Текст книги "Принц Крови (СИ)"
Автор книги: Елена Прокофьева
Соавторы: Татьяна Енина (Умнова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)
Часть 2. МЕСЬЕ, БРАТ КОРОЛЯ
Глава 1
1.
Филипп появился на свет в сентябре 1640 года, в чудесный, теплый, солнечный день, когда казалось, вся природа улыбалась пришедшему в мир принцу, предвещая ему счастливую судьбу.
Он родился маленьким и не причинил особых страданий своей немолодой уже матушке.
– Уже все? – удивилась она.
Луи дался ей куда тяжелее. Впрочем, врач предупреждал ее, что вторые роды часто проходят легче первых.
– Мальчик, – сказал лейб-медик, – Поздравляю вас, ваше величество, у вас родился сын.
Анна только взглянула на попискивающее крохотное существо и закрыла глаза. Она слишком устала. Как будто издалека королева услышала тихий голос врача, отсылавшего служанку к его высокопреосвященству. К кардиналу де Ришелье. К нему послали прежде, чем к королю. Что ж, это справедливо. Людовик не принимал в рождении детей вообще никакого участия, он совершенно устранился и сделал вид, что его это не касается, даже когда она была беременна Луи. Может быть, переживал из-за собственной несостоятельности? А Ришелье… Ришелье так беспокоился о благе Франции, что позаботился и о том, чтобы королевский род Бурбонов не оборвался. Он позаботился обо всем, он предусмотрел даже то, что дофин может умереть, и заставил Анну родить еще одного ребенка. Мальчик… Хорошо, что это мальчик. Больше Ришелье не заставит ее рожать. Все долги розданы.
Оба мальчика были похожи на короля. На своего деда – короля Генриха IV. Их отец – их настоящий отец! – тоже был очень похож на покойного государя, ко всему прочему, он был силен, здоров и похотлив, так же как и неистовый Беарнец. Один из его бастардов Генриха IV. И даже родом из Беарна, что особенно забавно. Бедный дворянчик, прозябавший в провинции, жалкий, никому не известный, грубый и грязный, как простолюдин.
Дети были похожи на него. Настоящие Бурбоны. И Луи, и Филипп.
Дворцовые сплетники кусали локти от досады, – не о чем было судачить, а кое-кто даже начинал верить, что король Людовик оказался далеко не так уж не пригоден к зачатию детей, как предполагалось. Заткнулись даже те, кто утверждал, что отцом Филиппа является Мазарини. Не похож, что ж поделать! Хоть все и злословили о том, что Мазарини и Анна – любовники… О том, что Мазарини так похож на покойного герцога Бэкингема, который был единственной любовью Анны, что она не смогла устоять… Хоть и не зря злословили, в конце концов: да, Анна любила кардинала Мазарини, хотя он совершенно не был похож на покойного Бэкингема, и кардинал ради нее нарушил обет целомудрия.
Но ребенка она все-таки родила от того, кого выбрал для нее Ришелье.
Мальчики никогда не видели своего настоящего отца, Анна и сама ни разу не встречалась с ним после того, как зачала Филиппа, да и честно говоря, она к тому никогда и не стремилась. Она не испытывала к нему ни малейшей приязни. Что с ним сталось? Его приказали убить? Его выслали из страны? Или сгноили в тюрьме? Какая разница… Он так гордился своей ролью, несчастный глупец. Родился практически в хлеву и вырос в хлеву, в диком Беарне, куда ему смекнуть, что он – всего лишь племенной жеребец, разменная монета, что от него нужно только его семя. Эта чертова кровь Бурбонов.
Анна спала, она не слышала, как к ее кровати привели ее старшего сына, маленького Луи.
– Прошу вас тише, ваше высочество, – тихо сказала кормилица, – Ваша матушка отдыхает, мы не должны беспокоить ее.
Луи, вытянув шейку, с любопытством смотрел на высокое ложе, он видел только бледную кисть руки матери, да еще крохотный сверточек, лежащий с ней рядом.
Кормилица взяла его на руки.
– Это ваш брат, – произнесла она.
