворящей боли навстречу сжигающему огню, и она почувствовала, что тает, растворяется, переходит… он – она – они – ничего…

Говорят, грохот был ужасен. Волны умершего моря докатились до стен Рансалы – и отступили, оставив трещины в несокрушимой стене.

Говорят, отблеск был виден и в Ланнеране. Белый огонь сделал ночь светлее, чем день. Но Ланнеран был в ту ночь занят своими делами, и знамение истолковали к добру.

ДОРОГА В СООБИТАНИЕ

Она не спала, когда за ней пришли – в эту ночь мало кто спал в Орринде. Первая ночь осады, роковая черта, разделившая жизнь на «до» и «после». «До» еще живо, но завтра оно умрет, и все мы тоже умрем, кто раньше, кто позже. Жаль, если мне предстоит умереть сейчас, а не в бою – на стенах Орринды…

Провожатый с факелом шел впереди; в коридоре, конечно, отчаянно дуло; рыжее пламя дергалось и трещало, и по стенам метались шальные тени. С детских лет она презирала Орринду – этот замок, огромный и бестолковый, где всегда сквозняки, где вся жизнь на виду, где у каждой башни есть уязвимое место, а колодцы не чищены много лет. То ли дело милая Обсервата, где все было осмысленно и удобно, приспособлено к жизни и к войне…

Провожатый открыл тяжелую дверь, и она безрадостно усмехнулась. Занятный выбор: продать подороже жизнь или оставить пару лишних защитников для Орринды? Мрак с ним, пусть живут – лишним никто не будет.

Здесь было светло, потому что вечный сквозняк мотал пламя факелов, воткнутых в гнезда. Здесь был знаменитый стол Капитана – несокрушимый, прозрачный, в котором живут огоньки и отзываются вспышками на каждое слово. И здесь был сам Капитан Савдар, величественный, измученный и угрюмый, в тяжелом регондском панцире под алым плащом. Последняя тень величия, которое скоро исчезнет…

– Леди Элура! – сказал Капитан, и она чуть склонилась в равнодушном полупоклоне. Плоская девица с невзрачным лицом, но в темных глазах холодный ум и спокойная воля. Такой знакомый бестрепетный твердый взгляд, словно сам Родрик Штурман…

– Леди Элура, – сказал Капитан, – я знаю – тебя не обрадовал этот вызов…

– Мы в осажденной крепости, – сухо сказала она, – и я в твоем распоряжении, как все прочие Офицеры.

Маленький, но весьма ядовитый укол – ведь эта крепость все, что осталось от целой державы. Не верность вассала Государю, а только лишь подчинение командиру.

– Да, – сказал он, – крепость осаждена. Но маленький отряд… несколько человек… этой ночью еще смогут ее покинуть.

– Мне больше нравится смерть в бою, сэр Капитан. Я – не худший стрелок в Орринде, и эта крепость – не первая, которую я защищаю.

– Я знаю это, Леди Элура.

Он вдруг успокоился, перестал теребить нагрудную цепь и прямо взглянул ей в глаза. Угрюмая боль стояла а его глазах, и ей вдруг почудилось на лице Капитана тень смерти. Может быть, он умрет раньше меня, но это уже все равно. То, что нас ждет, хуже, чем смерть – полное исчезновение. Черные орды сметут нас всех, и не останется ничего. Даже могильной плиты, где нацарапано имя. Даже капли нашей крови в жилах тех, что когда-нибудь будут жить. И если подумать об этом, как мелки все наши счеты, жизнь уже подвела под ними черту…

– Ты не любишь меня, и имеешь на это право…

– О, нет, сэр Капитан! – она медленно улыбнулась, и резкий ее, бесполый голос стал бархатен и глубок. – Я тебя ненавижу! Но ты беспокоишься зря: я буду драться рядом с тобой, и если понадобиться, закрою тебя своим телом, потому что гибель твоя ускорит паденье Орринды!

– Ты – истинная дочь Родрика, леди Элура.

