Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Придешь… придешь ко мне завтра днем… приходи. Не бойся ничего, приходи! – бормотал он.

Она не могла его оттолкнуть тотчас, но уже поняла, что сил у нее хватит. И когда он отпустил ее руки и оба поднялись наверх, на гранитную набережную, Маша сказала:

– Ты не сердись на меня, но я не приду, не приду ни за что! Я уже один раз стала причиной чужого несчастья… Зонного несчастья, и теперь мне запрещено всё, всё на свете!

– Но никакого несчастья от меня никогда тебе не будет… Я же разумный парень.

– Я знаю. Все равно. Я теперь бесправная в этом… Не провожай меня!

И она вскочила в подошедший трамвай, хотя до ее дома было всего две остановки.

Вечером она плохо соображала, усталая за день и измученная происшедшим. Зато утром, когда мысли снова вернули ее к Жене Воронову, она стала вспоминать все, что знала о нем, каждое его слово.

Такой разумный, рассудительный, и вот… Но он и здесь поступает рассудительно, то есть хотел бы поступить. Значит, это у него не любовь? Он ни разу даже не сказал этого слова. Это просто увлечение, дань возрасту… «Молодость проходит…» Подальше, подальше, пока не поздно! Именно потому подальше, что несовершенная, примитивная, грубая Машина натура уже готова идти навстречу этой страсти, этому увлечению. А мы не дадим! Не допустим. Это и было бы тем страшным делом, которое тетя Варя назвала очень просто: «пойти по рукам».

Прийти в библиотеку на следующий день Маша не смогла. Когда пришла днем позже, все, казалось, было по-старому: Женя уступил ей место, пересев в конец зала, она занималась. И вдруг почувствовала на себе взгляд: кто-то смотрел на нее неотрывно, упорно.

Маша подняла глаза. На нее смотрела выходившая из-за барьера библиотеки сотрудница, которая прежде часто останавливалась возле Жени. Смотрела с ненавистью и в то же время жалобно.

«Что я ей сделала? – подумала Маша. – Отчего она сердится? Нет сомнения, сердится».

Маша вот уже месяц не встречала этой сотрудницы. Оказалось, она была в отпуске. И вот теперь, отдохнувшая и похорошевшая, она смотрела на другую женщину злыми и вместе жалобными глазами.

Маша вскоре забыла этот взгляд. Она сидела до конца работы библиотеки, и Женя ни разу не подошел к ней. Собирая книги, он прошел мимо и по пути коснулся ее руки, лежавшей на книге. Коснулся нарочно, в знак привета.

Они вышли вместе. Но сегодня Маша уже не была так безоружна, так беспомощна. Они разговаривали на какие угодно темы, не касаясь того, что произошло на берегу Невы. Они прошли мимо этого места на набережной, как будто бы ничего не случилось. Женя проводил ее до дому, сказал «доброй ночи» и ушел, не оглядываясь.

«Это он нарочно… Выдерживает характер. Ничего, и я не без характера, – подумала Маша. – Оно и к лучшему».

Дни бежали, снова подошло воскресенье. Сотрудница библиографического отдела уже приступила к работе и сидела на своем обычном месте. Проходя с книгами мимо нее, Маша увидела на ее лице слезы. Это были настоящие слезы, катившиеся из глаз, и женщина не торопилась вытереть их платком. На Машу она взглянула почти с ненавистью.

На следующий день, придя рано утром, Маша поспешила на свое место. Посреди стола перед чернильницей жирным черным карандашом было написано: «Дрянь!»

Закрыв надпись книгами, Маша встала и подошла к сотруднице библиографического отдела:

– Извините, вы не можете дать мне резинку? Там на столе кто-то оставил мне свой автограф…

Женщина вмиг покраснела до ушей. Все, что она говорила потом, притворяясь, что не понимает, не имело значения. Да, это написала она, написала в порыве возмущения, ревности, написала оттого, что Маша причинила ей боль. Но разве Маша хотела этого? А может, эта женщина строила все свое счастье на чувстве к этому парню…

Маша ушла из библиотеки раньше обычного, одна. Надо было получше выяснить, что же такое для нее Женя, не влюблена ли она, не занял ли он в ее сердце какое-нибудь важное место. Надо было разобраться самой, без его помощи.

