Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Конечно, смешливая девушка с песочными глазами тревожила Машино воображение. А ну как он влюбится? Но если ему легко забыть о Маше и начать волочиться за кем попало, то дешево же стоит такая любовь!

Маша сохраняла, в общем, спокойствие духа еще и потому, что хорошо знала Сергея, – так ей казалось. Слишком он серьезный человек. И притом болезнь, хотя, вероятно, она не так опасна, сделает его только серьезней. У него достаточно сильный характер и высокие идеалы.

Она стала усиленно готовиться к экзаменам. Глаза все равно слипались после нескольких часов чтения и бормотания вслух. Она пила крепкий чай – помогало, но не надолго. Она рискнула даже стащить у отца папиросу и выкурить ее – никакого эффекта! Только во рту горько стало, такая мерзость. Нет, к этому средству она больше не прибегала.

Чтобы не задремать и сидеть в постоянном напряжении, она придумала колоть себе руку кнопкой. Кнопка лежала на левой руке острием книзу, и как только в голове мутнело, Маша надавливала правой рукой на кнопку. Это помогало. К вечеру рука стала красной от множества мелких слабых уколов – ничего, на смену ей придет правая!

На консультациях перед экзаменами Маша встретилась со многими из своих соперников. Среди них были и самоуверенные молодые люди, спокойно уходившие домой после того, как они прочитали, что консультация посвящена таким-то разделам алгебры или тригонометрии. Они отлично знали всё это. Были и люди постарше Маши, которые, напротив, записывали каждое слово консультанта и носили в карманах сатиновых блуз и гимнастерок толстые блокноты и кучу карандашей. Наверно, они пришли с производства и решение поступить в вуз было для них давней заветной мечтой. Таких неудобно было и обскакать на экзамене, ведь они заслужили право на вуз больше, чем Маша. А несколько человек из подавших заявление были вообще спокойны за себя: «Мы занимались на курсах подготовки в университет, нас примут обязательно», – говорили они Маше, отвечая на ее расспросы.

Да, надо было заниматься, и никаких.

Сергей позвонил Маше дня через два. Услышав, что она засела за книги и готовится к экзаменам, он спросил, каких ей не хватает книг. Ей не хватало только учебника по физике Цингера. Днем позже Сергей занес эту книгу Маше домой.

Он оглядел критически ее стол, ворох тетрадок и книг, кусок черного хлеба со свекольной пастилой. Он похвалил ее снисходительно и тотчас собрался уходить.

– Посидите, что же вы так быстро… как метеор! – кокетливо пригласила его Люся. Но Маша замотала головой так, как будто у нее заболели зубы.

– Нельзя! – сказал в ответ Сергей. – Невозможно посидеть у вас, тут такая рабочая обстановка… И потом, меня товарищ ждет у ворот.

– Ну и пригласили бы к нам, – не унималась Люся.

– Он не один. Ни к чему это. Прощайте, девушки! – и Сергей вышел.

Не один? А с кем же? Уж не с «Пышкой» ли?

Маша нагнулась над принесенной книгой, зажимая руками уши от возможных Люсиных реплик. Но Люся молчала.

* * *

Маша успела сдать только один экзамен – по физике, когда наступил день смотра самодеятельности фабзавучей города.

Смотр продолжался два дня: целое воскресенье и вечером в понедельник. Маша еще раньше знала об этом и сговаривалась с Сергеем присутствовать с начала до конца. Он получал такие приглашения в обкоме комсомола. Позвонив Сергею утром в воскресенье, она не застала его дома и поспешила в Театр рабочей молодежи, где должен был проходить смотр.

Она вошла, когда зал был почти весь заполнен. Машу окликнули товарищи, место ей было занято. Она ответила на приветствие, но продолжала идти вдоль прохода – глаза ее искали Сергея. Не может быть, чтоб Сергей не занял ей места, не может быть!

Маша не видела его целых две недели и сейчас испугалась на секунду: а вдруг она не узнает его? Она подходила все ближе к сцене, Сергея не было видно.

