Текст книги "Феномен двойников (сборник)"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Этот было давно, и мир вокруг корабля менялся. Словно в сказке, исчезла зелень травы: черная раненная земля, а на ней – поверх боли – душная корка. Серая каменная броня, серые домики – будто из-пол земли, серые тени странных чудовищ. Живые – но не живые, словно бы разумные – но не способные мыслить. Они изменяют мир и убивают; тысячи смертей безвозвратных и бесполезных, потому что они ничего не дают живым, потому что смерть уносит, не забирая, тех, кто должен оставить потомство, и тех, кто не должен.

И – люди. Наконец-то я вижу людей. Они далеко. Они за невидимым, которое убивает, они внутри непонятных серых. Мне странно: это они, божественные предки, которых я обязана почитать. Прекрасные и всемогущие, пришедшие звездным путем, от которых остались нам лишь предания и неяркие блики знаний. Серые пугливые тени, убивающие из страха. Страх окружает их стеною из смерти, мозг их глух – разум не может к нему пробиться, а если внешняя мысль вдруг коснется его – он цепенеет в тяжелом испуге.

Значит, и они боялись себя…

Они боятся, но Общее окружает, просачивается, проникает к ним, и я уже среди людей – в поселке и в корабле. Их лица, их запах, их голоса; я слышу слова, но они лишены смысла. Одежда, приборы, непонятные вещи. И все-таки я кое-что узнаю! Но все сменяется слишком быстро: люди, дома, начиненные смертью башни; рушится лес – ствол за столом, серые твари вгрызаются в трупы деревьев, море, огонь, непонятное, бурая кровь в зеленой воде.

И – уже не мелькает. Я внутри корабля. Странное место, которое мне почему-то знакомо. Чем-то знакомо, но я не пробую вспомнить чем, потому что слова вдруг обретают смысл. Мне трудно их понимать. Я никогда не слыхала, как звучит Древний язык, и мне нелегко совместить написанное со звучащим.

Двое, связанных уважением и неприязнью. Два знакомых лица, хоть я уверена, что одно я не видела никогда, никогда и не могла бы увидеть его – и остаться дивой – но я его знаю. А второе – я встречала его много раз измененным в бесчисленной череде портретов, и живым – хотя и другим – я его тоже знаю. Капитан Савдар. Первый Капитан. Полубог.

Он был совсем не похож на бога. Высокий, крепкий, рыжеволосый, с суровым и упрямым лицом.

А второй – невысокий и черноглазый – он, пожалуй, красив; мягкий, сдержанный – и опасный, как бездымный вулкан, как лесной пожар, затаившийся в еле тлеющей искре.

– Дафен, – сказал капитан Савдар, – мне не нравится эта планета. Вам угодно считать ее безопасной, но – черт побери! – когда насмотришься этих планет, что-то такое появляется – чутье? Так вот, она мне не нравится!

– Это прелюдия к разговору о пункте три?

– Да! – сказал капитан. – И нечего улыбаться! Я возражал и возражаю. Координаты планеты немедленно должны быть переданы в Бюро регистрации. Не-мед-ленно!

– А я настаивал и настаиваю, – ответил Дафен спокойно. – Капитан, вы не вчера получили этот приказ. Вы ознакомились с ним перед полетом и вполне могли отказаться. Тогда согласились, значит, теперь уже не о чем говорить. Всего три пункта, – сказал Дафен. – Первые два выполнены – и тут у нас нет претензий. Вы доставили нас сюда. Вы обеспечили высадку и закрепление. Дело за главным, капитан. Теперь мы должны исчезнуть. Оказаться забытыми на несколько сотен лет.

Они сидят и смотрят друг другу в глаза; капитан в ярости, а его противник спокоен. Так спокоен, что вспоминаешь бездымный вулкан и тлеющую в буреломе безвредную искру.

– Вы! – сказал капитан. – Безумец! Вы просто проклятый идиот, вот что я вам скажу! Вы понимаете, какой опасности подвергаете ваших людей? Вы понимаете: если что-то случится, вам никто не сможет помочь? Черт вас побери! А я? Какого дьявола я из-за вас рискую своим экипажем? Дафен, – сказал он угрюмо, – я требую, чтобы вы разблокировали передатчик!

– И об этом вы не вчера узнали, – равнодушно ответил Дафен. – Степень риска была указана в договоре и учтена при оплате. Вам предложили рискнуть – и вы согласились. А что касается нас… Капитан, – сказал он, – задайте себе вопрос: почему вы получили такой приказ? Почему Федерация согласилась на это?

