Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

В зимнюю сессию предстоял экзамен по истории философии. Профессор уже закончил курс лекций. Маша надумала сдать экзамен досрочно и получила разрешение в деканате. Она перестала посещать лекции и засела за книжки по философии.

Философия не терпела скороговорок. Не очень просто было понять сущность учения Канта в пересказах профессора или в изложении популярных учебников, но читать самого Канта было еще тяжелее. Маша терпеливо прочитывала страницу за страницей, составляла краткий конспект. Много приятней было читать «Эстетику» Гегеля, а философские идеи Маркса и Энгельса казались совсем понятными и очень близкими. Иногда, читая труды Маркса и Энгельса, Маша ловила себя на желании воскликнуть: «Правильно! Здорово, что догадались». Она тотчас же краснела от стыда, соображая, что эти ее наивные слова потому и возможны, что когда-то, более пятидесяти лет назад эти два человека первые в мире сделали открытие, сформулировали ясно, что такое жизнь и ее законы и что же следует делать на земле человеку. Теперь их идеи общедоступны, они овладели массами, пропитывают нашу повседневность, и что ж такого, что простодушная девчонка, читая труды корифеев, заявляет: «Правильно! Здорово, что догадались!»

Маша любила первоисточники, – еще отец внушил ей интерес к ним. Не доверять пересказам, читать побольше самой! А иной раз и не угрызешь этих спиноз, лейбницев и других ученых мужей. Но надо, надо – это же университет, а не средняя школа. Назвался груздем…

В университетской библиотеке на нее поглядывали с опаской. Библиотекарша, выдавая книги Лозе, боялась, не пришлось бы вызывать карету скорой помощи. Сумасбродная женщина, ходит последние дни, а туда же, неохота дома посидеть.

Маша добротно подготовилась и пришла на экзамен. Профессор сидел в кабинете декана, уехавшего в командировку. Профессор был весьма человечен, отзывчив и не лишен юмора. Увидев свою студентку, он подумал то же, что и библиотекарша. Не стать бы крестным отцом… Отчаянные женщины развелись на белом свете. Ну что она может сейчас помнить? До философии ли ей?

– Так-с, – начал он, взяв у нее из рук зачетную книжку. – Ну-с, давайте поговорим… Вы не волнуйтесь, я настроен отнюдь не кровожадно.

– Я готова отвечать, – сказала Маша строго.

– Так-с… Расскажите, что понравилось вам в курсе истории философии больше всего? – спросил профессор.

«Начинается. Скидку делает, – Маша была задета за живое. – Как они не понимают, что это только унижает женщину!»

– Мне весь курс понравился. Спрашивайте, пожалуйста, что найдете нужным, – ответила она зло.

Профессор растерялся. Он видел, – она рассердилась, она нервничает, – только этого не хватало! Хотел лучше сделать…

Он принял послушный вид и стал задавать вопросы, по возможности простые. Студентка отвечала деловито, обстоятельно, со знанием предмета. Он успокоился.

В зачетной книжке появилось «отлично». Маша вздохнула с облегчением. Экзамен длился минут двадцать, времени на обдумывание вопроса она не использовала, говорила непрерывно. Теперь на зимней сессии будет всего два экзамена. Сдадим и их, справимся.

Резкая боль в спине вызвала на ее лице гримасу.

– Что с вами? – спросил профессор. – Вам нехорошо?

– Нет, ничего, я пойду. До свидания! – сказала Маша, собрала все силы и вышла из комнаты по возможности горделиво и независимо.

Из университета она направилась прямо в больницу.

* * *

Бело́, бело́, бело́! Все кругом бело́: и улицы, которые видны из окна, нарядные улицы с белоснежными подушками на подоконниках, с пуховыми коврами на панелях, с белыми густыми кружевами на кругленьких головках молодых лип. И сестры, и санитарки – они тоже в белых халатах, в белых косынках. И даже сам главный врач в белом халате, врач, который, увидя выходившую из ванной только что приехавшую в больницу Машу, пробормотал себе под нос недовольно: «Что это, школьницу привезли?» Почему он принял ее за школьницу? Может, вид у нее слишком испуганный? Как обидно: стараешься воспитывать себя, закалять, стараешься стать зрелым человеком по своим понятиям и поведению, а какой-то посторонний человек, видящий тебя первый раз, возьмет и определит: школьница!

