Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Ладно, пускай придет мама. Кто же у Маши ближе!

Мама приехала. Поговорила, посмотрела на Машу, передала ей какой-то гостинец. Хотела посмотреть на внучку, но выносить детей из комнаты, где кормят, не разрешалось. Дома маму ждали разнообразные бесконечные дела, для которых, как известно, и существовал выходной день. И попрощавшись наскоро, мама ушла.

Маша ходила по гостиной и разглядывала гостей. Кое-кто привел старших детей – и они скучали по мамам. Маша отошла в сторонку, к столу, на котором лежали журналы, и стала перебирать их.

– Лоза, к вам пришли! – позвала нянечка.

Кто же?

Она вышла к вешалке и увидела Сергея. Он стоял и улыбался ей, худой-прехудой, а щеки – как алые розы. Его большие глаза стали еще больше. Он был в каком-то сером костюме, висевшем мешком, в светло-голубой шелковой рубашечке.

– Сережа! – сказала Маша растерянно, – ты пришел? Откуда ты узнал?

– Я все узнал, я звонил твоей маме, и она рассказала мне, где ты. Я хочу непременно видеть твою дочку. Непременно. И ты… ты такая стала, какая-то… другая. Красивая, но по-другому.

– А ты похудел, Сережа. Только цвет лица хороший, – неосторожно сказала Маша.

– Цвет лица… Это мне впрыснули кое-что, наркотик. Чтобы боли не чувствовать… Я ведь болею, девчонка. Впрочем, ты знаешь, не будем на эту тему.

«Болеет? Значит, он не врал? Болеет! И в такой момент я сама отступилась от него! Случилось что-то непоправимое», – подумала Маша. Но зачем же он сам оттолкнул ее?

– А что же у тебя все-таки? Ну, скажи, не мучай.

– Какая разница! Ну, допустим, рак. Не стоит об этом. Покажи лучше дочку.

– Не разрешают. Но я покажу! – решительно сказала Маша. – Через сорок минут мы все пойдем вон в ту комнату, за стеклянной дверью. Нам дадут детей, все сядут кормить, а я на минутку вынесу ее и покажу тебе… Не может быть. Объясни мне, объясни, Сережа, почему у нас всё так вышло.

Сергей посмотрел на Машу. Он смотрел долго, словно мерил что-то, словно прикидывал, можно ли, нужно ли рассказывать ей. А потом рассказал.

Рассказ его был печален, он был ужасен, неумолим по силе той неизбежности, с какой надвигалась беда.

Полтора года назад Сергей принял решение – не мучить любимую девушку картиной своего медленного умирания. Он подумал, что у него хватит силы порвать с нею, пока не поздно, пока еще они не связали себя близкими отношениями. Он не посмел вести себя с ней легкомысленно, – ведь она смотрела на все так серьезно, она любила его так беспрекословно, так преданно. А сильная любовь тяготит, если знаешь, что тебе нечем на нее ответить.

Сергей подумал, что Маша, отвыкнув от него и обидевшись на него, остынет, найдет свою судьбу в любви к другому человеку. Он желал ей счастья, он боялся, что лишит ее этого, привязав на несколько лет к себе – больному и обреченному. Он хотел лучшего.

Он словно кинул с высокого склона бочку, дал ей разгон, а потом захотел, чтобы она снова стала катиться тихо и неторопливо. Но бочка покатилась всё быстрей и быстрей, прыгая по камням, разбиваясь об острые булыжники и пни. Остановиться она не могла.

Именно так понял теперь Сергей историю Маши. Снова он винил себя, винил в своей дурацкой рассудочности, в том, что оставил Машу одну и не уберег от беды. Машина девочка вырастет без отца – чем это лучше, нежели если бы у Маши рос его ребенок?

Маша рассказала ему о своей жизни, ничего не скрывая. Конечно, она все так же любила больше всего на свете свою Зою, но Сережа снова вернулся в ее сердце. Он вернулся не по-прежнему, вернулся почти как сын, как существо, которому крайне необходима ее женская чуткость, ее мягкость, ее забота и тепло.

