Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Да… Вот она окончит фабзавуч, будет работать, или в вуз поступит, как требует отец. А когда-нибудь у нее у самой будет маленький. Интересно! Конечно, сейчас об этом рано думать, сейчас она еще не самостоятельная. И – главное – она не замужем.

Она полюбила Сергея, и он говорил ей, что любит. Он это редко говорил, всего дважды. Он понимал, что живут они в разных местах, что оба еще только на пороге жизни, и потому, наверно, никогда не сказал ей «иди за меня замуж». Наверно, потому.

Иногда он казался Маше рассудочным человеком, слишком благоразумным и потому – холодным. Почему он ничего не требует от нее? На улице поцелует – и уйдет. И все. А потом уедет на месяц, а ты тоскуй, бегай из угла в угол, сама не понимая, что с тобой… Сергей был с ней очень неровен. Иногда, вернувшись на два дня в город, он встречал ее, а потом говорил: «Собственно, я не вполне понимаю, что мне от тебя нужно. Без тебя скучал по тебе, а увидел – и уже не уверен, надо ли нам было видеться».

В ответ на такие слова Маша порывалась уйти, обижалась. Но, заметив это, он брал ее за руки и не отпускал. «Ты пойми, есть в жизни вопросы, которые нельзя решать приблизительно, – говорил он, – я миллион раз проверяю себя, но и ты ведь тоже не знаешь точно, что тебе нужно…»

На улице Сергей разыгрывал смелого и почти наглого юношу, но дома, в редкие вечера, когда они оставались наедине, он был стыдлив и стеснителен, как девушка. Однажды Маша пришла и увидела его в рубашке, которая не была застегнута на груди. Сквозь открытый ворот был виден легкий темный пушок волос. Маша заметила это. Он поймал ее взгляд, покраснел и быстро застегнул пуговички рубашки.

– Понимаешь, с тобой я совсем не тот, что с другими девушками, – признался он ей однажды. – В общем, ты не слабей меня, это ясно.

Маша слушала его и думала, что никаких «других девушек» вовсе нет в природе. Просто он не знает, как скрыть свое смущение, и маскирует его, изображая на словах «бывалого парня». Но чем же она так подавляет его? Молчаливая, покорная, она сама чувствует себя скованной, связанной. Сколько раз, глядя на него, она хотела броситься к нему на шею, целовать его и говорить, что любит, любит, любит… Но дикое это желание перебивали всякие страхи, опасения, какая-то неуверенность, стыд. И часто сидела она против него молча и не двигаясь, чувствуя в себе словно бы электрическое гудение, – ей казалось, что это боролись противоречивые чувства и мысли. Она и соображала-то плохо в такие минуты, и на вопросы его отвечала невпопад – если спрашивал он о постороннем чем-нибудь.

Сергей просто не знал, как с ней обращаться, – то грубил ей, то оправдывался и говорил приятные вещи, то целовал при людях, то держался неловко и странно. Маше не приходило в голову, что все это – от сильного неравнодушия, все это – от волнения, от сознания мужской своей ответственности за каждый шаг и поступок. Все это – от восхищения своею подругой и от страха – подчиниться ей в будущем, подпасть под обаяние ее правдивой, сильно чувствующей натуры.

Может быть, все дело было в слишком редких встречах? Они не успевали доспорить, не успевали выговориться как следует – и снова разлучались надолго. Письма – не то. Сказать надо столько, что на письмо не хватило бы и общей тетрадки, не то что тонкой. В разговоре важны подчас не сами слова, а интонации, то, как эти слова произносишь.

Однажды Сергей позвонил и сказал, что был в городе, но повидаться им не удалось, потому что он был занят очень, а сейчас уезжает. Возможно, что через месяц он совсем переедет в город. Почему – об этом он расскажет ей при встрече.

Был в городе и не повидался с ней… Три дня был – так он сказал. Конечно, бывают дни, перенасыщенные делами и заседаниями. Но увидеться хотя бы на десять минут можно, если очень захочется. Хоть постоять в темной парадной и перекинуться двумя словами.