– Ребеночек у вас хороший, на снег родился, – сказала нянечка, успокаивая Машу после родов. И верно: только вышла она с экзамена, как пошел снег, первый снег в этом году.

В больнице время шло медленно, и никто не торопился отвести Машу в ту комнату, где рождаются дети. «Вам нескоро», – говорили ей. А ей казалось, что люди просто недостаточно чутки, что о ней забыли, что страдания ее никто не хочет облегчить.

Сама! Не подчиняться никому и ничему слепо, действовать по собственному разумению – вот на каких понятиях выросла Маша. Не подчиняться! Делать по-своему!

И вот она оказалась беспомощной и покорной судьбе, – не подчиниться природе уже нельзя было. «Мне больно, я не хочу!» – кричало всё в ней, но деться было некуда. Кто поможет? Кто прекратит это истязание?

«Сама и помогу, – подумала она. – Я же все понимаю. Мне больно, но ведь он, кто-то новый, очень хочет родиться. Я-то дышу, почему же ему нельзя? Я же хочу его, жду его, – на кого же я сержусь? Очень больно. Но наступит день, когда я буду вспоминать это с улыбкой. Вот сыплется белый снег, – он будет сыпаться и завтра, а я буду уже лежать в чистой белой постели, тоненькая, забывшая про боль, буду отдыхать. Вот валится с неба белый снег, – так валился он и в прошлом году, так будет валиться и в следующем. Есть в природе такое, что не меняется веками, тысячелетиями. Мне снова больно, но это так же неизбежно, как отдых, который придет вслед за болью на несколько светлых мгновений. Герои выдерживали пытки, жестокие истязания, неужели я закричу от этого небольшого страдания, естественного и неизбежного, как сама жизнь? Или у меня нет гордости?»

У нее хватило гордости. На всякий случай она сцепила зубы, чтобы крик не вырвался нечаянно, непроизвольно. Хуже, хуже, хуже – да кончится ли это когда-нибудь! Мучьте меня, я все равно не заплачу!

– Девочка! – сказала кто-то из женщин, суетившихся вокруг нее. – Посмотрите, какая хорошая у вас девочка!

Уже! Маша приподняла голову: какое оно, дитя?

Из рук молодой женщины в белом халате на Машу смотрело маленькое существо, чистенькое, смугло-молочного цвета, приятное, с влажными шелковистыми черными волосами. Крупные голубиные веки на мгновение раскрылись, и оно взглянуло на лежавшую перед ним измученную женщину. «Глаза – это частица мозга, выдвинутая наружу», – сказал кто-то когда-то. И пусть любые светила медицины говорят теперь, что младенец сначала ничего не видит или видит все вверх ногами, или вообще не умеет сосредоточить взгляд на чем-нибудь, – пусть говорят, Маша все равно не поверила бы. Ее дорогое дитя свой первый взгляд подарило ей, матери!

Девочка! Ну и хорошо, ну и пусть, еще и лучше. Рассуждать Маша больше уже не могла, очень ослабела. Вокруг нее суетились, кто-то перекладывал ее на носилки, кто-то командовал негромко: «В операционную!» Что, еще не кончено?

– Только начинается! – сказала нянечка, услышав Машин вопрос, и вздохнула. – Да ты не бойся, пройдет и это. Еще полчасика.

В палате тихо. Наступил вечер, принесли покормить детей. А Лозу никто не вызывает, ей не несут. Почему? Забыли?

– В первые сутки ребенок не хочет есть, – объяснили женщины.

Наступают вторые сутки. Маше никого не несут. Да жива ли она, та маленькая девочка? Может, с ней что случилось? Почему не несут?

– Не волнуйтесь, мамаша, вам вечером принесут, – говорит сестрица.

Проходит утро, проходит обед, детей приносят и уносят, а Маше никого не несут. Нет, что-то наверное случилось! Невозможно ждать больше!

