Текст книги "Подонок. Я тебе объявляю войну! (СИ)"

Автор книги: Елена Шолохова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

51. Женя

– Проходи, разувайся, раздевайся, – приглашаю Смолина. – Сейчас тебе тапочки найду.

Вижу, как он корячится, пытаясь снять куртку, вижу, что ему это дается с трудом, что больно ему.

– Давай помогу? – предлагаю совершенно искренне. Ну просто смотреть невозможно, как он мучается.

Но Смолин, вскинув брови, запальчиво отвечает:

– Еще чего!

Он крепче сжимает челюсти и рывком скидывает куртку. А потом сразу приваливается к стене, словно ему надо отдышаться и в себя прийти. Бледный такой, на лбу крохотные бисеринки пота. Но зато сам…

Пару раз шумно выдохнув, он начинает осматриваться.

У нас с мамой, конечно, далеко не хоромы. И ремонт давным-давно не делался. Но как уж есть. Хорошо хоть я на днях, перед маминым возвращением из больницы, устроила генеральную уборку.

– Кстати, ты откуда так поздно? – интересуется Смолин.

– От мамы.

– Так ночь уже почти!

– Да, припозднилась, – соглашаюсь я. – Меня Арсений после уроков сильно задержал… готовились к олимпиаде.

Смолин кривится и едва слышным шепотом отпускает в адрес математика ругательство.

– В общем, освободилась поздно. Потом пока домой добралась… А мне обязательно надо было к маме. И так вчера не ездила. А реабилитационный центр очень далеко. Туда я еще нормально уехала, а обратно… в общем, долго не было автобуса.

– Опасно девушке так поздно одной ходить, – сообщает он назидательно.

– Может быть, и опасно, но из нас двоих битый ты.

– Все-таки, Гордеева, ты – чума и язва здешних мест, – вздохнув, выдает он цитату из басни Крылова. – Я вообще-то от чистого сердца хотел предложить подбросить тебя в следующий раз…

– Ну раз от чистого сердца, то можешь завтра утром подбросить, – наглею я. – Мне как раз опять туда надо.

– Не вопрос, – улыбается он.

– Идем в ванную, – зову я Смолина. – Тебе нужно кровь хотя бы смыть. Ну и почиститься не мешало бы.

Джинсы его и правда все в грязи, как и куртка.

– Капец, – оглядев себя, присвистывает он.

– Может, в стиральную машину вещи закинуть? – предлагаю ему.

– А у вас есть сушилка?

– Нет, но у нас есть горячие батареи.

На это он лишь усмехается.

– Ну что, стираем? – жду его ответ.

– А в чем ходить прикажешь?

– Минуту!

Я иду в свою комнату, которая когда-то была нашей общей с Игорем. В шифоньере на верхних полках еще остались его вещи. Всё чистое, отглаженное, любовно сложенное мамой в аккуратные стопки. Приставив стул, достаю футболку. А джинсы беру его же, Смолина, те самые, что он дал мне после той ужасной вечеринки у Меркуловой. Есть еще его толстовка, но я в ней, если честно, хожу иногда, неудобно давать не постиранную.

Выношу ему одежду. Он так и стоит в коридоре, подпирая стенку. Следит за мной внимательным взглядом.

– Вот, можешь переодеться.

Он хмурится и вещи в руки не берет.

– Чей шмот? – спрашивает как-то вдруг недружелюбно.

– Джинсы, вообще-то, твои, а футболка – Игоря. Моего старшего брата.

– Оу! – сразу расслабляется он. – У тебя есть старший брат? А где он?

– Он погиб. Два с половиной года назад.

– Прости…

– Да я-то ничего. Маму вот жалко. Ее это сильно подкосило. Она очень Игоря любила… Тогда у нее и случился первый инсульт, – зачем-то рассказываю я. – Она долго восстанавливалась, но все равно до конца не восстановилась. Пришлось уйти с работы. Потом Платонов взял её в гимназию… уборщицей, а там… ну, ты и сам знаешь…

Смолин, который до этого смотрел на меня неотрывно, отводит глаза. Ему неловко? Или просто жаль меня? Не могу понять…

Помолчав, он спрашивает:

– А кем твоя мама работала раньше?