Маша написала ему, но ответа не дождалась. Что там с ним происходит такое? И можно ли так испытывать терпение любимой? Все-таки не хватает чуткости некоторым товарищам, явно не хватает.

В общем, месяц этот пролетел незаметно, потому что в фабзавуче шли опросы, писали контрольные, сдавали на разряд. К тому же комсомольская газета предложила юнкору Лозе написать о работе заводской организации МОПР, о переписке с комсомольцами Саксонии, о соревновании с ними: мы добиваемся успехов в учебе и производстве, они – в борьбе за право работать, за свободу… Интересное соревнование! Показатели совсем разные, а в общем – делаем одно дело: крепим интернациональную солидарность рабочих всех стран, разоблачаем буржуазную ложь, помогаем молодым девушкам и юношам становиться сознательными борцами за дело социализма.

Итак, месяц прошел. Сергей приехал и позвонил Маше. Свидание он откладывал со дня на день. «Что с ним? – думала Маша, – может, влюбился в другую девушку?»

Наконец он пригласил ее к себе. Родители его уехали снимать дачу, и он был один.

– Ты переезжаешь в город? – сразу же спросила Маша.

– Да. Поступаю учиться в школу следователей.

Она обрадовалась, захлопала в ладоши – теперь они будут видеться часто! Но Сергей сидел молчаливый и не выражал никакой радости. Какая-то тень легла на его глаза, какая-то новая скорбная морщинка пересекла его лоб и изменила все выражение лица. Что-то случилось. Но что же? Приставать с вопросами Маша не могла.

Она стала рассказывать ему о себе, об испытаниях, о заводе. Сергей слушал безучастно. Думал он о чем-то другом. Когда Маша умолкла, Сергей сказал:

– Не знаю, во всем ли ты даешь себе отчет. Например, в том, что у меня никогда не будет жены. Я не имею права на это.

Он как-то странно поднял вперед лицо. Его обтянутый худой подбородок выглядел вызывающе, а глаза сощурились. Боже ты мой, да что же с ним такое, наконец?

– Почему?!

– Я даю себе полный отчет в том, что значит – стать мужем. От этого бывают дети и это значит – стать также отцом.

– Ну хорошо, так что же?

Сергей мягко взял ее за обе руки, посмотрел ей в глаза и продолжал:

– Жениться и выходить замуж надо навсегда. Я не испытал, но теоретически представляю себе, как тяжело ломать созданную семью или привыкать к ее гибели, а потом снова искать что-то и пытаться снова строить. Нет, надо немножко побольше мужества, чем обычно мы имеем.

Ничего, ничего нельзя понять! Что он такое говорит!

– Я тебя люблю, ты это знаешь без всяких слов, даже если я тебе не скажу, – продолжал он, глядя ей в лицо. – И потому нам не следует делать последний шаг. Я болен, неизлечимо болен, мне осталось жить полтора-два года.

– Что ты такое говоришь! Как ты можешь говорить это!

– Моя болезнь не заразна, но ее не умеют лечить, – продолжал Сергей, не отпуская Машиных рук. Теперь он держал ее руки так, точно через них шло в него само тепло жизни, словно сердце его получало питание через эти красивые женские руки, тонкие и сильные, а сейчас поникшие в страхе. – Понимаешь, есть девушки, с которыми можно, не думая, не рассуждая, веселиться и заниматься чем угодно. Ты не такая. Для тебя это – все, разве я не вижу? Я знаю, что ты ради меня и жизни бы не пожалела, но за это надо платить тем же. А я, а у меня – нет этой жизни, я перед тобой нищий.

Маша не могла больше слушать. Она прижалась губами к его губам, чтобы он замолчал, чтобы только не смел больше говорить такие ужасные слова. Это неправда! Не может быть! И что это за болезнь – не заразная, но смертельная? И кто определил этот приговор – полтора-два года?

– Ты все это выдумал, – сказала она, отстраняясь от него, чтобы перевести дыхание.

– Это правда.

– Чем ты болен?

– Я никому не говорил этого, не знают даже мать и отец. Какая болезнь – это неважно. Неизлечимая. Но об этом – никому ничего.