Уже вечер. По коридору снова катится тележка с младенцами. Они уложены на тележке рядками, как булочки-батончики. Все они туго завернуты в одинаковые голубые одеяльца, видны только крохотные личики. Из одеяльца выглядывает на тесемке привязанный к руке кусочек белой клеенки с номером. Перепутать боятся. Ну, Маша нашла бы свою из сотен, из тысяч. Один раз всего и видела, но запомнила навеки.

– Шестьдесят третий, – получите, мамаша! – говорит сестрица, подавая Маше голубой батончик. Из одеяльца смотрит маленькое знакомое лицо. И тебя упаковали, доченька!

Ну, получила. Положила рядом с собой на подушку. Открыла грудь, приблизила к маленькому рту. Белая капля блестит на крошечных губках, но девочка не двигается. Ей все равно, она не умеет есть и не знает, что это приятно.

– Да бери же ты! – уговаривает Маша, стесняясь соседок. Наверно, им смешно. Наверно, их дети вели себя нормально, сразу занялись своим делом. А эта не берет.

В палате тихо. Матери кормят младенцев, и только Маша смотрит на свое сокровище с тоской: почему ты не сосешь, почему? Ты же голодная. Тебе же надо расти, набираться сил.

А сестрица пришла за детьми.

– Она у меня… не умеет есть, – сквозь слезы говорит Маша, отдавая обратно ребенка. – Как же быть? Почему это у меня… родился такой ребенок, который не умеет? Как же он жить будет?

– Научится! – беспечно говорит сестрица и забирает девочку обратно. – Через четыре часа снова принесу, не расстраивайтесь.

И через четыре часа повторяется та же история. Маша просит свою девочку, уговаривает. Сестрица пробует помочь. Как трудно всё в первый раз!

Девочка мучает мать трое суток, на четвертые начинает сосать, причиняя острую боль.

* * *

Как назвать маленькую? Феликсом не назовешь, – если бы мальчик родился, назвала бы Феликсом непременно. А девочку? Надо бы в честь кого-нибудь хорошего. А если назвать в честь тети Зои? Любимая Машина тетка! Жаль, что последние годы Маша так редко с ней виделась. Тетя Зоя окончила университет, вышла замуж за какого-то студента старшего выпуска, который уехал после учебы на Урал и Зою с собой потянул. Мама огорчалась, что Зоя едет в такую даль, боялась, что там снабжение плохое, что квартиры не будет. Все вышло иначе. Они уехали в Магнитогорск, и спустя два года Зоя была выбрана депутатом горсовета. Сначала она преподавала историю, потом перешла целиком на партийную работу, а знания свои вкладывала в лекции на всякие политические темы. Муж ее был назначен дирек тором какого-то института – в этом городе, куда они попали, все организовывалось заново и каждый образованный человек был на счету.

Итак, милая Машиному сердцу Зоя жила далеко. У нее уже было двое сыновей, каждое лето Зоино семейство ездило куда-нибудь на Черное море, в Крым или на Кавказ. Только в Ленинград ни разу не собрались, мама очень обижалась на них за это. Но письма писать Зоя не забывала.

Девочка будет Зоей. Маша даже не подумала о том, что и у бабушки могут быть свои предложения, она решила бесповоротно.

На другой же день после рождения малышки на Машину тумбочку в палате посыпались записки и посылки. Скоро ей уже некуда было ставить эти пакетики с кексами, конфетами, маслом, бутылочки со сливками, с домашним клюквенным сиропом. «Ешь побольше!» – писали в своих записках ее друзья и родные, и она ела, но «побольше» не получалось.

Первой была записка от мамы, – кто же раньше мамы подумал бы о ней в такую минуту! Потом писали братья, писала Люся, узнавшая все по телефону, писала Лида, писали товарищи из студенческой группы. Девочки из группы успокаивали Машу по поводу того, что она пропускает лекции: «Мы специально ведем для тебя по очереди отдельный конспект, не расстраивайся, ты ничего не теряешь».

