Текст книги "Весенний шум"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
Товарищи в студенческой группе знали кое-что о Машиной знакомстве с режиссером молодежного театра. Его видели на нескольких лекциях, которые он посетил, готовясь к новой постановке. Геня Миронов, бросавший на Машу пристальные, многозначительные взгляды, прозвал Маркизова за глаза Фаустом – вышло так, что однажды Маша рассказывала Гене про Маркизова, держа в руках раскрытый альбом с репродукциями картин Врубеля, и среди них была репродукция панно «Фауст и Маргарита». Маша сказала, что Маркизов похож на Фауста, нарисованного Врубелем, такие же голубиные глаза, такой же грустный, молящий взор… Генька рассмеялся и с тех пор звал Маркизова Фаустом.
Лоза интересовала Геню Миронова по причине некоторой общности художественных интересов. Геня писал драмы, притом драмы в стихах, и был уверен, что со временем какую-нибудь его драму поставят. И, может, поставит Маркизов, потому что в его работе есть нечто новаторское. Драмы Гени были фантастические, в них участвовали рабочие, капиталисты, облака, машины и пионеры. Он подражал «Мистерии-буфф» и стихам раннего Маяковского и даже имел в личной собственности найденный когда-то у букиниста сборник «Садок судей» в обложке из обоев.
Лоза умела быть товарищем, с ней было интересно. А главное, она стремилась мыслить по-марксистски. Геня отыскивал друзей повсюду, его интересовали все, он заговаривал со многими, но не с каждым хотелось продолжать беседу. Так, со студентом Люсей Горевым он познакомился в присутствии Маши, и самой манерой знакомства завоевал Машину симпатию. Геня подошел к Гореву в первый же перерыв между лекциями и представился:
– Миронов Геннадий. По убеждениям марксист. В поэзии – сторонник Маяковского. А вы?
– Люся Горев, свободный художник! – ответил насмешливо новый студент. – Не терплю доктрин и вообще насилия над личностью. Из поэтов признаю Пастернака.
Геня посмотрел на него неторопливым внимательным взглядом, оглядел с ног до головы. Люся был в костюме из хорошего бостона, мало кто из студентов носил в ту пору такие. Кожаные ярко-рыжие ботинки Люси были отлично начищены. Пахло от него одеколоном. Геня был одет в лыжные брюки и синий свитер, отнюдь не из гарусной шерсти. На ногах у него были синие резиновые спортсменки.
– Советую прочесть Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Честь имею, – сказал Геня и пошел в Сторону, прихватив с собой Машу. А «свободный художник» в бостоновом костюме удивленно смотрел ему вслед. Марксист… Подумаешь. Начитался и хвастает.
Но Геня не хвастал. Читал он, правда, много, но к убеждениям своим относился абсолютно серьезно. К этой области свойственное ему чувство юмора не могло иметь никакого отношения. Да, он старался быть настоящим марксистом. Гордился он не собой, а теми принципами, которые избрал и которым старался быть верен. Маяковский ведь тоже не шутил с идеями.
Маша Лоза привлекала его, как девушка думающая. Геня не интересовался особенно личной жизнью Маши Лозы. Он бывал у нее несколько раз, потому что жил неподалеку от ее квартиры и иногда брал у нее книги. Он заметил, конечно, некоторые перемены в ее настроении за последние месяцы. То сияла и расцвела, как роза, несмотря на пересдачу экзамена по истории, то поникла, замкнулась, как улитка в ракушке. Что-то с ней происходит. Не хочет говорить – и бог с ней. Но Геня догадывался, что все это может быть связано с Маркизовым.
Поэтому, сидя на одной из последних лекций, он написал Маше записку и, свернув вчетверо, передал ей. Записка гласила: «Вчера на Невском видел Фауста. Кожаное пальто, знакомые вам синие глаза, серая кепка. Состояние ног безразличное – ступал в лужи».
Фауст… Маша прочитала записку и разорвала ее.
Рассказывать Геньке свою историю она не стала. Все равно, скоро все узнают. Скоро она станет таким уродом, что всякий поймет, что случилось. Вот ведь какое дело, материнство – штука священная, а становишься безобразной! Хорошо, что не навсегда!