И вдруг увидела: он сидел во втором ряду рядом с той, с «Пышкой», сидел и что-то ворковал ей на ушко. Она смеялась, как всегда, – это было ее естественное состояние. А он, как всегда, красивый, необычно веселый и довольный, рассказывал ей что-то, смешил, забавлял…

Подойти к нему? Ни за что! Пустого места рядом с ним не было, значит, Машу он не ждал.

Маша стояла, держась за чей-то стул, – казалось, отпустит руки и упадет. В ушах застучали Оськины слова: «Мне сейчас так худо, так горько…»

Она судорожно искала оправдания Сергею: пришел, искал ее долго и, не найдя, сел с этой… Может, он искал в рядах Машу, не нашел, а эта позвала, припасла место. Нет, во всех случаях он получался кругом виноватым.

– Маша, садись с нами, – позвали ее с другой стороны. Оттуда было хорошо видно Сергея. Она пошла и села.

Она даже не сразу поняла, кто ее позвал. Это был Соловей, сидевший рядом с одним из инструкторов по токарному делу, Василием Иванычем. Василий Иваныч не пропускал ни одного смотра, он был любителем театра и сам выступал на заводских вечерах с художественным чтением. Ему было лет тридцать, собой он был очень похож на Маяковского и гордился этим. Он один из первых стал читать стихи Маяковского. Без всякого смущения он умел гордо сказать со сцены:

 
Мир огромив мощью голоса,
иду красивый,
                      двадцатидвухлетний.
 

Соловей и Василий Иваныч развлекали ее всякими байками, шутили, рассказывали анекдоты. Но она не слышала. Сев нарочно спиной к Сергею, она всем телом прислушивалась к тому, что делается там, в его стороне. Растерянная улыбка мелькала на ее лице, на мгновение сменяясь выражением тоски и отчаяния.

А смотр начался. Кто-то пел, плясал, читал стихи, на сцене разыгрывали скетч, зрители от души смеялись. Сергей ни разу не оглянулся. Он не искал Машу.

Одинокой и глубоко несчастной чувствовала она себя в этом зале, наполненном смеющимися людьми. Она знала – здесь много ее друзей, ее верных товарищей. Посейчас, в эту минуту, никто из друзей и товарищей, никто не смог бы заменить его. И никого ей не надо, кроме него.

Объявили антракт: Василий Иваныч заметил необычное состояние Маши, но не подавал вида. Выйдя из зала в фойе, он взял ее под локоть и старался отвлечь от тревожных мыслей. Он притворялся, что не замечает, как она поворачивает голову то влево, то вправо, ища кого-то глазами. Соловей что-то рассказывал и громко смеялся: он был моложе и не так чуток.

Гуляя по фойе, они чуть не налетели на Сергея и «Пышку». Сергей, видимо, был так увлечен разговором с девушкой, что не увидел Машу, которая шла ему навстречу под руку с Василием Иванычем. Она не окликнула, не позвала – еще чего не хватало! Она была оскорблена таким невниманием.

Концерт тянулся мучительно долго. Маша смотрела в сторону своего друга и чувствовала, что ее медленно убивают. Она даже не вспомнила об экзаменах, об университете. Ей стало все равно.

Со смотра она ушла в сопровождении тех же Василия Иваныча и Соловьева.

Они шли вдоль набережной Невы. Далеко на воде сверкали огоньки речного трамвая, моторных лодок. Под высоким Троицким мостом пролетела девичья песня, пролетела и скрылась во тьме.

– Наша артистка сегодня не в духе, что-то случилось у нее, – сказал Василий Иваныч, глядя на Машу. – Не грусти, Маша, все пройдет.

– Почему на свете столько лжи, Василий Иваныч? – со слезами в голосе спросила Маша. – Почему правдивому человеку тяжело?

Не дожидаясь ответа, она сбежала по ступенькам вниз к воде и крикнула:

– Эх, лодочку бы сейчас!

На другой день вечером она играла Анну Андреевну в «Ревизоре». Пришла она с твердой целью – в игре своей показать Сергею полное презрение и безразличие. Она будет спокойна и уверена в себе, она сыграет так, как будто его просто нет в зале, пусть он не думает, что занял в ее жизни такое большое место!