– Она у меня математик.

– А-а! Вот почему ты сечешь в математике! – сразу оживляется он.

– Ну да. А почему ты вдруг так захотел на олимпиаду? Ведь правда отказывался же. Почему передумал?

Но он на это лишь неопределенно пожимает плечами. И снова спрашивает:

– А отец твой… что с ним?

– Без понятия. Отец бросил нас сто лет назад. Я его в сознательном возрасте даже и не видела.

– Слушай, мне жаль…

– Да брось. На него мне вообще плевать. Ладно, давай раздевайся, не стесняйся, – уже чуть ли не силой сую ему в руки одежду.

Он, глядя на меня, усмехается:

– Раздевайся… не стесняйся… и это у тебя называется – ты ко мне не подкатываешь? Что ж будет, когда начнешь подкатывать?

Я не успеваю ему ответить, как он принимается раздеваться прямо тут же, при мне. И теперь уже стесняться начинаю я.

Рдея, заскакиваю в ванную. Суечусь вдруг. Достаю из шкафчика над раковиной чистое полотенце, перекись водорода, ватные диски. Смотрю, а этот красавец уже стоит в проеме двери и наблюдает за мной. Причем надел только джинсы, а торс остался голым. Невольно отмечаю про себя, что он, конечно, хорош. И сложен отлично, и наверняка качается, следит за своей формой, но мне ужасно неловко.

В ванной моментально становится слишком тесно, слишком душно, всего слишком. Щеки, чувствую, пылают. Глаза вообще не знаю, куда деть. Но усаживаю его на бортик ванной.

Не глядя на него, говорю:

– Давай лицом твоим сначала займемся. Обещаю, буду осторожной.

Смачиваю полотенце водой, встаю перед ним, между его коленей, и аккуратно промакиваю ссадины, бережно стираю кровь. Затем обрабатываю его раны перекисью. Только губ не касаюсь, хотя нижняя тоже разбита. Смолин мои манипуляции терпит молча, только иногда слегка морщится.

Наконец доходит очередь до губ. Я волнуюсь даже смотреть на них, а уж трогать… Но все-таки как-то перебарываю это волнение. Касаюсь сначала едва-едва. Смолин, чуть откинув голову назад, закрывает глаза. И вид у него такой блаженный, будто он кайфует. Даже забавно.

Но затем рука, дрогнув, нечаянно нажимает на ранку чуть сильнее. Смолин, поморщившись, коротко шипит, но глаза все равно не открывает. И я неожиданно для себя самой вдруг наклоняюсь к его лицу и тихонько дую.

Он тотчас распахивает глаза.

– Ну это уж лишне… – и замолкает на полуслове, глядя на меня сначала удивленно, а потом… потом его взгляд быстро меняется. Словно плавится и подергивается поволокой. Сползает к моим губам и залипает на них. Да так, что я физически его чувствую, почти как ожог.

Не отрывая взгляда, Смолин медленно поднимается и оказывается как-то слишком близко. От его обнаженной груди исходит такой жар, что у меня голова плывет.

Задыхаясь от волнения, я пячусь назад. Отступаю на шаг, другой, и он вдруг ловит мое запястье. Несильно, но уверенно тянет к себе. И смотрит, смотрит… словно затягивает в черный омут.

– Стас, не надо, – прошу я тихо. Поднимаю руку и кладу ладонь ему на грудь, пытаясь остановить. Но тотчас убираю, словно обжегшись.

– Чего не надо? – от его хриплого шепота шею и плечи мгновенно осыпает мурашками.

Я паникую. Сердце трепещет. Я к такому не готова. Такого со мной и не бывало прежде. Опускаю голову и, глядя в пол, говорю ему:

– Ничего не надо.

Взгляд его быстро трезвеет, а лицо застывает как каменное.

– Я ничего и не собирался… – говорит глухо.

Смолин огибает меня, стараясь не задеть, но это невозможно в нашей тесной ванной. Однако он не сразу выходит в коридор, а останавливается в проеме. Поднимает руку, согнутую в локте, и упирает ее в косяк. Уткнувшись в нее лбом, стоит так пару секунд. А я замечаю, что у него на спине сбоку расцветает громадный синяк.