После сессии студенты Машиной группы собрались на экскурсию в село Михайловское, «в гости к Александру Сергеичу», как заявил Люся Горев. Ехали туда не все, к экскурсантам присоединилось несколько человек из другой группы. К Машиному сожалению, Лида не поехала, но ребят набралось много и народ был веселый.
Дня за три до отъезда Геня пригласил Машу в кино посмотреть интересный научно-документальный фильм о том, что такое душа. Геня никогда Машу не приглашал, а если ходил в кино, то уж никак не с ней. Но тут объединяли интересы более возвышенные, и именно Машино мнение было ему любопытно. Конечно, за бил Маша заплатила сама, потому что правилу своему изменять не захотела, – равенство так равенство во всем. Одному Маркизову удалось повести ее несколько раз в кино за свой счет.
Кинотеатр помещался на Невском. И только они вошли в фойе, как Маша услышала за своей спиной знакомые голоса. Это были, они, счастливые супруги. Она жаловалась ему, что левая туфля все равно жмет, а он советовал «быть выше» и угощал ее мороженым.
Маша непроизвольно обернулась, не успев сообразить, хорошо ли это будет или плохо. И вот она стояла лицом к лицу с Семеном Григорьичем и Лизонькой.
– Здравствуйте, товарищ Лоза! – улыбаясь, сказал ей Семен. Так он иногда здоровался с ней в ответ на ее обращение «товарищ Маркизов», которое она не сразу сменила на «Семен Григорьич».
– Что нового, Машенька, как дела? Отчего не заходите? – скороговоркой сказала Лиза и умолкла. Семен посмотрел на нее далеко не ободряюще.
– У меня дела в порядке, – выдавила Маша. – А у вас? – Еще минута, и она сотворила бы что-нибудь нехорошее, закричала бы или расплакалась. Человек, который совсем недавно говорил ей такие слова, этот человек по-маниловски сюсюкает теперь со своей Лизой! И им не стыдно. Нисколько!
– Я уезжаю через три дня с театром в Тифлис, – ответил Маркизов.
Выручил Геня. Он не был знаком с Маркизовым, а Маша не познакомила, но кто не знал молодого талантливого режиссера! Уж Геня-то знал, он рассчитывал даже написать для Маркизова пьесу. Но сейчас Геня внутренним чутьем понял, что за этим вполне благополучным текстом их разговора скрывается подтекст довольно взрывчатый и опасный. Маша была хорошим товарищем, надо было выручать.
– Маргарита, – сказал он театрально-мрачно, – разрешите на минуту оторвать вас от приятной беседы. Извините! – бросил он Маркизовым и, взяв Машу под руку, резко повернул в сторону.
– Кто они такие, Генька? – спросила Маша, тоскливо взглянув в лицо своему товарищу. – Скажи, кто они такие? Может, ты сумеешь объяснить?
– Насколько я мог понять, это Фауст с законной супругой.
– Это человек, от которого у меня будет ребенок месяцев через пять, – сказала Маша, подчеркнуто спокойно взглянув на собеседника.
– Видите ли, дорогая, – сказал Геня очень серьезно и очень грустно, – от блох порошок уже придумали – арагац, саранчу травят с самолетов, тоже помогает. А от человеческой подлости никакого порошка еще нет. Возможно, и наше поколение не сразу справится с этим бедствием. Поэтому я не утешаю. Мне остается пригласить вас в зрительный зал и посмотреть научно-популярный фильм о том, есть ли у человека душа и где именно она помещается. Может быть, когда мы узнаем это, станет легче решать и остальные вопросы.
* * *
Сегодня они уезжали в Пушкинские горы!
Маша в трусах и лифчике, с полотенцем на плече стояла перед умывальником и мылила свои жесткие руки. Пенистая мыльная вода стекала меж пальцев, пузырилась. Приятный холодок пробегал по телу, покрывая его «гусиной кожей».