Но Сергея в зале не оказалось. «Пышки» тоже не было.

В антракте между вторым и третьим действием за кулисы пришел Василий Иваныч в сопровождении какого-то мужчины.

– Маша, с тобой хочет познакомиться режиссер молодежного театра Маркизов. Семен Григорьич, вот наша Маша Лоза!

– Хороша Маша! – сказал режиссер. – Вы ее все еще своей зовете, а она ведь, кажется, кончила учебу, а?

– Кончила, в университет держит, но все равно – наша. – Василий Иваныч с гордостью посмотрел на Машу, смущенно поправлявшую палевое платье в оборочках.

Семен Григорьич был молод для режиссера, и это позволяло догадываться о том, что он даровит. Измученная своими переживаниями, Маша без интереса слушала его замечания и похвалы по поводу игры ее и других ребят. В наружности его что-то неуловимо напоминало Сергея, какого-то потолстевшего, успокоившегося Сергея. В Семене Григорьиче не было юношеской угловатости Сергея, его нервозности и робости, чередовавшейся с нарочитой развязностью. И глаза у Семена Григорьича были чуть поменьше и немного другие. Они были похожи на голубей – вот стоит круглозобый голубок, оттянул назад крыло, словно потягиваясь, – и получилось верхнее веко… Красивые глаза, но по-другому красивые, чем у Сергея, какие-то ленивые, томные. Голубиные…

Семен Григорьич не сводил своих голубиных глаз с Маши. Зазвонил звонок, надо было готовиться к выходу. Маша стала прощаться, но Маркизов не хотел уходить.

– Позвольте проводить вас после спектакля, – сказал он без достаточной уверенности и снова стал чем-то похож на Сергея.

Маша позволила.

Маша смывала грим, а мысли ее неизбежно возвращались к Сергею. А может, она не поняла его? Может, он придумал нарочно историю с болезнью… Это подозрение было отброшено, как оскорбляющее Сергея, потом Маша вернулась к этим мыслям опять. Странно, – сказал о таком жутком деле, как собственная смерть через два года, а сам ухаживает за девушкой, поступил учиться… Герой? Если герой, то не стал бы бегать за такой «Пышкой», тогда он все делал бы осмысленно и серьезно. А если не герой? Тогда… Ох, лучше и не думать.

Одевалась, зашнуровывала баретки, а сама все возвращалась мыслями к нему и только к нему. Да, ее любовь была видна каждому, видна невооруженным глазом, а его… Почему он скуп на эти слова? Почему он ведет разговоры о том, что ему не следует жениться? А если все это делается с одной целью – объяснить ей, Маше, то самое, что она так прямо и просто объяснила Оське? И вот теперь, в эти два дня он всем своим поведением сказал ей достаточно ясно: «отстань!»

Пунцовая от мысли о таком позоре, она вышла из клуба, обдумывая письмо, которое она ему отправит. Нет, объясниться устно не хватит ни сил, ни выдержки. А унижаться больше нельзя. Она напишет.

– Долго же вы, Машенька… Но я ждал вас и даже соврал что-то своему товарищу по театру, чтобы он шел один.

Семен Григорьич стоял на ступеньках подъезда и ласково улыбался Маше. Да, она разрешила… Ну и хорошо, надо хоть отвлечься от своего несчастья.

– Я приметил вас еще год назад, – начал Семен Григорьич негромко, внимательно разглядывая Машу. – Тогда ваш коллектив ставил «Грозу», не блестяще поставил – очень уж в лоб, упрощенно многое было. А Катерину я заметил, сразу подумал, – где они взяли такую Катерину? Не скрою, я опоздал к началу спектакля и не знал, что за коллектив. Спектакль мне не понравился, а вот о вас я хотел разузнать все, что только можно И не сумел, так, знаете, все сложилось неудачно – мы на гастроли уезжали, кое-что у меня не заладилось… В общем, не узнал я, чей коллектив и как вас зовут… А сегодня я словно подарок получил…

Семен Григорьич выразительно посмотрел на Машу. Она слушала беспечно, бездумно, не замечая его взгляда.