«Неужели он должен скоро умереть?» – думала она, слушая Сергея и рассматривала глаза в нарядных длинных ресницах. Нельзя было это представить, нельзя. Да что же это такое, в самом деле, живем в эпоху науки, изобретений, и не можем справиться с болезнью! И молодой двадцатитрехлетний юноша приговорен! А вдобавок он знает это, знает уже давно! О таком прочитаешь в книжке – не поверишь, а в жизни – пожалуйста! Как же быть? Как же справляться с этими несчастьями?

Звонок известил о том, что жители детской проголодались. Маша встала и быстро прошла в свою палату, чтобы одеться и умыться к кормлению. Сергей подошел к стеклянной двери. За дверью торопливо двигались сестры с запеленатыми младенцами на руках.

Но вот и она! И на руках у нее маленькое существо. Существо с большими, словно удивленными, голубиными глазами.

Маша раскрыла стеклянную дверь, нарушая все правилами поднесла девочку Сергею.

– Какая хорошенькая! – воскликнул он непроизвольно. Казалось, девочка смотрит совершенно сознательно, и даже мысли какие-то ощутимы в ее взгляде. А мать еще придерживает ее за спинку – девочка только-только учится держать голову…

– Какая красивая она, твоя веточка, – повторил Сережа. – Когда смотрю на нее, забываю о своих бедах. А ведь дома меня заждались… Я пойду теперь. Пойду, чтобы мама зря не расстраивалась. Если разрешат, приеду еще!

И, сделав полшага к Маше, он взял ее руками за обе щеки и поцеловал на прощанье. Поцеловал точно так же, как он делал это прежде, до их ссоры, и – тоже на людях.

Маша ответила ему, плохо понимая, можно это или нельзя – так открыто целоваться с посторонним человеком… Посторонним? Так ли? Разве ее не связывает с Сергеем другая, человеческая близость, близость по сходству сокровенных чувств и идей, убеждений и надежд? Да Сережа куда ближе ей, чем отец ее маленькой Зои. И почему это в жизни столько противоречий!

В комнату, где кормили детей, она вошла позже всех. Женщины видели, ее, видели и слышали все, что происходило у стеклянной двери. И сестричка тоже видела. Хотела было сделать замечание недисциплинированной мамаше, но в это время мужчина, разговаривавший с этой мамашей, повернулся к сестричке лицом. И она увидела, как засияли большие карие глаза, как засветилось все его лицо при взгляде на ребенка, жилистое худощавое лицо больного человека…

Маша кормила девочку, женщины поглядывали на нее исподволь.

– А девочка вся в отца, – сказала, наконец, мать мальчика с васильковыми глазами.

– Да… Но это был не отец, – осторожно поправила Маша.

– Как не отец? Сразу видно. Он так смотрел на ребенка…

– Честное слово, он не отец, – повторила Маша. Но ей не поверили. Так нежно смотреть на младенца, в красоте которого в этом возрасте разбираются обычно только матери! Так горячо поцеловать молодую мать! Какие же еще признаки отцовства требуются? И личиком ребенок схож…

Маша умолкла, и женщины замолчали тоже. Не хочет признаваться, не надо. Молодая, стесняется. Видно, что-то у них не совсем благополучно было. Ну и ладно. Успокоится, и сама расскажет, вечера в доме отдыха длинные…

В палате было восемь женщин – и каждая рассказывала свою историю. Маша тоже рассказала, – там, где все откровенны, трудно оставаться скрытной. Ее слушали с интересом и сочувствием.

– Не та мать, которая родит, а та, которая воспитает, – сказала, выслушав ее, одна из соседок по палате. – И отец так же. Если ты выйдешь замуж за такого человека, который твою Зою любить будет не хуже, чем тебя, если выйдешь еще пока Зоя маленькая и не понимает, – то будет ей неплохо.

– А все же родного отца никто не заменит, – печально добавила женщина, у которой был синеглазый сын. Говоря, она думала о себе. Встретившись с мужем на суде она посмотрела на него как бы со стороны. Она видела: есть мужчины умнее, выдержанней, собранней, культурней… Но этот растрепа с синими глазами, этот неряха, не сообразивший постирать рубаху перед судом, этот грубиян, бросивший ее во время беременности, когда она была слабой, когда нуждалась в защите, – этот дурак малоразвитый и не стремившийся к развитию был все-таки ее мужем, был отцом ее сына. И, выслушав на суде его неловкое бормотанье о том, что он хочет, чтоб все было по-старому, она не стала вспоминать прежние обиды, простила его и протянула руку. А сама думала о том, что вперед и она будет умнее, вперед и она тверже будет.

