Текст книги "Подонок. Я тебе объявляю войну! (СИ)"

Автор книги: Елена Шолохова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

59. Женя

– Я ли издевался над твоей мамой? Ты серьезно? – переспрашивает слегка ошарашенно Смолин. – Нет. Конечно же, нет! Зачем мне это делать?

Произносит он это убежденно, но что-то в его лице определенно меняется. Из расслабленного оно становится напряженным. И в черных глазах на короткий миг вспыхивает… нет, не страх, скорее, что-то вроде тревоги.

Врать Смолину противопоказанно. Во всяком случае без подготовки. У него лицо – как открытая книга, в которой большими буквами написано всё, что он думает и чувствует.

Я качаю головой, мол, не знаю.

– Да просто так. Зачем-то же вы меня собакой пугали.

У него делается такое выражение, словно зубы болят.

– Скажи мне честно, – прошу я, не сводя с него пристального взгляда. – Может быть… может, я даже постараюсь понять… только не ври, пожалуйста.

Он отвечает не сразу. Несколько секунд смотрит перед собой, хмурится. Как будто терзается: сказать или нет. Но говорить не хочет. У меня же за это время все внутри обмирает. В голове лихорадочно стучит: Он? Не он? Он? Не он?

Потом переводит мрачный взгляд на меня. Сглотнув, произносит, будто через силу:

– Мы с Милошем обнаружили твою маму… в спортзале… уже без сознания. Я вошел тогда, она на полу лежала. Я даже не сразу ее заметил, сначала в ту сторону просто не смотрел. А когда увидел, подошел к ней, потом и Милош тоже… В общем, он посмотрел и сказал, что на инсульт похоже. Ну и потом ее отвезли в больницу сразу. И всё.

– Значит, это был не ты? Не ты над ней издевался?

– Нет, – говорит он, не отводя взгляда.

Да, вот сейчас мне кажется, что Смолин не врет. Очевидно, всё так и было, как он говорит. Но при этом все равно не могу избавиться от странного ощущения, будто его что-то гложет. Как если бы он что-то не договаривал.

Может, он знает, кто это, и не хочет говорить?

В моем старом классе принцип круговой поруки тоже был нерушим. Если кто косячил, выдавать его никто не смел. Ни при каких обстоятельствах. Даже если он сто раз виноват – все равно молчи. Сдать своего считалось последним делом. Или, как говорит Дэн, – это «полный зашквар». Правда, у нас никто никого до инсульта не доводил и ни над кем не издевался.

А вдруг и Смолин сейчас тоже кого-то выгораживает. Но кого? Руслана? Влада? Шаманского? Больше парней в нашем классе нет…

– А кто это был? Кто довел мою маму? Влад? Руслан? Алекс?

– Да не доводили они ее.

– Откуда ты знаешь?

– Слушай, у нас был уговор на одно желание и один вопрос.

– Но это…

– Жень, прости, но тут я тебе не помощник. На твой вопрос я ответил. Но больше ничего сказать не могу.

– Но мне нужно знать! – в отчаянии восклицаю я, не замечая, что Смолин впервые назвал меня по имени. – Очень нужно! Ты ведь знаешь, кто это? Не можешь не знать. Кто? Шаманский? Руслан? Влад? Это точно кто-то из них троих, раз не ты и не Милош. Пожалуйста, скажи!

Он смотрит на меня так пронзительно, с таким острым сочувствием, что на миг я верю, что он все-таки назовет имя. Но нет.

С шумом выдохнув, он взводит глаза к потолку и каким-то глухим и бесцветным, словно механическим, голосом говорит:

– Они здесь ни при чем. Да их вообще уже не было в школе в тот момент.

– Тогда кто?

– Да никто! Твоя мама просто зашла в спортзал и застала наших девок, когда эти дуры Меркуловой разборки устраивали. Разволновалась, видимо, ну и… короче, ей плохо стало.

– От… от увиденного? – шепотом спрашиваю я. – Но почему Платонов говорил, что над ней издевался какой-то парень из нашего класса? Он это говорил так, словно точно знает.

– Да что он там знает. Увидел просто, что я твою маму к машине несу, ну и прицепился…

– Так это ты маму отвез в больницу?

– Угу.

– Я думала, ее на скорой туда привезли… ну, так мне сказали по телефону…

– Милош сказал, что надо как можно скорее, а то может быть поздно… А скорая до нас, сама знаешь, как долго добиралась бы.