Маша еще стройна на вид, хотя отчетливо ощущает присутствие того, второго существа. Видно, оно требует на свою долю часть всевозможных сил и способностей, которые бывают нужны на экзаменах. Труднее было запоминать, готовиться к экзаменам, больше тянуло ко сну. Тем не менее все экзамены сданы, и прилично – две хороших отметки и два отлично.
Не плохо сдала она и зачет по физкультуре. Проделала все необходимые упражнения на кольцах, на брусьях, бегала, прыгала. Доктор разрешил. Сказал, здоровой женщине это не повредит, наоборот.
Сегодня они едут в два часа дня. А утром, совсем скоро, Семен тоже поедет со своими актерами, но с другого вокзала, другим поездом. Он не позвонил ей, не попрощался. Сядет в поезд, достанет бутылку вина и начнет болтать с дружками. Под пьяную лавочку еще расскажет о своей победе…
Маша мысленно поблагодарила воду за ее свежесть и солнце за то, что оно озаряло в этот утренний час всю маленькую кухню и весело играло в брызгах воды. Одевшись, она подошла к двери и открыла почтовый ящик.
Оттуда выпали газета и письмо. Письмо было от Оськи, с Памира, где он проходил практику, работая в экспедиции коллектором.
Оська уехал в экспедицию в апреле, когда Машины родители еще не знали о том, что произошло с их дочерью. И Ося знал мало об этом, потому что перед отъездом он сдавал экзамены и к Маше не заезжал долгое время. Однако он знал, что у Маши начался какой-то сложный роман, что карточки Сергея на стенке уже нет. Он знал от Маши, что Маркизов звонит ей, ухаживает за ней, но что она к нему достаточно равнодушна. Так оно и было когда-то. Ося даже слышал, что Маркизов разошелся с женой и она уехала. На основании всех этих фактов Ося сделал заключение, что бесчувственная Маша явно скоро выйдет замуж за этого хлыща, – Маркизова он невзлюбил сразу, как только услышал о нем. Выйдет замуж потому, что, хотя и уверяет о своем безразличии к ухаживаниям Маркизова, однако очень любит рассказывать о нем, – только и разговоров, что Маркизов… Просто она неглупая девушка и умеет сдерживаться до поры, пока все не решится формально. За это Ося ее не осуждал, но, сравнивая себя с этой воображаемой Машей, беспощадно ругал себя за идиотскую непосредственность и никому не нужное постоянство в любви.
Оська писал:
«Моя дорогая, близорукая и бесчувственная Машенька!
Я забрался так далеко от тебя, что все новости доходят ко мне с опозданием. Кто знает, может, ты уже отпраздновала свадьбу? Может, ты даже переживаешь медовый месяц? Месяц! Какой чудовищно огромный срок! Мне бы хоть медовую неделю, хоть медовые сутки, а в крайнем случае – минуту, пусть даже не медовую, но чтобы ты была рядом. Но таким дурням, как я, в жизни везти не должно. Я отчетливо сознаю меру своей глупости, и это сознание позволяет надеяться на прогресс…
А впрочем, милая Машенька, если твой герой окажется не на высоте, помни, что на свете еще существует Оська, который тебя любит.
Оська».
«Вряд ли я сто́ю того, – подумала Маша, прочитав письмо. – Но тебя, дорогой мой друг, я только уважаю, уважаю и по-братски люблю. Не иначе».
Семен должен был получить вчера письмо от нее. Письмо было написано под горячую руку, тотчас п осле возвращения из кино. Она писала ему, что пусть он любит дальше свою Лизу и себя самого, но ни на какого сына пусть не рассчитывает: у него сына не будет, и ей, Маше, ни сейчас, ни после он не должен ни звонить, ни писать. Ничего не было и ничего не будет. Конец.
Маша не знала, как бережно спрятала это письмо Лиза после того, как Семен прочитал его. Лиза распоряжалась деньгами своего мужа, и ей показалось, что такое письмо может пригодиться через некоторое время, когда Маша Лоза опомнится и заговорит об алиментах.
Вокзал оглушил свистками, громкими голосами пассажиров, шарканьем ног и назойливым, всегда терпеливым и неизменным голосом радиодиктора.