* * *

Отдых в Доме матери и ребенка Маше пришлось прервать: у нее началась грудница. Врачи испробовали все средства, чтобы вылечить ее. Болезнь усиливалась, Маша температурила, и оставаться в доме отдыха стало невозможно.

Дальше все промелькнуло быстро-быстро: Маша дома, отец провожает ее к известному хирургу. Кабинет, заставленный книгами, заваленный иностранными журналами, живые альпийские фиалки на окне… А потом операционная и громкий голос женщины, властный и недобрый голос: «Считайте: один, два, три, четыре… Считайте, считайте все время! Считайте…» Она еще требовала – «считайте» и Маша хорошо это слышала, но язык уже не подчинялся. «Тринадцать, четырнадцать…» – она проваливалась в темноту, в небытие, и страстно сопротивлялась этому, но наркоз все-таки пересилил.

– Ну, шевелитесь, больная, просыпайтесь, двигайте руками! – послышался уже другой женский голос. В этот миг Маша почувствовала острую боль в груди, забинтованной белой марлей. Да, все сделали, что надо… Хорошо, теперь будет легче: боль эта другая, простая боль от раны, которой еще долго придется заживать.

Ее вынесли на носилках в другую комнату и велели отдохнуть часа два. «А девочка моя давно уже хочет кушать», – тоскливо думала Маша. Какой там отдых, скорее бы домой!

В положенное время она вернулась домой, покормила младенца и уснула. Во сне она пригрелась, отдохнула, но боль не утихла. Температура к вечеру повысилась.

«Придете завтра утром, если температура не спадет», – сказал ей врач. Похоже, что придется идти. Сколько волнений для родных! Лучше не говорить им ничего, все равно, здоровье зависит не от них.

Утром Маша почувствовала себя хуже, по смолчала. Довольно, что мать стирала за нее пеленки и меняла их Зое, пока была дома. А сейчас она ушла на работу, и братья ушли, и отец… Как же идти к врачу, если Зою не с кем оставить? Или не идти?

Нет, пойти надо было, это Маша чувствовала. Она постучала в стенку соседке-портнихе. Это был условный знак, который означал просьбу зайти на минуту.

Соседка быстро пришла. Увидев Машу и услышав о ее состоянии, женщина все поняла.

– Идите и не беспокойтесь: я возьму Зоеньку к себе, а если она будет плакать, дам сладкого чаю, – сказала соседка.

– Я ведь недолго, Нина Ивановна, скоро вернусь…

– Идите и не волнуйтесь: не на улице дочку бросили.

И Маша пошла. А когда врачи, размотав бинты, взглянули на рану, женщина-хирург с грубым голосом изменилась в лице и сказала что-то по-латыни. И несколько голов нагнулись к Машиной груди.

– Останетесь в больнице, – твердо сказала женщина-хирург.

– Нельзя, у меня ребенок один дома.

– Останетесь без разговоров. Я не могу отпустить вас, – повторила врач и, отвернувшись, стала давать распоряжения своим помощницам.

Что это такое? Ее уложили в отдельной палате, маленькой, всего на две койки. Дежурный врач приказала сестре заходить сюда каждые пять минут и не гасить ночью свет. Дали какое-то лекарство… Легче не стало. Мысли вертелись вокруг младенца: милая, ты-то при чем, за что тебя наказываю – лежишь в чужой квартире голодная, а то и мокрая… А мать и подойти не может.

Откуда-то идет музыка. Бурная, тяжелая, тревожная музыка. Хоть бы остановили ее, человек болен, а она гремит, напирает, давит. Ах, это радио – над постелью висят наушники. Скорее бы кончилась эта назойливая музыка. Если б Маша была здоровой, догадалась бы выключить их, а сейчас ей не под силу догадаться, и она томится вдвойне – от жара, от музыки…

Часы бегут… Что с тобой, как ты там, человек мой новенький? Голодная, один чай дают…

Часы бегут… Да что они там, дома, не догадаются, что ли: ее, Маши, дома нет, ребенка тоже, а никто не побеспокоится…

И вдруг знакомый голос в коридоре: это соседка, Нина Ивановна!