Тяжело выдохнув, Смолин собирается выйти, но я его останавливаю.

– Погоди! Постой так еще немного. У тебя тут жуть просто… Я сейчас мазью от ушибов…

– Не надо ничего, – снова делает порыв уйти.

– Надо! – удерживаю его за вторую руку.

Он явно раздражен, но уступает.

Я достаю из шкафа тюбик с мазью, выдавливаю на пальцы гель и начинаю потихоньку втирать. Кожа очень горячая, как будто у него жар, а мышцы под ней напряжены. И дышит он тяжело, неровно.

Сглотнув, говорю:

– Стас, пойми, у меня есть Денис. Мы с ним вместе три года. Да и у тебя есть Яна.

– Угу, есть… – мрачно соглашается он.

– Ну вот. Так что… Но мы же можем быть друзьями, да?

– Да, Гордеева, да, – выдыхает он так, лишь бы отвязаться, словно я ему надоела.

– Ну всё, – говорю я.

Смолин, не оборачиваясь, молча уходит.

Я загружаю в стиральную машину его вещи и запускаю стирку.

Нахожу Смолина на кухне. Стоит у окна неподвижно и смотрит в непроглядную темень. Хотя вроде всё и прояснили, но напряжение между нами, наоборот, только сгустилось.

– Давай я тебя ужином покормлю? – предлагаю я его спине и взъерошенному затылку.

– Не хочу, – отзывается Смолин, не пошевельнувшись.

– Ну и зря! У меня отличное жаркое. Сама готовила.

Но он на это не клюет.

– Я вот очень проголодалась. Давай! Составь мне компанию.

– Этот Денис живет где-то здесь? – неожиданно спрашивает Смолин.

– Ну да. Прямо под нами… А что?

– Ничего.

– Стас, а ты не с ним случайно подрался?

Смолин молчит. Долго молчит. И всё смотрит в темное окно. А я сижу на табурете и, честно, не знаю, что дальше делать. Есть в одиночку при нем как-то неловко. Что еще сказать – понятия не имею, он весь замкнулся. Уйти и оставить его тут одного – ну, тоже не очень. Негостеприимно.

Что вот с ним вдруг стало? Обиделся, что я его оттолкнула? Но я же верно сказала – у него ведь Яна. Ну и у меня Дэн, хоть мы и немного поссорились.

– Я, наверное, домой поеду, – наконец размораживается он. Поворачивается, но смотрит куда-то мимо меня.

– В чем? Твои вещи в стирке. Да и куда ты такой? Давай лучше поужинаем и ляжем спать? Пожалуйста. Я ужасно устала. Не капризничай.

– Ладно, – соглашается он.

Правда, ни черта он не ест, даже к чаю не прикасается. И у меня из-за него кусок в горле комом встает. Так что, поклевав немного, затем развесив его вещи сушиться, я стелю ему в своей комнате, а сама буквально валюсь на мамину кровать.

Думала, усну в ту же секунду – но куда там! Полночи ворочаюсь с боку на бок. Перед глазами маячит лицо Смолина, его губы, его жгучий взгляд, его голый торс. Чувствую, щеки снова пылают, а сердце колотится. И сна ни в одном глазу.

Просыпаемся мы оба чуть ли не в обед. Завтракаем в молчании – Смолин по-прежнему мрачен и хмур. Спрашивает только одно:

– Куда надо тебя отвезти? Где эта клиника?

– Э-э, я думала, что ты… не всерьез, – теряюсь я, но он бросает на меня такой красноречивый взгляд, что поспешно добавляю: – Сразу за Марково.

Выходим из дома вместе, но пока я вожусь с замком, Смолин спускается на первый этаж. И тут, к своему ужасу, слышу, что он звонит, а затем и долбит в квартиру Дэна.

– Стас, ты что делаешь?! – выкрикиваю я и торопливо сбегаю с лестницы.

И в этот самый миг Денис открывает дверь. Видит меня, ошарашенную, видит Смолина, очень злого.

Мне кивает вместо приветствия, а у Смолина спрашивает:

– Чего надо?