– Кто бы не согласился! – проворчал капитан. – После резни, что вы устроили на Элоизе…

– Не резня, а война, капитан! – отрубил Дафен, и глаза его вспыхнули темным, жестоким блеском. – Мы потеряли не меньше людей, чем новые поселенцы, но о наших потерях не принято вспоминать! Мы – мирные люди, – сказал он угрюмо. – Мы всегда уступали – пока могли. Некогда мы покинули Старое Солнце, потому что там нам не давали жить так, как мы считали правильным и разумным. Нам пришлось покинуть десять планет, капитан! Стоило нам приручить и обжить планету, как на ней появлялись вы – с вашей моралью, с вашей нетерпимостью, с вашей узколобой привычкой мерить все на один аршин! И мы уходили – пока могли уходить. А когда не смогли – случилось то, что случилось. А теперь мы ушли совсем, – сказал он спокойно. – Человечество согласно о нас забыть, а мы в нем всегда не слишком нуждались. Я думаю, – жестко сказал он, – что чем скорее «Орринда» покинет планету, тем лучше будет для нас и для вас. Мне очень не нравится, как экипаж относится к поселенцам!

– А мне, по-вашему, нравится, как поселенцы относятся к экипажу?

Значит, вот как все началось. Значит… но это уже ничего не значит.

На миг я проснулась в своей, сегодняшней ночи, где спят Илейна и Норт, а Ортан не спит, он сидит и смотрит на нас, и серебряный лунный свет…

Серебряный лунный свет потянул меня вверх, я плаваю в воздухе, я улетаю. Все выше и выше – из ночи в свет, в огромное золотистое утро. Все выше и выше, а внизу зеленые шкуры гор, зеленые покрывала равнин в синеющих жилах рек, и звонкая тишина – нет! шум, грохот, песня, нет, словно бы разговор, но голосов так много, что их не разделить, и жизнь, жизнь! кругом и во мне, и радость – всепроникающая, растворяющая, прозрачная радость.

Радость одновременности всех существований, бесконечности жизней, что вне тебя – но они причастны к тебе, они прикасаются, согревают, продлевают тебя. Страх – и все-таки радость. Сопротивление – и все-таки радость. И жажда – внешняя, но моя: открыться, слиться, смешаться с миром…

И – толчок. Мягкая ласковая преграда между сияющим миром и мной. Заботливая стена – она окружила, она укрыла, она защищает меня. Ортан, думаю я, это Ортан! Я сам, говорит он, не помогай, сейчас мы выйдем, и я открываю глаза: ночь, просто ночь, полная звезд и ветра…

Мне страшно. Мне жалко. Зачем…

– Ортан, – шепчу я. – Ортан! Что это было? Зачем?

Мне не знакомо то, что нас связало. Это слегка похоже на тэми, не только слегка – тэми радостно и свободно, а это тревожно и непонятно. И немного стыдно, ведь я вошел потихоньку, чтобы она не заметила и не закрылась. Я не знаю слов, чтобы это назвать. Они за Вторым Пределом – там, где приходят ответы.

– Ортан, – шепчет она. – Ортан! Что это было? Зачем?

Я не знаю зачем. Я говорю:

– Я тоже видел Начало. Общее мне показало. Но я не знаю Древнего Языка.

– Зачем?

– Оно вас не понимает. Вы не понимаете Сообитание, а оно не поймет вас. Я тоже не понимаю, – говорю я ей. – Я шел за тобой, но совсем ничего не понял.

Она засмеялась. Ночной переливчатый смех, тревожный и мягкий, как лепет ручья на перекате.

– Ортан, – сказала она, – ты думаешь, Норт понял бы то, что нам показали? Ты думаешь, я многое поняла? Да, – сказала она, – теперь я знаю, как все это началось. Я знаю, почему нас загнали в клетку. Я знаю, почему Звездный Путь закрылся для нас. Я могу догадаться, почему дафены и мы всегда воевали. Ну и что? – сказала она. – Слишком поздно, чтобы что-либо изменить. Почему они не открыли нам этого раньше?

– Не знаю, Элура.

– А то, что было потом? Что это было, Ортан?