Нина Ивановна, в белом халате с чужого плеча, входит в палату с Зоенькой на руках. Пока Маша кормит девочку, соседка рассказывает, как она ждала-ждала и надумала пойти узнать, отчего Миши нет так долго. А уйти от ребенка нельзя. Она послала дочку. Та узнала, что больная Лоза лежит в такой-то палате. У нее…

И тут соседка умолкла. А Маша попросила сказать, что у нее. Нина Ивановна смутилась, покраснела, она была не из вруш, ей трудно было выкрутиться. Она сказала полуправду: во время операции попала какая-то инфекция, теперь началось воспаление… Может быть, рожа, но врачи сами не уверены. Ничего, это не очень страшно, у Маши организм сильный, переборет.

Маша поблагодарила соседку, перепеленала ребенка и попросила, чтобы через четыре часа принесли бутылочку для молока. Мама уже дома, должно быть, Зою надо отнести домой.

Через четыре часа пришел младший брат с бутылочкой. Он был очень встревожен. Спросил, какая температура. Маша ответила – сорок и шесть десятых. Володя покачал головой, сказал: «Ты смотри, поправляйся поскорее», – и ушел.

«Со мной что-то нехорошее, – соображала Маша, – видно, какое-то заражение… А что если… Нет, этого не может быть, но все-таки… Нужен карандаш и бумага. Надо написать свои распоряжения насчет Зои на всякий случай…» Если станет хуже, она писать не сможет.

– Принесите карандаш и бумагу, – попросила она отца, когда через четыре часа с бутылочкой явился он. Все они – и Нина Ивановна, и братишка, и отец – все появлялись в дверях на мгновение, как в театре – все в белых халатах, все с ненатуральными улыбками… Особенно отец – он, видимо, хотел рассмешить, развеселить чем-нибудь Машу, но это ему не удавалось: Маша не имела силы даже улыбнуться ему в ответ, хотя понимала, что его обрадовала бы ее улыбка. Откуда взяться улыбке, когда вся палата занялась пожаром, когда подушка подобна горячему костру и собственные руки так горячи, что крошечный обрезок твердого сливочного масла, упавший на них с поданной на ужин каши, растаял мгновенно и, сбежав прозрачной полоскою по руке, капнул на простыню.

Карандашик бы… Ничего они не понимают, не несут и все! А уже ночь наступила, часы в коридоре ударили двенадцать раз. Теперь до утра ждать. На термометре уже сорок один градус и одна десятая. Что если… Нет, надо получить карандашик, не дожидаясь утра!

– Сестричка… – зовет Маша тихо-тихо. Громче не может. Но сестричка слышит и тотчас появляется в дверях.

– Принесите мне карандашик… Какой-нибудь, – просит Маша. И сестра не спорит, не отговаривает, не удивляется, зачем больной нужен ночью карандаш. Принесла и положила на стул. И еще принесла какого-то кисленького питья, догадалась сама, умница.

А на стуле лежит белая мятая бумажка, в ней была завернута бутылочка для молока. Маша распрямляет бумажку руками, разглаживает. Как тяжело, уже устала! Но, отдохнув минуту, она кладет бумажку перед собой на стуле и пишет:

«В случае моей смерти девочку ни за что отцу не отдавайте! Воспитайте ее в нашей семье. Это моя к вам последняя просьба.

Ваша дочь Мария Лоза».

Сложенная вдвое бумажка спрятана под подушкой. Вот и легче стало. Ему не отдадут. Девочка вырастет честным человеком, как все в Машиной семье. Человеком, а не вещью, вроде Лизы, хитренькой, безвольной, податливой. Теперь и болеть легче будет. А я постараюсь обмануть их надежды и не умереть. Чьи надежды? Лизины, хотя бы. Если б я умерла, она бы наверное попыталась взять Зою и вырастить ее по-своему. Маркизов же не чурбан, оценил бы ее благородство.

