Текст книги "Весенний шум"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
На стене над столом висел портрет Маркизова, написанный углем. В портрете были хорошо схвачены его томные глаза, а губы нарисованы чрезмерно чувственно, плотоядно. Нет, такого Маркизова она не знает, не похож. А может быть, он бывает таким. Может, тот, кто его рисовал, лучше знает об этом? Кто же рисовал?
Дверь распахнулась, и вбежал Семен Григорьич. В руках у него было множество мелких кулечков и свертков. Он шумно извинился, отнес покупки в соседнюю комнату и вышел к Маше, веселый и счастливый.
– Чья это работа? – спросила Маша, указывая на портрет.
– Это одна моя приятельница… Как вы находите?
– Я вас такого не знаю, – ответила Маша уклончиво. – Вероятно, похоже.
«Еще обидится, – подумала она. – Ведь он не студент, деятель искусства, режиссер… А я режу ему правду, как равному…»
– Я уберу, если вам не нравится, – сказал быстро Маркизов и хотел снять портрет. Маша запротестовала.
Семен Григорьич стал расспрашивать Машу об университете, о новых товарищах. Казалось, он хочет узнать все подробности ее жизни.
«Где же тюзовский актер, с которым он обещал познакомить?» – думала Маша, слушая приветливого хозяина. Он развлекал ее стихами, он выкапывал откуда-то такие стихи, которых она никогда не читала, и все это были стихи о любви. О том, как юноша-пастух полюбил деву-птицу, и она сама попросила, чтобы он обнял ее, а потом умерла. Стихи об Африке, о непонятных встречах. Читал он с душой, немножко напевая. Голос у него был глуховатый, низкий.
Я люблю – как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет, —
слышала Маша и тотчас воображала себе картину, нарисованную в стихах.
«Нарочно читает, чтобы меня настроить на лирику», – подумала она и тотчас спросила Семена Григорьича:
– Не поняла я, как там сказано – арап или араб?
– Не надо злиться, – сказал Маркизов точно так же, как тогда, провожая ее. – Стихи хорошие. В них сама правда. Или вам нравятся слащавые надсоновские стишки?
– Мне Маяковский нравится.
– Ну так прочитайте, что вы помните из Маяковского.
Маша прекрасно помнила вступление к поэме «Во весь голос», но читать не хотелось. Рядом со всякими «арапами» и девами-птицами читать Маяковского было бы почти кощунством.
За дверью послышались мелкие шажки, стук острых французских каблучков.
– Можно? – спросил голос хорошенькой женщины в розовой блузке. Опросив, она осторожно открыла дверь и, смеясь, подошла к Маркизову.
– Сеня, ты послушай… – начала она, заливаясь смехом. Маркизов прервал ее:
– Знакомьтесь: Маша Лоза, солистка самодеятельного коллектива. А это моя жена Лизонька, маленькая Лиса Патрикеевна.
Лизонька быстро пожала Машину руку и продолжала, захлебываясь, рассказывать о том, как ее уговорили купить необыкновенный жидкий сыр, какой он пахучий и, говорят, он сам по столу ползает… В доказательство она вынула из вишневой замшевой сумочки сыр в серебряной бумажке, и в комнате тотчас распространился острый запах. Лизонька хохотала, повизгивала от удовольствия и казалась совсем глупенькой.
– Слушай, забери эту гадость куда-нибудь подальше, – нетерпеливо сказал Семен Григорьич. – Не то я сам выкину. Всегда вы придумаете что-нибудь…
– Меня же разыграли, Сенечка, – смеясь, ответила жена и тотчас вышла со своей покупкой.
– Я сразу подумала, что у вас большая семья, – сказала Маша, когда Лизонька вышла. – Прочитала на звонке «Маркизовы» – и подумала.
– Вы ошиблись. Нас всего двое, я и она, – Семен Григорьич показал на дверь. – К сожалению, всего двое.
«К сожалению? А разве не от тебя зависит, чтобы вас было хоть десятеро?» – подумала Маша, но сказать не решилась.