– Оно поднимало тебя ко Второму Пределу. Чтобы прочесть, – отвечаю я и чувствую, как противятся правде слова. – Чтобы узнать из тебя все, что ты знаешь. Что поняла, – говорю я, и мне неприятно, потому что это правда и все же неправда. – Ты бы не вернулась, – говорю я с тоской. – Не смогла бы. Твой ум не умеет.

Опять смеется – сухо и резко.

– И ты снова спас меня? Не слишком оно церемонится, твое Сообитание!

– Ты не понимаешь, Элура. Это не смерть. Ты бы все равно осталась в Общей Памяти. Погоди, – говорю я, – я попробую объяснить. Общая Память… понимаешь, это все, кто живет и кто жил. Понимаешь, – говорю я, – если сейчас я умру, я все равно буду жить – такой, как есть. Здесь меня не будет – но я буду жить. И все, кто жил – ну, хоть тысячу лет назад – они тоже живые. Если пройти за Второй Предел, можно говорить с любым… даже увидеть, и он будет такой, как тогда. У меня есть друзья, – говорю я, – я даже не знаю, когда они жили, но они учили меня и помогали мне. С утратившими имена мне легче, чем с теми, кто жив… живущие ныне не любят раздумий. У них ведь есть для этого целая вечность. Там будут мудрость и сила, но не будет вкуса плодов и чуда Четвертой ночи…

Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:

– Я не хочу! Ортан, я боюсь мертвецов! Что они с нами сделают, Ортан?!

Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы кончились, мы лениво жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.

– Мясца бы! – бормочет Норт. – Ноги протянем на травке!

– Нельзя, – серьезно ответил Ортан. – Если дойдем до моря, наловим рыбы.

Мне все равно, что есть и что пить. Мне все равно, что над нами прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно…

Но что-то веселое, легкое… Фоил! Он ткнул меня мордой в плечо и словно бы засмеялся, и я, удивляясь себе, улыбнулась в ответ. И мир, сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.

– Вперед! – сказала я весело и вскочила на ноги. – А ну-ка, Норт, поторапливайся, если рыбки хочешь!

Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная, мелкая, травяная, чуть слышно отзвучивает во мне мгновенными вспышками узнавания. Но тоненький, остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги…

– Элура, – говорит Норт. – Эта ночь… тебе… ну, ничего такого не снилось?

Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение… она так молода! Она так красива!

– Нет, – говорю я, – мне не снилось. Мне показали наяву.

– Что показали? Кто?

– Не надо, Норт, – говорю я. – Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?

– Сон, – отвечает он. – Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я – это сэр Нортон Фокс Пайл, – он невесело усмехнулся, – вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

– Как же это было?

– Пакость! – говорит он с досадой. – Если правда, так то, что теперь… все поделом. А! – говорит он. – Ерунда! Кто это может знать?

– Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

– Кто?

– Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

– Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, – говорю я, – нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

– Кому?

– Ему! – говорю я и гляжу в бесконечное небо. – Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить – и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть – все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело тэми, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли – и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил – Черная тень – в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот – улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.

– Что с ним? – спросила я Ортана. – Он чего-то боится?

– Нет, – и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. – Он ушел. Пора.

– Пора – что?

– Сегодня начало Трехлуния, – говорит он спокойно. – Третья ночь Трехлуния – время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.

Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.

– Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.

– И ты не боишься?

– Боюсь, – отвечает Ортан. – Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив… он и я… он меня отыщет.

– Почему? – говорю я. – Зачем? – а думаю: такой ласковый, такой красивый…

– Это нужно, – отвечает он убеждено. – У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.

– И у людей тоже?

И он вдруг отводит глаза.

– Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.

Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу – пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости – я не могу.

Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха – только толчки горячей крови, только волны истомы – накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить – но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.

– Пора бы передохнуть, – говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.

– Чудно! – говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный. – Жарко, а хорошо. Петь хочется!

– Видишь? – говорит Норт. – Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?

Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд – тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:

– Что я?

– Ничего, – говорит он как будто бы с сожалением.

– Ортан, неплохо бы отдохнуть.

– Скоро, – сказал он. – Вон роща, видите? Там будет вода.

И мы ускоряем шаг.

– Ортан, – говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. – Ортан, а почему так пусто вокруг?

– День Зова, – говорит он непонятно. – Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.

– Почему? – и добавляю: – С кем? – Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!

– Не знаю, – говорит он. – Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.

Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!

И я говорю:

– Ортан, а Трехлунье – это действует на всех?