– Понятно, – с трудом выдавливаю я.

Выходит, мама просто стала случайным свидетелем того, как Соня, Яна и Алла издевались над Полиной и не выдержала… Это очень на нее похоже. Она никогда не могла остаться равнодушной к чужой беде, к чужой боли, к несправедливости и жестокости. Всегда все принимала близко к сердцу. Всегда всем старалась помочь, а тут…

Бедная моя мамочка…

У меня перехватывает спазмом горло и жжет веки. Пытаюсь успокоиться, зажимаю рот ладонью, но во мне будто что-то треснуло и крошится. Крепко закрываю глаза и чувствую, как по щекам струятся слезы. Стараюсь сдержать плач, но от этого меня только всю колотит.

Смолин обнимает меня, крепко прижимает к себе.

– Прости, Женя… прости меня, – шепчет горячо.

Я ничего не могу ответить, боюсь, если открою рот, завою вслух. Так и стою, уткнувшись лицом в его грудь минуту, две, три, не знаю сколько…

Но постепенно дрожь утихает, и я успокаиваюсь. Смолин отпускает меня, смотрит с каким-то отчаянием. И снова повторяет:

– Прости меня.

– За что?

– За всё. Меньше всего я хочу сделать тебе плохо…

Качнув головой, вяло возражаю:

– Нет, наоборот, спасибо. Я наконец узнала правду. И за то, что отвез маму в больницу, тоже спасибо…

Он молчит, но у него такое лицо, будто его ножом режут. Хотя мое, наверное, не лучше.

– Я пойду, Стас, я устала очень…

На меня и в самом деле наваливается какая-то чудовищная слабость, ноги еле держат. Словно эта правда вдруг опустошила меня.

Захожу в номер. Ида уже спит. А я теперь ни за что не усну…

Тихонько ложусь в постель, замираю под одеялом, а внутри опять лихорадит. Слишком много всего за один вечер, невыносимо много…

60. Стас

Вот я и столкнулся с тем, о чем так не хотел даже мысли допускать.

Женя ушла спать, а я все еще стою в коридоре у ее номера, привалившись спиной к стене. Перевариваю произошедшее. Дышу через силу, будто получил не хило так под дых. И с места сдвинуться не могу. Этот разговор выкачал из меня все силы.

За несколько минут вдруг поверить, что она будет со мной, чуть не сойти с ума от кайфа, а потом едва не потерять ее навсегда – это тот еще стресс. И выдохнуть бы – она не оттолкнула. Она успокоилась даже. Но это ее «спасибо»… кажется, что лучше бы уж оттолкнула. Обругала бы, послала нахрен. Было бы не так гадко. Не так тяжело. Было бы по-честному.

А как она плакала… у меня чуть сердце не разорвалось.

Нет, логично, что рано или поздно такой разговор состоялся бы, если бы мы сблизились. Но я оказался совершенно не готов к ее вопросам. Слишком быстро, слишком внезапно. Просто обухом по голове. Хотя и случилось всё тоже стремительно.

Я ведь не думал, да еще сегодня днем и представить не мог, что буду целовать ее, что признаюсь, что встречаться предложу. Притом на абсолютно трезвую голову. В последние дни мне ведь и подойти-то к ней со спокойной миной стоило крепких усилий.

Хотя… насчет трезвой головы – это, конечно, очень спорно. После лифта меня унесло так, как ни от чего не уносило. Даже не помню, как мы из этого лифта выгребли, всё как в тумане. Точнее, в дурмане.

Да меня и до сих пор сразу же ведет, стоит только вспомнить, какие у нее губы.

Но, черт, это просто какая-то насмешка свыше. Почему все случилось вот так – одновременно? И то, чего я так сильно, так остро хотел, о чем почти бредил последнее время. И то, чего я боялся больше всего. Прямо как из огня в ледяную прорубь.

Но как же она целовала меня…

Я сглатываю. К лицу тотчас приливает жар, а сердце, ухнув, падает камнем вниз. Она ведь не просто позволяла себя целовать, она отвечала. Горячо, самозабвенно. У меня даже ее метка осталась.