Жена Семена Григорьича больше не появлялась в комнате, пока он сам не позвал ее и не спросил, готов ли чай. В этот момент послышались два звонка, и в комнате появился тот самый актер ТЮЗа, который когда-то произвел на четырнадцатилетнюю Машу очень сильное впечатление. Их познакомили.
Конечно, все это были известные в городе люди, остроумные и приятные в обществе. Но все же с ними было непривычно, несвободно. Маша то и дело опасалась, что скажет глупость, напряженно следила за своими словами и смущалась. Она была почему-то в центре внимания, хотя говорили не о ней. Но это внимание не было тем вниманием к человеку, какое всегда проявляли и Сергей и Оська. Это было внимание к молодой девушке, вызывавшее у Маши какое-то ей самой не ясное чувство обиды: они любовались в ней далеко не лучшим, что она имела, они замечали ее наружность, ее молодость, но не делали попыток добраться до ее внутреннего мира.
Несмотря на уговоры Семена Григорьича и Лизоньки, Маша ушла довольно рано. Шла домой и думала: такая красивая жена, а он ухаживает за другими… Почему? И почему эта Лизонька нисколько не проявляет тревоги или огорчения, замечая эти ухаживания? Привыкла? Или у них так принято?
Поразмыслив над своим отношением к Маркизову, Маша заключила: не влюблена нисколько, но видеть его приятно. Приятно сознавать свою, неизвестно откуда возникшую власть над ним. Убеждаешься лишний раз в собственной силе. А ей сейчас так важно было набираться силы, откуда угодно!
Через неделю Семен Григорьич снова позвонил ей и пригласил «на шашлык». На этот раз в гостях у Маркизовых был еще и поэт с маленькой испуганной женой. Поэта недавно похвалили в вечерней газете, и он вел себя так, словно отведал славы, узнал ее вкус. Маша не знала его фамилии и его стихов, и ей было странно, что так по-детски счастлив и доволен человек, прочитавший о себе хвалебную статью в газете. Он совсем не стеснялся этой похвалы, он принимал ее как должное.
Шашлык жарили в голландской печке на углях. Лиза приготовила несколько железных прутьев с наколотой на них бараниной и луком, прутья по очереди совали в печку, и баранина шипела, капая салом на березовые угли. Это было забавно.
На столе появился графин с ярким рубиновым вином. Семен Григорьич налил и Маше, но она решительно отодвинула рюмку. Она не пьет вина!
Красивый актер и Лиза стали уговаривать Машу, стыдить ее, упрашивать. Семен Григорьич молчал, а когда они приутихли, он наклонился к Машиному уху и сказал шепотом:
– Совсем отказываться не принято, но вы не пейте все, а только пригубите. Им я буду подливать, а вы пейте весь вечер одну рюмку. Вино очень легкое.
И Маша согласилась. Они переглянулись с Маркизовым, как заговорщики, и Маша присоединилась к тосту. «А все-таки он считается с моими привычками», – благодарно подумала она о Маркизове.
Поэт пил много, лицо его испуганной жены становилось все более тревожным. Лизонька угощала гостей, вела застольную беседу и, улыбаясь, выслушивала комплименты актера. Маша встала из-за стола и отошла к книжной полке.
Она взяла наугад тоненькую книжку стихов с женской фамилией на обложке. На титульном листке круглым женским почерком было написано: «Семену Маркизову – в память о шалостях сердца…»
Маша не стала читать эту книгу. Она скривилась и положила ее обратно на полку. «Шалости сердца» – что это такое? Разве любовь – это шалость, баловство? Пошалили… Шалуны… бр-р-р!
Она отошла к окну и стала рассматривать железные крыши соседних домов. Одни окна еще светились, в других уже погасили свет и легли спать. Поздно, домой пора. А вон то окошечко, вроде чердачного, светится ярко… Кто-то сидит за столом. Он один, он работает. Может, это поэт? Не такой, как этот краснолицый дядька с его вечно дрожащей женой, а настоящий поэт. Поэт, для которого любовь – не шалость и не баловство. Он любит, любит сильно и тяжело, любит без ясной надежды на настоящую взаимность. Он любит, а не «шалит», он, может быть, умрет раньше срока из-за этой любви. А может, он не умрет, а совершит подвиг в честь своей возлюбленной, единственной и настоящей, совершит такое, что докажет ей силу его любви… Он любит, а не шалит, как этот Семен…
– О чем вы задумались, Машенька? – послышался рядом голос Маркизова. Он наблюдал за Машей, не спуская с нее глаз. Он видел, какую книжку он взяла, видел, как она прочитала надпись… Он взглянул на нее, как смотрят на заведомо слабого противника, и снисходительно улыбнулся.