Дофин какое-то время смотрел на запеленатого в батистовые пеленки младенца. Луи на тот момент едва исполнилось два года, он был еще слишком мал, чтобы по настоящему осознать случившееся. Младенец явно не понравился ему, он был красный, некрасивый и все время морщился, будто во рту у него было что-то очень невкусное. Луи тоже поморщился, шмыгнул носом, брезгливо потрогал младенца. Младенец словно только этого и ждал, чтобы громко, противно заорать. Луи вырвался из рук кормилицы и опрометью выбежал из опочивальни матушки.
Таким образом, единственный, кто по настоящему обрадовался рождению малыша, был только кардинал Ришелье. Впрочем, он даже и не взглянул на ребенка ни разу. Только осведомился у лейб-медика:
– Здоров ли? Выживет?
Врач уверил его, что за ребенка не следует опасаться, по крайней мере, сейчас, и его высокопреосвященство удалился.
Филипп совсем не помнил его. Ришелье умер, когда ему было два года. Луи утверждал, что помнит, но Филипп не особенно верил ему. Хотя сам – действительно помнил своего так называемого отца, Людовика XIII, несмотря на то, что в год смерти короля, ему было всего три года. Филипп помнил печальные, какие-то вечно мутные глаза, длинный унылый нос и губы с опущенными вниз уголками. Впрочем – может быть, он просто убедил себя, что помнит его внешность, он видел так много портретов… Король мало общался со своими наследниками, но все-таки иногда он просил привести их к нему, сажал к себе на колени и гладил по головкам. Молча. Филипп помнил, как ему, маленькому, было неуютно на руках у короля, как хотелось вывернуться и убежать. Но он не смел и терпеливо дожидался, когда король отпустит его.
Став старше, Филипп очень сожалел, что Людовик XIII умер так рано. Ему казалось, что будь он жив, все сложилось бы иначе… Ну, хотя бы немного иначе. Может быть тогда, окружающие чуть меньше боготворили бы Луи, чуть реже твердили бы Филиппу, что брат его – король и государь, что он должен почитать его и преклоняться перед ним, как перед богом. Быть может, весь мир не вертелся бы только вокруг этого маленького чванливого солнышка, восхищаясь, умиляясь и лебезя. Быть может, тогда Луи не смотрел бы на него с таким превосходством.
Братьям редко позволяли играть друг с другом, нарочно ставя между ними дистанцию, а когда все-таки такое случалось, игры не получалось. Мальчики, привыкшие общаться с детьми придворных, уступавших им всегда и во всем, не могли поладить, они постоянно ругались и дрались. Луи был старше и сильнее, почти всегда получалось так, что тот побеждал брата, прижимал его, ревущего, к полу, и ставил ногу на грудь – как побежденному врагу. Придворные умилялись. Это было правильно. А вот когда Филипп однажды разбил Луи нос, началось такое…
Филиппу было тогда семь лет, а Луи, соответственно, девять. Дофин сидел на полу, изумленный и ошарашенный, прижимал ладони к лицу, а из под пальцев сочилась кровь. Дамы визжали, вскрикивали, ужасались, одна фрейлина даже перестаралась с выражением своих эмоций и картинно свалилась в обморок, четверо кинулись к дофину, пытаясь помочь. А от Филиппа шарахались, как от прокаженного, и смотрели на него с ужасом, как на преступника, как на… Как на бунтовщика.
Азарт боя и радость победы сменились страхом. Филипп сам готов был разреветься и – разревелся, когда увидел Мазарини. Когда встретился глазами с Мазарини.
Он решил, что теперь его посадят в тюрьму. А то и казнят.
Не казнили. И даже особенно не ругали. Но ему никогда больше не позволяли играть с Луи ни во что воинственное. Да и вообще – игры как-то изменились. Фрейлины матушки придумали новое развлечение, наряжать Филиппа девочкой. Они затягивали его в корсет – ужасное сооружение, в котором было мучительно трудно дышать и совершенно невозможно бегать. Они одевали его в девчоночье платье до пола, они пудрили его, подводили ему глаза, они красили его своими собственными жирными и пахучими красками: процесс окрашивания Филиппу еще нравился – дамы пальчиками доставали краску из красивых серебряных коробочек и нежными, ласкающими прикосновениями наносили ему на щеки и губы, а вот ощущение жира на губах и щеках было очень неприятно.