По инерции трогаю ранку на губе от ее укуса. Слегка больно. Но какая сладкая эта боль…

Эх, Сонька, что же ты наделала. Как же ты все испортила…

Хотя проще всего ее обвинять. Себя винить надо. Сам-то я куда смотрел? Знал же, что ее перекроет из-за Шаманского. Видел же, как она убивалась, когда ей скинули те палевные фотки. Как выла и билась в истерике – сам же ее в тот вечер еле удерживал в руках. Она ведь кричала, что убьет Меркулову. Я, конечно, не предполагал, что дойдет до такой жести. Но, будем честны, мне было плевать на нее, я сам тогда сходил с ума – так рвался прибить Шаманского.

Врать Жене больше всего не хотел. Что мог, то сказал, как есть, но самое главное, самое страшное… об этом солгал, глядя в глаза. Как еще смог все это сказать – сам не понимаю.

Будь это кто другой, просто ответил бы, что это был я, как говорил всем. Платонову, директору, отцу. Как писал потом в объяснительной.

Но как ей сказать такое? Этот пакет на голове ее матери… как она с ним беспомощно металась прежде, чем упасть… это даже меня, чужого, постороннего, повергло в шок, когда я смотрел запись. Я не представляю, что бы почувствовала Женя, узнай она про эти издевательства. Ей и так вон как плохо.

Прости, мысленно повторяю я и наконец иду к себе.

После душа честно пытаюсь уснуть, но черта с два. Ворочаюсь в постели. Маюсь. Изнемогаю. Тело всё горит. В груди ноет, аж невмоготу.

Можно, нельзя, честно, нечестно, а я все равно хочу с ней быть. До одури. Сейчас даже больше, чем раньше, как бы вина ни давила.

Я уже и не смогу как раньше – делать вид, что мне пофиг на Гордееву и палить за ней украдкой. Да и не захочу. Мне она нужна. Теперь – особенно. Это как жажда, и тот поцелуй… он ничуть не утолил, а еще больше ее распалил. Снёс напрочь все, какие еще оставались, барьеры и установки.

Вот только захочет ли она? Про пакет она не знает, но понимает же, что это были Сонькины разборки. Что виновата Сонька, а значит – я. Станет ли она со мной после этого?

Утром пойму. Почему-то кажется, что посмотрю на нее и сразу ясно станет. Наверняка ведь она сейчас тоже все это обдумывает. Значит, что-то решит.

Только вот как до утра дотянуть, когда внутри все скручивается узлом? Когда от нетерпения печет невыносимо?

А если скажет: нет? Если пошлет? Может, и будет права, только мне-то что делать?

Грудь сразу будто тисками сжимает.

Ничего, отвечаю сам себе. Что тут сделаешь? Как-то ведь жил…

Только я уже не хочу как-то… Не теперь, не после всего, что сегодня было…

Одеяло комом на полу. Мне душно, хотя в номере вроде как прохладно – я все окна пооткрывал. А все равно задыхаюсь.

До утра я так с ума сойду.

Не выдержав, беру телефон. Долго думаю, что ей написать. Чтобы не навязчиво, не тупо, не так, чтобы она меня сразу послала…

Пишу: «Ты как?»

И тут же стираю. Глупый вопрос в час ночи.

Снова набираю:

«Думаю о тебе»

И снова удаляю. Ну давай еще поной ей, как тебе хреново, говорю себе зло.

А если повторить, что она мне нравится – это, интересно, как? Нет, по ходу, тоже тупо и, главное, как-то жалко. Типа ты там, конечно, злишься на меня, но не забывай, что ты мне нравишься. Бред.

«Мне жаль»

Нет, не то. Конечно же, мне жаль, но зачем и дальше травить ей и себе душу?

Перебираю еще с десяток вариантов. А в итоге отправляю ей просто эмодзи. Розу.

Через пару секунд сообщение прочитано.

Сердце подпрыгивает. Ответит или нет?

Смотрю – пишет. Жду, чуть ли не затаив дыхание. Да, наверное, напишет вежливое и сухое «спасибо».

Но приходит:

«Спасибо! Красивая роза. Тебе тоже не спится?»

Я аж выдыхаю. Гора с плеч. Это никак не похоже на ответ человека, который не желает больше общаться.

И теперь уж я пишу всё, что в голову приходит. И «я о тебе думаю», и «мне жаль», и «ты мне очень-очень нравишься»… Меня прямо прорвало. Слишком уж долго держал все в себе.