Трудно разобраться, когда мало знаешь человека. Ну, побыть бы с ним вместе, скажем, в какой-нибудь поездке, на субботнике, на тяжелой работе – сразу бы приоткрылось еще несколько сторон характера. А что видно сейчас? Рассудителен, расчетлив. Выдержан, умеет работать, раз это нужно. Нужно для него же. Как он сказал об этом длинноволосом: «Не обращаю внимания на то, что мне не нужно, стараюсь не засорять голову лишними впечатлениями…» Это плохо. Плохо, потому что нельзя проходить равнодушно мимо того, что хотя и не касается тебя прямо, но может представлять общественный интерес. Тот длинноволосый чудак, с которым они встречались в Доме учителя еще раза два, производит странное впечатление. Над этим задумываешься невольно. А Женя занят собой, знает свои экзамены и старается «не засорять себе голову». Позвать Машу к себе в общежитие – это он не забыл, на это времени не жалко.

Во время совместных прогулок Маша узнала вкратце и его семейную историю. Но рассказал он о причинах развода с женой очень бегло, скороговоркой: «Мы разные люди… Она привыкла прежде всего думать о себе, о своих интересах, о своей работе». Бывшая его жена была учительницей, училась вместе с его другом в институте Герцена, а теперь работала на Украине. Что ж плохого, если она прежде всего думает о своей работе?

Пожалуй, так и Маша могла бы попасть в разряд эгоисток? Когда о своей работе, о своей учебе думает он, это хорошо, это не эгоизм. А женщине нельзя, женщина должна дополнять кого-то… Нет, такая философия нам знакома, она нас не устраивает.

Маша спросила его о библиографе: «Ты знаком с этой женщиной?» Воронов сразу насторожился, лицо его сделалось напряженным, и он ответил вопросом на вопрос: «А что?» Нет, расспрашивать Маша его не стала. Он потом буркнул – «знаком» и поспешно перевел разговор на другое.

Да, Маше следовало сторониться этого плечистого черноглазого парня. Пожалуй, больнее всего было ощутить по отношению к себе незаслуженную злобу со стороны другой женщины. Тяжело быть причиной чужого горя, чужой обиды, чужого огорчения даже!

Перейти заниматься в другую библиотеку из университетской Маше не хотелось, эта была ближе к дому, в ней было так привычно, так удобно! Приходилось отстранять возможность всяких встреч и разговоров с Женей. Очень трудно врать, но объяснять ему всё не стоит кто его знает, каков он, как повернет это все. Пока надо отговариваться Зоей, спешкой…

Долго отговариваться Маше не пришлось. К ее удивлению, Женя, как только заметил нежелание общаться с ним, оставил ее в покое. Он снова стал беседовать с библиографом, которая сразу повеселела и расцвела, он не изменил своей привычке работать много и настойчиво. И только Машиного места в уголке под зеленой лампой он больше не занимал ни в будни, ни в воскресенье, никогда.

И напрасно Маша искала знакомую сотрудницу осенью, после летних каникул: больше ее в библиотеке не было. Жени Воронова тоже не было – его послали не в оптический, а совсем в другое место, в другом городе, на преподавательскую работу в педагогическом институте. С ним вместе уехала и сотрудница библиотеки, ставшая его женой.

Все это выяснилось к осени. А в течение всей весны Маша ходила на лекции, занималась в библиотеке, возилась с Зоей и, несмотря на занятость, остро чувствовала свое одиночество.

