Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Здравствуйте! – он стоит на пороге ее комнаты, дверь открыл ему Машин старший брат. Маркизов смущен и не знает, что сказать дальше.

– Здравствуйте, – отвечает ему Маша спокойно и холодно. Она так старается быть спокойной! – Вот наша девочка. Зоя. Она спит.

На лице Маркизова появляется глупая, растерянная улыбка. Он подходит к кроватке и смотрит на ребенка. Смотрит с любопытством и некоторым недоверием.

– Какая большая… – говорит он растерянно. – Я думал, она меньше.

– Она уже выросла, – строго объясняет Маша. – Когда родилась, она весила четыре килограмма. А сейчас ей четвертый месяц.

Они молчат. Зоя спит и не подозревает, что к ней в гости пришел отец.

Тишина становится томительной, Надо что-то сказать.

Первой набирается храбрости Маша:

– Я серьезно болела. Была операция. Поэтому мне приходится поступать вопреки собственному желанию….

– Что вы! – торопливо подхватывает Маркизов. – Какой может быть разговор. А в комнате сыро, по-моему. Надо отремонтировать пол, здесь дует.

– Разве? – Маша и не замечала, что дует.

– Я готов. Сколько нужно в месяц?

– Не знаю… – теряется Маша. Обо всем подумала, а вот сколько надо денег для Зои – не подсчитала. Шляпа!

– Ну как же? Вы учтите, что и ремонт надо будет сделать, и дров купить побольше… Чтобы она не простудилась.

Последние слова чуть не испортили все дело, чуть не разрушили твердую Машину позицию, так удачно выбранную. Чтобы она не простудилась… Значит, ты думаешь о ней, человек? Значит, не безразлична тебе эта маленькая девочка? И вот уже она почти готова все простить, все забыть… И вот уже все новое, что добыто и создано в себе такой дорогой ценою, – все готово полететь в пропасть.

Но женское достоинство, сознание своего превосходства просыпаются в Маше с новой силой. Да. Что же удивительного, что в отце обнаруживаются некоторые элементы отцовской заботы? Еще от души ли эти слова?

– Конечно, расходов будет много. Их и сейчас немало – ей требуется грудное молоко, фрукты для соков. И я ей требуюсь, не такая, как сейчас, а здоровая, спокойная, сильная физически. Нужна няня. Мало ли что.

– Конечно, – соглашается Маркизов. – Вы скажите, сколько, и я буду присылать…

– У нотариуса надо оформить ваше обязательство перед ней, – твердо говорит Маша.

– Хорошо… Вы скажете, когда мы пойдем к нотариусу? А пока… Завтра я пришлю денег.

Зоя начинает вертеться, – наверное, пеленка мокрая. Проснулась, мое солнышко! Маркизов забыт, Маша достает из постельки теплое свое сокровище, развертывает пеленки.

Он боится двинуться с места, боится подойти поближе. Он смотрит издали на шевелящееся смуглое существо, на эти маленькие, но совершенно настоящие руки, ноги.

Маша уложила ее на свежие, чистые пеленки и готова запеленать. Но вдруг она вспомнила о Маркизове. Что-то подобное улыбке освещает ее исхудавшее лицо. Круто повернув маленькую на бочок, она открывает ее грудку:

– Смотрите: поставили ей печать – ваше! – грубо говорит сна Маркизову. Он видит на груди младенца крупную коричневую родинку, такую же, как у него, под левым соском. Такую же точно!

Ничего, ни черта не отвечает он на эти слова. И что скажешь: стоит, как болван, и смотрит на своего первенца. Свой, да не свой! Кто же мог думать, что эта сумасшедшая женщина не понимает шуток, не знает компромиссов, не сообразуется с элементарным расчетом! Будь она такая, как все, и ничего бы не было. Разве мало потратил он времени на изучение женской психологии? Кажись, хорошо изучил. И расчет был точный: оскорбленная внезапной переменой отношения, она не захочет иметь дитя от такого недостойного, от такого гадкого, злого… Не захочет, освободится. А там видно будет. Он вовсе не хотел порывать с ней, он с удовольствием продолжал бы эту связь еще некоторое время – ей же всего-то двадцать один год…