Был третий день Машиного пребывания в больнице. В полдень нянечка принесла записку от Гриши Козакова, комсорга группы. Гриша поздравлял ее с дочкой и сообщал:

«Вчера у нас было факультетское комсомольское собрание. В разном слово взял Сашка из факультетского бюро и громко изрек: «Товарищи! Вчера у нашей комсомолки Маши Лозы родилась дочка весом в четыре килограмма! Пошлем Лозе наше коллективное поздравление!» И все зааплодировали, зашумели. В общем, здорово получилось. Имей в виду, ты на белом свете не одна. Жму руку. Гриша».

К записке был приложен еще один кекс с изюмом. «Куда я все это девать буду? Сушить, что ли?» – подумала вслух Маша, убирая гостинец в тумбочку.

В палату вошел главный врач. Обход давно уже закончился, и появление главного врача было неожиданным.

Он остановился у двери и оглядел палату, словно искал кого-то.

Плотный мужчина лет сорока, в белой шапочке и белом халате, крупный и плечистый, он больше походил на молотобойца, чем на врача. Но Маша знала, что он хороший хирург. Любит свою специальность, очень заботлив, и детей любит. Своих у него нет, хотя он женат. Последние подробности рассказала дежурная нянечка, – она все знала о врачах.

– Вы – Лоза? – строго спросил главный врач, найдя глазами Машу. – Пожалуйста, предупредите своего мужа, чтобы больше он таких штук не выкидывал.

– Какого мужа? – спросила Маша с искренним удивлением.

– Вам лучше знать, какого. Полагаю, он у вас один, – сказал так же строго главный врач и вышел из палаты.

Наступила тишина. Женщины обернулись к Маше и смотрели на нее.

– А что он сделал, твой муж-то? – спросила одна из соседок.

– Понятия не имею, – ответила Маша.

– Вот гляжу я, женщины: у всех нас мужья не худые, все несут чего-нибудь и письма пишут, – сказала самая старшая, – у нее был уже четвертый ребенок. – А у нее, у Лозы, муж самый заботливый: и несет, и несет, нет на него угомону.

– Да нет у меня мужа! – воскликнула Маша с горечью в голосе. – Это мне родственники несут, подруги, товарищи по учебе. А мужа нету.

– Нету? – с недоверием повторила старшая женщина. – А главный-то о чем говорил? Твоего мужа поминал, не другого какого.

– А я и сама не знаю, о ком это он. Честное слово, не знаю.

– Да ты не стесняйся, – включилась вдруг дежурная нянечка. Она всегда появлялась в палате, как только начинался разговор на такие темы. – Ты не стесняйся. Может, вы не записаны, так это дело наживное. Важно, что он к тебе хорошо относится, отец ребенка-то.

– Не знаю, он ли. Никакой записки не было.

– Постой, я сбегаю. Может, принести снизу некому. Может, тебе там целый кулек лежит. Я мигом.

И нянечка затопала по лестнице вниз, где на первом этаже принимали записки и передачи. Нянечке было интересно не меньше, чем самой Маше.

Действительно, она появилась вскоре с большим пакетом и запиской в руках. Вручив всё Маше, она степенно отошла в сторону и села на белую табуретку. Пусть человек прочитает сам, посмотрит все. А потом и расскажет – все же интересно.

Развернув записку, Маша с разочарованием заметила, что это не от Маркизова. Разве он догадается! И цветы были тогда не от него, и теперь вот эта записка – тоже не от него.

Записка была от Оси:

«Здравствуй, Машка! Приношу свои поздравления по поводу маленькой Лозы. Очень хорошо, что девочка. Страшно люблю девчонок всех возрастов, начиная от двухдневных и кончая твоими годами.

Я хотел достойно отметить твой подвиг, но ничего не вышло. Сообщаю по порядку: я приволок сюда корзину живых цветов – белые астры, очень красивые, махровые – все равно не увидишь! Бесчувственная мегера в окошечке заявила, что цветы нельзя, что через цветы можно занести инфекцию и прочее, и прочее. Я просил, унижался, я безбожно врал ей, что это не от частного лица, а от профкома университета, – ничего не помогло! Что мне оставалось делать? Я подарил эти цветы ей, этой старой ведьме, – не нести же их обратно, на улице зима, мне их заворачивали в три слоя бумаги. Отдал ей кулек-передачу, хотел отдать приготовленную записку и передумал.