– Нет. Только на тех, кому пора. Элура, – говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. – Это Трехлуние – мое. Ты будешь со мной?

Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!

Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?

Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо…

– Вот как? – говорю я, и голос мой сух – так сух, что мне самой царапает горло. – Значит, тебе пора, а я так вовремя подвернулась. Наверное, я должна быть польщена, ведь Илейна и моложе, и красивее.

Он смотрит с тревогой и молчит, а я не могу остановиться.

– И что: я могу отказаться или это и есть плата за наше спасение?

– Элура, – говорит он, – откройся! Я не понимаю, когда слова. Я не знаю, что тебе отвечать.

– Ну и не отвечай! – я ускоряю шаг, но он схватил меня за руку и удержал, легко и бережно, как паутинку.

– Элура, – сказал он, – я слышу: тебе плохо. Откройся, дай мне тебя понять. – Сдвинул брови им вслушивается в меня, и я никак не могу заслонить свои мысли. – Нет, – говорит он, – я всегда о тебе думал. Как только увидел. Я просто не мог говорить, пока не пришла пора.

– Сезон случки? – говорю я ядовито. – Гон? Или у вас есть другое слово?

– Нет! – теперь он нахмурился и отдалился. И говорит он медленно и раздельно, словно уже не верит, что я способна понять.

– Мы, люди, чужие для мира. Мы меняемся. У нас много плохих зачатий. Только дети, зачатые в пору Трехлунья, никогда не убивают своих матерей.

Выпустил руку и быстро ушел вперед, и мир мой стал сразу тесен и глух.

Удивительная оказалась роща, сказочная какая-то. Плоские кроны сплелись в непроницаемый полог, а под ними прохлада, зеленая тень и тонкая, мягкая, будто перина, трава. А посредине круглое озерко с прозрачной до дна ледяною водой. Низкие деревца наклонили над ним тяжелые ветки: розовые, зеленые, алые плоды вперемежку с глянцевыми цветами.

– Ой! – сказал Илейна. – Как красиво!

– Привал гваров, – ответил Ортан. – Они не любят зимы. Когда становится холодно, они уходят. Иногда только ночуют, а иногда живут несколько дней.

– А что они делают, когда не кочуют?

– Погоди, Элура, – ответил он. – Ты поймешь.

Напились сладкой воды, обманули голод плодами – они были вкусные, но все равно не еда – и улеглись отдыхать на нежнейшей травке.

Я медленно опускалась в горячую дрему, все плыло покачивалось, кружилось – и вдруг толчок, холодная острая ясность, я села рывком, открыла глаза и увидела ильфа. Золотисто-зеленая тоненькая фигурка, словно луч, упавший сквозь толщу листвы.

И вовсе он был не человек! Золотистая гладенькая шерстка и огромные ночные глаза. Ни морщинки на тонком лице, но я поняла вдруг, как он стар.

– Тише! – сказал он, – другие меня не видят. Существо без имени, – сказал он беззвучно, – не надо меня бояться.

У меня есть имя! сердито подумала я.

Это звук без смысла, как и тот, каким ты зовешь Наори.

Наори?

– Его имя для тэми Онои, для Отвечающих – Наори. У него много имен, – сказал старик. – У него уже все имена, потому что он – взрослый.

Я смотрю на него и не знаю, что спросить. Слишком много вопросов, они сбились в клубок и мешают друг другу.

– Нет! – сказал он. – Мне некогда отвечать. Я уже не Живущий. Я пришел из Второго Предела, и Общее не помогает мне.

– И ты не боишься?

– Разумный должен делать то, что считает правильным сделать. Общее было неправо – нельзя решать за разумных. Я пришел, чтобы услышать тебя и чтобы дать тебе имя – истинное имя, которое позволит тебе возвращаться. Помолчи, – сказал он, – мне нужно войти.

Он долго молчал, полузакрыв глаза, а потом открыл их и улыбнулся. Но улыбка не тронула тонких губ, она просто повисла вокруг него легким облачком доброты и веселья.

– Бедные дети! – сказал он. – Общее вас боится, потому что не может понять, а вы – только дети. Неужели в том мире, откуда вы пришли, с вами не было взрослых?

Мы не дети! подумала я сердито. А если и дети, то лишь потому, что вы лишили нас мудрости наших предков!