Маша не ответила, но он тотчас забыл о заданно вопросе и стал рассказывать что-то смешное. Потом отозвал всех из столовой в свой кабинет и усадил на огромную тахту. «А Люся совсем спит, – сказал он, кивнув на жену поэта, – ей надо подушечку»…
Он принес из соседней комнаты подушку и положил ее на колени Люси, захмелевшей от вина. За спиной у нее была диванная подушка, и куда бы Люся ни наклонилась, всюду нашла бы мягкую уютную опору. Маркизов прикрыл свою настольную лампу пестрой шелковой косынкой, и в комнате стало темно. Потом он сел возле Люси.
Поэт читал свои стихи хрипловатым завывающим голосом. Семен Григорьич изредка бросал Маше какую-нибудь реплику. В темноте он протянул в ее сторону руку, скрытую Люсиной подушкой, и найдя руку Маши, мягко пожал ее.
Все взбунтовалось в Маше. «Лицемеры! Лгуны! В двух шагах сидит его жена, а он нежничает со мной! Почему боится сделать это открыто? Почему скрывает? Наверно, его никто никогда не наказывал за это. Я накажу!»
И в ответ на мягкое пожатие руки Маша больно прижала руку Маркизова острыми ноготками. Впилась в податливую мякоть этой руки так сильно, что он не мог не почувствовать боль.
«Вот пускай вскрикнет, а потом и объяснит всем, что случилось», – зло подумала она. Он не вскрикнул, только слегка отдернул руку. «Наверно я оцарапала его до крови», – тотчас подумала Маша и пожалела.
Поэт кончил читать, зевнул и слез с тахты. Все ринулись в прихожую и начали одеваться. За окном зашумел холодный осенний дождь, и Маша с огорчением вспомнила, что пришла без калош.
– Машенька, вы обождите минуточку, – попросила ее Лиза, провожая остальных. – Я хочу вам сказать кое-что.
«Что она скажет? Может, увидела движение Семена Григорьича и поняла, что происходит?» – подумала Маша и решила обождать. Она любила ясность, а совесть ее была чиста.
Но Лиза заговорила совсем о другом. Она стала упрашивать Машу остаться у них ночевать.
– Я не могу остаться, я обещала папе вернуться не позже половины первого… – отказывалась Маша.
– А сейчас уже как раз половина первого. Вы позвоните вашему папе, – перебил ее Маркизов. – Позвоните, и он разрешит…
– Лучше ты позвони, – перебила Лиза. – Ей могут не позволить…
– Нет уж, если позвоните вы, дома с ума сойдут от незнакомого мужского голоса, – смеясь ответила Маша и набрала номер домашнего телефона.
Отец был недоволен. Он расспрашивал, где она так задержалась, он не торопился дать разрешение. Это еще что за новости – ночевать бог знает где!
Тогда взяла трубку Лизонька и очень ловко уладила дело. Ее приветливый голос сыграл свою роль.
Она постелила Маше в комнате, где они только что ужинали, проветрила и пригласила ее войти. Каким-то образом на столе очутилась та самая книжка, которую Маша брала с полки.
За стеной долго еще раздавались приглушенные голоса супругов. В них слышались нотки раздражения, особенно в голосе мужчины.
* * *
В университете Маша занималась с увлечением. Самостоятельность и независимость характера не мешали ей приглядываться к своим товарищам, перенимать то у одного, то у другого привычки и особенности, которые ей понравились. Один из ее товарищей писал очень мелко – должно быть, так пишут внимательные люди, исследователи, – и Маша стала писать бисерным почерком. Она училась записывать все разборчиво, чтобы потом легче было перечитывать. У другого студента был специальный блокнот, куда он записывал библиографические справки, названия книг, о которых говорил лектор или которые были указаны в программе, – и Маша завела себе такой блокнот.