Маркизов насупился. Ему неловко. Он не театральный злодей. И ему жалко сейчас эту исхудавшую упрямицу, жалко, немного неловко перед ней, что так случилось. Но именно сейчас он внутренне убеждается, как правилен его выбор, – с Лизой жить много легче! Она ловит каждое его слово, угадывает каждое желание. С ней и не захочешь, да помиришься. Она живет для него. А эта все делает по-своему…

…Через некоторое время они встречаются у нотариуса. Составив бумагу, нотариус передает ее в машинописное бюро, а клиентов просит подождать, погулять в садике.

Маркизов что-то рассказывает ей, рассказывает о гастролях театра на юге, о том, как шофер-лихач чуть-чуть не сбросил их машину в пропасть. Он смотрит на гуляющих в садике детей:

– Забавно: если у нашего поэта Петухова родятся дети, они все будут маленькие Петуховы, такие же кургузенькие, с таким же курносым носом… – говорит он, улыбаясь. – Забавно…

Очень забавно. Такие же. И твоя дочь тоже взяла от тебя не одну только родинку под левым соском. Но так ли забавно будет ее детство, если вместо отца она будет иметь только отцову долю денег? Наверное, потребуется ей все, что нужно растущим людям, – ничем незаменимая любовь и матери и отца.

Маркизову тридцать лет, и он чувствует себя совсем еще мальчишкой. Беззаботным добрым мальчишкой, которому все интересно, который намеренно никого не обижает, но себя, дорогого, помнит прежде всего. И не приучен он думать много о других, не приучен! Он же необыкновенный, женщины прожужжали ему уши. И эта что-то такое бормотала, за что-то благодарила, чему-то радовалась. Он живет, не загадывая, по вдохновению, живет в свое удовольствие. Он порядочный – деньги он даст на ребенка. А чего вы еще хотите?

Все готово. Нотариус подает им документ в двух экземплярах: «Я, Мария Борисовна Лоза, с одной стороны, и я, Семен Григорьевич Маркизов, с другой, приняли по обоюдному согласию решение…»

Бумажечка. Ну ладно, без нее тоже нельзя обойтись.

И вот Маша дома, снова со своей малявкой. А на столе навалены горой книжки, конспекты, тетрадки… Сессия, сессия подошла. Как-то ты справишься, Маша Лоза?

* * *

В театры и кино ходить перестала – некогда. Няню еще не нашла, летом будет отдыхать в деревне, найдет. Да ведь не хочется доверять Зою кому попало. Дома помогают – братишки ходят в молочную кухню за Зонными бутылочками. Смешные бутылочки, одинаковые, с делениями, чтобы знать, сколько налито – сто двадцать граммов, сто пятьдесят. Мать помогает стирать пеленки. Но Зое надо много гулять, каждый день надо гулять часа четыре, так сказал доктор. Ленинградские дети склонны ко всяким болезням, им нужно много гулять. В любую погоду, и в дождь, и в снег.

Маша выполняет приказ врачей неукоснительно. Еще ожидая ребенка, она купила коляску, и теперь в этой коляске возит Зою. Из красного сатинового одеяльца в кружевном пододеяльнике торчит крохотный розовый нос, смотрят голубиные глаза. У подбородочка – чистый носовой платочек. Если снег, то над Зоиным личиком воздвигается коленкоровый навес, но гулянье продолжается. Льет дождь, все одеяло промокло, а мы гуляем. Хотим удивить мир своим здоровьем и красотой, вот вам!

Мы гуляем, а наша мама в это время пытается заниматься. Она взяла с собой книгу – «О материалистическом понимании истории» Плеханова, и пытается читать. Остановится в садике, сядет на скамейку и читает. Строк десять прочтет, а голова начинает клониться все ниже и ниже. Встряхнет головой, возьмет в руки комочек снега, разотрет его, и снова читает. Отчего так невыносимо клонит ко сну? Прежде этого не было. А сейчас – ничего не хочу, ничего не надо, только бы поспать лишний часок!