– Выйди потолкуем, – зовет его Смолин.

– Говори тут. Я слушаю.

– В подъезд выйди.

– Мне и тут тебя нормально слышно. Говори, что хотел или вали.

– Выйди, – повторяет Смолин жестко, даже как будто с угрозой.

– Стас, – зову его. Не нравится мне эта ситуация, но теперь я убеждена на сто процентов, что Смолина вчера избил Дэн. – Идем.

Дэн прищуривается и обращается ко мне.

– Стас? Жень, я не понял, что происходит. Он что, к тебе приходил? Это как, блин, понимать?! И что значит «идем»?

– Выйди – я тебе всё объясню. Доходчиво и в подробностях, – отвечает за меня Смолин.

Но Дэн все равно из квартиры не выходит, а откуда-то из глубины еще и голос тети Нели раздается: «Дениска, кто там пришел?».

– Мы потом с тобой поговорим, – обещаю я Дэну и снова пытаюсь утянуть за собой Смолина. Но того с места не сдвинуть.

И тут вдруг он делает резкий выпад и ударяет Дениса кулаком прямо в лицо.

– Мама! – взвизгиваю я.

Дэн с грохотом валится на пол у себя в прихожей. Что-то, видимо, при падении роняет. Слышу, на шум бежит тетя Неля. В голове проносится: сейчас увидит меня, и будет такой стыд!

– Идем же, идиот! – хватаю я Смолина за рукав и с силой дергаю на себя. Наконец он поддается, и мы выскакиваем из подъезда.

52. Стас

Настроение хуже некуда. Думал, втащу дружку Гордеевой – хоть немного попустит. Ни черта. А потому что главный раздражитель – вот он. Точнее – она. Сидит рядом и рассказывает, как напрасно я ударил Дэна, сколько всего он с его матерью сделали ей хорошего, какие они расчудесные соседи и как ей стыдно будет в глаза им смотреть.

– Я Дэна не оправдываю, – зудит Гордеева, пока мы едем в какое-то Марково к черту на рога. – Он вообще поступил тогда ужасно. Жестоко и отвратительно. Но и ты сейчас неправ. Можно ведь как-то словами решить. Ты ведь умнее… ну и вообще «первый сорт» как-никак. А тоже чуть что – и в драку…

– Заткнись, – не выдерживаю я. Вот сейчас мне только ее подколок не хватает.

Она замолкает, но ненадолго.

– Зачем ты его ударил? Почему? Что ему сказать хотел? – бомбит меня вопросами. – Это он тебя вчера так избил?

Я не отвечаю, потому что, чувствую, если отвечу, то наговорю такого, что Гордеева ко мне потом на пушечный выстрел не подойдет.

– Стас, так это он? И поэтому ты…

Всё, достала! Я без слов врубаю музыку. И до самого реабилитационного центра мы едем под оглушительные запилы бас-гитары и бой ударников.

Хотя ее невыносимый треп я больше не слышу, но от собственных мыслей никуда не денешься. И больше всего меня терзает вопрос, нет, даже не терзает, а вообще вымораживает: что, ну что она нашла в этом быдлане? Он же тупой как пень.

И при всём при этом он может ей предъявить, а я могу только молча беситься.

Вон как сегодня он наехал на нее. А она только оправдывается: потом всё объясню… От этого противно, нет сил. Противнее только, когда представляю, что он ее трогает. От этого вообще мозг взрывается.

Было у них что или не было? Ой да наверняка было за три-то года. Фу. И зачем я только об этом думаю? Хотя оно само думается…

В такие моменты я опять ее ненавижу.

Высаживаю Гордееву у ворот центра.

– Подождать тебя? – зачем-то спрашиваю.

Вот как это называется? Идиотизм? Мазохизм? Или всё вместе? Мне же рядом с ней сейчас невмоготу просто. Внутри аж дерет. А все равно хочу, чтоб была…

– Нет, я буду долго, – отказывается она. – Спасибо, что довез.

Из Маркова сразу еду домой. Если бы не забыл телефон, то лучше бы остался в старой квартире до завтра, а то и до понедельника. Но без телефона я как без кислорода.