– Да! И поэтому я не стала мстить, когда ты убил моего отца. Ты – слабый, бездарный правитель, – сказала она надменно, – но ты – Капитан, и если б ты умер тогда, Орринда сразу бы развалилась.

– А так она продержалась еще восемь лет. Послушай, – сказал он тихо, – я скоро умру, и врать мне уже ни к чему. Жизнь Родрика – вот чем я выкупил эти годы. Поверь мне, – сказал он, – я лучше бы умер сам. Он был моим другом, единственным из людей, кого я любил и кому я верил. Не все обстояло так: или он – или я. Я знаю, он был уверен в своей правоте. Но если бы он добился того, что хотел…

– Чего же такого страшного он хотел? Добиться мира с дафенами? Остановить войну, которая нас сожрала?

– Ну, это бы ненадолго отсрочило наш конец. Они плодятся, как звери, а мы вымираем.

– Ты спас нас от вымирания! – резко сказала она. – Нас только лишь перебили!

– А ты хотела бы, чтобы мы перебили друг друга? Были еще Пилоты, леди Элура! Прими я сторону Родрика, я умер бы с ним, а Капитаном бы сделался Улаф Пайл. Что бы тогда ожидало Орринду?

– Не стоит оправдываться передо мной, – сказала она спокойно. – Что бы я ни думала о тебе, я знаю свой долг, и поступлю, как должно. И что бы ты обо мне не думал, тебе пригодится мой самострел… и мой опыт, наверное, тоже.

– Есть то, что много важнее, леди Элура. Священные знания, которые род твой сберег и умножил, и священная кровь Штурманов, что течет в твоих жилах. Небесный огонь! – сказал он с тоской, – ну, как мне это сказать? Как мне тебя просить? Ты можешь хоть на миг забыть о вражде и выслушать меня без злобы?

Она молчала. Так долго молчала, что он потерял надежду, но она ответила наконец, и голос ее был привычно бесстрастен:

– Я слушаю, сэр Капитан.

– Я хочу, чтобы ты, моя дочь – леди Илейна и последний из Пайлов – рыцарь Норт, сегодня ночью покинули крепость. Леди Элура, – сказал он торопливо, – выслушай до конца! Дело не в том, что я люблю свою дочь и хотел бы ее спасти. Да, я люблю свою дочь и хотел бы ее спасти, но Илейна не стоит тебя, как сам я, возможно, не стоил Родрика. Вы все последние, леди Элура! Род Капитанов, род Штурманов и род Пилотов. Триста лет Экипаж сражался с ордами дикарей, чтобы свет разума не угас в мире. Да, – сказал он сурово, – мы проиграли. Мы были глупы и беспечны, мы ссорились и враждовали друг с другом и позволили перебить себя поодиночке. Но отдать весь Мир дикарям? Утратить наследие предков? Нет! Пока не иссякла священная кровь Экипажа, надежда утеряна не до конца. В дафенах дурная кровь, они уничтожат нас, и примутся друг за друга. И, может быть, еще наступит пора, когда наследники Экипажа вернут порядок и разум в обезумевший мир. Я не знаю, есть ли в мире место, где вы можете скрыться, но это ваш долг перед предками и перед нами, только это сделает не совсем бессмысленной нашу смерть?

– Твои слова благородны, сэр Капитан, но в них одно отчаяние, а не разум. Ну, подумай, как мы прорвемся сквозь земли дафенов? Или ты дашь нам большой отряд?

– Нет, – сказал Капитан. – У Орринды слишком мало защитников.

– А если мы даже проскользнем, как мы спасемся в Необитаемом мире, где все так враждебно людям? Нам лучше умереть в Орринде, сэр Капитан.

– Дочь Родрика, я верю в твое мужество и в твой разум. И я послал весть Черному всаднику. Он придет.

– К тебе? – спросила она, и темный опасный огонь зажегся в ее глазах.

– К тебе, – спокойно ответил он. – Среди спутников Родрика был и мой человек.