Нередко она оставалась после лекций в читальном зале библиотеки, чтобы законспектировать какую-нибудь статью или главу из научного труда. У нее было облюбованное место для занятий – за угловым столиком, отгороженным с одной стороны широкой стенкой большого книжного шкафа. На этот столик Маша приносила несколько книг, заложенных длинными твердыми зелеными бумажками, и тетрадки. Сидела, читала, училась конспективно записывать самое главное, сокращать сказанное. Генька Миронов иронически называл ее конспекты эссенцией крепчайшей концентрации, – сам он конспектов почти не вел, держал все в памяти. Добиваться такой «концентрации мысли» было совсем не легко, но новые трудности увлекали, нравились.
Читая каждую новую книгу, Маша с удивлением оглядывалась назад: этого она прежде не знала, того не могла понять. Какая глупая была она еще вчера! Но назавтра, сидя за книгой, Маша убеждалась, что она еще недалеко ушла от себя, позавчерашней. Когда ребенок растет, его рост отмечают зарубками у крыльца или карандашными отметками на двери. Если бы Маша вздумала отмечать где-нибудь свой умственный рост, ей пришлось бы сделать много зарубок. Каждый день дарил ей что-нибудь интересное, и от этого на душе было весело. Новое знание, новое маленькое открытие – как подарок. Каждый день – подарки. Хорошо, а?
– Тебе Маркизов звонил, – мрачно сообщал ей дома Сева. Он невзлюбил Маркизова, которого никогда не видел. Взять и оставить Севкину сестру ночевать где-то в чужой квартире! Это до добра не доведет.
– У меня завтра семинар по марксизму, некогда мне развлекаться и в гости ходить, – отвечала Маша своему умному брату. – Если очень надо, Семен Григорьич еще позвонит.
А сама она в душе радовалась. Что, зацепила бывалое, «мозолистое» сердце Семена Григорьича!
Отец уехал в командировку в Москву, и Маша на неделю переселилась в его кабинет. Все ей нравилось там – и большой аквариум с нежными вуалехвостками, и чучело белой совы, и настольная лампа, которую высоко, как светоч, подымал в правой руке обнаженный человек атлетического сложения, и огромный, как зеленое поле, письменный стол.
Семен Григорьич позвонил снова. Он приглашал Машу в кино. Она отказалась, сославшись на нездоровье, на то, что надо посидеть дома. К тому же, пока отца нет, можно позаняться в спокойной обстановке.
Маркизов тотчас вызвался навестить больную. Через полчаса он был уже рядом с Машей. Она усадила его в отцовское кресло и сунула в руки странные очки, окруженные овальной деревянной рамкой:
– Это стереоскоп, сейчас вы будете на Кавказе!
Она поставила перед очками двойное фото, и пейзаж стал выпуклым, живым.
Семен Григорьич улыбался – давно его не развлекали таким детским способом! Он посмеивался, шутил над ученическим усердием Маши, над ее сознательностью. Он шутил необидно, добродушно, и этим гасил сопротивление, сглаживал остроту их расхождений. Конечно же, расхождений, потому что любые шутки по поводу сознательности казались Маше неуместными.
– До чего же вы сознательная особа, – говорил Маркизов. – Но, представьте себе, жизни вы совсем не знаете. Вы, дорогая моя, догматик. Заучили некие истины и держитесь за них. А жизнь – штука сложная. Взять хотя бы искусство. Попробуйте изрекать свои истины в лоб, – ничего не выйдет. Не получится. В «Синей блузе» можно, а в настоящей драме – черта с два.
– Вы хотите сказать, что наши истины – не жизненные?
– Убила. Убила на месте. Истины – это одно, да применять-то их надо с людьми, а вот люди – разные. Вам, моя умница, не хватает именно этого: знания жизни. Идеи-то для чего нужны? Для практики. Чтобы нам лучше было.
– Кривить душой все равно никогда не стану. А, может, я и жизнь знаю.