И ночь миновала, и снова приходили доктора, рассматривали красные пятна на Машиной груди и шее… Стрептококк! С ним еще не умеют бороться, хотя пытаются, пытаются изо всех сил! Болезнь ведь не спрашивает, научились уже с ней бороться или нет еще, она приходит, и всё.

Долго ли можно жить с температурой в сорок один градус? Это смотря кому. Маше врач сказал, что у нее здоровый организм. Вот и хорошо. Маша сильная, она не согласна умереть. А уж если придется, то завещание написано.

Снова приносят Зою. Она простудилась от этих вынужденных прогулок, дышать ей стало труднее. Конечно: кто же, кроме матери, позаботится о младенце так чутко, кто угадает самую возможность его огорчений и постарается отвести ее? Нельзя болеть! Нельзя долго болеть, Зоя ждет.

В эту больницу посетителей не пускают, но к Маше проходят Зоины ходатаи с бутылочками. Все перебывали: и мать с отцом, и оба брата, и соседка. Но вот еще два часа до следующего кормления, а кто-то ломится к ней… Кто -то вежливо, но настойчиво спорит в коридоре. И его пропускают.

Сережа! Он вошел к ней, свежий с мороза, с алыми щеками, – она снова забыла, отчего так алеют его щеки! Он в белом халате, на ногах знакомые кожаные краги. Сережа пришел!

– Как тебя пропустили? – спрашивает Маша.

– Я принял загадочный вид и спросил, где ответственный дежурный… Наверно, в каждом учреждении может быть ответственный дежурный! В общем, наговорил чего-то там, и пропустили.

Сережа принес подарок: книжку в сафьяновом переплете – о приключениях Жиль Блаза, и плитку шоколада.

Нянечка вносит завтрак – жидкую гречневую кашу.

– Я не хочу, – вяло говорит Маша, отодвигая тарелку.

– Ты должна набраться сил! Я тебя сам покормлю. Что там в банке? Земляничное варенье? Будешь кушать ложечку каши, ложечку варенья. Как в анекдоте: один рябчик на одну лошадь.

Есть не хочется, но раз он сам будет кормить… Ладно, ради его удовольствия разве…

Сережа кормит ее с ложечки. Движения его терпеливы, медленны, он не суетится, дает ей слизать с ложечки всю кашу и все варенье. И при этом рассказывает ей какие-то анекдоты – откуда он их только набирается! На лице Маши мелькнула улыбка, – а он того пуще старается развеселить ее.

– Ты… не воображай, что я какая-нибудь умирающая, – говорит Маша. – Это пустяки. Когда Зоя на свет появлялась, тяжелее было. И, знаешь, мне в трудную минуту вспомнилось: «свобода – это осознанная необходимость».

– Больно-то все равно было?

– А все же с мыслями веселей, чем один на один с болью. А как ты… как твое здоровье?

– А я по-прежнему. За первый год обучения я экзамены уже сдал. Теперь дальше двигаюсь. На лекции ходить медицина не пускает, лежу дома, читаю конспектирую.

– А сейчас как же? Ко мне-то?

– Я удрал, – признается Сережа. – Наших дома нет никого, я позвонил твоим, узнал, и вот… Это пустяки. Я оделся по-зимнему, тепло.

Нет, он не выглядит больным, слабеньким! Только худой очень. Может, все это подозрения? Может, нет болезни? Или сна отступает?

– Я должен уходить, – говорит он, наконец, – не то к тебе не пустят никого. Долго ты не залеживайся. Я говорил с врачами; самое опасное уже миновало, они боялись за тебя первые двое суток. А теперь температура начнет падать. Ты же у нас могучая, девчонка!

Сережа врет. Он ни с кем не говорил, он понятия не имеет, каков будет ход ее болезни. Зато он знает другое, более важное: он знает, что у Маши впечатлительная натура и она легко поддается внушению. Это помогает так часто! Жаль, что не всегда.

И, приветливо подняв вверх правую руку, он уходит, поцеловав на прощание ее пунцовые щеки и лоб. Он уходит, еле сдерживая щемящую боль, которая возрастает от каждого шага, каждого движения. Ладно, со своей болью он как-нибудь сладит. Жаль, что не пришлось применить силу воли для чего-нибудь более существенного. Если он умеет сдерживать боль и скрывать свои страдания ради спокойствия родных, то неужели он не сумел бы вынести что угодно ради идеи? Жаль, что не пришлось.