Женя мне отвечает:

«Ты тоже мне нравишься… но пока я не порву с Денисом, я могу с тобой только дружить. Давай вернемся к этому разговору через неделю?»

«Хорошо», – соглашаюсь я. Что мне неделя! Да я полчаса назад думал, что ты меня вообще знать не захочешь.

«Спасибо, что понимаешь»

«Давай завтра куда-нибудь сходим? У вас же вечером самолет. Давай погуляем по городу? Как друзья, конечно:)»

«Давай», – отвечает Женя и добавляет смайл.

Прощаюсь с ней до завтра и несколько минут просто лежу, раскинувшись на кровати, прибалдевший. Улыбаюсь сам себе.

Потом вскакиваю, снова хватаю телефон. Вбиваю «цветы с доставкой круглосуточно». Нахожу ближайшую точку. Это совсем близко, возле вокзала. Туда я и сам, если что, сгоняю. Но они обещают доставить в течение двадцати пяти минут в лобби отеля.

Спустя полчаса оставляю букет роз у ее номера. Тихо стучу в дверь, слышу в глубине шорох и ухожу…

61. Женя

Чувствую себя изможденной и какой-то выпотрошенной и физически, и морально, но сна при этом ни в одном глазу. Это от переизбытка эмоций. Рядом сопит Ида, а я лежу с колотящимся сердцем и перед мысленным взором прокручиваю в уме жуткие сцены… Представляю, словно вживую, как эта безумная троица – Соня, Яна и Алла – истязали Меркулову, как затем вошла мама со своей тележкой, увидела всё это, как осела…

Так четко это вижу, будто сама присутствую, своими глазами вижу, вот только сделать ничего не могу. Еле сдерживаюсь, чтобы снова не расплакаться.

Они, наверное, даже не заметили ее в своем диком угаре. Страшно подумать, что стало бы с мамочкой, если бы не появился Стас…

В первый момент я и на него злилась, но это было бездумно, что ли. Такая беспомощная злость, когда ты готов в своей беде винить кого угодно. А, может, просто невольно перенесла свое отношение к Соне на него. Однако Стас ведь все сделал, чтобы маму спасли. Не стал ждать скорую, сам отвез. Выиграл для мамы драгоценные минуты. Да и вообще он ведь не виноват, что его сестра такая ненормальная. За ее выходки он не в ответе.

Кстати, вот почему я видела его в тот день у больницы, вспоминаю вдруг я.

Нет, злиться на него не за что. Это даже несправедливо. Я благодарна ему должна быть, говорю себе.

В общем-то, я и благодарна, конечно. Просто мне нужно немного времени свыкнуться с этой новой правдой.

Спасибо ему и за нее тоже. Наконец я всё знаю. И если совсем уж честно, то мне стало намного легче от того, что это была случайность. Что никто над мамой не издевался, никто ее не унижал…

Неожиданно телефон издает короткий гудок – пришло новое сообщение. Не сообщение даже, а цветочек.

Сердце сразу подскакивает, и я забываю о том, что «мне нужно время». Почему-то вдруг приятно, что Смолин тоже не спит, что думает обо мне. Наверное, не знал, что написать, а хотелось, вот и прислал смайлик.

Пишу ему в ответ первое, что приходит на ум. И тут же снова получаю от него сообщение, на этот раз уже словами.

А следующие полчаса мы переписываемся с ним взахлеб. Я, конечно, пока держу марку, Стас же, не стесняясь, изливает, похоже, все, что накопилось, игнорируя мои «у меня пока Дэн», «давай не будем так торопиться», «подождем немного». Но меня трогает такая его непосредственность и внезапная откровенность. Кто бы сказал месяц назад, что тот несносный грубый мажор, которого я считала подонком и психом, будет писать мне нежности, а я этим нежностям буду радоваться…

Уже почти засыпаю, когда слышу тихий стук. Не включая свет, осторожно пробираюсь к двери. Открываю – никого. А на полу лежат розы. Тяжелые алые бутоны на длинных стеблях.

С минуту стою над ними с идиотской улыбкой. Этот Смолин… ну, просто нет слов.

Потом слышу сонный голос Иды:

– Кто там?

– Спи, – отвечаю я. Сама поднимаю цветы, прижимаю к груди… Черт, куда же их поставить? Вспоминаю, что видела на столе графин для воды.