В стороне от этого окошечка – раздевалка. Я отошел к раздевалке и вижу – вваливается толпа студентов. Практиканты! Снимают пальто, получают белый халат и идут наверх… Номер твоей палаты я знаю. А мегера в окошечке объяснила, что навещать все равно никого не пускают, только к тяжелобольным.

Снял я свое пальтишко, протянул руку за халатом – дали! Натянул его так же, как и они, застежки сзади, и иду следом. На вешалке подумали, что я студент, студенты подумали, что я врач, никто не волнуется, все чу́дно. Зажал я в руке свое письмецо к тебе, топаю. На втором этаже смотрю номера палат – вторая, третья, четвертая. Твоя палата седьмая – иду дальше. А студенты все подались в третью. Ну, я голову в плечи втянул и топаю дальше. Мне седьмую надо.

И вдруг здоровенный дядя в белом халате и шапочке останавливает меня и спрашивает: «Вы, товарищ, куда?» А я, понимаешь, замялся, опыта по вранью мало, не знаю, что сказать, вру что-то, да видно нескладно. Он смотрит на записку, что я в руке держу. «Позвольте,» – говорит, берет ее и смотрит, что написано. А там твоя фамилия, номер палаты… Он записку мне вернул, да так отчитал, так обласкал, что я еле выход нашел. Отдал халат, получил пальтишко и сел новую записку писать. Когда не везет, то не везет во всем. А дядька этот, свирепый – ваш главный врач. Я привык думать, что главные в кабинетах сидят, а этот бегает по всей больнице, как соленый заяц, все ему надо!»

Женщины с нетерпением ожидали, когда она прочтет и поделится с ними. Маша пересказала им содержание письма, а последние слова о главном враче прочитала вслух.

– Нет, наш в кабинете не сидит, не на такого напали, – сказала нянечка, довольная отзывом о главном враче. – Он другой раз и домой не пойдет и пообедать забудет. Всю ночь сидит, бывало. Пойдет, посмотрит, распорядится, а потом сядет в коридоре на кресло и подремлет минут с двадцать. И опять в родилку.

– Значит не муж, – сказала та, что была всех старше. – А видно, парень любит тебя… Да не утаиваешь ли ты чего, не его ли это ребеночек? Не часто бывает, чтобы чужие так заботились.

– Они теперь не ценят этого, молодые наши, – сказала нянечка. – Не знают, каково нам приходилось, в старые-то времена. У меня вот сын… Инженер он, на Путиловском заводе работает, теперь Кировском. Красивый мужчина с личности и умный. Он видный собой, не в меня (нянечка была маленькая и сухонькая), все уважают его… А ведь он незаконный у меня. Незаконнорожденный.

Эта старушка произвела на свет красивого большого мужчину? Интересно! Женщины приготовились слушать.

– Я ведь в этой больнице тридцать лет работаю, – продолжала нянечка. – А сыну моему двадцать семь. Отец-то его из богатеньких был, они булочную имели на Гороховой, родители его. Меня он очень уважал, любил, а мать как узнала, в чем дело, приказала оставить меня – не пара, простая санитарка в больнице. Ну, конечно, невесту ему нашли подходящую, повенчался он и уехал с ней в Ригу. А я по нему так томилась, так томилась, и сказать нельзя. Мальчик родился, а все забыть не могу, что было. Узнала, где он в Риге живет, на какой улице и номер дома. И не вытерпела, накопила денег на билет и поехала в воскресенье, а ребеночка на соседку бросила.

Вот пришла на ту улицу и дом нашла, такой невысокий беленький дом с балкончиком, легонький, словно дача. Стала я на другой стороне улицы и жду, а самой стыдно да и страшновато. Час ждала и два ждала, не выйдет ли. Все не шел он. И ждала я до самого вечера не евши, все боялась пропустить, не вышел бы он. Так он и не вышел. Только раз в окошечке показалось мне лицо знакомое, – тюлевую штору отодвинул и посмотрел, наверно; хотел узнать, какая погода. Пополневши был, посолиднел, как свою семью завел. А раньше был он быстрый такой, худенький. Прибежит, бывало, принесет леденцов либо калачика – «Кушай, Дусенька, кушай, золотко мое!» Вот тебе и золотко. Не узнал меня, даже не заметил. А потом скоро и революция началась, война гражданская, голод. Как я в те годы сына выхаживала, как на ноги ставила, – никто не знает. Мне кексов с изюмом никто не носил.