Маркизов смерил ее снисходительным взглядом:
– Понимаете, вы – словно рачок, который сбросил старый панцирь, а новый-то на нем еще не вырос, всякий обидеть может. Я бы не хотел, чтобы вас клевали, – а обидеть вас не трудно.
– Мне их просто жаль, тех несчастных, для которых обижать – удовольствие.
– Святая. Просто святая. Ей жаль… Посмотрим, как оно в жизни получится.
Маркизов имел перед Машей одно несомненное преимущество: она еще только рассуждала, а он уже работал, творил, создавал. Он дал ей понять, что готов взять на себя миссию – знакомить ее с искусством, с театром, а следовательно, и с жизнью.
Оба Машины брата страшно волновались за нее. «Этот дядька – противный, – сразу решил Володька. – Пусть он не думает, что мы рады его приходу».
Володя взял кочергу и сунул ее под закрытую дверь. Маркизов только начал говорить Маше что-то сугубо лестное, как вдруг увидел лезущую из-под двери железную кочергу.
– Это мой братишка… Не балуйся, Володя! – крикнула Маша. Кочерга перевернулась и уползла обратно под дверь. Маркизов рассмеялся. Он смеялся от всей души. Давно ему не приходилось вступать в войну с мальчишками.
Он ушел скоро. Здесь ему нечего было делать. Он взял с Маши обещание пойти с ним в кино как только она поправится.
Вскоре они побывали в кино. Деньги за билет ей так и не удалось вернуть ему, как ни старалась. За его счет? Это было покушением на ее независимость, это шло вразрез с ее принципами, и она нахмурилась.
– Почему вы не пригласили в кино жену? – спросила Маша, в упор взглянув на него.
– Она занята сегодня, – ответил он и удивленно посмотрел на Машу: ей-то какая забота?
Сеанс окончился быстро. Маркизов сидел рядом с ней в темноте, тихий и неподвижный. Он только изредка поворачивал к ней лицо и смотрел, не отрываясь. Он не пытался уже прикоснуться к руке или сказать что-нибудь. «Это я окатила его холодным душем – о жене спросила», – думала Маша.
Они вышли на улицу и повернули на набережную Фонтанки. Он не улыбался, а Маша уже замечала это, уже беспокоилась. «Что же ты не улыбаешься? Рассердился?» – спрашивала она мысленно.
– Вчера у меня был один приятель… Приехал с севера, – начал рассказывать Маркизов. – Он геолог, объездил много разных мест; был он и там, где отбывают наказание уголовные преступники. Это зимой было, вьюга страшная, и пришлось остановиться у администрации. Там он услышал одну историю, которую и расска зал мне. Вот вам кусок жизни, не выдуманный. Вот послушайте…
И Маркизов стал рассказывать. Печально, без улыбки рассказывал он, с каким-то тяжелым выражением лица. Рассказывал, не глядя на Машу.
Там была одна женщина, из воровок. Красивая и беспутная. Не было для нее ничего святого.
Там же отбывал наказание за то, что проглядел большую растрату, молодой бухгалтер. Он был здесь на хорошем счету и работал честно, бухгалтером же. Срок его наказания был невелик.
Человек этот не был женат. Он влюбился в беспутницу и признался ей в этом. Она рассмеялась и заявила: «Тащи два кило сахара, – переночуешь со мной! Цена для всех одна».
«Не то мне от тебя надо», – ответил он и ушел. Больше он не заговаривал с ней, но всегда смотрел на нее, когда был рядом, и очень тосковал. Измучился, похудел, и начальство заметило, что с ним происходит неладное.
А женщина эта вела себя все так же и даже сказала ему как-то: «Разве не хочешь как все? Приходи, мне всё одно!» Он отвернулся от нее и ушел.
И вот начальство решило, что дальше нельзя так. И эту женщину перевели в другой район, в ста километрах отсюда.
Что же случилось? Через две недели она в страшную пургу ушла с нового места. Она шла по сугробам, по бездорожью, и шла не куда-нибудь на свободу. Она шла обратно, к нему. Вернулась и сказала, что пришла к нему.