***

В восемь утра нас будит Арсений Сергеевич. Заявляется лично. Сначала тихо скребется в дверь, потом тарабанит уже от души. Я так хочу спать, что не реагирую. Единственная мысль, что возникает: постучит и уйдет, потом спрошу, что хотел. Но тут с тыла начинает атаковать Ида. Трясет меня за плечо. Зудит над ухом: это к тебе, это ваш учитель, вставай.

Еле разлепив глаза, приподнимаю над подушкой голову, тяжелую как чугунный колокол, беру телефон – он мне, оказывается, и пару раз звонил, только я не слышала. Делать нечего. С трудом встаю, кутаюсь в халат и выхожу в коридор.

– Спишь, что ли? – он так удивляется, словно уже обед.

– Угу.

– Ночами надо спать. Хотя я и сам почти всю ночь не спал. Нервы ни к черту. Еще Смолин этот… А вообще, Женя, я поговорить с тобой хотел.

– О чем? – сонно спрашиваю я.

– Ну, не в коридоре. Пойдем на завтрак, заодно и поговорим.

– Мне надо себя в порядок привести.

– Ну, приводи. Я тебя возле лифта подожду.

Завтракать мне совершенно не хочется, но отказать ему я, конечно, не могу. Заставляю себя умыться, чищу зубы практически с закрытыми глазами. Так же, через не могу, одеваюсь.

А потом бросаю случайный взгляд на подоконник, где в графине стоят мои розы, и настроение тут же поднимается. Губы сами собой расползаются в улыбке. Даже сонная тяжесть в голове исчезает.

Арсений Сергеевич мается в ожидании. Весь он какой-то дерганный и нервный.

– Наконец-то! – восклицает он, завидев меня.

И, видимо, по привычке приобнимает меня за талию, когда отворяются дверцы лифта. Легонько подталкивает и тотчас отдергивает руку, так резко, будто обжегся. И пока едем вниз, прячет обе руки за спиной.

За завтраком обращаю внимание, что Арсений Сергеевич и правда выглядит плохо, как будто приболел. И не ест почти, только на кофе налегает. С разговором своим тоже не торопится, а подгонять его как-то неловко. Поэтому я скольжу глазами по залу, высматривая Смолина. Но его здесь нет. Может, и к лучшему. А то вдруг опять на бедного математика набросится.

– Я вот о чем хотел с тобой поговорить, – наконец произносит Арсений Сергеевич. – Вчера… ну, ты помнишь… после ужина… Смолин меня обвинил в ужасных вещах. Будто бы я… чуть ли не домогаюсь тебя. Ты же понимаешь, что это не так?

Я киваю.

– Хорошо, – с видимым облегчением выдыхает он. – Поэтому я хотел тебя попросить, чтобы ты сказала, что всё это вранье.

– Кому? – не понимаю я.

– Ну, прежде всего директору. Яну Романовичу. Ну и остальным, если понадобится. Могу я на тебя рассчитывать?

– Вы переживаете, что Стас доложит директору?

– Он сам вчера так сказал! Ты же слышала. А ты же понимаешь, чем чреваты такие обвинения у нас. Я потом вообще не смогу работать учителем…

– Не будет он никому ни о чем докладывать. Но вы… вы тоже, пожалуйста, не сообщайте про вашу стычку.

– Ты просишь за него? – с недоверием спрашивает он.

– Ну вы же просите за себя. Арсений Сергеевич, Стас был неправ в том, что нагрубил вам вчера и даже толкнул. Но… он ведь тоже не на пустом месте… Чем обострять конфликт и бежать сразу жаловаться, может, стоит попытаться как-то его решить? Вы же взрослый человек и педагог…

– Но я ему не нянька! И так вожусь с этой Соней, которая в математике вот… – он стучит по столу. – …просто дерево. Закрываю глаза на то, что Смолин все за нее решает. Делаю вид, что ничего не замечаю. Потому что так попросило руководство, точнее, его папаша. С этой олимпиадой он подвел всех. Так еще и хамство этого подонка должен терпеть?

– Не должны. Но у вас со Стасом острый конфликт. Поэтому он так. Другим учителям он ведь не хамит. И вам обязательно об этом скажут, если начнутся разбирательства. Скажут, что вот, другие сумели найти с ним общий язык, а вы – нет.

– И что мне теперь – проглотить его выходку? Делать вид, что ничего не произошло? Может, еще бисер перед ним метать? – опять нервничает математик.