– Но они не были мудрыми, – мягко ответил ильф, и в беззвучном голосе мне почудились печаль и участие. – Они убивали деревья и губили живущих. Они портили горы и делали землю мертвой. Они боялись и убивали.

– И вы загнали нас в горы? Заперли в клетку?

– Мы дали вам богатый обширный край, где было все, что надо для жизни. Мы дали вам время, – сказал старик. – Мы просто хотели узнать, что вы такое и чем вы станете, если вам не мешать.

А мы истребили друг друга…

– Потому, что мы оставили вас без присмотра. Детей нельзя оставлять без присмотра – они еще не разумны и могут себе навредить. Смотри в меня, – сказал он, меня охватило тепло, спокойные, ласковые, золотисто-зеленые волны качнули меня и поставили на песок, и стало так радостно, так легко… – Я дал тебе имя, – сказал мне беззвучный голос, – когда ты станешь взрослой, ты узнаешь его в себе, – и все уже плыло, покачиваясь и кружась, в прохладную зелень, в горячую дрему…

– Ортан! – вскрикнула я в запоздалом испуге. – Ортан, что это было?

– Я не знаю, – сказал он. – Откройся. Дай мне войти.

И совсем как ильф, он молчал, полузакрыв глаза, и лицо его было далеким и непонятным. И, как ильф, он улыбнулся, когда открыл глаза. Это была просто улыбка, улыбка губ, но мне все равно почудилось возле него легкое облачко доброты и веселья.

– Все хорошо, – сказал он. – Общая Память взяла то, что ей надо. Теперь, – сказал он, – нам бы только дойти до моря.

– Это твой друг? Один из тех?..

– Да.

– Он тебе помогает?

– Нет, – сказал Ортан. – Он просто сделал то, что считал правильным. Мне нельзя помогать, – сказал он. – Я выбрал сам и должен сам дойти до конца и принять то, что влечет за собой мой выбор.

– Ортан, значит, нас оставят в покое?

– Нас – да, – сказал он, и лицо его потемнело. – Это хорошо для нас, но плохо для всех людей. У нас не будет права на выбор. Сообитание определит все само, потому что мы неразумны. Поспи, – сказал он. – Мы будем идти без привалов до самой ночи. Завтра нам не удастся много пройти.

И я спросила, уже уплывая в дрему.

– Ортан, а что такое Первый запрет?

– Нельзя убивать взрослых самок, – ответил он неохотно.

Ортан сменил направление и уводит нас на восток. Мы уходим все дальше от прежнего курса; местность меняется, появились холмы и все больше рощ – не сказочных рощ-привалов, а самых обычных – из раскидистых растов.

Мы идем и молчим; сегодня легче идти, нет истомы и этой странной тревоги. То, что я наговорила вчера… интересно, он сердится на меня или слова мои для него ничего не значат?

Ортан замер и поднял руку. Он стоит и вслушивается в себя, и лицо его неподвижно, как камень. Вечный серый гранит, неподвластный страстям…

– Норт! – сказал он. – Мы будем драться. Нам повезло: это только луры. Если мы не нарушим закон, может быть, удастся спастись.

– Какой еще закон? – спросил, усмехнувшись, Норт. Кажется, он рад, что удастся подраться.

– Никакого оружия. Только руки и зубы.

– Нич-чего себе! – сказал Норт.

А потом появились звери. Серые хищники, не очень большие, но их было много. Десятка два или три.

– Элура! Возьми Илейну и поднимитесь на холм. Вас не тронут.

Не думая ни о чем, я взяла за руку Илейну и отошла немного назад. Это безумие. Им не выстоять против стаи.

Ортан и Норт стояли плечом к плечу, и я вдруг подумала: а это красиво! Двое сильных мужчин против стаи зверей.

А потом я не думала ни о чем. Серая волна накатилась на них. Налетела, окружила, сомкнулась. Вой, рычание, хриплый визг. И опять, как тогда в горах: как будто что-то взорвалось. Мощное движение, за которым не успевает взгляд, и Ортан уже на ногах, и несколько серых тел распластано на траве. Он повернулся в Норту, ага, вот и Норт на ногах, но тут дело хуже: яркая кровь на куртке, кровь течет по лицу, он шатнулся, но устоял, и опять на них налетела волна, туча серой ярости, воющего безумия.

И снова взрыв, и опять волна откатилась, но что-то не так, зловещая каменная тишина, словно день вдруг потемнел и превратился в вечер.