* * *

Ося, наконец-то, отошел немного от Маши: в один прекрасный вечер он явился к ней и открыл, что внял ее советам, влюбился. Девочка очень хорошая, студентка медицинского института. У нее очень расчетливый папа-часовщик, и возле Рыжей, как Ося назвал свою новую любовь, уже вертятся двое красавчиков, которым гораздо лучше было бы сидеть дома. Рыжая их презирает, Ося ей понравился, но у нее семь пятниц на неделе и она капризуля, как и ее предшественница в Осином сердце…

Ося показал Маше фотографию Рыжей: девушка Маше понравилась. На карточке она смеялась, смеялась открыто, хорошо, – Маше казалось, что человека лучше всего можно понять, видя, как он смеется. Ося спрятал карточку, продекламировал стихи: «Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет», рассмешил Машу и ушел, все-таки поцеловав ее в лоб, – от этой привычки он никак не мог избавиться.

Да, у нее был студенческий коллектив, и заботы этого коллектива не проходили мимо нее. На лекциях она всегда норовила сесть рядом с Геней Мироновым – с ним было интересно, его едкие, меткие характеристики всегда возбуждали мысль. Геня особенно не терпел одного лектора, любителя пошловатых острот и анекдотцев. Однажды во время лекции Геня рассвирепел настолько, что сказал вполголоса сидящей с ним рядом Маше: «Держи меня за руки, или я запущу чернильницей в этого пошляка!» Маша рассмеялась и отодвинула от него чернильницу. Лектор, действительно, излишне увлекался рассказом о любовницах какого-то из королей, рассказывал о них со смаком и с подробностями, явно рассчитывая понравиться молодым слушателям. Двум-трем он действительно нравился.

С Геней Маша дружила по-прежнему. Однажды, когда он заболел и в течение недели не появлялся в институте, Маша заехала к нему домой – надо было передать ему конспекты, по которым готовились к коллоквиуму.

Геня открыл ей сам. Он был в своем обычном свитере, только слишком блестящие глаза да горячие руки свидетельствовали о том, что парень болен. Простудился, к тому же у него, кажется, слабые легкие.

Геня ввел ее в комнату, в которой жила его семья, состоявшая из четырех человек. Комната была разгорожена мебелью на четыре отдельных уголка, для каждого члена семьи, сообразно с его профессией и возрастом. У двух окон располагались территории Гени и его сестры-школьницы, нечто вроде детской. Генина «комната» была отгорожена стеллажом с книгами, который просматривался насквозь, так как задней стенки не имел, и книжным шкафом. Еще был там маленький стол и кушетка, на которой лежала измятая большая подушка – он спал перед ее приходом, наверно.

Очень много книг! И он любил их, он их знал, думал над каждой и к каждой имел свое собственное отношение. Он и конспекты-то взял у Маши без особого восторга: только чтобы прочесть один раз. Готовиться по конспектам он все равно не будет. Он готовится по литературе, по книгам, притом ко многим книгам подходит критически.

Не все лекторы ценили это качество студента Миронова. Не каждому из них нравилась самостоятельность его оценок, иногда парадоксальных на первый взгляд, но всегда обоснованных так или иначе. Были и такие преподаватели, которые покрывались приятным румянцем, услышав цитаты из своих работ, может быть даже раскритикованных. Заметив это, некоторые студенты норовили угодить лектору на экзамене, блеснув знанием его работ, его высказываний, его мнений.

Машу это бесило. Ей казалось, что будь она сама лектором, она не поощряла бы подхалимов, она снижала бы им отметки. Знать труды своего преподавателя – это не грех, это даже полезно, но строить свое благополучие на такой осведомленности подловато.

У Гени были разнообразные интересы. Кроме истории, его привлекала литература. Он даже обсуждал с Машей, не сдавать ли ему сразу за два факультета – исторический и литературный? Маша отсоветовала – здоровье у него было не ахти какое, чтобы перегружаться.

Случилось, что Маша пошла вместе с Мироновым в Дом учителя на лекцию об Уолте Уитмене.

На лекции было немноголюдно. Собрались в основном учителя старших классов да некоторые члены литературного кружка. Среди собравшихся оказался и Гриневский, длинноволосый поэт.

После лекции он подошел к Маше, поздоровался, познакомился с Геней и увязался их провожать.