– Нет, конечно. Но вот честно, что вы сделали, чтобы ваш конфликт как-то решить?

– Ах, это я виноват, по-твоему? Ну, знаешь! – с обидной восклицает он. Ей-богу, как маленький.

– Арсений Сергеевич, вы хотя бы просто поговорите со Стасом. Нормально. Спокойно. Без нападок, сарказма и нервов, – как можно миролюбивее говорю я. И пока он молчит, благодарю за завтрак и скорее ухожу.

***

Стас заходит за мной около полудня. Свежий, выспавшийся, благоухающий и страшно довольный, не то что я.

– У нас есть пять часов, чтобы прошвырнуться по городу.

– Угу, – киваю я.

– Что-то не так?

– Всё прекрасно, – заверяю его, подавив зевок. Не жаловаться же ему, что третьи сутки не получается выспаться.

Впрочем, вскоре его бодрость и энтузиазм каким-то чудом передаются и мне. Почти не чувствуя усталости, я кружу с ним по улицам, с интересом разглядываю витрины, вывески, архитектуру, прохожих, смеюсь над его шутками – Смолин сегодня в ударе. По пути мы заходим в какое-то кафе. Смолин придерживает дверь, пропуская меня вперед. Помогает снять куртку, отодвигает для меня стул. Мне так непривычно видеть его таким, словно это его вежливый двойник. Но мне такие метаморфозы очень даже по душе.

Только вот мы заранее условились, что у нас не свидание, а просто дружеская прогулка, а у меня ощущение такое, будто это самое что ни на есть настоящее свидание. Прикосновения, даже случайные, отзываются легкой, сладкой дрожью внутри. А когда я в шутку взъерошила ему волосы на затылке, он аж потянулся за моей рукой с таким блаженным лицом, что я, не выдержав, рассмеялась. И смотрит он на меня, конечно, совсем не как друг.

А когда после кафе Стас затягивает меня в кино (конечно же, взяв билеты на последний ряд), то как только гасят свет, он находит мою руку и переплетает наши пальцы. А я молчу. И руку не убираю. Чувствую, как он смотрит на меня в темноте, как придвигается ближе, даже ощущаю на щеке его горячее дыхание, и все равно молчу. Не подаюсь к нему, но и не отодвигаюсь. Сижу, замерев, а внутри будто струны вибрируют. Жду, что будет.

Вот уже его губы касаются моего уха, вызывая сонмище мурашек. И это точно не случайность. Его прикосновения легки, почти невесомы. И не сказать, что он меня целует, просто трогает губами. Но это приятно до дрожи. Даже не догадывалась прежде, какое ухо чувствительное место.

И тут я различаю его шепот:

– Мы ничего не взяли. Хочешь я схожу за попкорном или соком?

– Нет, – отказываюсь я. Смолин выпрямляется. А мое разошедшееся сердце потихоньку успокаивается. Только ухо, которого касались его губы, все еще горит.

Перед глазами мелькают лица, я даже узнаю парочку актеров, но суть фильма никак не поймаю. Закрываю глаза всего на миг. Открываю – в зале никого, свет включен, экран, наоборот, уже погас. Только Смолин сидит неподвижно рядом, а моя голова почему-то у него на плече.

– Я уснула? Давно фильм закончился? – встрепенувшись, кручу головой по сторонам.

– Не очень, – благодушно улыбается он. – Но, по ходу, уже пора возвращаться в отель. И тут же в подтверждение его слов мне звонит Арсений Сергеевич. В панике частит: «Женя! Где ты?! Скоро выезжать в аэропорт, а тебя нет!».

В отель мы несемся со всех ног, благо далеко уйти не успели. Заскакиваем в лифт, и снова будто дежавю. Нет, Смолин не набрасывается с поцелуем, но смотрит на мои губы так, словно взглядом проделывает вещи и похлеще вчерашнего.

До моего номера снова бежим, останавливаемся у двери лишь на пару секунд. У Смолина самолет в два часа ночи, а у нас уже через три часа вылет.

– Ну, ладно, мне пора. Пока Арсения удар не хватил. Спасибо за сегодняшний день… и за цветы… и за всё…

– И тебе… спасибо, – говорит он полушепотом.

– Тогда до завтра. Увидимся в гимназии?

– До завтра… – Он все-таки наклоняется и быстро целует меня в висок.