– Ах, ваше высочество, какой вы хорошенький! – умилялись они, – Истинный ангелочек, вы только взгляните на себя! Как вам к лицу этот цвет! Как вам подходят эти кружева!
– Ах, пойдемте гулять в парк! Давайте играть, будто вы – девочка, давайте всех обманем, вы же любите розыгрыши! Я готова поспорить, никто вас не узнает!
– Ах, ваше высочество, вы неправильно двигаетесь. Ножку надо ставить вот так… Взгляните на мои ноги, я приподниму юбку, чтобы вам лучше было видно… Вот так слегка сгибаете колено… Да, правильно! Легче, изящнее, не топайте, вы же не солдат!
– Ах, возьмите веер… О не так, не так… Кисть должна ходить мягче, не сжимайте пальцы, пусть веер трепещет… Прекрасно! Вы – способный ученик!
Поначалу Филиппу не нравились эти переодевания, ходить в платье было ужасно неудобно и стыдно, но потом он привык, и со временем даже начал получать от этого удовольствие. Постоянно находясь в окружении фрейлин, очень скоро он научился мыслить и чувствовать так же, как они, и начал разделять их интересы. А интересы у фрейлин были весьма однообразны: они обсуждали своих и чужих любовников и мужей, их достоинства и недостатки, а так же их удаль или же несостоятельность в постели, а еще ткани, кружева, благовония, косметику, способы сохранить свежесть кожи и густоту волос. Фрейлины влюблялись, тосковали, рыдали, бились в истериках, строили козни, ревновали. Филипп все внимательно слушал и усваивал, а потом пересказывал самое интересное своему приятелю, Франсуа де Шуази, мальчику, которого так же как и его – и судя по всему, ради него – наряжали девочкой. Фрейлины любили устраивать маленькие спектакли, одевая одного из мальчиков пажом, другого – девочкой. Филипп и Франсуа играли роли Тристана и Изольды, Ланселота и Гвиневры… Филиппу больше нравились женские роли, потому что они у него лучше получались, да и ростом он был меньше, чем Николя. Играть даму было во всех отношениях проще! А кроме того, уже в то время ему подспудно больше нравилось соблазняться, чем соблазнять, у него легко получалось жеманиться и кокетничать: он так ловко копировал своих воспитательниц, что те смеялись до слез. В финале действа он падал в объятия Франсуа и их уста сливались в поцелуе. Это уже не было театральной игрой, это было больше, чем игра, и это понимали все – быть может, кроме самих мальчиков. И все этим были довольны. Приказ кардинала исполнялся на славу.
Это было идеей Мазарини, растлить Филиппа и свернуть с пути возможного соперничества со старшим братом. Кардинал боялся, что Филипп Орлеанский повторит судьбу Гастона Орлеанского, и причинит королю столько же неприятностей, сколько причинил его дядюшка – королю Людовику XIII.
Гастон, который приходился Людовику XIII младшим братом, был человеком вздорным, честолюбивым и очень недалеким. Он постоянно участвовал в заговорах. Служил щитом и знаменем различным авантюристам и хитроумным политикам, плетущим сети по ту сторону Пиренеев. Сколько тех заговоров было, ни одного без Гастона не обошлось. Что стоила хотя бы безумная идея убить Ришелье, потом короля и самому занять трон, женившись на Анне Австрийской. Гастон интриговал, попадался, каялся, проливал слезы, бывал прощен и снова интриговал. Исправить его могла только могила, но даже Ришелье не решился поднять руку на особу королевской крови.
Мазарини счел, что работать над спокойным будущим государства нужно заблаговременно, до того, как гром грянет. Из Филиппа, подававшего задатки будущего военачальника, старательно растили нежную барышню. И потворствовали тем его интересам, которые вообще-то следовало бы пресекать.