– Что же ты опаздываешь? Мы из-за тебя в вагон не идем, Лоза! – встретили ее на перроне ребята. – Чемодан! – мрачно сказал Миронов, протягивая руку к Машиному чемоданчику. Не дожидаясь ответа, он взял ее чемодан и внес его следом за ней в вагон. Миронов был врагом китайских церемоний и «ложного пафоса светской вежливости». Стараясь подражать Маяковскому, он не говорил красивых слов, а стремился действовать.
Маше тотчас предложили верхнюю полку – ехали до Пскова в бесплацкартном вагоне. Геня сунул на полку Машин чемоданчик, и она села внизу, со всеми вместе.
Вагон покачивался, вздрагивал, мерно стукали колеса на стыках рельс. Студенты из нескольких соседних купе собрались в одно и пели песни.
Кто вас придумал, песни? Первый человек запел, наверно, в такую минуту, когда захотелось прогнать пло хие мысли, прогнать злых духов, когда необходимо было набраться откуда -то сил, прибавить себе бодрости, ре шимости. И затянув напевно доброе человеческое слово, прислушиваясь к собственному голосу, человек с каж дой минутой становился все выше ростом, все спокойнее, все сильнее и увереннее в себе. Спев первую в жизни песню, человек пришел в восхищение и привел в восхищение тех, кто его услышал. Он подумал, наверно: «Я был сильным зверем, когда вступал в единоборство с медведем; я был ловкою скользкой рыбой, когда нырял в океан, доставая ногами дно. А теперь я еще и птица, потому, что в горле моем перекатываются сладкие звуки, подобные песням птиц, а из этих звуков все узнают о том, что творится у меня на сердце и как я силен, хотя мне горько и плохо. Может, скоро я стану летать, как птица, – стоит только научиться как следует петь…»
Наверное, так думал первый человек, который запел. По крайней мере, Маша представляла себе первого певца именно так. Она и сама не знала лучшего, чем песни, лекарства от тоски-печали. И она пела сейчас вместе со всеми, пела и старые каторжные, и революционные, и веселые комсомольские, и народные, заунывные, любовные, и знакомые песни из кинофильмов.
Каждая песня имела свой цвет и запах, каждая рождала в сердце живую картину, выхваченную из жизни.
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя…
Эта песня беспризорника ранила сердце. Его, наверно, потеряли по дороге при переездах в гражданскую войну, этого паренька. Он остался один на всем свете в незнакомом городе, на грязной станции, среди чужих мешков с тряпьем и холерных больных. Тетя Варя говорит, что людям нужны родственные связи меж собой, нужна семья. У этого мальчишки не осталось никаких связей. И плачет он не оттого, что хочет есть, а оттого, что на его могилку никто никогда не придет, что его весь мир тотчас забудет. Видно, нужно зачем-то людям, чтобы их помнили оставшиеся жить после них… Видно, всякий человек живет не только тем, что сегодня, но и тем, что наступит завтра. Видно, не хочет человек забвения, боится его, боится одиночества, собственной бесполезности. И верно, до чего хорошо чувствовать, что ты нужен, всем нужен, многим нужен, что тебя где-то ждут, по тебе скучают…
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
Навстречу дня!
Поезд летел меж сырых лужаек, мимо худеньких лёгких березок, мимо елок со светло-зелёными свежими кончиками. Опять перегон, девочка в сером платке с хворостинкой в руках, маленькие огороды стрелочников, – а картошка уже зацветает… Начинался дождь, и все за окном постепенно тяжелело, набухало, покрывалось вечерней дымкой. Дождь стал сильнее, словно ива раскачивала длинными висячими ветками, и в вагоне даже через стекло запахло летним дождем, зеленым лесным миром, тревогами молодости. Поезд летел сквозь леса и поляны, как сама юность, торопливая и стремительная.