Он произносил все эти слова в общем почти так же, как говорил о стихах, о ребятах, о фильмах. В его слова невозможно было поверить, и Маша не поверила. Она не могла понять, зачем он придумал все это, но было много легче примириться с фантастической ложью, чем с мыслью о его обреченности. Что же, Сергей всегда немножко позировал. Наверное, это возрастное, от смущения. Ну, а сегодня он придумал себе болезнь или преувеличил значение какой-нибудь обыкновенной болезни, чтобы показаться еще интереснее.

Но он же всегда был такой прямой, правдивый, резкий… Как же это?

А, может быть, он просто ее не любит?

– Ну хорошо, – сказала Маша, очнувшись от своих путаных мыслей. – Ну хорошо. Ты точно знаешь, что полтора-два года?

– Я заставил врачей сказать мне правду.

– Каких? Хороших?

– Очень хороших. Я же лечусь в обкомовской поликлинике. У доктора Певзнера.

– Ну, ладно. Если ты не хочешь, чтобы у тебя был ребенок, его не будет. Ведь я уже не девочка, я вдова.

– Вполне достаточно овдоветь один раз в жизни, – сказал он резко и встал. Маша замолчала. Как неосторожно она сказала! Над каждым словом теперь надо сто раз подумать. Он не понял… Но как сказать яснее?

Она смутилась, замолчала и уже не знала, как исправить свой промах. А вдруг то, что он сказал, – правда?

– А тебе больно от этого? – спросила она тихо.

– Не всегда. Бывают приступы боли. Перестань спрашивать.

– Мне все равно от тебя трудно отойти… – сказала она шепотом.

– Кому-нибудь надо же соображать: если не обоим, то хоть одному, – сказал он и улыбнулся. – Я всю жизнь воспитывал свою волю. Самый жалкий человек – тот, кто не умеет владеть собой. Ну, чего ты раскисла? Иди-ка сюда, посмотри, какую я книжицу нашел на Литейном у букинистов… Тебе на память. Такие книги, наверно, полагается дарить строптивым женщинам… вроде тебя.

Она доверчиво протянула руку за книгой и прочла заголовок: «О женской покорности и кротости»… И тотчас же, все забыв, забыв о страшной новости, рассказанной Сергеем, Маша со всего размаха бросила книжку через всю комнату куда-то в угол.

Сергей громко рассмеялся:

– Кидай, кидай, я еще заставлю тебя прочитать этот фолиант… С книжками так не обращаются.

– Так то – с книжками.

– И эту кто-то написал, трудился…

– Нельзя насмехаться над самым священным… Какая может быть женская покорность на пятнадцатом году революции…

– А мне казалось, у тебя есть чувство юмора… Пожалуй, без этого драгоценного чувства человек пропал бы. Мне, например, оно помогает.

Маша помрачнела – вспомнила о его болезни.

– Оно многим помогало, – продолжал Сергей. – Потом, я не верю в свою смерть. Когда Кропоткин услышал о своем смертном приговоре, он в тот день начал изучать итальянский язык. Попросил достать ему словарь и учебник.

Он помолчал, – неудобно было сразу от Кропоткина перейти к своей персоне. Помолчав, сказал:

– Я узнал о своей болезни месяц назад, когда приезжал в город и не встретился с тобой. Затаскали меня врачи. И когда узнал – пошел и подал заявление в школу следователей. Увлекательнейшая профессия! Школа двухгодичная. Помнишь, как Маяковский сказал: «Я ассенизатор и водовоз…» Так вот, наша юстиция, все, кто стоит на страже законности и безопасности страны, – они все тоже ассенизаторы и водовозы. Им приходится вычищать из человеческого общества всю грязь, которая досталась в наследство от прошлого, распутывать всякие черные истории, изобличать преступников. Это замечательные люди, и многие из них – герои. Если бы я успел закончить эту двухгодичную школу!

– Надо лечиться! – не выдержала Маша.