– И не интересовался отец-то? – спросила молодая женщина с крайней койки.

– А зачем ему?

– Человек все-таки…

– Нет, дочка, не интересовался он нами. С тех пор я его больше не видела. И верите – никто мне после него мил не был, а сватались, три раза сватались ко мне, несмотря и на сына. С тех пор и живу одна с сыном. Теперь он женился, двоих деток имеет, мне и хорошо – не одна. А тогда, поначалу-то, бабы-соседки долго мне косточки перемывали. Дело прошлое…

– Значит, была любовь у вас, – сказала старшая женщина. – И слава богу, и ничего не значит, что ребенок незаконнорожденный. Конечно, одной труднее, вдвое труднее, а то и втрое. Да зато хоть бабой стала настоящей. А то есть и такие женщины – живут тихо, замужем, детей рожают, а любви не знали. Живет при муже, а что толку? Если не люб, так и живешь, словно обворованная. Поют песни про любовь, а ты и не веришь.

И набравшись смелости, женщина сказала, снизив голос:

– Я, бабоньки, второй раз замужем, меня первый-то раз выдали дуром, не спросясь, а я глупа была. Ну, я не такая, чтобы терпеть. Ушла от него через полгода. И вот – вышла по любви, и живу и радуюсь. Правда, мой мужик необыкновенный, до того заботливый и веселый. Все с прибаутками. Краснодеревец он, столяр. Ой, не могу, любит сказануть! А собой – что́ собой, он меня росточком даже чуть пониже, ничего особенного. Видишь, я ему четвертого принесла. И дети-то у нас тоже смешливые. Дома худого не слышат, мы всё меж собой в мире живем. А как матка с отцом, так и дети.

– Вот и я потому не могу выйти замуж за этого парня, который сюда пробирался, – сказала Маша. – Не лежит к нему сердце, а он хороший! Очень хороший парень. А дитя прижила от плохого, – что поделаешь! И, наверно, я никогда больше замуж не выйду, полюбить не смогу.

– Никто не знает, – ответила задумчиво нянечка. – Может так, а может и по-другому будет. Ты молодая, собой пригожая, народу круг тебя всегда много. Теперь ты им цену знаешь, словам ихним, теперь если найдешь, то уж не торопись, хорошенько все узнай и проверь.

– Мамочки, получайте детей!

За открытой дверью палаты остановилась коляска с голубыми батончиками. Сестрица быстро вошла в палату, держа справа и слева по спеленатому ребенку, и навстречу ей протянулись женские руки.

* * *

В день выписки за Машей пришла мать. Она волновалась, суетилась, показывала принесенные пеленки и распашонки, одеяльце для маленькой. Мать всё время поглядывала исподволь на Машу, отыскивала в лице ее новое. Во взгляде матери Маша прочитала такое, чего никогда прежде не видела. Казалось, мать хочет сказать ей: «Ну вот, теперь и ты узнала то, что мы, взрослые женщины, знаем. Теперь и ты почувствовала, что было со мной, когда ты появлялась на свет». И Маша сама не заметила, что в обращении с матерью стала мягче, добрее. Мать суетилась, подготовила все, что нужно, она помогала во всем. И когда Маша на высоком столике для пеленания снимала с девочки казенную распашонку и надевала свою, домашнюю, – на глаза матери навернулись слезы.

Дома Машу ожидал сюрприз. В ее комнате стояла детская кроватка, покрытая красным сатиновым одеяльцем. Это принесли студенты, товарищи по группе. На письменном столе в тоненькой вазе стояло несколько белых хризантем. В комнате было чисто-чисто, хорошо проветрено, уютно.