– Понимаете, в жизни бывают разные штуки, – продолжал Маркизов. – Не так-то уж трудно добиться победы нашему брату… Но в этом ли счастье? Нет, счастье только в том, чтобы женщина сама полюбила, по доброй своей воле пришла к тебе, чтобы пришла через все препятствия и помехи, чтобы не могла не прийти. А всякое прочее – это так, чепуха. Это цены не имеет. Понимаете вы это?
– Понимаю…
– Ну и хорошо. Вот подходит ваш трамвай, но прежде договоримся: завтра приходите на мой спектакль, вот контрамарка. Идите сразу же за кулисы, я буду ждать. Мне очень хочется, чтобы вы посмотрели этот спектакль.
Она пришла. Маркизов сам отвел ее в зал и усадит на откидное место в первом ряду. Каждый антракт он появлялся в зале и уводил ее с собой за кулисы. Там он познакомил Машу с некоторыми артистами, но запомнить их имена Маша не могла: она была слишком взволнована необычайностью обстановки и присутствием главного распорядителя всех этих чудес Семена Григорьича, стремившегося постоянно быть возле нее, а не возле той или этой актрисы. Не до того было, чтобы что-то запоминать и кого-то слушать внимательно.
Провожая ее после спектакля, Маркизов рассказал о кукольном театре для взрослых, который он очень любил.
– На днях мне нужно будет зайти к художнице, которая режет этих кукол из дерева. Она готовит для нашего клуба куклы-шаржи на многих из нас… Там и меня сделали, смешной очень. А женщина эта – талантливая художница. Сходимте вместе, я познакомлю вас. У нее мастерская – целый музей, такие есть прелестные вещи!
Ну как не пойти в мастерскую художницы, которая режет из дерева кукол! И все Маркизов, это он приобщает Машу к искусству!
Художницу звали Ефросинья Савельевна. Это была некрасивая пожилая женщина с узенькими прищуренными глазами. От ее зорких прищуренных глаз лучами разбегались морщинки.
Увидев Маркизова в дверях, она просияла. Но, заметив Машу, усмехнулась как-то горько, обиженно, по-детски. Маркизов представил Машу, но Ефросинья Савельевна взглянула на нее мельком, а дальше не сводила глаз со своего гостя.
Маша ходила по комнате и рассматривала вырезанные из дерева фигурки. Чего только тут не было! Девушка с коромыслом и ведрами, танцующая девушка, двое обнявшись, всадник на коне, старик с лукошком грибов. Одна фигурка привлекла особенное внимание: женщина в простой кофте и юбке стоит на берегу моря, волна с завитком пены на гребне подбегает к самым ее ногам. Ветер сбил платок с головы поморки, волосы рассыпались на ветру, а женщина стоит, бессильно опустив руки, которые наверно только что простирала к морю, стоит и с тоской смотрит вперед. Ждет кого-то, боится – вернется ли? И брови ее скорбно сведены, и подбородок вперед, закинула голову, все смотрит.
Все женские деревянные фигурки стройные, тонкие станом. А сама Ефросинья Савельевна – низенького роста, полная, кургузая. Не вышла красотой.
Маша рассматривает ее работы, а она в углу комнаты смешит чем-то Маркизова. Взяла со стола какую-то куклу, вроде Петрушки, с ногами и руками на ниточках, водит ее, незаметно подергивая то одну, то другую нитку, и говорит за куклу измененным голосом:
– Что это, Ефросинья Савельевна, что это за гость к нам пришел? Что за славный мальчик такой, сытенький, гладенький, сразу видно – ухоженный? Хорошенький мальчик, да жаль, всегда с собой хвост приведет, и все такие славные девочки, одна к одной… А на нас с тобой, Ефросинья Савельевна, никакого внимания… А ты, мальчик, не смотри всё на молоденьких, ты посмотри хоть раз на старую бабу деревенскую… Посмотри-кось на нее позорче, повнимательней, может, увидишь что…
Маша с удивлением обернулась на писклявый кукольный голос. Но Ефросинья Савельевна не моргнула глазом, и сразу Петрушка повернулся к Маше:
– Здравствуй, Машенька, хорошая, пригожая! Здравствуй, дай ручку Петрушке! Дай, я за тобой поухаживаю…
И Петрушка в руках хозяйки забеспокоился, потянулся к Маше, стал перед ней на деревянное острое колено.