– Бесполезно. Не хочу рисковать остатком жизни. С операцией я опоздал. И вообще, разговоры на эту тему запрещены, – резко оборвал ее Сергей. – Пожалуйста, веди себя так, как будто ничего не случилось. Должен же и у тебя быть какой-нибудь характер! Что касается меня, то я, кажется, стал последнее время не только не серьезнее, но даже просто легкомысленней. Один мой приятель познакомил меня с весьма милой девушкой… У нее глаза, как песок, такие желтоватые, кошачьи. Твоя противоположность: к ней подойти ничего не стоит. Понимаешь, такая милая глупенькая девушка, толстенькая, смешная.

– Ну и проводил бы с ней время, чем терять его со мной в пустых спорах.

– Я тебя познакомлю с ней, ты сама увидишь. Не сердись, моя умница…

Маша сердито хлопнула его ладонью по плечу, он поймал ее руки, сжал их и долго смотрел ей в глаза. И снова на лбу, над бровью обозначилась новая тоненькая морщинка, скорбная и неизгладимая.

Болен… Не хочет лечиться… А может, все дело в своевременном лечении? Он даже не сказал, чем болен. Лечится у доктора Певзнера… Врачей Маша совсем не знача, фамилия ей ничего не говорила. Что, если спросить врача? Надо внушить ему, чтоб он заставил Сергея лечиться.

Обкомовская поликлиника… Втайне от Сережи Маша узнала телефон поликлиники, узнала, когда дежурит доктор Певзнер. И вот этот доктор – у телефона, он слушает ее. В чем дело?

– У вас лечится Сергей Жаворонков, – говорит Маша, преодолевая смущение. – Он серьезно болен. Я не знаю, что с ним, но не в этом дело. Я убедительно прошу вас – уговорите его, чтобы он лечился всеми доступными средствами. Это отчаянный человек, он не понимает, как важно поддерживать здоровье.

– Товарищ, никаких справок по телефону мы не даем, – отвечает доктор Певзнер скрипучим неприятным голосом. – Мало ли кто у нас лечится. И с кем, собственно, имею честь говорить? Вы кем ему приходитесь?

– Я… никем. Не надо справок, я просто вас прошу, как человека, как доктора: заставьте его лечиться. На него просто надо повлиять.

– Справок мы по телефону не даем, тем более посторонним, – отвечает доктор Певзнер. – Меня ждут больные, мне некогда.

Трубка повешена.

Ничего не узнала, ничего! А может, Сергей здоров, выдумал всю эту историю… Он любит выдумывать. До чего же смешно она тогда выглядит со своим звонком доктору Певзнеру! Но нет. Не может быть. Слишком это серьезные вещи.

* * *

Если Маше после известия о болезни Сергея стало так тяжело, то каково же было ему самому, ему, скрывшему это от матери и отца, чтобы не огорчать их раньше времени?

Он ничего еще не успел, ничего не узнал в жизни, он только еще собрался в путь… Когда-то жизнь была еще злее и жесточе, люди слепли от оспы, умирали на улицах от чумы… Наука движется вперед, но как медленно! Сергей болен неизлечимо. Когда-нибудь и его болезнь победят, но его лично, Сергея, это уже не коснется. Его просто не будет на свете.

Маша… О ней он думал, как о чем-то загадочном, он не понимал ее до конца и считал, что сама она себя тоже не понимает. Чаще всего он думал о ней, сознавая свое превосходство, – он безусловно, лучше управлял собой и трезвее смотрел в глаза жизни, чем она. С ней случалось так: выдумает себе людей и обстоятельства и живет в своей фантазии, и довольна. Он, Сергей, не позволял себе такой роскоши, он всегда дознавался до истины, хотя бы и идущей вразрез с его мечтами.

Святым он все-таки не был. Жестокая новость, которую он выпытал у врачей, давила его, внутренне он непрерывно протестовал, не желая ее принимать. Горькая гордость от сознания того, что он умеет скрывать свою обреченность и держаться достойно, отступала подчас перед горячими, бесстыдными снами юности, перед каким-то почти мистическим опасением – так и умереть, не изведав любви до конца, – а может, она спасет его, эта любовь, может, она завоюет ему жизнь?

Терзаемый противоречиями, Сергей все же принял решение: летом они должны быть вместе, будь что будет.