Он принялся рассказывать об Уолте Уитмене, намекая на какие-то непонятные стороны его личной жизни, потом перешел на современных американских поэтов, – он хорошо владел языком и регулярно просматривал в Публичной библиотеке иностранные журналы и газеты. Геня вставил было какое-то свое замечание об Уитмене, он тоже был не лыком шит и прочитал у Лависса и Рамбо все главы, посвященные Америке, – но Гриневский его забил. Он стал называть такие имена современных поэтов-американцев, каких Маша и Геня просто не слыхали.

Геня сразу умолк и принялся разглядывать странного собеседника. Длинноволосый перешел уже на Испанию – он внимательно следил за всеми газетными сводками, а может быть, и не только за сводками – он же слушал радио вместе с каким-то своим знакомцем, радио из Испании!

– Отчаянно смелый народ! Я представляю себе эти сражения в горах, под знойным солнцем! Но все-таки они обречены: противник лучше вооружен, всем обеспечен… Удивительный народ! Защищая свободу, они ходят по острию бритвы – не могу не преклоняться! – торопливо говорил Гриневский, поглядывая то на Машу, то на Миронова.

– Вооружение – да, зато моральное превосходство на их стороне, – возразил Геня. – Им же народ симпатизирует, во Франции, в Англии, в Америке. В интернациональной бригаде кого только нет!

– Интересно, а мы им тоже помогаем? – опросил Гриневский.

– Сие мне не известно, – ответил Геня, улыбнувшись.

– Хотел бы я попасть туда! В интернациональную бригаду! У вас в университете нет, случайно, такого пункта, куда бы могли прийти такие добровольцы?

Маша насторожилась. Такого пункта в университете не было. Но были лингвисты, изучавшие испанский язык. Почему ему так не терпится узнать об этом?

– Нет, в университете у нас учатся, – ответила она, подумав. – Вы дайте объявление в газету!

Все рассмеялись. Но Гриневского не устроил такой ответ:

– Я уже пытался, – сказал он, подмигнув заговорщически. – Знаете, что я сделал? Только это по секрету… Я пошел вчера в управление милиции, и… предложил, так мол и так, хочу ехать в Испанию…

– А они что?

– Ну, ответственный дежурный выслушал меня и сказал: «идите-ка вы, гражданин, домой…» Я, конечно, ушел.

– Ну, ясно… – подтвердил Геня. – Так и следовало ожидать.

Гриневский не умолкал, он всё говорил об Испании, об увлекательных опасностях. Потом перешел на разговор о лекции – она оказалась на редкость академичной и неинтересной.

Он много знал, но как собеседник был чем-то неприятен. То ли заискивающая улыбка, спрятанная в припухших глазах, то ли что-то другое делали его определенно неприятным.

Он снова повторил свое предложение – познакомить Машу с политэмигрантом, очень интересным человеком. Он предложил это и Гене.

– Конечно, интересно, – мы воспитаны на Интернационале, как-никак, – сказал Геня. – Но сейчас не выйдет. Вы были когда-нибудь студентом? Да? Ну, тогда вы поймете нас. У нас скоро весенняя сессия. А мы с ней, – он кивнул на Машу, – отчаянные люди: мы еще ходим на лекции, не предусмотренные в программе.

Они расстались.

Маша не могла не задуматься над этой встречей, над рассказом этого длинноволосого поэта. Вот мечтатель! Сердце у него все же хорошее – так переживает за Испанию! Сам пошел в управление…

Однажды Маша бродила после лекций с Лидой по Университетской набережной. Стоял зимний молочный туман и казалось, что за набережной ничего нет, там край света, там все обрывается – туман закрывал противоположный берег реки, и даже Исаакий не угадывался в белой бесплотности.

Говорили о жизни. Говорили о книгах. А минутами – не говорили ни о чем, просто молчали, глядя в молочную пустоту за гранитным барьером набережной.

Впереди развинченной, ленивой походкой шел человек в зимнем пальто-куртке, в теплой кепке спортивного типа. Гриневский? Маша хотела окликнуть его, но в эту минуту Гриневский подошел к тому месту набережной, где устроен покатый спуск к Неве. Он взглянул вниз неохотно, словно ему уже надоело, словно он смотрел туда сотый раз. Внизу была тропка, пролегавшая по засыпанному снегом льду.