И в руке у Норта окровавленный меч…

Ортан глядел на Норта и горько молчал, но Элура была уже рядом с ними, и в руках у нее был самострел, беспощадный и ловкий, готовый к бою.

– Говори с ними! – велела она. – Скажи: это убивает на расстоянии. Скажи: я убью всякого, кто сделает шаг…

Один из зверей все-таки сделал шаг, и тонкая стрелка вонзилась в лохматое горло, и стая ответила хриплым воем.

– Скажи: им придется убить меня, чтобы добраться до вас. Ах, вы не верите?

Снова свистнула стрелка, еще одно тело бьется на сочной траве, и она засмеялась недобрым радостным смехом.

– Пусть уходят! – сказала она, – а то и им придется нарушить закон!

И стая медленно отступила.

Она обернулась к Норту, улыбнулась в ответ на его восхищенный взгляд и спросила:

– Как ты? Крепко порвали?

– Да есть маленько, – ответил Норт.

– Ортан, тут где-то есть вода? Надо заняться ранами.

– Есть, но не очень близко. Ладно, – сказал он. – Теперь уже все равно.

Теперь уже все равно, и это я виноват. Я должен был драться один. Норт – человек, он не может драться, как я, и нечестно требовать от кого-от, чтобы он дал себя убить. Он не мог не нарушить закон, и это я виноват, что позволил его нарушить.

Норту трудно идти, и я ему помогаю. Он молчит, ему стыдно передо мной. Я тоже молчу – мне нечем его утешить. Теперь мы обречены. Теперь все, что может убить в угодьях Трехлунья, поднимется против нас. Два дня и ночь, думаю я. Нам столько не продержаться. Мне даже не хочется сопротивляться. Закон черным грузом лежит на мне, и я не могу одолеть его тяжесть. Кто вне закона – тот вне жизни…

Я вывел их к роще-привалу, здесь нас пока не тронут. Звери Сообитания обходят жилища гваров.

Я смотрю, как Элура возится с Нортом. Ему досталось – несколько рваных ран на руках и спине и царапина вдоль щеки до самого подбородка.

– Ну, моя леди, – говорит он Илейне, – каков я красавец? Будешь любить эдакого вояку?

Я в стороне от них. Я отделен. Тяжесть закона пригибает меня к земле.

– Ортан! – окликает меня Элура. Кипящее спокойствие, яростный покой закрывает ее. – Хватит молчать с похоронным видом. Что теперь?

– Не знаю. Теперь все, что может убить, постарается нас убить.

– Ах, как страшно! – говорит она, усмехаясь. – До сих пор нас все обожали!

– Ты не понимаешь. Кто вне закона, – тот вне жизни.

– Я все понимаю, – говорит она, и голос ее холоден и спокоен. – Это ты кое о чем забыл. Мы все последние, – говорит она, – и поэтому каждый из нас бесценен. Я не могу пожертвовать Нортом, чтобы спасти Илейну и себя. Ты можешь уйти, – говорит она, – и будешь чист перед вашим законом. А мы – или мы все спасем, или мы все умрем. По-другому не будет.

– Неужели ты думаешь: я тебя брошу?

– Нет, – говорит она. – Но если ты не в силах сопротивляться, если это сильнее тебя, мы тебя бросим. Я люблю тебя, – говорит она, – но я не встану между тобой и твоим миром.

Они, все трое, глядят на меня, и я безрадостно отвечаю:

– Не торопись, Элура. Я постараюсь.

– Я ухожу в темноту, – говорю я Элуре. – Откройся и слушай, я не смогу говорить.

И я, ломая себя, опустился вниз, в безумную красную тьму Трехлунья. Ярость, страх, желание, смерть. Голод, желание, смерть. Смерть. Смерть. Смерть.

Смерть стеной окружила нас. Смерть в траве – голос, удар, – можно сделать еще один шаг. Смерть наверху, нет правее, короткий свист, еще один свист – и снова просвет, и можно идти. Далеко. Много. Очень много. Нет. Холмы. Утес. Мы бежим. Ближе. Скоро совсем близко. Надо утес. Вот он, утес. Отвесный. Я поднимаюсь. Руки видят трещины в камне. Веревка. Я поднимаю. Мы наверху. Налетело. Черная толща тяжелых тел. Ярость. Безумие. Смерть.

Можно выйти. Я не могу! Я должен подняться хоть ненадолго!