У дяди Димы была под Москвой старая дача. Обычно там жили летом его родственники-москвичи, сам он наезжал туда не часто. Нынешним летом эти родственники собрались на Украину, в Киев, дача пустовала.

Сергей предложил Маше поехать туда к началу июля. «Ты ни о чем не будешь заботиться, там есть женщина, которая приготовит тебе еду и прочее. Ты будешь отдыхать, а я, может быть, тоже приеду попозже…» – сказал он Маше. Она смутилась: он хочет, чтобы она жила на чей-то счет? На чей? И почему? В качестве кого? Что скажет она этой женщине, которая будет за ней ухаживать?

Сергей уговаривал ее как-то странно, чего-то он не досказывал, о чем-то умалчивал. Маша обиделась. Не глупо ли ехать одной на чужую незнакомую дачу, чтобы там две недели дожидаться его – может быть, он приедет? А если нет? И зачем вообще такой театр?

– Нет, ты подумай хорошенько и завтра дай мне ответ, – потребовал Сергей.

Дома собирались ехать на лето в Калининскую область. Пришлось сказать маме о предложении Сергея. Мама удивилась еще больше, чем Маша, и всячески отсоветовала ехать. Сергея она знала и относилась к нему неплохо, но она не знала главного – причины, по которой Сергей торопился не потерять свое предпоследнее лето.

Назавтра Маша пришла к Сергею с ответом. Страшная борьба шла в ней, он задал такую трудную задачу! Ей все еще не верилось, что он действительно болен, был он с виду такой же розовощекий и здоровый, как всегда. А если он присочинил в этом, то и его предложение – провести вместе лето – выглядит по-другому.

И все-таки она шла сказать ему, что согласна, что поедет хоть на край света, несмотря на то, что огорчит и взволнует этим родных. Она тревожилась больше всего за материальную сторону – фабзавучная стипендия была небольшой, брать у отца, если поступаешь против его воли, нельзя, а билет до Москвы стоит дорого. Как ни кинь – а материальная зависимость штука плохая!

Она позвонила у двери. Он открыл сам и крикнул кому-то стоявшему или сидевшему в комнате: «Нет, дорогая моя, это Теккерей, а не Филдинг!» А потом только сказал Маше: «Здравствуй, ко мне приятель зашел с той самой девушкой…»

С той самой? В глазах сразу потемнело.

Девушка сидела у маленького круглого столика и громко смеялась. В руке у нее был томик с заглавием «Ярмарка тщеславия». Насмеявшись вдоволь, девушка поздоровалась с Машей, не обратив на нее никакого внимания, и сказала простодушно:

– Я, когда читаю, никогда не запоминаю автора… Убейте меня, не знаю авторов своих любимых книг… Я же не сама в библиотеке беру, мальчики приносят.

И она снова рассмеялась.

«Я ее где-то видела», – подумала Маша. Но вспомнить сразу не могла. Где-то видела… А, да ведь она очень похожа на Пышку из кинофильма по Мопассану. Такая же сдобненькая, простоватая…

Сергей болтал с приятелем, с девушкой, изредка обращался к Маше. «Чего он дразнит меня? – зло думала Маша. – Любуется этой «Пышкой», развлекает разговорами… А приятель вроде мебели, ни во что не вмешивается, помалкивает. Привел эту красотку, сделал дружескую услугу…»

Короче говоря, Маша вскоре ушла. Сказала, что ей некогда засиживаться, поклонилась и вышла в коридор.

Сергей вышел за нею.

– Понимаешь, пришли без предупреждения, – начал он.

– Ты же хотел познакомиться с ней поближе! Без предупреждения!

—…А нам надо бы с тобой поговорить. Как ты решила? Едешь?

– Никуда я не еду, – выпалила Маша неожиданно для самой себя. – Мне надо к экзаменам готовиться, в вуз поступать.

О вузе не было ни разу разговора.

– Мы еще обсудим… Я позвоню тебе, – сказал Сергей и открыл ей дверь. Он не поцеловал ее – и это было наполнено величайшим смыслом с точки зрения Маши. Ясно, он спешил в комнату, к той, «Пышке»…

Маша вернулась домой злая-презлая. Она не знала, куда девать свое раздражение, и устроила стирку. Стирала с ожесточением, мылила и терла свои чулки и рубашки, и раздражение ушло в работу. Стирка не раз выручала ее: за этой работой Маша, казалось, забывала свои обиды.