Мимо пролетел грузовой автомобиль. Маша шла по краю тротуара, и Семен Григорьич осторожно взял ее за локоть, чтобы отвести от мостовой. Маша почувствовала его руку чуть ниже локтя своей и строго, вопросительно взглянула на спутника.

– Вы разрешите? – спросил он, немного смутившись. В этот миг он снова стал чем-то похож на Сергея. Неосознанная благодарность шевельнулась в Машиной сердце, и она ответила «пожалуйста!», хотя до сих пор никому не разрешала брать себя под руку. Сергей всегда ходил с ней рядом, свободно размахивая руками, а иногда обнимал ее рукой за талию, как заправский деревенский кавалер.

Дальше они шли уже под руку. Семен Григорьич подшучивал над ее задумчивостью, называл кокеткой, отчего Маша искренне, весело смеялась. Вот уж что всегда было ей смешно и противно, так это женское кокетство, преднамеренные старания привлечь к себе внимание. Но Семен Григорьич не уступал:

– Вы прирожденная, природная кокетка, это внутри вас сидит. Признайтесь, вы дома часто в зеркало смотритесь?

Врать Маша не умела. Да, часто. Но это не от кокетства, а от желания получше понять себя.

– Вы еще ребенок и потому спорите. Поверьте мне, я кое-что понимаю в этом, – настаивал он. – Я все-таки режиссер, деятель театра, я видел на своем веку столько женщин… У вас это от природы, другие стараются.

Они вышли к Марсову полю. Маша спохватилась, что уже, наверное, поздно.

– Где вы живете, Маша? – спросил Семен Григорьич, заглядывая ей в лицо. – В общежитии или дома?

Она рассердилась. Зачем он спрашивает? С какой целью?

– Я не поняла вашего вопроса, вас интересует адрес или что-нибудь другое?

– Меня интересует, в каких условиях вы живете, трудитесь… У вас есть своя комната?

– Я живу у родных, в своей семье, – ответила она раздраженно. – Комнаты у меня обычно нет.

– Что значит – «обычно»?

– Это значит, что когда отец уезжает в командировку, то в его кабинете живу я.

Маркизов перевел разговор на другую тему. Он стал рассказывать о незнакомых Маше фильмах, виденных им на просмотрах в Доме кино.

Он умел рассказывать. Просто, добродушно, безо всякой позы он мог рассказывать о чем угодно, смягчая шуткой остроту положения, если это нужно было. Маша живо представила себе фильм, о котором он рассказывал: большой американский город, небоскребы, улицы забиты машинами. В саду случайно познакомились юноша и девушка, они сразу сильно понравились друг другу. Они играли вместе в лотерее, катались на «чертовом колесе», слушали концерт, а теперь вот шли по улице домой. Надо было перейти дорогу, они розняли на миг руки, и случилось так, что перешла она, он не успел. Машины снова загудели, толпа окружила девушку, оттеснила куда-то в сторону, и они потеряли друг друга. Тщетно искал ее парень, – он даже не знал ее фамилии, а тем более адреса! Измученный этой потерей, он поднялся на лифте к себе на двадцатый этаж и упал на свою койку в страшной тоске. Как назло, за стеной кто-то завел патефон, и назойливая песенка раздражала его все больше. Не в силах выдержать, он вскочил, выбежал в коридор и без стука распахнул дверь соседней комнаты. Здесь он увидел за столом девушку, закрывшую лицо руками, – она плакала. Она подняла лицо, и тогда он увидел, что это та девушка…

– Когда я смотрел этот фильм, я почему-то вспомнил «Грозу» и вас год тому назад… И теперь, на нынешний смотр я шел с надеждой, что чудо может-таки произойти.

– А зачем вам чудо?

– Не надо злиться, – сказал Семен Григорьич нравоучительно. – Вы еще слишком молоды и многого не понимаете. В нашем городе живут миллионы людей, среди них очень много хороших и милых, но почему-то мимо всех проходишь спокойно, а увидишь одного, того самого, и остановишься… Разве вы не знали этого?

– Нет! – ответила Маша вызывающе.