Маша злится на себя, но продолжает читать. Она должна. Она ни за что не потеряет год, ни за что.

Зоя хороший ребенок, она кричит только тогда, когда ей явно плохо и требуется помощь. Она легко засыпает под Машины колыбельные песни: «У котика, у кота была мачеха лиха…» Эту песню мать пела Маше, потом Севе, Володе, а теперь Маша поет ее Зое. Зоя ждет песенки и, услышав, покорно заводит глаза. Они сами закрываются под эту песенку, а рыжая соска выскакивает изо рта. Умная девочка у Маши, чудо. Ее особенно смешно пеленать. Маша раскрывает ее и встречает прищуренный веселый взгляд Семена. Это она Семена пеленает, маленького, беспомощного. Она и разговаривает с дочкой так: «Ну, Семен Григорьич, какая же ты замарашка! Опять тебя мыть, опять мне с тобой морока. Что, хорошо чистому? То-то».

Сессию Маша не завалила. Философия была сдана на отлично, два оставшихся экзамена принесли хорошо и удовлетворительно. Но отдыхать не было никакой возможности, весенняя сессия надвигалась с быстротой лавины.

Рана зажила через три месяца. Маша попробовала кормить Зою выздоровевшей грудью – и молоко появилось. А красота… Почему женщины теряют красоту, становясь матерями? Разве это обязательно?

Ей только еще недоставало думать о красоте, мало было забот и без того. И все же она стала делать все от нее зависящее, чтобы оставаться привлекательной.

Ее очень раздражала одна из молодых соседок по дому, Муся, с которой она когда-то вместе откапывала кирпичи ради заработка. Муся вышла замуж года два назад, но ее уже нельзя было узнать: из веселой длинноногой девушки, нос башмачком, она превратилась в нечто бесформенное, расплывчатое. Родив первого ребенка, Муся стала неряшливой: «Мне теперь все равно: замуж вышла, соблазнять некого!» – отшучивалась она, когда Маша упрекала ее в безразличии к своей внешности.

– Смотри, начнет твой в стороны на других заглядываться! – предупреждали Мусю бывшие подружки, но она только смеялась в ответ, уверяя, что мужу нравится ее бесформенная полнота.

Маше очень хотелось перебороть этот всеми признанный взгляд, что женщины теряют свою юную красоту, став матерями, и она продолжала следить за собой. Только бессонница сказывалась, печать усталости по-прежнему лежала на лице. Но это пройдет, дайте только выспаться когда-нибудь как следует!

Учебный год закончился благополучно. Маша даже не ожидала, что в весеннюю сессию она сдаст экзамены не ниже, чем на хорошо. Преодолев тяжелую болезнь, Маша как бы переродилась. Она была уже не то суматошное, несколько взбалмошное, несобранное существо, как до Зои. Теперь она ощутила, что в жизни ее перейдена новая важная грань: она стала зрелой женщиной, стала матерью. Из-за интересов Зои она стала рассудительней, расчетливей, стала несколько тверже. И еще в ней созрела какая-то новая гордость: я дала жизнь такому милому новому существу, всеми признанному отличному ребенку. Значит, я чего-то стою. А линия моя в жизни – правильная, новая, и я докажу это всем, кто не верит.

* * *

Сергею Маша звонила несколько раз. Но его почему-то не вызывали к телефону, подходила его мать и на вопрос о его здоровье отвечала: «Все по-прежнему». Видно, было ему плохо, если так отвечали. И не разрешали зайти.

С наступлением лета Сергея перевезли на дачу, во Всеволожскую. Маша уехала с семьей в деревню, а к осени стала искать няню. Зою можно было отнимать от груди.

В один из августовских дней Маше позвонили. Незнакомый женский голос спросил студентку Машу Лозу.

– Да, это я, – ответила Маша.

– Жаворонковы просили сообщить – Сережа умер. Завтра похороны в три часа дня. Если хотите проститься, приезжайте на кладбище.

– Умер!

Все ходит в паре – рождение и смерть, смех и слезы, свидание и разлука. Все ходит в паре, добро со злом впересыпочку, – и нечего морщиться и закрывать глаза.