Маша смеялась, но ей сделалось немного жутко. Она всегда смотрела на маски и на двигающихся кукол с каким-то затаенным страхом: маски как бы соединялись, сливались с фигурами людей, их надевших, и обыкновенные люди превращались в незнаемых странных существ. Живые куклы тоже были непонятными маленькими людьми с резкими движениями, с писклявым голосом… От них можно было ожидать чего угодно.
А Семен Григорьич слушал лепетание деревянной куклы, хитро прищурясь, осторожно поглядывая на Машу. Он ничего не ответил на упреки Петрушки. Ефросинья Савельевна встала, положила куклу на стул, и Петрушка сразу умер, упал криво и бессмысленно. Хозяйка приготовила чай и предложила гостям, но они отказались. Маркизов попросил показать кукол, приготовленных для театрального клуба.
Куклы лежали в ящике, вернее, еще не куклы, а только головы их. Все они были смешные, похожие на своих живых прототипов, и только Маркизов был похожий, но не смешной. Очень метко были схвачены и переданы его томные голубиные глаза. А взамен волос она приклеила кусочек черного каракуля…
Маша рассматривала куклу-Маркизова, слушала журчащую речь художницы, и ей становилось совершенно ясно, что пожилая женщина эта любит Семена Григорьича, любит вопреки здравому смыслу, любит и чуть ли не надеется на взаимность.
Маша взяла в руки Петрушку и попробовала заставить его шевельнуться. Ничего не вышло. У нее в руках был только мертвый Петрушка. Оживал он у Ефросиньи Савельевны.
Стало очень тоскливо, душно, захотелось уйти отсюда. Маркизов это заметил, простился с хозяйкой и направился с Машей к выходу.
– Мне доделать кое-что надо, не готова ваша кукла-то, – сказала ему вслед художница. – Когда придете? Лучше бы завтра утречком.
– Хорошо, приду утром.
Дома Маша вспоминала этот вечер и это новое знакомство. Ей показалось, что она сердится на пожилую художницу, и на Маркизова, и на его артистов, которые говорили с ним так приветливо, а женщины – даже игриво. Очень надо! Зачем все это ей, Маше? Какая-то паутина опутала ноги и руки, уже трудно было резко рвануться и уйти… А все-таки он ходит за ней, а не за ними! А все-таки она, Маша, во всем этом – не жертва, а победительница.
* * *
О Сергее она вспоминала все реже. Оська, заметивший исчезновение фотографии Сергея, попытался было заходить к Маше почаще, много раз давал ей понять, что она может им распоряжаться. Он это делал по-разному: то читал лирические стихи Маяковского, то приносил Маше букеты цветов. Однажды в снежную погоду он прибежал вечером с бумажным пакетом за пазухой: долго разворачивал бумажки одну за другой, и когда развернулась последняя, Маша и оба ее брата увидели маленькую, дрожащую от холода, живую белую розу.
– Где ты взял ее зимой? – простодушно спросил Сева. Но Оська ответил: «Секрет изобретателя» и приколол розу к Машиной заколке на волосах.
– Машенька! Куропатка моя ненаглядная! – сказал Оська при всех и тут же упал на колено перед Машей: – Неужели ты такая бесчувственная, что не видишь, как человек сохнет по тебе?
– Я очень бесчувственная, – ответила Маша. – И давай вставай с неподметенного пола.
Она заметила, что грудной карман на Оськиной лыжной куртке начал отрываться, краешек его повис.
– Давай, пришью, – решила она, потому что неудобно было оставаться в долгу – человек зимой розу принес, как-никак. – Иди сюда.
Он подошел, закрыл глаза от счастья и так стоял, ничуть не скрывая радости, пока она пришивала край кармана.
– Шла бы ты за Оську замуж, – сказала Люся, тогда Оська ушел, а мальчишки легли спать. – Он за тобой всю жизнь будет ходить, как собачка. И он интересный собой…
– Ну кто же выходит замуж без любви? – спросила Маша подругу. – Ты понимаешь, мне что он, что Севка, что еще какая-нибудь родня. Я его очень люблю, но как родственника. А за родственников замуж не выходят, это совсем другое. Если он тебе нравится, ты дай ему знать, я помогу. Может, он перестроится.