В Пскове была пересадка. За три свободных часа студенты осмотрели маленький город, в котором древнерусская старина смешалась со священной новизною, – здесь когда-то жил Ленин. Маленькие смешные трамвайчики подпрыгивали на каждом повороте, громыхали, как серьезные механизмы двадцатого века. Огромные каменные куличи башен шестнадцатого века — и квартира Владимира Ильича Ленина, где он жил тридцать с лишним лет назад, подготавливая издание «Искры». Высокие крутые холмы, те же, что и в старину, широкие луга, река, запруженная бревнами.
Через реку перебирались по узенькой доске, лежавшей на торчавших из воды толстых обрубках. Течение быстрое, вода не стоит ни минуты, — «в одну и ту же струю не вступишь дважды».
Древняя башня подпустила к себе безропотно. Сту денты окружили ее, как стая воробьев. Арутюнян влез как-то в узенькое окно башни и гордо стоял там, показывая всем подошвы своих огромных новых галош. Де вушки собирали под башней цветы, – ромашки и колокольчики. Маша взобралась на самый верх башни, бе гала по ее толстым широким краям над рекой, кричала что-то вниз ребятам и бросала в них камушками. Высоко-высоко, а впереди видно широко-широко — река, луга, поля… Хорошо жить на свете!
Пушкинский заповедник встретил их знакомой по стихам красотой парка, живописным побережьем озера – «лукоморьем», высокими холмами перед Тригорским, скамеечкой Онегина в саду над рекой, – о реке, пом нится, тоже читали: «И светлой Сороти извивы…» А Святогорский монастырь, перед которым раскидывалась по праздникам ярмарка… И он ходил, русый светлоглазый губастый человек в красной косоворотке, с палкой в руках, ходил в толпе, подслушивал песни нищих слепцов, собирал жемчуг словесный, записывал… Богатая его душа дарила любовью многих, пока он был холост и свободен, но сколько силы чувства и нежности было в каждой строке, которую вызывала у поэта любовь… Что же, здесь Маша поверила – да, люди разные, иные способны в жизни любить много раз. Иные, немного. Нет, невозможно было осудить этого великого поэта, невозможно было допустить, чтобы развратники и эгоисты прикрывались его именем. Маша скорее осуждала Наталью за недостаток чуткости и заботливости по отношению к такому мужу. Что же, Лиза искренне полагала, что ее муж – это тоже подобие великого человека. На всякий случай она проявляла к нему чуткость и заботу куда больше, чем пушкинская Наталья.
Здесь жил Пушкин… Здесь, в одной из этих аллей поднял он и спрятал камушек, которого коснулась ножкой милая ему женщина Анна Керн. А какие стихи родились из этой встречи, встречи мгновенной, короткой! «Как мимолетное виденье…» Ссыльный молодой поэт, раненный и осчастливленный одновременно этой встречей, подобно раковине, создал жемчуг из крохотной песчинки. Анна Керн! Мы давно забыли бы твое имя, если б не стихи, полные света и трепета, стихи, возникшие у поэта от встречи с тобой.
Маша ходила по старому парку, взбегала на зеленые бугры, с удивлением замирала, оглядывая «городище Вороничи», где писался «Борис Годунов».
Высокий холм перед Тригорским был насыпан в незапамятные времена, когда на Русь шла войною Литва. Маша еле вскарабкалась на этот высокий холм, под которым не раз проезжал верхом Пушкин, направляясь в имение Осиповой, чтобы скоротать вечерок с ее дочерьми. Маша устала и присела на маленький камень. Высоко! Не легко взбежать сюда, сердце так и колотится.
Но что это? Она приложила руку к груди, но услышала, как что-то толкнуло ее пониже сердца. Что это? Толчок повторился. Он был слабый, чуть ощутимый. Словно малое дитя спросонья двинуло крохотной ручкой или ножкой. Двинуло и снова замерло в беспечном блаженном сне.
Маша закрыла глаза и засмеялась. Так вот ты где очнулся, мой младенец! У Пушкина в гостях. Ты соучастник всей моей жизни. Ты поёшь со мной, когда пою я, вместе со мной ты с удовольствием ешь свежий ржаной хлеб с маслом, вместе со мной звонко откалываешь зубами кусок спелой антоновки. Ты доволен, когда обо мне заботятся и меня берегут, ты сердишься на тех, кто меня огорчает и обижает. Не одна, не одна!