Филипп и Франсуа часто оставались ночевать вместе, засыпали друг у друга в объятиях, а перед тем, как заснуть, целовались и ласкали друг друга: дальше ласк дело, разумеется, не шло, да и ласки поначалу были чем-то вроде взаимного изучения тел, и только позже они поняли, что некоторые прикосновения могут доставить удовольствие. Их обоих лишил невинности граф де Лесанж – любовник фрейлины, мадемуазель де Бурдезьер, – которого она как-то потихоньку привела в спальню маленького Шуази. Граф был статен и красив, и питал слабость к молоденьким мальчикам. А мальчики давно уже мечтали попасть в объятия к настоящему мужчине: от фрейлин они были наслышаны о наслаждениях, которые он может им подарить. Граф, будучи по-настоящему опытным соблазнителем, проявил деликатность, и все трое остались в совершеннейшем восторге и от этой первой ночи, и от последующих. Вернее, не трое, а даже четверо, потому что мадемуазель де Бурдезьер присутствовала с самого начала и до конца: следила за тем, чтобы юному принцу не причинили вреда, а потом не выдержала и присоединилась к общему веселью. Граф де Лесанж заявил, что мальчишкам не помешало бы познакомиться и с женским телом тоже. Франсуа охотно следовал урокам графа, а Филипп дулся, обнимаясь с подушкой. Он привык быть девочкой и ревновал. Граф заметил это и поспешил его утешить. Филиппу тогда едва исполнилось тринадцать, а Франсуа Шуази – четырнадцать лет.
В остальном же Филипп всегда бы предоставлен сам себе: ни его воспитанию, ни образованию не уделялось ни малейшего внимания. Все устремления королевы Анны и кардинала Мазарини были направлены на Луи. Из него ковали государя. Что делали из Филиппа… На самом деле всем было все равно, что из него делали, от него требовалось только одно: не повторить судьбу дядюшки Гастона, не сделаться опасным для трона.
Филипп не был опасным. И настолько не был, что к его четырнадцати годам недремлющее око кардинала Мазарини уже и не устремлялось в его сторону. Филипп был этому только рад. Он запомнил на всю жизнь тот проклятый день, когда он ударил короля. Причем запомнил не растерянность и не унижение своего брата и государя: он запомнил глаза Мазарини и невысказанный приговор, который с тяжестью палаческого топора упал на его бедную голову. Второму Гастону Мазарини никогда не позволит появиться. У него достаточно проблем и без этого. Хватило бы сил совладать с мятежными принцами.
В пятнадцать лет Филипп едва умел читать, он научился этому сам – ну почти сам, ему помогал Франсуа. Писать и считать он не умел вовсе, но это ему и не было интересно. А вот читать нравилось. Конечно, чтение Филиппу давалось с трудом, читал он медленно и с большим напряжением, зато память у него была хорошая, и все прочитанное запоминалось накрепко. Преимущественно он выбирал мемуары известных военачальников, практически наизусть запоминая описание войн и сражений, а потом пересказывал все это Франсуа и даже пытался углем на полу, кружочками и стрелочками, нарисовать диспозицию войск. Но Франсуа не нравилось слушать про сражения: он по-прежнему предпочитал дворцовые сплетни.
Где-то через год или чуть более того, Франсуа покинул Филиппа. Он был вторым сыном в семье и был обещан церкви, так что теперь ему предстояло стать священником. Он и стал, со временем, знаменитым аббатом Шуази, порочным аббатом Шуази, оставившим потомкам такие занятные мемуары.
Расставание далось мальчикам нелегко, оба пролили много слез, полагая, что прощаются навсегда. Филипп страдал, но как бы ни был он влюблен в своего друга, довольно скоро он утешился. В конце концов, мальчишки его возраста Филиппа не интересовали. Ему нравились мужчины. Высокие, сильные и красивые. При дворе таковых находилось предостаточно, и многие из них совсем не прочь были соблазнить юного принца и выбиться в фавориты. Собственно, тех, кто ему отказывал, было не так уж много. Счастливое то было время. И веселое.