– С вами это произойдет очень скоро. Вот увидите. «Ничего ты не знаешь, болтун! – подумала Маша. – Именно так и было, когда я увидела Сережу. Вот мы влюбились друг в друга, вот мы год ходили вместе, целовались… И что же? К чему пришли? Он стал ухаживать за какой-то «Пышкой»!»

Слушать Семена Григорьича надоело, хотя смотреть на него было приятно, как всегда бывает приятно смотреть на человека, которому ты помог прийти в хорошее настроение. Но, к счастью, уже подошли к дому, и Маша стала прощаться.

Он записал ее телефон и попросил разрешения позвонить. Он надеялся, что и в вузе Маша не бросит театр, а он, Семен Григорьич, познакомит ее с интересными театральными людьми…

Размышляя о новом знакомстве, Маша подумала, что сожалеть о нем не следует. Она, видимо, нравится этому человеку. Ну что ж, в такую тяжелую минуту ее жизни, как эта, невредно хоть на короткое время побыть в роли того, кто нравится, но сам остается равнодушным. Специально дразнить и мучить она никого не собирается, да и Семен Григорьич не из тех, кто даст себя в обиду.

Но Сергей, может ли Сергей оставаться безнаказанным? Можно ли терпеть такое унижение дальше?

Она писала целую ночь. Прежде перо подчинялось ей так хорошо, а сейчас… Начала обстоятельно объяснять все, что случилось, перечла и порвала на клочки. Какой-то судебный протокол с длинными выяснениями. Написала коротко – и снова уничтожила: нельзя после всего, что было, после такого сильного чувства – вдруг такую отписку — «все кончено!» Делили свои мечты, думы, планы, и вдруг… Но что, если это «вдруг» – для нее, а для Сергея это вовсе не «вдруг»? Может, в любви своей она ослепла и не замечала, что чувство ее совсем не взаимно?

Так или иначе, а Сергей крепко обидел ее, обидел на людях, демонстративно. О ее романе товарищи в фабзавуче не знали подробно, но конечно же ее не раз видели на улицах и набережных с этим глазастым парнем… А сколько раз они целовались на улице! Без страха, без осторожности целовалась она с Сергеем, потому что считала, что все это – единственное в жизни. Такого волнения, казалось, никогда не было и больше не будет. И вот сейчас надо все это уничтожить.

Она плакала, шла к крану умыться, возвращалась и писала снова. Получалось все-таки плохо. Тогда придумала выход: сняла со стенки его фотографию, вложила в конверт и надписала его адрес. Он поймет. Что ж, у нее хватит мужества на этот жестокий шаг. Она лишит себя удовольствия видеть его лицо, смотреть в его глаза… В них смотрит сейчас эта хохотушка, пустая глупая девица. Ну и пусть. Пусть мне будет хуже…

Утешения, успокоения Маша искала в экзаменах. Письмо было отправлено, ответа ждать не приходилось. Маша занималась ожесточенно, она уже получила «уд» на экзамене по математике и боялась, что не будет принята. В университете конкурс. Не хватало еще из-за сердечных дел потерять год, поломать все намеченные планы. Так может быть со слабой, беспомощной девушкой. А она ведь – новый человек, она станет достойной своего времени. В новой женщине главное – самостоятельность, независимость. Гордости побольше, Мария Борисовна Лоза, гордости побольше. Неужели ты поддашься тяжелым переживаниям и сорвешь свои экзамены?

Но – легко рассуждать, трудно выполнить. Однажды вечером она не выдержала, подошла к телефону и вызвала номер Сергея. Он же опасно болен. Ну, увлекся этой «Пышкой», обидел Машу, но, может, ему плохо сейчас? Может, он жалеет о сделанном?

– Да, я слушаю, – раздался его долгожданный голос. Маша онемела, – Слушаю, – повторил он уже раздраженно.

– Не собираешься ли ты извиниться? – спросила она, набравшись духу. – Я тебя не узнала в день смотра самодеятельности. Может, это был не ты?

– Отчего же, это был я. Тебе не хватает последовательности, я говорил тебе об этом не раз.