Она приехала на кладбище. Она взглянула на него в последний раз – он совсем высох, словно снова из взрослого превратился в подростка. Он не сдал только одного экзамена в школе следователей, – сил не хватило, отложил на осень. С железным упорством продолжал он трудиться, пока дышал.

Заплаканный младший брат не сводил глаз с Сережи. Маша не сумела сдержаться, она отошла в сторону, вытирая слезы. Нет, лучше уйти, если нет сил успокоить других. И так тяжело, и без нее.

Сережина мать заметила, что Маша сделала шаг в сторону, и подошла к ней.

– Маша, вы были его другом, не забывайте нас! – сказала она сквозь слезы. – Приходите к нам с дочкой. С Зоей. Мы о ней много слышали от Сережи, он часто рассказывал, какая она…

Маша обещала. Сейчас она понимала горе матери, сама стала матерью. Потерять ребенка!

Сережи больше не было. И вспоминая три года их знакомства, их дружбы, размолвки и отчуждения, Маша со страхом чувствовала: это и была она, это была любовь, настоящая, неискоренимая! Какой-то другой человек стал отцом ее ребенка, но он не завоевал все ее помыслы, как завоевал их Сережа, стыдливый, наивный Сережа. Его не забыть, никогда не забыть. Да, он жил мечтой, он был романтик, но как чисты и светлы были его сокровенные желания! Пусть он был наивен, – но он никогда не был смешон, никогда не запятнал высокое звание человека.

Надо жить дальше, потеряв самого верного друга. Что же делать, надо жить, учиться, работать, растить дочку. Надо стараться, чтоб от жизни твоей людям становилось теплее.

* * *

С осени у Зои появилась няня – маленькая старушонка, подвижная как мышь. Зоя уже ходила, говорила первые слова.

Теперь Маша взялась за учебу еще злее. Она подолгу сидела в библиотеке. Но не под зеленой лампой в любимом уголке – это место за время ее отсутствия облюбовал какой-то студент-физик. Машу страшно огорчало, что ее место всегда почти занято. Она не хотела сама заговорить с незнакомым человеком, но ей казалось, что он поступает бестактно и недружелюбно по отношению к ней. Тем более, что лицо его и прежде мелькало в этой библиотеке, Маше оно было немного знакомо.

Однажды они пришли одновременно, но Маша успела первой бросить свою тетрадь на любимое место. Заняла! Не умея скрыть торжествующей улыбки, она подняла глаза на незнакомого «агрессора», что, опоздал?

– Любимое мое место! – сказал студент, скорчив комическую гримасу.

– Я на этом месте второй год сижу, – возразила Маша.

– Что-то я вас совсем не видел последние полгода. Вы с какого факультета?

– Историк…

Это не было знакомством, парень даже не назвал себя. Только объяснил, что он приехал с Украины и готовится сдать экзамены за последний курс. Оттого и торчит здесь дни и ночи, пока не начнут свет гасить.

С тех пор они здоровались кивком головы. Студент ввинчивал свой взгляд в книги с такой силой, что, казалось, его хоть краном подымай – не оторвешь от стола. Видно, он умел работать.

Да, действительно, Маша долгое время была оторвана от библиотеки. Зато теперь, когда она перестала кормить дочку, поручила ее няне, – Маша не упускала ни одной минуты. В библиотеку она приходила и в воскресенье, к самому открытию, чтобы занять свое любимое место. Уйти можно было когда угодно, в зависимости от обстановки дома.

К «агрессору» несколько раз подходила молодая женщина. Это была не студентка, она работала в библиографическом отделе и давала справки. «Агрессор» ей явно нравился, она любила постоять, опершись рукой о его стол, поговорить с ним шёпотом. Два или три раза они вышли из библиотеки вдвоем.

Маша почему-то заметила это. Она тоже умела не отвлекаться от книги или конспекта, но помехи были спрятаны где-то в ней самой. Фантазия ее постоянно работала с непрошеной силой, размывая все перегородки и заборы, словно река в половодье. А что, если он подойдет к ней однажды и спросит… Что он может спросить? Ну, спросит хотя бы, как ее зовут и не хочет ли она пойти в кино?