Ах, как вытягивались физиономии придворных, как столбенели матушка и чертов мерзавец Мазарини, когда Филипп являлся на бал или официальный прием – наряженный в женское платье, раскрашенный, как кукла, с лентами в старательно уложенных и надушенных волосах, а главное – сопровождаемый эскортом из рослых молодых дворян, изо всех сил изображавших влюбленность. Или, быть может, кое-кто из них действительно был влюблен? Впрочем, теперь уже не важно… Он появлялся – и другие придворные кланялись ему, согласно этикету, а он протягивал руку для поцелуя и, кусая губы, чтобы не расхохотаться, любовался тем замешательством, в которое ему удавалось повергнуть надменных министров и почтенных маршалов. Он склонялся в глубоком реверансе перед королем и матерью, а они вынуждены были смеяться и обращать происходящее в шутку. Они ждали, что и Филипп обратит все в шутку, но нет, тот до самого конца изображал девицу.
Была ли это месть? Ну, может быть, только отчасти.
Филиппу вообще-то нравилось быть тем, чем он был, нравилось вести себя так, как хотелось, абсолютно не заботясь о приличиях.
Он не был обижен на матушку за то, что та совершенно не принимала участия в его судьбе, напротив: он был ей благодарен за абсолютное невмешательство в его жизнь.
Разумеется, он не держал зла на брата, ведь Луи и так приходилось тяжко: быть королем – отнюдь не развлеченье, Филипп это прекрасно понимал.
Но был еще Мазарини… Кардиналу необходимо было продемонстрировать, что он добился того, чего хотел, превратил младшего брата короля в женоподобного шута. И Филипп демонстрировал это с наслаждением, надеясь, что после таких курбетов его больше никто не воспримет всерьез, никто не станет внушать ему крамольных мыслей, и подбивать на заговор, ведь он так смешон, так ничтожен. И совершенно безопасен.
Как ни странно, именно эти дикие выходки впервые по-настоящему сблизили Филиппа с братом. Луи, вконец замученный Мазарини, скованный по рукам и ногам долгом и необходимостью, видел в действиях младшего брата именно то, от чего так старательно отвращал его Мазарини, а именно – бунт. Бунт, на который сам Луи никак не мог решиться. Братья выросли, у них больше не было причин для ссор. Напротив, у них появилось много общего. В частности, отвращение к Мазарини. Друг другу они могли изливать его без опасений, что крамольные речи будут донесены до его преосвященства. В тиши королевского кабинета, куда не заглядывали ни сановники, ни послы, двое мальчишек упивались своей ненавистью к любовнику матери, выдумывали всевозможные виды пыток и казней, которые они хотели бы применить, чтобы от него избавиться.
Луи было девятнадцать лет, вот уже три года он назывался королем Франции, по сути таковым не являясь. Он страдал от отсутствия реальной власти и возможности распоряжаться собой, своим временем и своей жизнью.
Филипп же по большей части страдал от безденежья. Свой маленький двор он должен был кормить и развлекать, а где достать для этого средства? Можно было устраивать какие угодно истерики скупцу Мазарини, от него невозможно было получить ни единого су. Приходилось выпрашивать деньги у матушки. Анна почти никогда не отказывала Филиппу, но давала она все-таки мало. Повеселиться на эти жалкие крохи так, как хотелось, не представлялось ни малейшей возможности.
2.
Изысканные удовольствия стоили больших денег, а все остальное давно приелось. Скучающие придворные, утомившись игрой в кости, лишенной всякого смысла и азарта все по той же причине, что ставки были жалки, частенько покидали дворец и отправлялись в какой-нибудь трактирчик поприличней, где можно было встретить провинциального толстосума и попытать счастья в игре с ним.
– Вы снова бросаете меня, господа?! – однажды возмутился Филипп, – Бросаете совсем одного?! Идете развлекаться, тогда как я должен умирать от скуки?
– Вот уж развлечение, – пожал плечами де Вард, – Это необходимость, монсеньор. Скоро нам нечего будет есть.
– Мазарини держит нас впроголодь, – не преминул добавить де Гиш.
– И меня, между прочим, тоже! – капризно воскликнул Филипп.