Лида продолжала идти, но Маша тихо сжала ее руку: «Погоди!» – шепнула она, и обе остановились.

Из молочной мглы выступила какая-то фигура. В этом не было ничего удивительного, зимой многие сокращали путь, пересекая застывшую Неву по узким тропинкам.

Гриневский тотчас спустился вниз. Он подошел к выступившей из мглы фигуре в черном пальто, взял у нее из рук белый сверток и двинулся по тропке через Неву.

Человек в черном пальто, передавший Гриневскому сверток, исподлобья взглянул на Машу и Лиду, поднялся наверх и пошел по Менделеевской линии.

– Как таинственно: ни словом не обмолвились! – сказала Маша Лиде, приходя в себя.

– Ты тоже видела: он передал тому, в куртке, белый сверток? И ничего не сказал.

– Я же знаю того, который взял: это Гриневский, поэт, – торопливо сказала Маша. Хочешь, пойдем за ним, заговорим, спросим?

– Пойдем!

Но прежде чем сделать шаг, Лида оглянулась на Менделеевскую линию: человек в черном пальто остановился у стенда со свежей газетой и читал ее. Туман мешал рассмотреть его, но было заметно, как он быстро повернул голову к набережной, а потом снова уставился в газету.

– Нельзя, – сказала Лида, хватая за руку Машу, уже спускавшуюся вниз. – Нельзя идти следом, тот, видишь, наблюдает. Он может спуститься за нами, а там, на середине Невы, в тумане что хочешь можно сделать. И никто не узнает.

Машу пробрал озноб. Что все это значит? Кто этот Гриневский? Любой человек может передать другому пакет, тетрадь, что угодно, но при этом он поговорит, что-нибудь скажет, задержится хоть на минуту. Гриневский не хотел задерживаться. Кто он такой?

– Идем по набережной дальше, – сказала Лида, и они пошли, пошли той же ровной походкой.

Волнуясь и спеша, Маша рассказала Лиде про Гриневского.

– Не может быть, чтобы он был какой-нибудь враг, – закончила она. – Тогда бы он сам не полез в пекло, – а этот ходил в управление милиции, просил послать его в интернациональную бригаду…

– Откуда ты знаешь, что он ходил?

– Он сам рассказывал.

– Рассказывал – еще не значит, что ходил. Может, он просто хотел узнать, нет ли в университете организации, которая оказывает помощь революционной Испании. Он же понимал, что студенты не побегут проверять его слова, да никто им и не скажет, если бы побежали.

– А на самом деле можно проверить? – спросила Маша.

– Не только можно. Обязательно нужно. А идти за ним по Неве… Год назад у отца пропал один сослуживец. Пропал без вести, нигде никаких следов. Летом выловили тело возле моста лейтенанта Шмидта, опознали. Дело было в морозы, не сам же он полез в полынью. Шел с дежурства, абсолютно трезвый. И кошелек с деньгами оказался в кармане, цел. Он всегда сокращал путь, говорил: «мосты – сооружение летнее…»

– Жутко! Неужели и нас кто-нибудь мог…

Лида ласково сжала Машин локоть:

– Цела, и не волнуйся. Эх ты, интеллигентка, побледнела даже. Жизнь – штука, весьма суровая. Ведь не выдуманы же враги, они существуют на самом деле.

* * *

– Машка! Кажется, мне сильно понравился один парень, – сказала ей Лида однажды. — Но только об этом никто, никто не знает. Это величайшая тайна.

– Конечно, тайна, если ты так хочешь. Он кто?

– Он тоже студент. Из юридического института. Конечно, человек он необыкновенный и незаурядный, но у него есть маленький недостаток…

– Какой?

– Он очень красивый, Маша. И мне кажется, что он знает о том впечатлении, какое способен произвести на девушек.