– Выходит, и шпионы бываю полезны! Ну что же, сэр Капитан. Это безнадежно, но я, пожалуй, рискну. Но сэр Норт должен знать, что командую я! Вдолби ему: я не стану терпеть никаких пилотских штучек. Да, кстати. Я беру с собой одного из своих следопытов. Надеюсь, оборону Орринды это не ослабит?

Она уже повернулась, чтобы уйти, но Капитан смиренно окликнул ее.

– Леди Элура! Пообещай мне, что ты не оставишь Илейну. Совсем ведь еще девочка…

Она поглядела ему в глаза и ответила – неожиданно мягко:

– Священная клятва тебя успокоит? Клянусь Компасом и Звездным путем, что я не оставлю леди Илейну, и если нам суждено умереть, то первой умру я.

Повернулась и вышла прежде, чем он что-то успел ответить.

Ночь. Непроглядная твердая темнота, лишь обломки созвездий в прорехе тропы. И уверенный тряский ход боевого рунга. И тяжелая черная боль. Лучше бы умереть. Проще всего умереть вместе с тем, в чем была твоя жизнь. Я не хочу простоты. Штурманы не признают простоты, это их родовое проклятие. Стены родной Обсерваты, книги, таблицы, записи многих лет, наши регалии – телескоп и секстан – все сметено, все потеряно, все погибло. Брат – Эрд! – мальчик мой, я учила тебя стрелять и читать, я всегда защищала тебя от отца, ты никак не хотел взрослеть, мой мальчик, будто знал, как мало ты будешь жить. Ты звал меня перед смертью, но я не пришла, мы отбивали приступ на южной стене, а когда я пришла, ты уже умер, и я никогда не узнаю, что ты хотел мне сказать…

Там впереди – движение? Взгляд! Самострел в руках, и палец нажал на спуск, я знаю, куда я попала – в то, что смотрит. Крик и удар тяжелого тела, кусты затрещали – засада, Джер! – но мы пришпорили рунгов и вперед – вперед! – меч Норта, тяжелый проблеск секиры Джера, они пропускают нас с Илейной вперед. Вперед! Илейна стиснула свой кинжальчик, неплохо, девочка, вперед! А я обернусь, здесь есть в кого пострелять, их пятеро против двоих, четверых, думаю я со спокойной злобой, мой самострел стоит двоих бойцов. Джер хрипло вздохнул и свалил последнего. Славно! А теперь скорее, ну, вперед! Но нам уже надо сворачивать, Джер спешился и ведет скакуна под уздцы. Пойдем по воде? Да, госпожа, только бы рунги не покалечились, о, как холодна вода! Как страх, что сидит внутри, Илейна, не вздумай слезать! Сэр Норт, ты идешь последним. Но вот мы на берегу, а я не могу согреться, не холод воды, а страх, потому что уже не вернуться, все отрезано навсегда…

– Ишь какая ночь! – говорит мне Джер. – Ни единой луны!

– Офена взойдет перед утром.

– А я про что?

– Ты прав, – говорю я ему. – Можно дать передышку рунгам.

Офена взошла перед утром. Надкушенный розовый плод вдруг выскользнул из-за горы, и выступили из мрака верхушки застывшего леса и черные гребни гор. И то, что неслось по тропе – беззвучная черная тень – вдруг стало двумя существами: человеком и скакуном. Рунг замер, человек поднял голову к небу.

След оборвался. Кисловатый, тревожащий запах страха, он еще висит над тропой, но больше я ничего не чую. Добрая старая Гээт, люди назвали ее Офеной, слово без смысла, как все слова в языке людей. Истинный язык говорит «Гээт» – «Пробуждающая», та, что гасит в тебе темноту, но мне сейчас нужна темнота, сэи, черное чутье, они хорошо запутали след, и я могу не успеть.

Вперед, подумал он скакуну, и рунг беззвучно пошел впереди.

Быстрей?

Нет, не спеши, нюхай. Этэи, три самца и самка.

Я их не слышу, они не говорят.

Запах, Фоил, ищи запах!

Онои, ты все заглушил, гляди на Гээт.

Офена взошла, и можно продолжать путь. Розовый свет, обманчиво добрый, будто зло и правда бессильно при свете Офены.