– Неужели вы полагаете, мы будем стараться для себя? – укоризненно произнес Гиш, нежно целуя принца, – Если вдруг нам случится выиграть, мы не потратим ни единого су…
Филипп не дал ему договорить.
– Так я вам и поверю! Вы пойдете развлекаться без меня! Я знаю! Отправитесь в какой-нибудь гнусный бордель, а потом скажете, что все проиграли подчистую и будете клянчить у меня деньги!
На лицах Варда и Гиша отразилось подлинное недоумение.
– Филипп! Как вы можете?! Мы – ваши верные…
– Все, все! – вскричал принц, – На этот раз я иду с вами!
– Вы?! – потрясенно воскликнули оба фаворита.
– Ну да… – Филипп подошел к зеркалу и расправил кружевной воротничок, – А что вас, собственно, так изумляет, господа?
– Если кто-то узнает, – зловеще проговорил Вард, – Нам не сносить головы.
Филипп нахмурился.
– Вы забыли, кто ваш господин? Будете мне перечить, – отправитесь в ссылку, в свои жалкие поместья. Или мне следует сказать: «такова моя воля»? – последние слова Филипп произнес подбоченившись и выпятив вперед нижнюю губу, пародируя старшего брата.
Гиш застонал.
– Никто не узнает, – тихо продолжил Филипп и кокетливо улыбнулся своему отражению в зеркале, – А почему, собственно, кто-то должен узнать? Кто будет болтать? Ты Гиш? Или ты Вард?
– Мы уж точно не будем, – пробормотал Гиш.
– Тогда решено! Вы оденете меня… Как-нибудь поскромнее. Может быть, даже как буржуа. – Филипп расхохотался, – О нет, это уж слишком! Ну, как одеваются всякие бедные дворянчики, вы должны это знать!
Идея путешествия по городу инкогнито так вдохновила Филиппа, что он даже удивился, почему же она не пришла ему в голову раньше. По Парижу принц путешествовал не иначе как в карете, а во времена Фронды – в закрытой карете, так что для него город представлял собой нечто совершенно загадочное и, признаться, страшноватое. Так что теперь его ждало настоящее приключение, которое совершенно точно развеет скуку.
Спорить с Филиппом было бесполезно. Когда он чего-либо хотел, он становился дьявольски упрям. А если все равно не добивался своего – то дьявольски мстителен. Де Вард и де Гиш не хотели пробуждать в принце мстительность. И потому, горько жалея о том, что посвятили его в свои планы, вынуждены были согласиться.
– Мы отправимся, как только стемнеет, монсеньор, – сказал Вард и вздохнул.
Гиш посмотрел на него сокрушенно.
А Филипп презрительно фыркнул.
– Да будет вам, господа! Лучше бы порадовались, что в кой-то веки вам удастся развлечь своего несчастного принца!
Филипп только говорил, что готов одеться скромно и неприметно, как бедный дворянчик, на самом же деле, заставить его сделать это оказалось невозможным. Та одежда, что Гиш и Вард принесли ему, повергла принца в шок.
– Господа, – поморщился он, – С кого вы сняли это тряпье?!
Вард в сердцах швырнул все на пол и носком сапога пнул под диван.
– Вам не угодишь! – проворчал он, – Это мой собственный камзол, если хотите знать!
– Боже, Вард… Ну ладно, я уже сам подобрал себе костюм.
Вард и Гиш мрачно переглянулись.
– Идите сюда, господа, я покажу вам!
Фавориты не стали ни возмущаться, ни пускаться в очередные бессмысленные уговоры, они уже были готовы ко всему и со всем смирились. Так было проще.
– Будем надеяться, что его все-таки не узнают, – тихо проговорил Гиш, когда они осторожно, как воры, покидали дворец через крохотную калитку, которой пользовались самые ничтожные из слуг, мусорщики и золотари.
– Не беспокойтесь, граф, никому даже в голову не придет, – утешил его Вард.
– Если он будет вести себя тихо.
– Если он не будет вести себя тихо – я его задушу.
Гиш хмыкнул.
– Что вас так задержало, господа? – услышали они сварливый голос принца, который уже успел углубиться в какую-то подворотню, – Поспешите, здесь невыносимое зловоние!