– Красивые большей частью дураки, – разочарованно сказала Маша. – Я не о нем, а вообще. Я тоже знала красивого, и не дурака, но, по-моему, красота часто приводит к самодовольству. Он нравится – и вот уже одной заботой меньше, человек доволен и воображает себя лучше других… До чего я не люблю самодовольных, ужас! А девушка если красивая, так непременно дуреха за очень редким исключением.

– Ты что же, себя считаешь дурнушкой?

– А то красавица? Я просто обыкновенная.

– Он, к сожалению, не дурак, – сказала Лида, мечтательно разглаживая рукой скатерть. – Он большая умница. У него, знаешь, такие светлые волнистые волосы, очень приятные, льняные… Мне почему-то очень хочется тихонько потаскать его за волосы, так, не больно… И собой он статный такой. Что-то независимое есть у него в осанке. Какое-то сознание превосходства даже…

– Ну вот, я так и знала. Сознание превосходства – это первый признак недалекого ума, всегда связанный с необыкновенными качествами, например красотой…

– Нет, дело не в том! – махнула рукой Лида. – Я не сказала тебе одной важной подробности… Но это лучше не говорить. Я понимаю, почему он держится так гордо. И ты, когда увидишь его, тоже поймешь… Я не хочу говорить, ты увидишь сама…

– Что увижу? – недоумевала Маша.

– Увидишь причину всего. Мне кажется, он мне не просто нравится. И мне так страшно: что, если он не чувствует того же? Мы видимся часто, но я ни в чем не уверена. Он, наверное, нравится многим.

Она даже слова «любовь» избегала и больше ничего не захотела рассказывать. Ей не терпелось узнать, какое впечатление произведет он на Машу. Условились увидеться в субботу, снова здесь же, у Лиды.

«Сдержанная она, ничего не рассказала. Я бы все-все выболтала подруге, – думала Маша. – А она о каких-то эффектах заботится, одно рассказала, другое нет. Наверное, так и надо. Наверно, так и поступают люди разумные, рассудительные…»

Когда в субботу она сняла пальто в передней квартиры Медведевых и, поправляя платье, сделала шаг в комнату, – первое, что она увидела, была странная помятая сумка-портфельчик, лежавшая в прихожей на столике. Из сумки торчала круглая полированная деревяшка.

В комнате у входа в Лидин уголок стоял молодой человек в темно-синем пиджаке, то и дело резким встряхиванием головы откидывавший назад прядь волнистых светлых волос. Он стоял, некрасиво опустив руки по сторонам.

– Знакомьтесь: Маша, Иван! – сказала Лида, показав одному на другого.

Маша шагнула вперед, собираясь протянуть Ивану руку, но на полушаге остановилась. Только сейчас она заметила, что обшлага его пиджака пустые.

Так вот о чем не могла сказать Лида! Это жестоко все-таки, подвергать подругу такому испытанию. Больше всего Машу встревожила мысль о том, что Иван заметил ее желание протянуть ему руку, и затем – невольное замешательство. Заметил и почувствовал боль, вспомнив о своем увечье.

В осанке Сошникова, действительно, было что-то надменное, словно он подчеркивал нежелание принимать милости и признавать свою постоянную зависимость от других.

Да, к такому надо найти подход… Где же он потерял обе руки?

Спрашивать сейчас не было возможности. Маша посидела недолго и ушла, оправдываясь тем, что Зоечка ждет. Лида тут же объяснила Ивану, что у Маши – дочка, уже говорит, уже понимает, уже даже песенки поет. Иван слушал, изображая участие, а Маша думала: какое ему дело до чьей-то дочки? Слушает только потому, что рассказывает об этом Лида, – ему, наверное, нравится ее голосок, глуховатый, бархатистый такой, уютный…

Его историю Маша узнала от Лиды на другой день, допросив ее с пристрастием в перерывы между лекциями.

Иван Сошников пережил трагедию не так давно. В самом начале коллективизации отец его, партизан гражданской войны, коммунист и инициатор создания колхозов в их районе, пал от руки кулачья. Он был человек прямой, не боялся угроз и намеков, сколачивал наиболее сознательных крестьян для борьбы за колхоз, и местные кулаки решили, что если убрать Сошникова, то не бывать колхозам в районе. Коммунисту Сошникову во всем помогал его сын комсомолец Иван.