Приезжаю как раз к семейному обеду. А я так надеялся, что отец куда-нибудь свалил на выходные со своей Инессой.

– Где был всю ночь? – спрашивает меня отец. – Гулял опять?

– Угу, – мычу, не размыкая губ, и подперев рукой щеку так, чтобы он не заметил ссадину. А то начнется…

А вообще, представляю сцену, если бы я действительно сказал, где был.

Сонька косится на меня, видит, конечно, как меня вчера подрихтовали, но ума хватает молчать. Выглядит плохо. Наверное, тоже, как и я, почти не спала сегодня.

– Где? С кем?

– Ты не знаешь… – отвечаю я уклончиво.

– А я хочу знать! – вскипает отец. – Хочу знать, с кем ты таскаешься ночами! У тебя одиннадцатый класс. Все силы должен вложить в учебу, а ты…

– Папа, Стас же очень хорошо учится, – робко подает голос Сонька. – Он даже на олимпиаду от нашей гимназии едет. По математике.

– Помолчи, идиотка! – рявкает отец. – Тебе вообще слова не давали.

Спустя полминуты уже почти спокойно спрашивает меня:

– Что, правда? А то Ян Романович жаловался, что ты отказался. Передумал, что ли?

– Угу.

– Правильно! Вот это правильно. Только смотри, если уж едешь, то не осрами себя и меня. Привози победу. Это и для гимназии – слава, и для нас – почет. И для твоего будущего – польза. И мне хоть будет чем гордиться. А то надоело за тебя краснеть. Мне же в последнее время если и звонят от вас, то только чтобы пожаловаться на тебя. А олимпиада – дело хорошее. Но для победы надо не ночами болтаться, а заниматься. Ясно? Где это будет?

– Первый этап – в Новосибе, второй – в Москве.

– Когда летите?

– В Новосиб – в эту среду.

– Ну, отлично, отлично, – воодушевляется отец. – Но с гулянками завязывай!

После обеда они с Инессой куда-то уезжают, и за меня берется Сонька. Она, конечно, не прет танком как отец, но изводит не меньше: где ты был? С кем подрался? Почему?

Весь день ходит по пятам и долбит-долбит. В конце концов я взрываюсь:

– Да что ты пристала ко мне?! Если бы я хотел, я бы сам всё рассказал. А раз не говорю, значит, не хочу! Оставь меня в покое. Иди вон… рисуй…

Сонька у нас с детства любит и умеет рисовать. Я в этом не особо смыслю, но, как по мне, у нее здорово получается, очень своеобразно и выразительно. И в гимназии, пока у нас были уроки рисования, ее тоже препод расхваливал. Правда отец называет это бессмысленной мазней и занятием для дегенератов. Если бы он был хоть немного заинтересован в Соньке, то однозначно положил бы ее увлечению конец. Как когда-то давно не дал мне ходить на хоккей, а чуть позже – учиться играть на ударных. Но на Соньку ему плевать, от нее он ничего не ждет, поэтому особо свое мнение ей и не навязывает. Типа, делай ты что хочешь, только на глаза не лезь.

– Ну! – прикрикиваю я на нее. – Что ты стоишь над душой? Иди давай.

Но Сонька не двигается с места. Смотрю – уже почти плачет. В глазах стоят слезы.

– Зачем ты так со мной? – жалобно пищит она. – Я же тебе ничего плохого не сделала… и никогда не сделаю. Я же за тебя волнуюсь. Всю ночь с ума сходила…

– Не надо за меня волноваться, – говорю я уже без особого раздражения. Меня всегда пробивает на жалость, когда она расстраивается.

– А если бы меня всю ночь не было? И ты мне даже позвонить не мог… не знал, где я… что со мной? А потом я пришла бы вся избитая. Ты бы как на это? Молчал бы? Не волновался? Не хотел узнать, что со мной случилось?

Смотрю на нее с минуту. Наверное, она права. Я бы уже весь город к утру объездил, пропади она на ночь.

– Боюсь, Соня, то, что случилось, тебе совсем не понравится. Так что лучше тебе не знать, а то и следующую ночь с ума будешь сходить.

Она отчаянно трясет головой.