Его лошадь стояла посреди улочки прямо в желобе для стока нечистот, где темнела застоявшаяся бурая масса, и воздух казался густым и жирным от гнилостных испарений.
– Какого дьявола вы выбрали именно эту дорогу?! – всхлипнул принц.
Сейчас приключение ему совершенно не нравилось: его мутило, ему казалось, вонь пропитала его волосы и бархат его камзола, и от нее невозможно будет избавиться никогда.
Вард и Гиш поспешили вскочить на лошадей.
– Монсеньор, прошу вас тише, если вы не хотите, чтобы нас здесь застали!
– А, черт!
Филипп свесился с лошади, и его стошнило прямо в сточную канаву, добавив к букету ароматов еще один, новый.
– Монсеньор, – простонал Гиш, – Нам лучше вернуться во дворец!
– Нам лучше поскорее убраться отсюда! – прорычал Вард, – Вы в состоянии ехать, Филипп?
– Я не знаю, – пробормотал Филипп, с трудом выпрямляясь в седле и вытирая губы батистовым платком, – По-моему, я умираю.
В следующий миг платок полетел под копыта лошади. Гиш поспешил склониться и подобрать его.
– Что вы делаете? На нем ваша монограмма, – с укором сказал он.
Вард взял за повод лошадь принца и повел за собой.
Спустя какое-то время они выехали на набережную Сены, где воздух был несколько свежее, и принц смог продышаться. Филипп был бледен и выглядел ошеломленным. Гиш нежно коснулся его руки.
– Может быть, вам все-таки вернуться?
– Ну, нет, – вяло улыбнулся Филипп, – Ради чего в таком случае, мне пришлось все это пережить? Вперед, господа! Веди меня, Вергилий… Как там? «Яви мне путь, о коем ты поведал»… Э-э, ну короче через все круги ада.
– Не надо преувеличивать, мой принц, – засмеялся Гиш, – «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета».
– Граф, черт побери, довольно! Вы собираетесь провести на улице всю ночь, декламируя стишки?! – Вард пришпорил коня и понесся прочь.
– Ох, мой бедный Вард никогда не обладал достаточной утонченностью, чтобы ценить высокую поэзию и воспарения духа, – вздохнул Филипп. – Впрочем, он прав, Гиш, последуем за ним.
Конечно, путешествие по Парижу не было похоже на путешествие по кругам Ада. Филипп был даже несколько разочарован. Когда схлынула первая острота ощущений, и он попривык к своему инкогнито, сидеть в трактире и играть в кости с пьяными постояльцами показалось ему вдруг невыносимо скучно. Вард и Гиш напивались, вели себя все более шумно, и оттого, что они постоянно проигрывали, настроение их никак не улучшалось. Филипп поначалу играл вместе с ними – с ними, и еще с какими-то сомнительными господами, являвшимися, судя по свирепому виду и длинным шпагам, какими-то разбойниками или бретерами. Потом ему стало скучно, и он уже начал жалеть о том, что навязался к ним в компанию, когда вдруг в трактир пожаловал новый посетитель. Это был солидный буржуа, краснолицый и толстый, как пивной бочонок. С ним вместе прибыли слуги с двумя тяжеленными кофрами и некая бледненькая юная особа, явно падающая с ног от усталости.
– Хозяин! – пробасил буржуа, – Подай-ка ужин, любезный, и прикажи приготовить две комнаты.
Трактирщик согнулся в поклоне и отправился отдавать приказания, а буржуа взгромоздился за один из столов. Юная особа уселась с ним рядом, постаравшись закрыться за его толстым брюхом от сальных взглядов обосновавшихся в трактире господ.
Игра не шла. Ко всему прочему, господа уже порядком набрались, и были просто не в состоянии проигнорировать явно туго набитый кошелек нового постояльца.
– Эй, милейший! – крикнул кто-то из бретеров, – А не желаете ли присоединиться?
Буржуа побагровел еще больше.
– Благодарю, – проговорил он, – Но я слишком устал с дороги.
– О! – возмутился Вард, – Кажется, этот господин пренебрегает нашим обществом!