Опять мы ушли от тропы. Джер тревожится: то отстает, то нагоняет, то замирает, тревожно слушая ночь.

– Погоня?

– Не пойму, госпожа. Вроде, да… а вроде, нет.

– Подождем.

– Чего, госпожа?

– Подождем, – повторила она, и холодный отзвук металла сделал слово несокрушимым, и насупленный рыцарь Норт не рискнул ничего сказать.

В черную тень под деревом; рунг, вздохнув, как усталый ребенок, сунул морду в траву. Если Он, нам недолго придется ждать.

Им недолго пришлось ожидать. Черное пятнышко, быстрая тень, рослый всадник на рослом рунге. Так стремительно и беззвучно, будто скачут не по земле. Джер скрестил суеверно пальцы, Элура подняла самострел. Если он пронесется мимо…

Он не пронесся мимо. Рунг и всадник замерли на скаку – мчались и словно окаменели, и теперь он смотрит на нее, черный в ласковом розовом свете.

– Ты – леди Элура, дочь Родрика Штурмана?

– А ты Черный всадник?

– Мое имя Ортан, – сказал он спокойно, и она опустила свой самострел. Опустила, но не убрала палец со спуска. И сказала – приветливо и дружелюбно:

– Я знаю о тебе от отца, но нам не приходилось встречаться.

– Гора Дорна, – ответил он. – Двадцатое полное затмение.

И она выехала из тени.

– Ты быстро нас догнал.

– Я ждал вас у крепости, но мне пришлось пробиваться. Вы нашумели.

– Да, – сказала Элура. – Нарвались на засаду. – Она отвела глаза, тяготясь его взглядом. Никто никогда так на нее не смотрел. Словно он видел ее, такую, какая она внутри, сквозь этот постылый чехол из невзрачной плоти.

– Мои спутники, – сказала она. – Леди Илейна – дочь Капитана. Рыцарь Норт из рода Пайлов. Джер, Следопыт.

Взгляд – и короткий кивок, словно он все о них понял. Тоненькая Илейна – гордость, упрямство, страх и почему-то радость. Рыцарь Норт – он закрыт темным облаком боли и гнева и в нем пока ничего нельзя прочитать. Джер – непроглядный и хмурый, словно лесная чаща, тугая сила в тяжелых плечах и красный ночной огонек в настороженном взгляде. Единственный, кроме Нее, кому не опасно верить.

– Сзади дафены, – сказал Ортан. – Большой отряд. Погоня или нет, – но вам от них не уйти.

– Что же делать?

– Пропустить их вперед, – ответил он. – Я знаю место, где можно укрыться на день. Ночью я проведу вас за перевал.

– Согласна.

– Леди Элура! – воскликнул Норт. – Если верить на слово любому бродяге…

– За жизнь леди Илейны отвечаю я, – сказала она сквозь зубы, – и леди Идейна поедет со мной. А тебя, рыцарь Норт, я не держу. Можешь отправляться, куда угодно.

Он не ответил – вскрикнул его скакун, когда сильные руки грубо рванули узду, и огромный рунг Ортана дернулся, как от боли. Черный всадник молча поехал вперед, и Элура его догнала.

– Я надеюсь, ты не обиделся…

– Нет, госпожа, – сказал он спокойно. – Просто твои спутники… тебе будет трудно.

– Я их не выбирала. Ты не понял, Ортан, – сказала она, – не они со мной, а я с ними. Жизнь леди Илейны дороже моей. И рыцаря Норта тоже, – сказала она угрюмо, – раз ему надлежит стать ей супругом.

Он поглядел на нее, но ничего не сказал. Ехал рядом и что-то вертел в руках – прозрачный камешек, полный розовым светом, и быстрые розовые блики высвечивали и гасили его лицо. Тяжеловатое, сильное, простое лицо, но мне почему-то странно и страшно. Нет, мне просто не по себе оттого, что рунг его не оседлан. Даже узды нет на нем, и Ортан им не правит. Словно они одно, словно у них общие мысли…