Отца застрелили на глазах девятнадцатилетнего сына, в собственной избе. Но этого кулакам показалось мало. Выведя парня на середину избы к широкой деревянной лавке, они заставили его протянуть обе руки и отрубили их пониже локтя. Иван навсегда запомнил чернобородого палача, жителя соседнего села, который, прежде чем жахнуть топором по юношеским смуглым тонким рукам, сказал: «Будут у тебя руки коротки, чтобы не повадно было соваться в чужие дела, чтоб ходил бы ты нищим бездомным и даже руки не смог бы протянуть за подаянием: к поясу кружечку пристегнешь и будешь позвякивать копейками».

Мать Ивана, присутствовавшая при расправе, умерла на другой день – не пережила такого ужаса. А Иван, молодой, светлоглазый «партизанов сын», остался жить, остался беречь в памяти события той звериной ночи. Долго валялся он в больнице, залечивая окровавленные обрубки: хирурги сделали ему культи, раздвоив лучевую и локтевую кости наподобие двух пальцев. Боль, обида, неизгладимое горе закалили его ненависть до такой степени, что, наверное, он согласился бы сам застрелить убийц отца, как ни трудно это было сделать теперь, искалеченными руками. Он запомнил всех присутствовавших в их избе в ту темную ночь, – палачу помогал парень лет двадцати пяти – белые-белые волосы, светлые ресницы, веснушки и обнаженные при смехе десны, какие-то сырые красные десны. Парень этот помогал удерживать трепещущее, протестующее тело Ивана, когда кулаки стали выполнять свой зверский замысел.

Преступников судили, но тот, молодой, потерялся из виду. Иван узнал об этом позднее – во время суда он лежал в больнице. Участвовать в розысках он, понятно, не мог, – осваивал новую нелегкую жизнь, жизнь инвалида. Учился одеваться, есть, писать с помощью остатков рук. Нет, не милостыньку просить, – он пойдет учиться, он окончит институт. Не только же руками можно будет преданно служить тому делу, за которое погиб его отец.

И все-таки он очень нуждался в помощи. Снимал угол у отцовых друзей, ходила за ним бабушка, да вскоре померла. А найдется ли человек, чтобы ухаживать за безруким, убирать за ним, помогать ему всегда быть аккуратным, чистым, помогать учиться…

Но сила ненависти к врагам партии, озверевшим людям, суетившимся в тот страшный вечер в полутемной избе Сошниковых, была так велика, напор ее был так безудержен, что Иван Сошников переборол все свои беды. И прежде самостоятельный, любивший независимость, он старался заново научиться всему, что умел прежде. Он привыкал к новому положению, задавал своим новым рукам труднейшие задачи, и в конце концов стал жить и учиться, почти не отличаясь от своих товарищей. Писал он разборчиво, надевая на культю деревянный наконечник с ручкой.

Черты его лица не отличались особой красотой, – красавцем он мог показаться из-за своей осанки, манеры держать голову подчеркнуто вызывающе, гордо неся вперед подбородок и постоянно откидывая грациозным движением назад мягкие светлые волосы. Несмотря на свою инвалидность, Иван держался так, словно знал: девушки ему покоя не дадут, не он будет бегать за ними, а они станут сохнуть и объясняться в нежных чувствах. Он сознавал, как нелегка его участь, он научился справляться с бедой, и все это наполняло его гордостью. А сознание того, что он остался единственный из семьи и теперь всей жизнью своей должен отомстить за отца, доказать бесплодность жестокого напутствия «будешь милостыньку просить», – это сознание придавало ему силы. Он посвятит жизнь той самой большой правде, за которую боролся и погиб его отец.

Вот какой был Иван Сошников, которого полюбила Лида Медведева.