* * *

Вот Маша и дома, – но как переменилась она! Ху дая, бледная, с забинтованной грудью… Под глазами темные круги от недосыпания, – Зоечка спит не дольше шести часов подряд, и то хорошо… А дел – не оберешься, – стирка, молочная кухня, Зоечке не хватает материнского молока, его приходится покупать. А студенческие дела… Маша решила твердо – года терять она не будет. Сессия близко, все товарищи просиживают целые вечера в читальнях, а днем слушают лекции. Маша лекции не посещает, кроме немногих, у нее свободное расписание. Но ведь знать-то надо, что там такое рассказывают лекторы, ведь спрашивать-то на экзаменах будут, с этим приходится считаться. Часть лекций для Маши законспектировали товарищи по группе, потом переста ли, не вечно же. И вот мечется Маша Лоза менаду домом и университетом, между библиотекой и молочной кух ней… А до чего деньги летят! На одно грудное молоко уходит в месяц сотня. Что же дальше будет? Студенческая стипендия невелика.

Забот столько, что и не заметила, как подошел Новый год. Наверное, пропустила бы встречу Нового года, если б мама не спросила: «На Новый год ты, конечно, с нами будешь? Дома?»

Ясно, дома! Но вдруг вспомнился Сережа. Как-то он? Вот было ей очень плохо, он пришел, все запреты нарушил, только чтобы ее поддержать. Теперь он знает, что она поправилась, и не звонит. А, может, быть, ей следует позвонить самой?

– С наступающим тебя! – говорит она, услышав в трубке знакомый голос. – Как ты себя чувствуешь, дружище?

– Ты где собираешься Новый год встречать? – спрашивает Сергей вместо того, чтобы ответить на ее вопрос.

– Дома. Покормлю Зоеньку в одиннадцать часов и включусь в семейное торжество.

– Маша, приезжай встречать со мной. Приезжай, Маша. Мне это до такой степени нужно! У меня тихо будет, человека три-четыре.

– Ладно, приеду. Только ненадолго, чтобы дома тоже не обижались.

Тридцать первое декабря… Она уже переоделась – ничего не натянешь «а себя, пока грудь закручена толстым слоем марлевых бинтов! Маша надела какой-то жакетик темненький поверх свежей блузочки. Дома всё знают, дома поняли, не обиделись. Она скоро вернется.

И вот знакомый дом, знакомая лестница… Становится страшно: что он каков, лежит или сидит? Сильно ли изменился?

Трудно в молодости свыкнуться с мыслью, что смерть неизбежна. Не хочется думать об этом. Сережа Жаворонков в самом начале пути! А может все-таки он преувеличивает. Засекретил свою болезнь, не позволяет расспрашивать.

Но стоит только Маше войти в комнату, где находится ее друг, как все сомнения рассыпаются. Он на диване, полулежит-полусидит, эта поза, видимо, удобна ему… Сверху наброшен клетчатый шерстяной плед. А рядом на стульях и кресле – друзья: тот неразговорчивый паренек, что знакомил его с «Пышкой», еще один приятель, строгая высокая девушка с густой косой, – сейчас мало кто и носит одну косу, у нее вид курсистки девяностых годов.

– Салют, товарищи! – говорит Маша, останавливаясь в дверях. Сейчас, когда в далекой Испании идет борьба за свободу, против фашизма, слово «салют» стало повсеместно принятым приветствием.

Сергей отвечает ей радостно, незнакомые гости знакомятся.

– Как дела? – спрашивает Сергей.

– Дела неплохи. Республиканцы отбили у мятежников восемь домов по карабанчельской дороге. Под Мадридом – усиленный оружейный и пулеметный огонь на участке Монклоа и в третьем секторе. К западу от Мадрида заняли Вильянуэва де ля Канада.

Сергей следит по карте, повешенной над его диваном.

– В общем, ты догадываешься. Франко зря приезжал на мадридский фронт. Наступление провалилось.

– А немцев у них всё больше участвует.

– Да, на южном фронте обнаружено четыре батальона германской пехоты. А сколько марокканцев и итальянцев! Репетируют мировую войну.