– Может, мы встретимся и поговорим? – спросила она нерешительно.

– Не к чему. Надо придерживаться однажды избранной линии. Выше голову, Маша Лоза!

И он повесил трубку. Выше голову… Какое злое издевательство! Так перемениться, так скоро забыть все на свете…

Если бы Маша могла видеть сквозь стены домов, видеть на расстоянии все, что захочет, – она увидела бы странную картину. Она увидела бы Сергея, повесившего трубку телефона, каменного, зеленого Сергея, который, казалось, не может пошевельнуться. Маша увидела бы, как, наконец, он выдвинул ящик своего стола, достал толстую тетрадку и вынул из нее Машину фотографию. Она увидела бы, как смотрел он на ее карточку, то отодвигая, то приближая к самому лицу. Как уронил голову на ладони и сидел неподвижно.

Но видеть сквозь стены люди пока еще не научились, и Маша ни о чем не узнала.

* * *

Маша была принята в университет, ее назначили старостой группы. Ей дали в деканате журнал с фамилиями студентов ее группы и обязали отмечать посещение занятий.

Новые люди окружили ее. Это были разные люди, разные и по возрасту, и по биографиям. Только двое в ее группе поступили в вуз сразу со школьной скамьи. Один, Генька Миронов, был чрезвычайно молод, преданно влюблен в Маяковского и весьма постоянен во вкусах – все сезоны он носил один и тот же синий свитер. Другой имел более состоятельных родителей, одевался с претензией, носил кокетливые галстуки и имел вид давно уже постигшего все земные премудрости.

Был в Машиной группе студент из горной Сванетии Владимир Даллиури. Он плохо владел русским языком и целые дни сидел в библиотеке с учебником грамматики шестого класса средней школы. Всегда был он озабочен и всегда одевался теплее всех.

Машиным соучеником был и участник гражданской войны, человек вдвое старше ее. У него была семья, двое ребят, учиться в сорок лет было трудно, но он упорно добивался своего. Из разговоров с ним Маша узнала, что еще в 1917 году он был неграмотным.

Большинство же студентов имело за плечами года два-три работы на производстве. В вуз принимали преимущественно рабочих, и многие юноши и девушки, выходцы из служащих, работали после школы на заводе, чтобы идти в вуз с рабочим стажем. Одни делали это из расчета, другие – по велению совести, но польза была для всех.

В университете было очень много представителей разных национальностей. Эти студенты приехали из других республик. Всегда с волнением смотрела Маша на этих своих товарищей по учебе, скуластых, с косо поставленными глазами, смуглых или коричневолицых, с волосами цвета ласточкина крыла, на белозубых кудрявых армян, на сынов Кавказа и людей дальнего Севера. Здесь, в здании петровских двенадцати коллегий и в прилегавших учебных зданиях вырастала национальная интеллигенция многих народностей России, не знавших прежде ни науки, ни культуры, не имевших своей письменности. Один из аспирантов составлял в те годы грамматику вепсского языка, другой писал первый в мире школьный учебник для народа коми. О ходе этих работ говорили на комсомольских собраниях, и Маша принимала близко к сердцу такие новости. Дружба народов! Какие простые слова, а какой великий смысл. Они едут к нам, в русский город Ленинград, наши товарищи из других республик и национальных областей, – они не ошиблись, здесь им помогут. У них не отнимут бережно хранимые ими предания и песни дедов, народное бесценное творчество, их не оскорбят, не унизят, как это было когда-то, до нас. Напротив, им помогут закрепить на бумаге их язык, записать их легенды, им подарят все богатства культуры русской и культуры мировой… Пользуйтесь, как научились пользоваться ими мы, пользуйтесь и растите. Друзья!

Были у Маши и зарубежные друзья, – она хорошо помнила Фриду из Гамбурга, с которой познакомилась вскоре после пионерского слета. Переписка их оборвалась в те страшные дни, когда провокаторы с пылающими факелами поджигали рейхстаг. Сначала Маша ждала ответа на свое очередное письмо, ждала с нетерпением. Ответ должен был прийти, ведь она вложила в конверт несколько новых советских почтовых марок. Фрида обменяет их у филателистов на свои, ей не надо будет искать денег на отправку письма.