Конечно, она не могла скрыть свою радость от товарищей. Нет, она ничего не сообщила им, но когда Геня спросил, почему лицо ее стало подобно луне, безусловно, не глупой луне, как у Пушкина, а луне умной, многозначительной и содержательной, почему она так блаженно улыбается, – Маша не скрыла правду.
Постепенно все ее товарищи, кроме, разве, самых равнодушных, меньше общавшихся друг с другом, – все узнали о ее радости. Следили, чтобы она не вздумала поднять тяжести, чтобы не забывала поесть.
Геня смешил ее, познакомив с одной из крестьянок Михайловского. Эта женщина снималась в кинофильме «Поэт и царь» в роли Арины Родионовны. Она хорошо помнила артистов и режиссера, что было вполне естественно. Но она же очень охотно рассказывала и о Пушкине. В ее сознании постепенно образ актера, игравшего Пушкина, слился с автором всем известных стихов и повестей настолько, что она забыла фамилию актера и просто называла его Пушкин. «Пушкин был такой цорненький, куцерявенький», – охотно рассказывала она, а Геня выспрашивал ее и всех смешил расспросами. «Я ему, Пушкину, белье стирала, – говорила крестьянка, — вон , на Сороти стирала. И ему, и режиссеру. А заодно и на кино снималась».
Время! Кто тебя остановит? Все проходит. «Летят за днями дни, и каждый день уносит частицу бытия…» – писал поэт. Он понимал неизбежность смерти и без страха смотрел вперед. Не потому ли, что знал – он бессмертен? Так-то так, но бессмертен он уже не для себя, а для нас.
И когда женщина в сереньком пальто – научный сотрудник Пушкинского музея – привела студентов к Святогорскому монастырю на могилу в еликого, привела и начала говорить «Здравствуй, племя младое, незнакомое… Не я увижу твой могучий поздний возраст…», по лицам всех юношей и девушек и по лицу самого экскурсовода вдруг пробежал какой-то ветерок, что-то изменилось в людях, и глаза заблестели, а руки потянулись за платками. И Маша почувствовала, как по ее обветренной щеке бежит что-то крохотное, бежит быстро-быстро. Да, на такую могилу нельзя прийти просто как в музей. Сюда пришли, словно на могилу отца или матери.
«Он с нами сегодня, потому что правильно жил потому что творил для нас и труды его живы. Только так можно не исчезнуть из жизни, не растаять бесследно во вселенной, – думала Маша. – Если даже забудут его имя и если где-то в чужих странах захотят показать, какова поэзия у русских, прочтут стихи его. И они будут просто стихами русских, и он будет жить до тех пор, пока будет жить его народ. Продолжение каждой маленькой жизни – в народе, в слиянии твоего труда с трудом твоего народа. А физическое твое продолжение – вот» – и она коснулась рукой пониже сердца, там, где недавно шевельнулся ребенок.
* * *
Предписания консультации она выполняла свято. Мыть полы становилось все труднее, – куда делась былая гибкость! На лице появились темные пятна, она подурнела, и только глаза сияли. Ося продолжал писать ей нежные письма, хотя знал, что она ждет ребенка и что жизнь ее сложилась совсем не так, как он предполагал. У нее тоже, как и у него, не хватало расчетливости, рассудительности, у нее тоже было это «никому не нужное постоянство». Ося с нетерпением ждал срока возвращения в Ленинград, чтобы увидеть Машу.
Начинался учебный год. Маша была уже в декретном отпуске, и ее никто не обязывал ходить на лекции. Однако она ходила и старалась ничего не упустить.
Однажды в воскресный день Маша занималась уборкой своей комнаты. Кто-то позвонил. Она вышла к двери в фартуке, с пыльной тряпкой в руке.
В дверях стоял мальчик лет тринадцати с каким-то высоким пакетом, завернутым в белую бумагу.
– Мне нужно гражданку Лозу Марию Борисовну, – сказал он неуверенно.
– Я Лоза. Что такое?