И он изредка поглядывал на Машу. Высокий, плотный, широкоплечий парень, черты лица мелкие, немного жесткие, а глаза черные-пречерные. Он был одессит, как выяснилось позднее, и, при всей собранности и серьезности его характера, в глазах его мелькала иногда задиристая улыбка, словно он спрашивал себя и всех окружающих: «И долго мы еще сможем вести этот благочестивый образ жизни и существовать на одной духовной пище?» Обычно он посматривал так перед тем, как пойти перекусить в буфет.

В один из зимних вечеров он окончил работу раньше обычного и подошел к Маше:

– Скажите, вам сегодня непременно надо сидеть до двенадцати или же допустимо отклонение? Хочу похвастаться: сегодня днем я сдал один из самых трудных экзаменов, притом на пятерку. Приглашаю вас выйти подышать свежим воздухом. Насколько я заметил, вы тоже довольно-таки безжалостны к себе…

Неужели же она не имеет права дать себе маленькую передышку? Совсем одичала без посторонних людей, пожалуй, и говорить разучилась.

– Кажется, я уже достаточно устала, чтобы передохнуть, – ответила она, и оба пошли сдавать книги.

«Агрессор» помог Маше надеть пальто, вышел с ней из библиотеки и заявил:

– Познакомимся как следует, заполним анкету: Воронов Евгений Александрович, год рождения тысяча девятьсот двенадцатый, место рождения Одесса, родители служащие, член ВЛКСМ, разведен, детей нет, выговоров в личном деле тоже нет…

«Такой молодой и уже разведен, – подумала Маша и вдруг вспомнила: – а я-то чем лучше…»

Она «заполнила» свою анкету. Женя внимательно слушал, как она говорила: «не замужем, есть дочка». Выслушал спокойно и заметил:

– Что у тебя есть ребенок, я знаю, только хотел вот услышать, кто – сын или дочка.

«Он видел меня накануне рождения Зои», – догадалась Маша.

– Ничего, что я говорю тебе ты? Мы же оба комсомольцы, – начал Женя и, получив одобрение Маши, продолжал: – Теперь, когда мы отдали дань формализму, потому что это формализм и узнать человека по анкете трудно, – хочу попросить тебя помочь мне отыскать Дом учителя. Я год всего в Ленинграде. Мне рассказывали, что это красивый дворец… Сегодня там концерт и выступление литературного кружка, и в числе прочих молодых гениев значится один мой земляк… Свихнулся человек, роман пишет. Он неплохой парень, учитель-географ, кончал Герценовский три года назад. Ты не возражаешь, Маша?

– Я не смогу быть на концерте до конца, потому что Зоя – превыше всего, – ответила Маша.

– Ну, это конечно, это правильно. Послушаем кружковцев, а там посмотрим… Сядем где-нибудь у прохода.

Женя разговаривал учтиво, вежливо, – сразу видно, что он старше Маши, в нем нет никакой угловатости и излишней порывистости. Умный парень. А рассказывает про свою Одессу и про своих умерших уже давно родителей так, что слушать интересно, хотя все это и далеко.

Маша хорошо знала Дом учителя, она там часто бывала в школьные годы. Она водила Женю по лестницам и коридорам Дома, показала библиотеку, привела в зал.

Публика уже собралась. Литкружковцы сидели кучкой – тут были люди разного возраста, пожилые и молодые, женщины и мужчины. Все они пытались писать что-нибудь, стихи или рассказы, некоторые даже печатались. С ними сидел руководитель кружка, литературный критик, имя которого Маша встречала иногда в газетах. Он был очень подвижен, востронос, в очках, и то и дело смешил чем-то старушку с черепаховыми гребнями в прическе, тоже, видно, начинающую поэтессу.

Женин товарищ сразу увидел их и подошел. Он был совсем маленького роста, в пиджачке с торчавшей из карманчика ручкой, очень изящный, тоненький, изысканный. Он притащил с собой за руку и познакомил с Женей и Машей какого-то поэта с длинными прямыми волосами, угрюмого и странного на вид. Женин товарищ, рекомендуя поэта, рассказал, что он пишет замечательные стихи о природе Бразилии и Аргентины. Такие стихи, словно видит сам все, что изображает: огромные кактусы, араукарии, пальмы.