– Перейдем к внутренним вопросам, – предлагает Сергей.

– Сегодня – мой первый выход на свободу из тихой домашней кабалы! – говорит Маша Сергею. Пусть он не думает, что с ее стороны это жертва. – Начинаю понимать, как это молодые матери-комсомолки отрываются от коллектива и становятся домохозяйками…

– Ты мне смотри! – грозит Сергей. – Забыла, как я дарил тебе книгу «О женской кротости и послушании»? Она цела, начнешь отрываться – я всучу ее тебе торжественно, на людях…

– Непохоже на Машу, чтобы она могла от комсомола оторваться, – усмехается приятель «Пышки».

– Товарищи, товарищи, осталось три минуты! – восклицает девушка с пышной косой. – Мальчики, давайте пододвинем стол.

Новая подробность: стол надо пододвигать к Сергею… Все бросаются помогать. Маша преодолевает желание тоже заняться столом, она беседует с Сергеем, как ни в чем не бывало.

И вот – новогоднее застолье и возгласы «с Новым годом, друзья! С новым счастьем!» Сергей отвечает на все пожелания и сам поздравляет друзей и желает каждому что-нибудь хорошее. Если правду сказали врачи, это – его последний Новый год. Да что там думать и терзать себя, не стоит много размышлять за новогодним столом. Для этого останутся длинные вечера и томительные ночи, полные страданий. Длинные вечера – хоть бы они были еще подлиннее!

Янтарное вино искрится в бокалах. Сережа пьет совсем немножко, и никто не замечает этого вопреки обычаю. Кто-то сказал смешное – все дружно хохочут, Сергей подначивает приятеля, дразнит.

– Споем что-нибудь! – просит Сергей. И гости охотно поют песню за песней.

– А теперь студенческую старую: «Быстры, как волны»…

Зачем он попросил эту песню? Зачем! Но спорить с ним нельзя. И молодые голоса затягивают:

 
Быстры, как волны, все дни нашей жизни,
Что день, то короче к могиле наш путь.
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чару,
Кто знает, что с нами
Случится впереди!
 

Эту песню поет и Сергей. Он и прежде любил эту песню – он рассказывал Маше, что явственно представляет себе, как поют такую песню студенты царской России, революционная молодежь, которой грозит ссылка, тюрьмы. Оттого и слова эти: «Кто знает, что с нами случится впереди!»

Он поет, захватив в свою руку Машину левую ладонь, которая оказалась рядом. Он поет, пожимая ее руку, словно заземляя в нее всю боль, которая не оставляет его и сейчас, и в эти часы, и которую он умеет так хорошо скрывать.

Спустя несколько минут, когда песня спета и каждый занялся снова ужином, Маша тихо говорит Сергею:

– Сережа, я должна отбыть. Ты большой и умный, а там у меня осталась маленькая и совсем-совсем еще глупая… Ты не ревнуешь?

– Зое я уступаю беспрекословно. Но ты будешь мне звонить, девчонка? Обещай!

– Само собой разумеется.

– Счастли́во! – говорит Сережа, слабо пожимая Машину руку.

* * *

Машу навестила тетя Варя. Посмотрела на Зоеньку, на обстановку Машиной комнаты – скромная обстановочка! Посмотрела на Машеньку, худую, измученную, серолицую. Посмотрела, ничего не сказала, обняла Машу и прижала к груди. И до того получилось это горестно, что у обеих в горле запершило. Маша проводила тетю Варю в коридор, помогла пальто надеть, а тетя Варя все молчала. И уже у самой двери сказала: «От алиментов ты отказываться права не имеешь. Не тебе это нужно, ребенку». Сказала и ушла.

Алименты… Дожили, уже алименты получать собираемся! Маша вспомнила карикатуру в юмористическом журнале: «Алиментщица-миллионерша». Гуляет пышно разодетая толстая тетка, а за нею хвост из мальчиков и девочек.