Но ответа не приходило. Каждый вечер Маша с тоской открывала голубой деревянный почтовый ящик на своей двери, но письма от Фриды не было. А газеты сообщали о сожжении книг в Берлине, о суде над Димитровым, о поджигателе ван дер Люббе. Вышла в свет «Коричневая книга» – обвинение против германского фашизма, и Маша купила ее. На фотографиях, помещенных в «Коричневой книге», Маша нашла снимки пионерских значков, – фашисты утверждали, что это награды немецким коммунистам и комсомольцам, выданные Советами… Пионерский значок! Точно такой же Маша подарила Фриде. Не его ли отняли гитлеровцы у славной гамбургской пионерки? Не в тюрьме ли ты, моя дорогая подружка? В нынешней Германии все может быть. Нет, ждать оттуда писем долго не придется. До лучших времен.

– Ей там, наверное, не легко сейчас, – говорил Сева, задумчиво рассматривая Фридину фотографию. – Сейчас бы ей письмишко от тебя – вот радость была бы! Да нельзя.

– Что ты! Ясно, нельзя. Они там, наверное, только того и ждут: придет письмо из Советского Союза – и сразу ее в тюрьму.

– Ее не только за письма, ее и за работу комсомольскую могут взять. Она же активистка. А что ты писала ей в последних письмах?

– Прочитай!

Маша дала брату черновики. Она всегда писала сначала на черновике, чтобы поменьше сделать ошибок. В этих письмах она рассказывала о первомайском вечере и о ночном санатории, в котором провела два месяца.

– Конечно, тут нет призывов поубивать всех фашистов, – задумчиво сказал Сева. – Но твои письма явно расценены как советская пропаганда. Ты писала подруге – это известно… И однако, эти гады могут истолковать эту переписку, как захотят.

Конечно, больше Маша не писала. С тяжелым чувством думала она о своей подруге: жива ли она? Гитлеровский террор загнал в болотные лагеря немецких комму нистов и комсомольцев, гитлеровская демагогия взвинтила все дурные чувства, какие только могли быть в людях. Разве мало там таких, которым лестно считать себя лучшей нацией мира, людьми первого сорта? Тем, у кого покладистая совесть, так легко сейчас сделать там карьеру!

Поступив в вуз, Маша потеряла связь с товарищами по фабзавучу и не знала, что там нового. За новостями она зашла к тете Варе.

Тетя Варя поздравила ее с поступлением в университет. Она гордилась своей юной учительницей. Конечно, работа, завком и семья забирали все ее время без остатка, но о Маше тетя Варя вспоминала.

– Ты что ж, теперь и заходить не хочешь, ученая? – спросила она Машу шутливо, пододвигая ей чашку чая. – А ты заходи, от масс не отрывайся. Знаешь, книги книгами, а люди людьми. Без людей тоже не больно-то обойдешься. Все же завод тебе дал кое-что, не забывай.

Тетя Варя рассказала о немецких специалистах. Они все гуртом возвратились домой, в Германию. Видно, такой им приказ вышел.

– Вот пожили у нас, поработали, – задумчиво говорила тетя Варя, – денег наполучали валютой. Мы их всем обеспечили, себе отказывали, а им все предоставили. И паек у них был хороший, и промтовары в особом магазине… Попомнят ли доброе? Или о нас же мерзости будут рассказывать? Интересно мне знать. Думаю, если и были из них мерзавцы, то не все. А честные правду расскажут, как мы социализм строим, как живем по-новому.

Она задумалась и замолчала. Маша молчала тоже. Нахмурив брови, тетя Варя водила кончиком гребенки по белой полотняной скатерти стола.

– Не так-то оно просто Россию-матушку из отсталых в передовые вытаскивать, – сказала она наконец. – Видишь, какое несчастье – безграмотность эта, отсталость техническая? Да будь у меня образование, разве я бы охранником сейчас была? Я бы наркомом была или городом руководила бы. Ты не бойся, шло бы дело не хуже, чем у других. А вот шиш – малограмотная баба. А таких миллионы. Я очень наших ребят заводских уважаю, которые в вечерних рабфаках да вузах учатся. Посмотришь – штиблеты в латках, питается в столовке черт-те чем, а со смены бежит – книжечки под мышкой, книжечки. Дорогие эти книжечки, спасение наше в них.