– Не пройдет года, как и ты будешь писать об этом не хуже… если захочешь, – мрачновато ответил поэт. – Надо только обратиться к источникам, я дам тебе книги. Правда, они у меня многие на английском языке…

– Я забыл сказать: Гриневский у нас – знаток английского, преподает языки в военной академии… – объяснил Женин приятель.

Вечер открыл руководитель кружка. Сначала шли выступления кружковцев со своими стихами и рассказами, во втором отделении должен был состояться концерт силами самодеятельности Дома учителя.

Не слишком-то блестящими были стихи и рассказы, прочитанные в этот вечер, но скучно Маше не было: руководитель кружка оказался выдумщиком и врагом всякой официальности, о каждом выступавшем он говорил несколько слов в таком дружески-домашнем духе, что всем становилось веселей, все сочувствовали расхрабрившемуся автору, который хорошо понимал, как далеко ему до Маяковского и даже до Кирсанова. Понимал, а все же читал, вверяя свою судьбу слушателям.

Длинноволосый поэт тоже читал. Он читал о восстании пеонов, он так здорово рассказывал о саваннах, о гигантском дереве сумаума и о «башнях кактусов огромных», что Маша прониклась к нему чувством, в котором удивление смешалось с восхищением. Вот это фантазия – не видеть, а так здорово описать! Он, наверно, очень талантливый. Он читал стихи и о нашей природе, но они не удивляли, они были похожи на сотни других.

Восторженный друг Жени Воронова не мог расстаться с длинноволосым и тогда, когда был объявлен перерыв, после которого состоялся концерт. Маша должна была уходить, и маленький Женин друг увязался с длинноволосым проводить их до памятника Петру, – видно, он жил где-то неподалеку на набережной.

Поэт проявил интерес к Маше. Ему, видимо, понравилось, что Маша учится в университете. Он расспрашивал ее о профессорах, о преподавании языка, о том, что интересует сейчас студентов.

Он шел рядом, одетый в теплое короткое полупальто и теплую кепку спортивного типа. Только теперь Маша разглядела, что он не молод, хотя и смущался на сцене, как юнец. Ему не меньше сорока или лет тридцать пять, глаза усталые, всегда полуприкрытые пухлыми веками, – может, он пьет? Вином от него не пахло.

Услышав, что Женя по окончании университета собирается поступить в одну из лабораторий Института точной механики и оптики, длинноволосый поэт проникся к нему необычайным уважением. Он стал рассуждать, что настоящей областью поэтических поисков должна стать наука, что поэты стоят вне интересов современной физики и химии, а между тем все это так любопытно и перспективно. Жене нравились эти разговоры, поэту явно удалось расположить его к себе, нащупать чувствительную жилку.

– Здесь мы покинем вас, – сказал Женин приятель, когда дошли до «Медного всадника». – Я – домой, а мой друг должен навестить кого-то, какого-то очень больного и очень интересного человека, эмигрировавшего из Англии.

– Это коммунист, политэмигрант, – поспешил уточнить поэт. – Когда-то он отсидел четыре года за организацию забастовки портовых рабочих, в тюрьме схватил злейший ревматизм, а может, и что-то похуже. Он почти не встает. Учит русский язык, я помогаю ему. Хотите, познакомлю?

– Поздно уже, – заметила Маша.

– Не сейчас, когда-нибудь после, конечно! Чрезвычайно интересный человек! Он знает испанский, слушает Мадрид – у него хороший приемник — и сейчас в курсе всех горячих событий, которые происходят в Испании… Потрясающе интересно!

– Женя, чуть не забыл: в субботу я праздную день рождения – приходите непременно с Машей! – сказал на прощание Женин приятель, и они расстались.