Когда успокоилась немного, взялась за учебники. За два учебных года в ее группе прошли школьную программу второй ступени. Но не все предметы давались Маше легко, не все разделы были усвоены хорошо. На подготовку к экзаменам должно было уйти все лето. Времени на отдых не оставалось.

Вольно или невольно, вопрос о совместном с Сергеем отдыхе отпадал сам собой. «Оно и к лучшему, – думала Маша, – слишком я стала податливой и расслабленной. Если бы он любил меня, он вел бы себя иначе, он сказал бы прямо. Значит, люблю его я, и именно я попадаю в глупое положение жалкой попрошайки. Так неужто у меня не хватит силы воли?»

Ее рассуждения были как-будто правильны и логичны, и вдруг она с ужасом вспоминала его сообщение о болезни… Что это, правда или нелепая игра? И если правда, то вправе ли она оставить его в такую минуту? Оставить его, дороже которого у нее никого нет! Его, чья фотография висит у нее над столом, – вот он тут, рядом! Но не он ли сам своим поведением подчеркивает, что он не нуждается в ней?

* * *

Маша изредка продолжала посещать клуб журналистов. Редакция комсомольской газеты время от времени посылала ей приглашения на литературные вечера и встречи. С любопытством и удивлением рассматривала Маша живых писателей, рассказывавших о своей работе, читавших стихи.

Один писатель ей особенно запомнился. Он читал свои стихи, энергично помогая руками, закругляя что-то в воздухе, обнимая мир, нанося удары невидимому противнику. Стихи были хорошие, боевые, они запоминались:

 
С утра по следу встречному,
Как первая любовь,
Взволнованным разведчиком
Выходит день любой,
Окраинами грохает
И, удлиняя год,
Гречихами, горохами
И маками цветет…
 

Но с каждой строкой поэт распалялся все больше. И когда он дошел до строк о том, что его день «Судьбы рога напористо ломает на ходу», – он протянул обе руки вперед и как бы сломал рога этой судьбы. И так энергично, что сидевшие в первых рядах девушки отодвинули свои стулья немного назад, словно испугались.

Маша шла домой и думала об этих стихах. Надо ломать рога судьбы… Это прежде говорили: судьба, или – не судьба. Сами ничего поделать не могли, вот и валили на судьбу. А для женщины и вообще ничего, кроме судьбы, не оставалось.

Судьба… Каждый сам себе определяет ее. Но не умом только, а всей своей душою, сердцем, а потом уже и умом. Почему у нее жизнь с самого начала пошла так круто, так необычно – и так тяжело? Судьба? Нет, не в судьбе тут дело. Дело в ее натуре, порывистой, увлекающейся, впечатлительной. Маловато рассудка, совсем нет расчета.

Расчет Маша просто презирала. Ей казалось, что если прежде все держалось на расчете, на выгоде, то теперь надо поступать наоборот. Благородно только бескорыстие, только безымянный подвиг, только анонимная доброта. За всякую другую доброту поблагодарят, и получится, что делаешь ради этой благодарности. И подвиг надо совершить, как в известной сказке, – никому незнакомый гражданин спас девочку из огня и уехал, не назвавшись. А если тебя славить начнут, выйдет, что ты ради известности…

Вероятно, Маша не была последовательной до конца. Обдумывая тот или иной свой поступок, она не поступала так уж совсем безрассудно и нерасчетливо. Но самой ей было никак не разобраться, допустим ли расчет в поступках современного человека, и какой расчет, и насколько он допустим. Она пока что просто презирала людей расчетливых.

В клубе журналистов Маша познакомилась с Осей Райкиным. Как это получилось – она тотчас забыла, и болтала с Оськой так, словно с самого детства бегала с ним вместе по улицам.