Вард медленно поднялся, заговорщицки улыбнувшись Гишу.
Гиш коротко кивнул.
– И в мыслях не было, господа, поверьте, – пробормотал буржуа, уже явно жалея, что судьба занесла его в этот трактир.
Юная особа побледнела еще больше и сжалась в комочек, явно желая оказаться невидимой.
Филипп почувствовал, как сильнее забилось сердце. Вечер явно переставал быть скучным, и это не могло не радовать.
– В таком случае, мэтр… Как вас там? – заявил Вард, – Не заставляйте нас просить дважды.
Буржуа было чертовски жаль денег, и он мучительно пытался придумать, как бы увильнуть.
– Господа, – проговорил он, – В знак моего особого почтения, позвольте преподнести вам в подарок пару бутылочек великолепного анжуйского вина. Эй хозяин! – возопил он, – Неси, что там у тебя есть, мы выпьем за здоровье его величества!
На том, по сути, инцидент был бы исчерпан, если бы не вмешательство его высочества, которому до смерти хотелось развлечений.
– Он хочет отделаться парой бутылок паршивого вина! – воскликнул Филипп, – Каков негодяй!
Буржуа смерил его взглядом, в котором было все: и недоумение, и презрение и ярость. Перед ним был какой-то мелкий расфуфыренный дворянчик, почти мальчишка, и, между тем, он позволял себе вести себя так нагло с человеком, который – по меньшей мере – годился ему в отцы.
– А разве вы разбойники, милостивый государь, что я должен от вас откупаться? Или – отделываться, как вы изволили заявить. Сказав однажды, что я не собираюсь участвовать в вашей игре, я не намерен менять своего решения! А ежели не желаете пить за здоровье его величества, так и скажите.
Филипп сделал круглые глаза.
– Что? Да что ты, смерд, себе позволяешь?! Да ты… Ты бунтовщик!
Воцарилась тишина.
– Я?! – изумился буржуа.
Филипп неспешно вышел из-за стола, подошел к толстяку и отвесил ему оплеуху. Буржуа откинулся назад и ударился затылком о стену. Юная особа испуганно пискнула.
Люди незнатного происхождения старались не заступать дорогу дворянам и часто смиренно сносили унижения от представителей высшего класса. Но всякому терпению есть предел, и тучный буржуа с ревом вскочил с места и сгреб Филиппа за грудки.
Вард и Гиш, мигом протрезвев, выхватили шпаги.
– Убейте его, – тихо сказал Филипп.
Дворяне на миг замерли, лицо буржуа вытянулось от изумления и растерянности. Но он ничего не успел сказать или сделать.
Вард был первым.
Он сделал выпад, и его шпага пронзила буржуа прямо в сердце. Тот еще стоял несколько мгновений, удерживая Филиппа за ворот камзола, потом пальцы его разжались, и он рухнул на пол. Спутница его дико заверещала.
Принц отступил от упавшего тела, пытаясь стряхнуть капли крови с одежды.
– Браво, мой милый, – сказал он и криво улыбнулся, – Ты почти не замешкался. Почти… Как вы позволили, черт вас возьми, господа, чтобы этот… – Филипп пнул носком сапога распростертое тело, – коснулся меня?!
Какой-то парнишка из служек в трактире попытался прокрасться к двери, но Гиш с досады отвесил ему такую зуботычину, что тот отлетел к стене и затих.
Вард вытер платком клинок и отправил шпагу в ножны.
– Как мы могли бы загладить свою вину? – спросил он и улыбнулся, сверкнув ослепительно белыми зубами.
Вард умел улыбаться. И взгляд его мог быть так красноречив.
– Заткни эту тварь, от ее воплей у меня разболелась голова, – капризно сказал Филипп.
На сей раз постарался Гиш, он подошел к рыдающей над телом убитого девушке и рывком поднял ее на ноги. Она была совсем еще юной, эта бедняжка, ей, должно быть, не исполнилось еще и пятнадцати. И она болталась в руках у Гиша, как тряпичная кукла, уже не смея плакать от страха и только раскрыв рот в немом крике.