«Вот еще: идти к незнакомому человеку… Не слишком ли много для начала?» – подумала Маша. Приглашение насторожило: правильно ли относятся к ней Женины друзья? Так уж она и пойдет неизвестно куда…

– Я, разумеется, не считаю возможным для себя принять приглашение твоего друга. Просто не стала на улице объясняться, – сказала Маша, когда они двинулись дальше по направлению к Петроградской.

– Ты можешь быть совершенно спокойна: друг мой женат, у него маленькая дочь, это очень приличный семейный дом, – начал было Женя, но Маша остановила его и попросила переменить тему.

Воронов подчинился. Весь путь до самого Машиного дома прошел в непринужденной беседе о чем угодно, начиная от событий в Испании и кончая ленинградской погодой. Простившись вежливо и сдержанно, Женя зашагал обратно. Он ни разу не обернулся, – Маша смотрела на него, стоя в заснеженной парадной.

Культпоход в Дом учителя не сбил Воронова с рабочего ритма. Он по-прежнему отсиживал в библиотеке всё свободное от лекций время, а такого времени у него было больше, чем у Маши, ведь он уже заканчивал университет. Но теперь в те дни, когда Маша приходила в библиотеку после трех, Женя, сидевший на ее любимом месте, тотчас перекладывал свои книги и тетрадки на другой стол, куда-нибудь подальше, а место уступал Маше. Он узнал от нее, как она разозлилась поначалу, как прозвала его мысленно «агрессором». Он очень смеялся, услышав об этом, и обещал доказать обратное.

– То есть, что значит – обратное? – переспросила она.

– Значит – не агрессор, а угнетенный, готовый к любому угнетению, почти раб, – ответил Женя, самодовольно улыбаясь.

– Похож на раба, как же!

Он очень рассмешил Машу этими словами. Раб… комсомолец – раб. Что значит – одессит: скажет, так скажет. А приятно все-таки беседовать с человеком, который наделен юмором.

Подошла суббота. Чтобы не вступать в новые объяснения, Маша не пошла в этот день в библиотеку. Достаточно воскресенья, и так забросила свою крохотку!

Зою полюбили все в доме – и молодой дед, не имевший еще ни одного седого волоса, и бабушка, и оба дяди… Их любовь была особенно трогательна. Старший дядя учил ее говорить, начиная почему-то с таких слов, как «Арктика», «Челюскин»… Зоя мило коверкала трудные слова, но не отказывалась повторять их.

Младший дядя, с облегчением вздохнувший после того, как молочная кухня стала ненужной, занялся физическим воспитанием племянницы. Он переживал тот мучительный период своей мальчишеской жизни, когда приходилось признать со всей прямотой, что родители воспитывали его совершенно неправильно. Они не закаляли его, они пичкали всяческим рыбьим жиром, зимой натягивали меховой треух чуть ли не до самой шеи и завязывали шею шарфом, так что рот сам открывался от напряжения. Они почему-то упустили из виду, что он мальчик, мальчик, а не девчонка, что он не намерен прослыть «гогочкой» и маменькиным сынком, что трудности ему даже интересны, даже нужны.

Материнскую опеку Володя сбрасывал постепенно, со все возрастающей настойчивостью. Прошлой зимой обнаружилось, что вязаный шерстяной Володин шарф пропал. Мама искала его напрасно, она все равно не догадалась бы заглянуть в коробку с елочными игрушками, куда Володя самолично запихнул злосчастный шарф. Купить новый сразу не могли из-за денег, а когда деньги появились, мама уже настолько привыкла к новому виду Володи без шарфа, что уговорить ее не тратить деньги зря было совсем легко.

В нынешнюю зиму Володя долго не надевал зимнего пальто. Он пользовался материнской занятостью, тянул и откладывал и добегал в осеннем до самого декабря. Больше не удалось, но и это было достижением. Он вовсе не собирался портить матери здоровье крутыми реформами, он добивался своего постепенно.

Племянницу он учил физкультуре. Она выполняла все его приказания, делала зарядку, вытягивала ножки, как ласточка, когда он подымал ее над головой, держа обеими руками за маленькое туловище. Пусть приучается с детства, по крайней мере не будет конфузиться перед товарищами в школе во время лыжных вылазок и физкультурных игр!