Ося имел вид заправского спортсмена: и зиму и лето он ходил в спортивном лыжном костюме, потому что другого не имел. Рослый, статный, он с точки зрения многих был красавцем, но Маша этого оценить не могла: Оська был белобрыс, а это качество, с точки зрения Маши, свидетельствовало лишь о скупости природы, пожалевшей красок на светловолосого человека. Маша сама была белобрыса и светлоброва и считала это своим большим пороком.

Оська был добрый и веселый, он умел здорово драться. Однажды, когда они шли откуда-то вместе, встречный подвыпивший парень хлопнул Машу по плечу. Маша не придала этому значения и пошла дальше, а Оська остановился и, развернувшись, огрел нахального парня так, что тот отлетел к стене дома. Оська спросил его, надо ли еще или хватит, и только после этого догнал Машу и пошел дальше.

Маше нравилась его фамилия. Райкин… Она тотчас представляла себе маленький южный городок или местечко, и женщину, окруженную десятком орущих ребят. У такой женщины много детей и много юмора, но мало денег. Бегают ее дети по улицам, а о них говорят: «Это чьи?» – «Да это же Райкины, или – Ривкины»… Плебейская фамилия, сразу видно. Вот какой-нибудь Гольдман или Зильберман – те, ясно, купцы…

Она рассказала о своих фантазиях Осе, и он долго смеялся. А потом загрустил и стал читать ей «Облако в штанах» Маяковского: «Хотите, буду безукоризненно нежный…»

Все было бы очень хорошо, если бы Оська не влюбился в Машу. Он влюбился до полной потери сознания и однажды, провожая ее из клуба журналистов до дому, тут же в парадной объяснился в любви.

Что было делать? Он такой славный парень, и вдруг на́́́́́́́́́́́́ тебе! Надо объясняться, оправдывать свою холодность… Не было печали.

– Зайдем на минутку ко мне, – сказала Маша в ответ. Он обрадовался и пошел за ней.

Было уже поздно, но Машины братишки еще не легли спать – они играли в подкидного дурака. Маша взяла Осю за руку и провела его в комнату, где она жила вместе с Люсей.

Она подвела Осю к столу и показала на стенку. Над столом висела большая – с открытку – фотография Сергея.

Ося посмотрел и понял.

– А я его знаю, – сказал он печально. – Это Сергей Жаворонков. Он еще в школе участвовал в лыжных соревнованиях, и я участвовал тогда. Их школа проиграла, последнее место заняла… Так ты по нему сохнешь?

– Да, – ответила Маша честно.

Оська нахмурился. А потом он стал перед ней на колени и сказал:

– Слушай, я хороший, я очень хороший. Ты должна меня полюбить, если только ты не дурочка. А сейчас мне так худо, так грустно, что просто ужас. Ну, поцелуй меня хотя бы в лобик, чтобы я не так мучился.

Из его глаз побежали самые настоящие слезы. Маша испугалась, она никогда не видела мужских слез. Она нагнулась, поцеловала его в лоб, и он даже закрыл глаза на мгновение.

– Маша, можно войти? – спросила Люся за дверью. Ося встал и отряхнул пыль с колен. Со стены на него смотрел красивый черноглазый парень. Ося простился и ушел.

* * *

Будущее… Профессия… Обо всем этом Маша думала и очень ясно и определенно, и в то же время туманно. Однажды к ней пристал один из соучеников по фабзавучу: «Скажи, какая у тебя цель жизни?» Она стала говорить о построении социализма и коммунизма, но он перебил: «Нет, твоя лично цель жизни? Я, например, поставил себе целью – стать инженером-электриком. Сейчас я слесарь-инструментальщик, вот поработаю немного, поступлю в вечерний вуз и выучусь на инженера-электрика. Если у человека нет твердой цели, значит, он живет слепо».

Маша не сумела ответить ему как следует. Можно было легко отделаться, сказать о какой-нибудь профессии и все. Но честность, свойственная Маше, не позволила ей «отделаться», и она мучительно долго доискивалась у самой себя, кем же она хочет быть.

Маша многое делала с удовольствием. Ей нравилась работа на токарном станке, но она часто ловила себя на том, что работая, думает о чем-нибудь другом. Ей нравилось рисовать – она рисовала с натуры, и ее портреты часто получались очень похожими. Она умела, что называется, схватить характерное, уловить существенную мелочь и передать в рисунке.