Дома не было никого, кроме младшего братишки. Увидев ребенка, он очень взволновался. Долго ходил вокруг, ожидая, что девочку будут пеленать и тогда он увидит ее всю-всю, неправдоподобно-маленькую, но настоящую. Охотно приносил и уносил все, что требовалось. Он ушел из Машиной комнаты только тогда, когда мать сказала: «Машенька устала с дороги, ей надо поспать, пока девочка тоже спит».

Через несколько дней пришли ребята из университета. Они сообщили, что профком дает Маше путевку на два месяца в дом отдыха «Мать и дитя». Дом отдыха близко, на Островах. Путевка бесплатная. Кроме того, как только Маша зарегистрирует дочку, ей выдадут единовременное пособие на приданое для младенца.

У Маши на сберегательной книжке было пятьсот пятьдесят рублей. Пособие можно прибавить к этим деньгам, будет шестьсот пятьдесят. А приданое приготовлено домашними средствами, можно прикупить еще метров пять бязи, и достаточно. Маша просто капиталистка, до того у нее много денег!

Девочка будет Зоей – дома все согласились. В загсе Маша зарегистрировала дочку на свою фамилию. «Маркизов Семен Григорьевич» – значилось в графе «отец», но девочка взяла только отчество. Прежде Маша часто размышляла над тем, почему детям всегда дают фамилию отца. Считают отца главнее… Почему? Это просто для того, чтобы было какое-то единое правило, какой-то порядок. Может, для того, чтобы малосознательные отцы помнили лучше о своем долге? Мать дитя свое не бросит, отец бросит скорей – вот и закрепляют фамилию на всякий случай.

Маша не хотела признавать того, что в семьях отец является, как правило, главным добытчиком. Ни ее мать, ни она сама не были иждивенками, зависимыми и ограничившими себя заботами о доме и семье. «Я могу делать ту же работу, что и мои товарищи-мужчины, – рассуждала Маша, – я могу и хочу, потому что мне это интересно не меньше, чем им. Лишить себя любимой работы и переключиться на кухню! Но я не хочу становиться подсобным, вспомогательным существом».

Лиза была подсобным существом, и это ее вполне устраивало. Значит, женщин держат на таких ролях не силой, сами женщины часто предпочитают эту урезанную, обедненную жизнь — жизни с самостоятельным трудом, трудом любимым и вдохновляющим. Жаль их!

Итак, новенькая девочка получила свой первый в жизни документ – метрическое свидетельство. Маша спрятала документ подальше, оформив необходимые справки для пособия. Получила путевку и поехала в дом отдыха «Мать и дитя».

В доме отдыха Зоеньку у нее забрали в детскую. Там за малышами смотрели специальные н яни, чтобы матери могли хорошо отдохнуть и набраться сил. Не без трепета отдала она девочку в руки няни, – а как еще будут ухаживать там за ней, не дадут ли плакать? Дома она плакала редко. Но, встретившись со своим драгоценным младенцем через три часа, Маша увидела Зою чистенькой, спокойной и довольной.

Мамы отдыхали в других палатах. Они гуляли по парку, ели, спали, занимались специальной физкультурой, слушали лекции и концерты. Каждые три часа они надевали белые халаты, мыли руки, повязывали голову белыми косынками и шли в комнату, которая была столовой для детей. Здесь они кормили своих маленьких, любовались ими, а потом снова шли отдыхать и развлекаться.

В палате Маши была молодая белокурая женщина, работавшая на стройке. У нее был сын, крупный, с васильковыми глазами. Женщина рассказывала соседкам по палате, что муж бросил ее несколько месяцев тому назад, – не хотел ребенка. Теперь она подала в суд на алименты. Суд должен был состояться на днях.

– Что же с сыночком будет, если задержусь на суде? – спросила женщина у соседок. — Ему кушать время придет, а меня нет…

– Хотите, я покормлю? – предложила Маша. – У меня молока много, хватит на двоих вполне.