Интересы Лиды Медведевой были серьезны и многообразны. Ее отчасти даже коробило, что ближайшая подруга ее Маша отдает столько душевных сил любви, сердечным переживаниям. Лиде это казалось несовершенством человеческой натуры, данью природе, прошлому, когда женщине больше делать было нечего, как только заниматься любовью. Да и какой женщине! Те, которые трудились, тем не до любви было. И они, конечно, в молодости влюблялись, если это было возможно, и они переживали весну, расцвет всех своих сил, но это было раз в жизни, в юности. А потом все обрывалось: дети, изнуряющая работа. Не до чепухи.

Сама Лида уделяла своей учебе куда больше времени и внимания, чем Маша. Она не сделала еще никакие глупостей и знала, что и впредь сумеет вести себя достаточно разумно и твердо. Маше она сочувствовала, любила ее за правдивый характер, но за слабость осуждала.

Узнав подробно об истории с Женей Вороновым, Лида обрадовалась: наконец-то Машка научилась кой-чему. Правильно поступила. Что ж, трудно ей одной теперь, но пусть потерпит. Злее будет, в другой раз не ошибется – ей теперь ошибаться нельзя больше.

А сама Лида не ошибалась. Она поняла, что этот парень с простецким именем вошел в ее сердце, в сознание, в жизнь. Необыкновенный характер – столько мужества, выдержки! Какой сильный – он держится так, словно ему можно завидовать, а не сочувствовать! Конечно, он уже знает себя, проверил. Он вынес такое и не сломился, не сдался.

Сильный характер светился в светлых, мягких глазах, смотревших подчас так проницательно, что под этим взглядом человек начинал поеживаться, словно его придавили к стенке. И эти же глаза искрились в улыбке, когда кто-нибудь рассказывал смешное. Иван обычно не смеялся громко, а начинал щуриться и улыбаться во все лицо, словно сдерживая хохот. Он вообще хорошо управлял собой.

Лида познакомилась с ним совершенно случайно. Однажды в период когда отец был занят каким-то сложным, запутанным делом и три дня не приходил домой ночевать; Лида поехала к отцу, чтобы взять у него зарплату, – он позвонил домой и попросил приехать.

Пропуск был для нее приготовлен, она поднялась к отцу на четвертый этаж и постучала в дверь его кабинета.

– Войдите! – послышался голос отца.

Лида вошла и увидела его вдвоем с каким-то молодым парнем. Оба склонились над пухлыми папками, светлый чуб незнакомого парня почти касался бумаг.

Отец представил ей светловолосого – это был студент, проходивший здесь практику; студент-юрист, будущий страж закона. Лида протянула ему руку и тогда только обнаружила, что ответить на рукопожатие он не сможет. Он ничего не сказал ей, только виновато улыбнулся, словно хотел извиниться, что вот не может поздороваться. А она, провинившись перед ним с первого же знакомства, провинившись на самом деле, реально, – сразу как-то отдала себя мысленно в его власть. Ничего она не сказала, и он тоже, но знакомство не прошло бесследно.

Вскоре отец сообщил, что Сошников спрашивал о ней, что парень определенно хотел бы познакомиться поближе. «Глупости какие! – отвечала разумная Лида. – Заниматься надо, а не валять дурака».

– Конечно, он инвалид, – заметил однажды отец, внимательно посмотрев на Лиду. – Но юрист из него получится отменный, – хорошо голова работает у человека. Интересные соображения высказывает… Всего месяц он у меня, а толк уже виден.

– На мое мнение о человеке инвалидность его повлиять не может, – с достоинством ответила Лида. – Просто я не имею привычки первая искать знакомства и встреч. Если я его интересую, может позвонить или зайти.

Отец не взял на себя функцию устного почтальона, а срок практики закончился, и Сошников ушел из поля зрения Лиды. Она вспоминала его не раз. Иногда она злилась на себя за то, что упустила возможность познакомиться поближе с этим интересным человеком. Вот уж кто интересен, так это Сошников! Он вроде Николая Островского по характеру. Может, нет такого таланта, но характер в том же роде. А таланты раскрываются не сразу. Сошников только начинает жить по-настоящему.