Все полюбили маленькую Зою. Но Маша прекрасно знала, что девочке хорошо, пока она маленькая, пока не понимает, что у всех должны быть отцы.

* * *

Женя Воронов нравился Маше. Нравился волевым характером, юмором, еще чем-то. Но это было пассивное состояние – Маша ничего не собиралась предпринимать, просто было приятно видеть и знать: а я ему нравлюсь.

Придя однажды в библиотеку и заняв место, с которого ради нее поднялся Женя, Маша обратила внимание, что он не садится за соседний свободный стол, а хочет идти дальше. «Садись!» – кивнула она на соседний стол, думая, что он просто не заметил места. Он покачал головой. Потом, нагнувшись к ней, сказал шепотом: «Ты мне мешать будешь» и ушел в другой конец читального зала, откуда Маша не была даже видна.

Они стали частенько уходить из библиотеки вместе – Женя не раз оправдывался тем, что совсем не бывает на воздухе, а прогулки необходимы. Он все делал обоснованно, разумно.

Рассказывая о дне рождения своего приятеля, Женя посетовал, что Маша не пришла: «Без тебя было скучновато. И не только мне – о тебе не однажды вспоминал тот лохматый поэт. Скоро он тебе стихи посвящать начнет».

Только этого еще не хватало! Нет, длинноволосый привлекал не больше, чем диковинная музейная штучка. Странный человек! Восторженность сочетается с интересом к отвлеченным наукам, любовь к декадентским стихам – с искренними волнениями по поводу Испании… Какой-то винегретный человек, очень уж многоплановый, не понять.

– Он не кажется тебе странным, этот певец прерий? – спросила Маша однажды. – Очень у него необычные интересы, словно он составлен из совершенно разных кусочков.

– Откровенно говоря, я не обращаю внимания на то, что мне не нужно, – ответил Женя. – Стараюсь не засорять голову лишними впечатлениями. Он чудак, мало ли чудаков на свете? А когда я с тобой, я вижу в основном тебя… И даже когда тебя нет рядом, тоже вижу тебя… Тогда уж ты становишься помехой.

– Может, нам перестать видеться? – спросила Маша серьезно. – В городе библиотек много…

– Обиделась? Ты не обижайся, я не хотел этого сказать. Понимаешь, в двадцать четыре года человеку несвойственно быть постоянно одному…

– Даже когда у человека сессия на носу, государственные экзамены?

– Нет, сессия остается на своем месте, – сказал Женя серьезно. – Но ведь не одной сессией жив человек… «И надо же как-нибудь жить», как пишет Асеев, надо о своей личной жизни побеспокоиться. Молодость уходит… И даже сейчас… Не обязательно же позволять себе излишества, можно все делать разумно.

– Я не понимаю тебя, – сказала она, глядя в сторону.

– Не понимаешь потому, что мы на улице. Зайдем ко мне в общежитие, там я объяснил бы лучше. И ты бы поняла.

– Нет! – рассмеялась Маша, и в смехе ее послышались совсем не веселые нотки. – Спасибо за чуткость… За заботу…

И Маша умолкла.

– У меня что-то рука заболела, – сказала она ни с того ни с сего, чтобы прервать молчание. Они проходили мимо наметенного дворниками снежного сугроба, и Женя на время отпустил ее руку.

– Рука? И у меня сегодня заболела. Хочешь, покажу где? Здесь, выше локтя. Левая, – сказал он с неожиданной готовностью.

– И у меня – левая, выше локтя… – Маша уставилась прямо ему в глаза. – Откуда ты узнал?

– Я не узнал, я просто почувствовал, – сказал он тихим голосом и снова осторожно взял ее под руку. – Мы с тобой ближе, чем ты думаешь.

Они шли над Невой, спустились пониже к воде и остановились внизу, недалеко от моста. Вечер покрывал их пушистой полутьмой, силуэты прохожих на мосту расплывались, – шел редкий снег, словно растушевывая и без того расплывчатую картину.

Женя притянул ее к себе и поцеловал. Они стояли так, обнявшись, забыв о городе, о светившем возле моста электрическом фонаре, забыв о бредущих по мосту людях.