Нет, нет! Машу втопчут в грязь, причислят к разряду таких дамочек… Нет! Но что же делать, если деньги кончаются? На кого переложить свои расходы, на отца и мать? У них лишнего нет. Спасибо, ее, студентку, содержат. Как же быть, откуда деньги взять? Детский врач, осматривая Зоеньку, сказал: с трех месяцев ленинградским детям надо давать соки, чтобы не было рахита. Сначала морковный (этот пустяки стоит), а потом апельсинный. Как раз апельсинов много в продаже, испанских…

Мучается Маша, прикидывает и так и сяк. Если б имела время, нашла бы приработок – учеников нашла бы, школьников. На будущий год она так и сделает, а сейчас – впору справиться с учебой. Да и болезнь нагрянула, силы отняла. Трудно!

Мучается Маша, но ни на одну секунду не приходит ей в голову пожалеть, что не вышла замуж за Осю, – Ося, хотя и студент, но одновременно работает на полной ставке, помогает матери. Нет, без любви никогда она не пойдет на это. Главное – достоинства не потерять, главное – не входить никому в подчинение. Уж лучше брать алименты.

Маркизов… В глубине души она, конечно, уверена: стоит только ему увидеть дочь, как он растает. Такая необыкновенная, такая красивая, такая умная, – ах, боже мой! Конечно, растает. А дальше что? Ну, он ра стает и скажет: «Маша, прости меня, давай жить вместе». И она согласится?

Никто не просил Машу «давай жить вместе», но она поняла: не сможет она простить ему все, что он сделал. Нет, слишком много полыни выросло в душе. Как странно: если сравнить людей с прежними, видно, что стали люди лучше, сознательней, поняли, что такое человеческое достоинство, горделивее стали, независимей. Это так. Но когда видишь перспективу, – сегодняшнее не кажется таким уж совершенством. Требования, понятия о лучшем растут вместе с достижениями. То, что вчера было в человеке отметиной нового, – завтра покажемся недостаточным, бедным знаком. Да, люди уже не волки друг другу: но приходит пора научиться отдавать другому не только избыточное, но и самое дорогое. Как далек от этого Маркизов!

Нет, выше голову, женщина. Держись, не пропадешь и одна. Сама решай свою судьбу, сама!

А с деньгами как же быть все-таки?

Закон – на ее стороне и на стороне ребенка. Да и сам Маркизов, без помощи закона, не откажет… в чем? В помощи? Кому? Ей, что ли? А разве не себе будет он помогать, если станет давать деньги на воспитание своей собственной дочки? И почему это до сих пор называют – «помогать матери»? Как будто мать вообще-то обязана растить детей одна, а вот добрые мужчины иногда помогают…

Как не хочется первой звонить Маркизову! Можно, конечно, сразу обратиться в суд, тогда не надо будет звонить ему. Но ведь он не отказывался от своих обязанностей, можно и без суда все оформить. Только надо самой позвонить ему.

Маша откладывает это до того дня, пока у нее в кошельке остаются последние десять рублей. Дальше рисковать нельзя, это уже значит – рисковать Зоей. Надо звонить.

Она набирает знакомый номер телефона, дрожа от волнения, от стыда, – вот уж и просить приходится! Дома Маркизова нет, подходит Лиза.

– Передайте Семену Григоричу, чтобы он позвонил на Введенскую, – говорит она четко и поспешно вешает трубку. Сама же, сама писала ему, чтобы не звонил, не искал, не писал! И вот теперь…

Он звонит на следующее утро.

– У вас родилась дочь. К сожалению, нельзя обойтись без расходов, которые я не предвидела. Приезжайте условиться обо всем, – говорит она по возможности твердо. По возможности… Он отвечает быстро, послушно, с готовностью. Он может приехать завтра утром. Конечно, расходы, а как же она думала? Он готов выполнить свой долг.

Что надеть к его приходу? Все равно не изменить жалкого своего вида. Рана на груди болит, заживает она очень медленно. Утомленные бессонницей глаза… Только поведением своим, только душевным своим состоянием можно внушить ему, что перед ним не просительница, а снисходительный противник. В их поединке Маркизов побежден – он оказался хуже, эгоистичней, он причинил страдания. В нашем обществе не тот победитель, кто больнее ударит. В наше время выигрывает тот, кто дает другим людям радость, счастье, кто помогает им не клониться к земле, а держать голову выше. Значит, он проиграл, он не победитель! Ему должно быть стыдно.