– Вот спасибо! Я постараюсь успеть, но если он плакать будет, вы покормите…

Эта женщина нравилась Маше. Судьба ее была нелегкой, хотя и очень простой. Выросла она в бедняцкой семье, подростком поехала в город поступать в прислуги. Хозяйка досталась ей скупая, прятала от нее еду, хлеб, довела до истощения. Уходила она от хозяйки с ненавистью и злобой. Пожила у другой, познакомилась с девушками, работавшими на стройке, и ушла из прислуг. Здесь она освоила грамоту, приучилась читать газеты, узнала о своих правах. Жила в общежитии, работала. А срок пришел – полюбила и замуж вышла. За такого же, как сама, строителя, каменщика, своего сверстника.

Жили хорошо. Но когда забеременела, муж приказал делать аборт, а денег в ту пору не случилось, пятидесяти рублей. Хотела продать мужнин пиджак, – он не позволил. А своего что продать не было. И вот пришло время – родился сын. Молодой отец не казал носа, где-то пропадал по вечерам, выпивал с друзьями. Повестку на суд она вручила ему сама на стройке, при людях, пристыдила и ушла, не больно-то упрашивала вернуться.

Все женщины в палате хором осуждали ее мужа. А сама она, виновато улыбаясь, говорила: «Дурак он, по глупости это сделал, ему же хуже будет с алиментами». Ей, видимо, было и жалко его, дурака, но отступиться от своих прав она не хотела – недаром грамота открыла ей глаза на права женщин, на новую жизнь.

Наступил день суда. Покормив сына, она уехала – ехать надо было далеко, жила она совсем в другом районе. Подошло время, и матерей пригласили кормить.

Синеглазого мальчика тоже принесли и, в ожидании прихода матери, положили на столике для пеленания. Маша покормила свою Зою, отдала ее няне и взяла мальчика, Другая грудь была полна молока, малышу хватит без сомнения.

Дитя прильнуло к груди. Жадно тискало грудь мягкими розовыми деснами, смешно захлебывалось сладким молоком. Насытившись, малыш закрыл свои васильковые глазки и мирно заснул.

Маша с удивлением ловила себя на том, что на взрослых мужчин она тоже смотрит теперь материнскими глазами. Конечно, ее дитя еще мало, но придет время – и Зоя тоже будет матерью, и даже матерью взрослых женщин и мужчин. Не от женщины ли вся жизнь? Разве не повезло Маше в том, что она родилась женщиной? Конечно, еще не все это понимают, еще не все уважают женщину так, как она того заслужила. Но поймут, поймут, и придет время, когда на больших площадях самых красивых городов поставят памятник женщине-матери. Вот и на иконах, чтобы легче обмануть людей, рисуют мать с ребенком, хотят привлечь верующих, – материнство трогает.

Мать синеглазого мальчика пришла из суда веселая. Маша рассказала ей о сыне, а женщина торжествующе доложила соседкам по палате, что ее «дурак» покаялся, помирился, просит ее снова жить с ним вместе. «Да он без меня обносился весь, знала бы, приехала вчера, выстирала б ему рубашку, чтоб на суд не приходил таким замурзанным», – сказала улыбаясь женщина. В голосе ее слышались материнские нотки, – взрослый мужчина, давший жизнь ее сыну, сам казался ей временами вторым ее ребенком, большим, неразумным, но тоже своим, нуждавшимся в ее заботе.

– Послезавтра, в день посещений, он приедет… Вы посмотрите на него, он собой ничего, не плох… – закончила она свой рассказ.

Посещения… А кто посетит Машу? Мама. Надо позвонить маме по телефону, она придет. А больше некому. Ося понял, что его заботы тяготят Машу, он приезжал к ней домой, пошумел, похвалил девочку и уехал очень печальный. Да и кто такой Ося? Посещения разрешены родным.

Маркизов не приедет. Он в городе, но ни разу не позвонил, – она же сама запретила в последнем, в единственном письме ему! И не надо! После рождения девочки Маша почувствовала, как слабеет тоска по этому человеку, как тоску эту сменяет постепенно негодование, негодование и обида, не только за себя, но вообще за женщин, с которыми так поступают. Что-то недостойное было в его поведении, в его поступках. Маша стыда не ощущала, ведь она никого не обманула, она не сжульничала, не обворовала. Она пострадала, – но этого стыдиться не надо, ведь плохое она сделала не другим, а самой себе!