– Нет! Я обещаю, я не буду больше кричать… я слова плохого не скажу. Обещаю!

Все равно молчу.

– Ты с ней был, да? Со Шваброй? Ну, скажи мне, прошу!

– Для начала перестань называть ее шваброй.

Она сникает. Вздохнув как-то по-старчески, тяжело опускается на диван. Садится на самый краешек.

– Значит, я была права… Я так и знала… Стас, все-таки ты запал на нее, да? Ну, скажи!

Я ничего не отвечаю. Но для нее мое молчание – все равно что признание.

– И что, – спустя пару минут тягостной тишины спрашивает она, – вы теперь вместе? Ты теперь с ней будешь?

– Нет. Не буду.

Думал, она обрадуется, но Сонька лишь изумляется.

– Почему?

Хочу прекратить этот разговор, выпроводить ее, типа, нечего лезть мне в душу. Но почему-то отвечаю честно:

– Она меня отшила.

– Как?! – у Соньки аж брови подскакивают кверху. – Ш… Гордеева тебя отшила? Не могу поверить… Ты же у меня такой… самый-самый! Да она должна быть…

– Сонь, всё, хватит… – и помолчав, добавляю, опять не знаю, зачем: – У нее другой.

– Какой другой? Кто?

– Да чел из бывшей школы.

– Ты поэтому такой расстроенный? – она придвигается ко мне, касается плеча. Уже ни намека на слезы и смотрит так, будто я при смерти.

– Да нормальный я. Не нагнетай.

– Вижу я, какой ты нормальный. На тебе лица нет. У меня сердце кровью обливается…

– Не придумывай, – дергаю раздраженно плечом, скидывая ее ладонь. – Вечно видишь драму там, где ее нет.

Но от Соньки просто так не отделаться.

– А с кем ты подрался? С ним? Ну не с ней же?

– Это был бы номер, – невесело усмехаюсь я.

– Значит, с ним?

– Угу.

– Из-за ш… из-за нее?

– Нет. Гордеева вообще тут ни при чем.

– А ты ему хоть наподдавал?

– Ну. Немного.

– Молодец! Можно было и не немного! – сжимает она кулаки. – Ну а на нее наплюй. К черту эту… Гордееву. Она тебя недостойна.

И тихо-тихо добавляет себе под нос:

– Я ее теперь еще больше терпеть не могу. Коза!

– Сонь, прекрати.

– Ну а что? – возмущается она. – Из-за нее же тебе плохо!

– Мне – нормально. Ты к ней не лезь. Не трогай ее. Вообще никак. Ничего ей плохого не делай. Я тебя прошу.

Сонька отвечает не сразу. С минуту сидит хмурится, надув щеки. Потом нехотя сдается:

– Ладно. Раз ты просишь – не буду. Только ради тебя. Но я ее все равно терпеть не могу.

– Да пожалуйста, не моги. Главное, в покое ее оставь.

– Как скажешь, – вздыхает Сонька.

И тут же порывисто обнимает меня за плечи и приговаривает:

– Стасик, всё пройдет, всё будет хорошо. Вот увидишь! А хочешь я тебе опять торт испеку? Шоколадный?

Пока Сонька возится на кухне, я валяюсь у себя без дела. Ничего неохота, будто из меня всю жизненную энергию за прошедшие сутки выкачали.

Сонька права – надо забить на Гордееву. Вообще о ней не думать. И фотку ее удалю к чертям.

Достаю телефон, уже заряженный, извлекаю из архива злополучный снимок и… залипаю. Она на нем просто офигенная: волосы разметаны по подушке, глаза огромные, зеленые, какие-то шальные, губы приоткрыты. Скрещенными руками стыдливо закрывает грудь, оставляя простор для фантазии.

Я эту фотку изучил уже вдоль и поперек, и все равно могу пялиться до бесконечности. И сейчас, чувствую, пошла реакция: кровь забурлила, а к горлу подкатил тяжелый ком. Сворачиваю снимок, так и не сумев его удалить. Раздосадованно откидываю сотовый. Вот же отрава. Отрава чертова. Не видеть бы её совсем больше никогда.

Скорее бы понедельник…