Очень нравилось Маше выступать на сцене. В фабзавуче тоже был драматический кружок, и Маша находила время играть. Совсем недавно она сыграла Анну Андреевну в «Ревизоре», и зрители долго хлопали ей и Хлестакову, которого играл Соловей. Пожалуй, на сцене Маша забывала все на свете. Она, ненавидящая всякую игру и фальшь, играла в спектакле очень естественно и живо, потому что это был спектакль и играть в нем хорошо – значило быть правдивой. Маша чувствовала в себе потребность изображать, перевоплощаться в другие существа. Лицедейству она отдавалась от души. Ей казалось, что на сцене она обретает вторую жизнь, не теряя первой, основной, что она становится богаче и счастливей.

Еще ей очень нравилось объяснять, учить, делиться тем, что успела узнать. Пока что она учила своих братьев, им рассказывала об интересных прочитанных книгах, о виденных ею спектаклях, обо всем, что довелось узнать интересного. А может, она станет когда-нибудь хорошим педагогом? Как мама. Вполне вероятно. И тогда она позаботится о том, чтобы побольше людей сознательно относились к жизни, к своим поступкам, к великому делу революции, которая все время продолжается. Конечно! Законы и порядки у нас новые, но пережитков еще столько – будь здоров! Значит, революция продолжается. И мы – ее участники, ее работники.

Маша не знала твердо, какую именно работу будет она выполнять в жизни, но она не могла забыть свое недолгое замужество и связанное с этим свое решение – отдать жизнь революции.

Это было ясно. А вот куда идти после фабзавуча – неясно. Можно оставаться на заводе, но отец дома пилит ее каждый день: «Получи сначала образование, а потом можешь быть, кем хочешь, хоть председателем фабзавкома!» А и не такая плохая должность – председатель фабзавкома. Еще надо заслужить, чтобы выбрали.

Маша ходила в Театральный институт, спрашивала об условиях приема, но отец, когда узнал, так ехидно высмеял ее театральные интересы, что второй раз она в институт не пошла.

Маша решила держать экзамены в университет. Она избрала исторический факультет университета и подала туда заявление. Как только братья уехали вместе с мамой в деревню, Маша завела себе особый режим: вставала рано утром, обливалась холодной водой и садилась за книги. Хотя училась она в фабзавуче на базе семилетки, но химию и математику сдала на удовлетворительно и в них чувствовала себя неуверенно. К тому же в университете конкурс.

Люся, которая жила у них в доме, училась в техникуме. Она тоже была не так уж сильна в математике и химии и помочь не могла. Напротив, она своим присутствием отвлекала Машу от подготовки к экзаменам, потому что с ней хотелось говорить о Сергее, о любви, о жизни… А говорить о Сергее было опять же очень трудно, потому что нельзя было рассказывать о его болезни, – ведь Маша обещала молчать. А без этого нельзя было ничего понять толком. Поневоле разговоры чаще вертелись вокруг Оси Райкина и вокруг Маяковского, которого он всюду пропагандировал.

– Боюсь, что тебе не подготовиться за один месяц к экзаменам, – сказала ей Люся. – Шла бы ты лучше на рабфак, год проучилась бы и поступила наверняка.

– Я приняла решение и должна выдержать экзамены, – ответила Маша. А сама испугалась: неужто не хватит силенок? Надо, чтобы хватило:

«Первое, что я должна сделать, это – на время выкинуть из головы Сергея», – сказала себе Маша. Конечно, от него все беды. Он снится по ночам и, что гораздо хуже, он не дает уснуть… Если он не лжет, что тоже любит, то Маша ничем не рискует, отложив свидания с ним недели на три. Через три недели увидеться придется все равно – состоится смотр художественной самодеятельности, где фабзавуч покажет «Ревизора». Уж на смотр этот он придет. А бегать каждый день на угол Большого и улицы Красных зорь под часы – вот этого нельзя. В крайнем случае, можно перекинуться несколькими словами по телефону.