– Такие быстро не перестраиваются, – ответила Люся. – Просто я тебе хочу добра. А ты слишком увлекающаяся натура и ты когда-нибудь наделаешь глупостей.
– Не до глупостей мне, когда сессия на носу! Первая сессия в жизни.
До сессии было еще добрых полтора месяца, но Маша нарочно настроилась на сессию заранее. Столько прочитать надо! И в конспектах есть пропуски, некоторые лекции не записаны. Надо восстановить их по чужим записям. Некогда увлекаться!
Так она себе говорила, так успокаивала. А сама ждала звонка Семена Григорьича. Она привыкла уже к тому, что он непременно должен ей позвонить, не реже чем раз или два в неделю.
Когда надо было готовиться к семинару, она отказывалась от его приглашений, но чаще приходила, Ходили в кино впятером, с Лизонькой и двумя их друзьями – супругами. Маркизов готов был таскать ее за собой всюду. И в один прекрасный день Маша сказала ему, что не хочет мозолить глаза его друзьям, ни к чему это.
– Да… Мы ни разу не провели с вами целый день вместе, – сказал Маркизов, поняв ее по-своему. – К сожалению, иногда я бываю занят в ваши выходные дни, а в остальные – вы заняты. Но вот скоро я освобожусь в воскресенье. Оставьте его для меня.
– У меня билеты взяты на «Евгения Онегина», на утренник. И я иду с братьями. А потом надо домой, пообедать.
– После оперы вы усадите братьев на трамвай и приезжайте сюда. Пообедаем вместе.
Он уговорил. Спустя несколько дней Маша позвонила в знакомую квартиру не вечером, а днем. Открыл Семен Григорьич.
– Ох, и проголодался я, дожидаясь вас! Не снимайте пальто, идемте сейчас же обедать, не то я с голоду умру.
В ресторане, куда они пришли, Маша почувствовала себя неважно. Вокруг сидели чужие люди и без стеснения рассматривали ее и Маркизова. Официантка, улыбнувшись Маркизову, как хорошо знакомому, быстро принесла розовую семгу, салат из крабов и бутылку абрау-каберне.
– Я пить не буду ни капли, – решительно ответила Маша. Она обедала без аппетита, то и дело оглядываясь на соседей и смущаясь без видимой причины, но характер выдержала. Маркизов тоже не стал пить без нее. Бутылка осталась непочатой.
Скучная церемония началась, когда дело дошло до расчета. Маша настаивала на своей финансовой самостоятельности, Маркизов ни в какую не соглашался, и граждане за соседними столиками уже поглядывали в их сторону, слушая забавные пререкания. Это надо было прекратить, и Маша покорилась, предупредив, что больше с ним сюда никогда не придет.
Возвратились домой, и он стал читать стихи. Потом подошло время ужина, и на столе снова появилась бутылка.
Маша удивлялась, что дома нет хозяйки, – подготовкой ужина занимался сам Маркизов. На ее вопрос он ответил: «Сегодня весь день мой», – и больше распространяться не стал.
– Оставьте ваши скучные уговоры, – сказала Маша, когда вино засверкало в рюмках. – Вы пейте, я не стану. Я не пью.
– Одну, как тогда. Хоть пригубите. Это же детский напиток, его врачи больным прописывают.
Она пригубила с отвращением и вскоре поднялась из-за стола. Пора уходить.
Маркизов шутливо уговаривал ее посидеть, смешил, заставлял смеяться. Она присела на тахту. Ладно, через десять минут она двинется домой.
И вдруг сильные руки обняли ее и лицо ее очутилось совсем рядом с его лицом.
Он успел прикоснуться губами к ее сухим губам, но тотчас же отпрянул. Маша высвободила руки и ударила его, оттолкнула, резко отодвинулась.
– Какая вы… неласковая, – сказал он, посмотрев с упреком на Машу. – Неужели, неужели вы ничего не видите? Ничего!
– Это… втроем не бывает, – резко ответила она и встала с места.