Мир вернулся. Как он прекрасен после жути багровой тьмы! Можно смотреть. Можно думать. А под утесом у наших ног бушует табун прекрасных этэи.

Уходите! кричу я им. Мы вне закона. Мы убиваем. Уходите, или я убью вожака!

Замерли. Вскинули головы. Смотрят.

– Уходите! – молю я их. – Я не хочу вас убивать!

Уходят. Ушли. Исчезли.

– Ортан! – тихо сказала Элура, и ее ладонь скользнула в мою ладонь. – Как хорошо, что они ушли!

Мы идем. Ортан ведет нас, как поводырь слепых, как следопыт отряд среди ловушек. Змеи кишат в траве, огромные птицы падают с неба. Я подбираю все стрелы, какие могу найти, но, опасаюсь, что хватит мне их ненадолго. Странно, но я совсем не боюсь. Не остается сил, чтобы бояться. Мысли-приказы, короткие и сухие – и мы замираем на месте или бежим. Лезем на скалы, взбираемся на деревья, Норту трудно, раны его болят, но он молчит, а я не даю поблажки: или мы все спасемся, или мы все умрем.

А если нас настигают, мы с Илейной выходим вперед. Мой самострел и ее кинжал это игрушки, но за нас закон – смешной или мудрый? – плевать, если он нас хранит! Переговоры, Ортан их убеждает, они рычат или воют и все стараются подобраться с тыла, но мы с Илейной начеку, и, если звери умны, они отступают. Какое счастье, что крупные звери умны!

А дважды было и так, что они бросались на нас. Тогда уж мой самострел, меч Норта, кинжал Илейны, и Ортан, который стоит полсотни таких, как мы – и надо опять бежать, карабкаться, замирать, пока не представится случай передохнуть и наспех промыть царапины и обработать раны. Теперь мы все хороши – и Норт, и Илейна, и я, и только Ортан не дал мне себя осмотреть, хотя и он, наверное, ранен.

И все-таки мы продержались день, но, кажется, это все. Мы падаем от усталости, мы не стоим на ногах, не надо еды, не надо питья – только сон…

Предвечерний час, час Перемирия Сумерек, и можно подняться из темноты, выйти и стать собой. И только тут до меня дошло, что мы уже пережили день. Этот день прошел, а мы еще живы. И еще я почувствовал: близко река. Целый день, не сознавая того, я вел их к реке, и теперь мы почти пришли и, наверное, проживем эту ночь.

– Элура, – сказал я, – если мы доберемся до реки, то проживем эту ночь.

– Хорошо, – отозвалась она безразлично. И тоскливая мысль: еще идти.

– Ортан, – сказал Норт; у него был тусклый, измученный голос. – Боюсь… женщины не могут… идти.

– Еще немного. Если надо, я понесу Илейну.

– А Элура что, из железа?

– Я смогу, – вяло скала она.

– Я тоже, – вяло сказала Илейна.

Они сумели; Перемирие Сумерек нас хранило, и еще не совсем стемнело, когда мы пришли к реке. И я увидел то место, к которому шел: маленький остров, почти утес, посередине потока.

– Посмотри! – сказал я Элуре. – Там безопасно!

Но она отвела глаза и ответила неохотно:

– Ничего не получится, Ортан. Мы не умеем плавать.

И я улыбнулся, потому что только это и просто…

– Смотрите, – сказал я им. – Я покажу, как гвары переправляются через реки.

Я вышел к самой воде и запел Песню Моста. Я пел и уходил в глубину, в сочную зелень воды, в прохладную плоть потока. Я пел – и вот шевельнулись на дне уснувшие водоросли моста, тугие зеленые плети ихеи. Они поднимались со дна, шевелясь, как уснувшие змеи, и песня сплетала их, как сплетают корзину, как прохладной весной ветки сплетаются в спальный навес. Я пел – и мост поднимался из глубины, и вот он лег на воду широкой зеленой лентой – от берега к берегу через наш островок.

А когда мы прошли по мосту, я расплел ихеи и погрузил их в сон до самой весны. Теперь никто не сможет их разбудить, пока не минует зимнее Междулунье.

И вторая ночь Трехлуния расцвела над рекой.

Ортан дал нам поспать, и я проснулась сама. Был предрассветный час; серое небо спало над серой водой, и остренький серый холод покалывал тело. Я медленно села, встала – и вдруг оказалось, что я бодра и здорова, что раны зажили и ужасно хочется есть.