Тетя Варя опять помолчала.

– Ничего, Маша, не расстраивайся, – сказала она, взглянув на поникшую Машу. – Придет время – и к нам немцы приедут учиться. Придет! Но только – не по щучьему велению, время требуется, годы. А потом, погодя, и такое время придет, когда никакой народ другого бояться не будет, а все будут уважать друг друга. Это же не в крови заложено, все эти буржуйские понятия.

* * *

Маркизов позвонил Маше и поздравил с поступлением в вуз. Потом пригласил новоиспеченную студентку к себе. «Я познакомлю вас с интересными людьми, – сказал он. – Вероятно, ко мне зайдет актер Театра юных зрителей, которым вы так восхищались. В прозаической домашней обстановке он, возможно, покажется вам неинтересным».

Идти к нему или не идти? Сергей ничего не ответил на ее письмо с фотографией, Сергей не захотел с ней разговаривать, он ее разлюбил. И разлюбил он ее тогда, когда стал для нее таким необходимым…

Нет, если уж приняла решение, надо его придерживаться. Сергея надо забыть. Маркизов вполне годится для того, чтобы скоротать вечер в разговорах, от которых не будет ни пользы, ни вреда. И все-таки новые впечатления помогут рассеять тоску.

В глубине души Маша, конечно, уважала режиссера Маркизова. Это он незримо командовал таинственной жизнью в ярко освещенной коробке, которую Маша рассматривала из темного зрительного зала, затаив дыхание. Он придумывал, как должен вести себя актер, как должен говорить и молчать. Он знал, что произойдет во время паузы. По его воле дощатый помост, покрытый травой и кустарником, медленно поворачивался на оси, открывая зрителю кирпичную стену дома с крыльцом и окошком. Стена продолжала поворачиваться, и зритель проникал взором в комнату, оклеенную пестрыми обоями. Вот письменный столик и книжная полка над ним, и тоненькая девушка в полосатой футболке, задумавшаяся с книжкой в руках, девушка с очень яркими глазами, очень черными ресницами, очень светлыми прямыми, коротко остриженными волосами… Сама жизнь! И Маркизов управляет этой жизнью.

Парадная дома, где жил режиссер Маркизов, была украшена цветными витражами – лотосы, болотные лилии. Однако лестница была прокуренной и грязной, чувствовалось, что жильцов этого дома занимали только собственные комнаты.

На двери квартиры № 9, где жил Маркизов, висела табличка с надписью: «Вагнер, гинеколог — 1 звонок, Маркизовы — 2 звонка». «Сколько их там, Маркизовых? Наверное, целое семейство», – подумала Маша и огорчилась, сама не зная отчего.

Маша позвонила дважды. Ей открыла хорошенькая женщина в узкой черной юбке и нежно-розовой блузке. Грузный светлый узел волос оттягивал ее голову назад, отчего хорошенькое лицо с крошечным носиком приобретало несколько горделивый и даже заносчивый вид.

– Вы к кому?

Вопрос был, впрочем, задан очень приветливо.

– Я к Семену Григорьичу Маркизову.

– Пожалуйста, зайдите, он просил подождать, он будет дома через пять минут, не позднее. Извините, но я должна уйти…

Женщина провела Машу в комнату с широкой тахтой и маленьким письменным столом и попросила посидеть. Маша сидела и разглядывала комнату. Тяжелые плюшевые шторы вишневого цвета. На письменном столе – карандаши, кавказский кинжал, серебряный с чернью («ширпотреб для туристов» – подумала Маша), деревянная трубка, чубук которой был вырезан в виде головы Тараса Бульбы, револьвер в кобуре, или, может быть, просто пустая кобура?

На столе большая фотография. Маркизов стоял среди группы каких-то зарубежных гостей в клетчатых шарфах, обнимал одного из них и улыбался во все лицо.