– Вот это вам, получите! – И большой белый пакет перешел в Машины руки. Из-под опадающей белой бумаги высвободились, расправляясь на свободе, зеленые ветки с нежными розовыми цветами.
– От кого это?
– Это нам неизвестно, – ответил мальчик и довольно улыбнулся.
Мальчик ушел. Маша разглядывала корзину с цветами, искала записку. «Наверно, Маркизов, – подумала она. – Вернулся с гастролей, сообразил, что она ходит последние недели, и прислал. Ну, анонимно, – но ведь хорошее можно сделать и анонимно!»
Записки не было, но сзади за цветами Маша нашла крохотный кусочек твердой бумаги, на котором был написан ее адрес. Буквы были печатные, он маскировался, чтоб она не догадалась. Что ж, он человек искусства, он умеет все сделать красиво… А это тоже не мелочь в жизни.
Но уверенности не было, и она подумала об Осе. Не он ли? Нет, он приедет через две недели, и он никогда не станет напускать таинственности. Может, он и приволочет ей сноп цветов, но принесет их сам.
Она снова стала рассматривать бумажку с адресом. Буквы были нейтральные. Какие-то сухие, тоненькие, без нажима…
Неожиданная мысль бросила ее к письменному столу. Она достала из ящика пачку писем, писем Сергея. Ну да, конечно: он тоже писал «у» с такой острой ножкой, а заглавная «К» венчалась острыми зигзагами вроде оленьих рогов. Неужели он?
Маша забыла уборку. Она села на стул посреди комнаты с разбросанными вещами, рядом с горшками цветов, выстроившимися на полу в ожидании очередного туалета, села и задумалась. Несомненно, цветы прислал Сергей. Что это значит? Знает ли он о том новом, что с нею произошло? Наверное, знает, у них есть общие знакомые. И что с ним самим? На «Пышке» он, конечно, не женился. Значит, благополучно учится в своей школе следователей.
Благополучно… А что, если он не лгал, говоря, что опасно болен?
Маше стало не по себе. Ее поведение было оправдано тем, как отнесся к ней сам Сергей. Нельзя же девушке быть совершенно без самолюбия! Конечно, он повел себя именно так, чтобы показать: он Машу не любит, ее любовь тяготит его. Надо было самой уйти, и она ушла. Почему же сердце заныло так тоскливо?
Маше не легко было решиться на разрыв дружбы с Сергеем, но приняв это решение однажды, она вела себя последовательно. Она никого не спрашивала о нем, она забыла номер его телефона. Так что же случилось теперь? Что значат эти цветы?
Она убрала комнату и поставила корзину с цветами на самое видное место – на этажерке. Полила их, отошла в сторону, посмотрела на них еще и еще. Нет, не Маркизов прислал их, хотя и был он жрецом искусства. Жрец… это слово, видимо, имеет общий корень со словом жрать… Маркизов очень любит есть, особенно жареное мясо. Жрец… Но где ты была раньше, умная Маша Лоза?
Активная Машина натура не терпела состояния ожидания, неподвижности. Послал анонимно цветы? Но я найду способ ответить тебе тоже анонимно. Чтобы ты знал, что я догадалась.
У корней больших хризантем были посажены краснолистые бегонии. Маша оторвала один красный листок, положила в конверт и надписала адрес Сергея. Надписала тоже печатными буквами. Пусть он знает, что она угадала.
Через несколько дней от Сергея пришло письмо. Оно было очень коротенькое. Он желал Маше всяческих радостей в жизни, в случае надобности предлагал свою помощь и просил, если у нее родится мальчик, назвать его Феликсом. «Я не очень рассчитываю иметь когда-либо собственного Феликса», – писал он.
А о себе – ни слова! Что он, как он? Узнать можно, позвонив, но этого Маша не сделает, конечно. После всего, что с нею случилось, звонить ему… Нет! Еще станет просить о встрече, а она такая некрасивая.
Сергей позвонил сам. Голос его был совсем незнакомый, другой, чем прежде, слабый, тихий. Сергей очень просил зайти навестить его, – он не совсем здоров и сам выйти не может.
Он болен! Чем? Спрашивать по телефону было неудобно, сам не сказал. Конечно, она пришла бы, если б выглядела обычно. Сергей уговаривал, но так и не уговорил.
* * *
Ося приехал двумя днями раньше срока, обещанного в письме. Он тотчас позвонил Маше и заявил, что едет к ней.
– Не смей! – ответила Маша. – Я ни на что не похожа, поперек себя шире, так что приезжать нечего.
– Не воображай, что ты раньше была красавица! – ответил Ося. – Ничего хорошего я и не предполагаю увидеть. Но я все равно еду.
Видно, он приготовился встретить ее подурневшей, но она превзошла все ожидания. А непосредственный, открытый всем ветрам Оська не сумел скрыть огорчения, увидев, во что превратилась Маша. Словно злой колдун заколдовал ее и превратил из прекрасной царевны в лягушку.
На глазах у Оськи почему-то выступили слезы. Ему стало обидно за милую девушку. Вслед за этим пришел стыд – как смеет он забывать, что она существо священное, будущая мать, продолжающая жизнь на земле? Как она стала спокойна, торжественна!
Он поздоровался и прошел с ней в комнату, где прежде она жила с Люсей.
– Вот какие дела, Осенька, – сказала Маша, присев на самодельный диванчик. Платье туго Обтягивало ее живот.
– Тебе кого хочется? Сына или дочку? – спросил Оська.
– Мне нужно Феликса. Но кто бы ни был, все равно.
– Все-таки ты ненормальная, – почему он не мой? – горько спросил Ося, взглянув на нее с упреком. – Почему ты сама себе враг, сама себе портишь всю жизнь? Почему ты не видишь, какой я хороший и как я тебя люблю?
– Я все это вижу, но я-то сама… Не обижайся.
– Машенька, – голос Оси стал совсем тихий, – это же от нас зависит: давай вообразим, что он все-таки кой. На Маркизова я плевал. Это никого не касается. А его я буду любить, как своего. Дам ему свое отчество, он будет расти возле меня и станет похожим на меня. Потому что, хотя и говорят о всякой там наследственности, но это в значительной мере липа. Иди-ка за меня замуж. Мало тебе досталось?
Маша не задумалась над ответом. Ей только жаль было этого славного парня, не хотелось причинять ему боль. Настоящий новый человек этот Ося Райкин! Очень хороший. Как ему объяснить?
– Твои чувства такие хорошие, что на них нельзя отвечать как придется, – начала она. – Ты меня любишь, хотя, может быть, я того не стою. Как не ценить это! Я ценю. Если б я была художница, я написала бы твой портрет, – по-моему, в тебе есть кое-что от нового человека. Но ответить на твое чувство просто подчинением, согласием без любви – это же нечестно. Представь, что и я, несмотря на все сотворенные мною глупости, тоже не могу кривить душой ради выгоды. Ты мне выгоден с твоим предложением, поэтому я его не приму. Я не подсобное существо, я сама. Выйти могу за того, кого полюблю. Если вышла бы за тебя, то через несколько лет нам пришлось бы разойтись. Потому что, наверно, я полюбила бы кого-нибудь. Я сама не рада этому, все бы могло так ловко устроиться. Но лгать не смогу – ты такой честный сам, как тебе солжешь! Да и не умею.
– Почему ты думаешь, что не полюбила бы меня после того, как мы поженились бы? – спросил он, взяв ее за руку. – Ты не знаешь еще ничего, ты себя не знаешь по отношению ко мне. А я верю: нам было бы так славно вместе!
– Осенька, я не могу поцеловать человека без любви, не могу, не могу! – сказала Маша и заплакала. – Не могу я! – повторяла она, вытирая глаза платком. – В общем, мне и так достаточно плохо, не будем больше об этом.
– Ну не будем… Только не расстраивайся.
* * *
«Я докажу им всем, что человеческое, духовное богатство женщины не уменьшается и тогда, когда она выполняет задание природы – носит дитя, – думала Маша. – Пусть не считают нас беднее, примитивней, хуже. Да, видик у меня сейчас необычный, ничего не поделаешь, но и в это время я – Человек, и это звучит гордо».
