Текст книги "Весенний шум"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– А вы не подавали снова в комсомол? – спросила Маша печально.
– А разве приняли бы? Нет, мне не пришло в голову.
На лице его не было растерянности. Видимо, он гордился тем, что раньше всего рассказал о себе всё плохое, сам рассказал, чтобы она знала. Не скрыл ничего. И если уж это должно ее оттолкнуть, так пускай сразу.
Ей было неприятно услышать такое о нем. Исключенный… Когда такая угроза нависла по недоразумению над ней, она активно воспротивилась, она решила бороться. Если бы пришлось, она дошла бы до ЦК. А этот: «а разве приняли бы?» Да, может, тебя и исключили-то напрасно? А ты смирился…
Но ведь жизнь впереди. Может, он проживет свою жизнь так, что его и в партию примут, и спасибо он услышит за свои труды. Его и сейчас считают способным и дельным человеком, он уже преподает даже…
Он был очень честен, – следовало ответить тем же. Маша рассказала о своей судьбе, о Зое. «У меня очень хорошие братья, они очень берегут меня», – сказала она, не распространяясь подробно о братстве лощей и «Лощине».
Он слушал как будто не очень внимательно. Со счастливой улыбкой поглядывал на нее, словно любовался, словно хотел похвастаться перед прохожими. Читал стихи и просил ее почитать тоже.
Весь вечер они ходили по парку, не касаясь друг друга, – он ни разу не взял ее под руку. Что-то отроческое было в его жестах, в его стеснительности, в том, что он держался на некотором расстоянии.
…Дома на окнах у Маши были цветы. Один куст герани ей принесли знакомые со старой дачи. Куст был засохший, увядший, жалкий. «Он уже не цветет, – объяснили Маше, – его только ради зелени можно сохранить… И то, если есть охота возиться».
Охота возиться была. Маша обрезала сухие ветки, отломила засохшие листики, достала цветочного удобрения и старательно поливала цветок. Летом он зацвел пышными розовыми шапками, зацвел так, что прохожие останавливались под окнами и просили отводков.
Что если и этот человек заброшен, придавлен, одинок? Дело же не только в том, что его уважают за его работу и способности. Но, может быть, он замкнулся когда-то и настоящих-то друзей не имеет?
– В филармонии были ваши друзья? – спросила Маша.
– Мама и сослуживцы… Они тоже работают в институте востоковедения. Просто товарищи.
– А мне показалось – близкие друзья.
– Нет, это не совсем так.
Шел уже первый час ночи, когда оба вспомнили, что завтра идти рано утром – ему на работу, ей на занятия. Прощаясь, он сказал:
– Вы сами видите, Маша, что мы ни о чем не успели поговорить. Можем мы встретиться завтра? Там же?
– Конечно!
Так и пошли вечер за вечером. Говорили, говорили, говорили, а к концу суток выяснялось, что ни о чем не успели поговорить, как следует. Нельзя сказать, что это не отражалось на занятиях, – приходилось вставать пораньше, да и по возвращении с лекций тотчас садиться за книги. Но не пойти вечером на встречу с Костей Добровым Маша не могла.
Он был влюблен в свое дело, в свои иероглифы, в китайскую литературу. Маше казалось, что всё это – какая-то древность, старина, далекая от современности. Однажды она так и сказала Косте.
– Вы просто не в курсе, – ответил он мягко. – Это огромный народ, огромный не только количественно, но и по своим возможностям. Очень талантливый, трудолюбивый народ. Только нынешнее колониальное, зависимое положение этой страны задерживает рост ее культуры, тормозит его. Вернее, мешает распространению культуры. Но они борются. Вы знакомы с историей Китая?
– Нет еще… Я буду слушать такой курс.
– Революционное движение в Китае имеет свою историю. У них сильная коммунистическая партия. Вы, наверное, знаете, у них и сейчас есть свободные районы, управляемые народной революционной властью. Нет, это не древности. Там столько нового, там идет такая борьба против империалистического гнета, против помещичьего землевладения… Мы с вами еще побываем в свободном Китае.
– Хорошо бы… Но история движется так медленно, так неторопливо. Разные страны приходят к свободе и социализму в разное время. Товарищ Сталин тоже верит в Китай. Хорошо бы…
– Вот увидите, Маша! Мое знание иероглифов еще сослужит свою службу.
Он жил только своим делом, своим китайским языком. У него был брат-инженер, женатый, добрый человек и хороший работник, была мать. И все-таки он был одинок и замкнут. А с Машей разговорился, стал живее, подвижней.
– Вы не были женаты? – спросила его Маша однажды. Ей хотелось спросить о другом, о сокровенных чувствах, но она не знала, как к этому подступить.
Костя рассказал а себе. Нет, он не был женат. В шестнадцать лет он был сильно влюблен в одну девушку, без памяти влюблен. Но вот случилась эта история с исключением из комсомола, все пошло прахом. Да если бы и не случилась, все равно жениться в шестнадцать лет рано.
– Я все это перенес один, в себе, – сказал он коротко. – И с тех пор мне стало казаться, что я… Мне с тех пор долго никто не нравился. Я зарылся в книги. Я даже просто поставил крест на… всех этих приятных вещах.
– Зачем вы так… поспешили? – строго спросила Маша. Он рассмеялся, за ним рассмеялась и она.
– Вы знаете, что такое ревность? – спросила она минутой позже.
– Не знаю. Никогда не испытывал.
– Это хорошо, – наивно обрадовалась она. – А то бывают такие тяжелые люди… Я всегда думаю об этом применительно к себе: вот я была замужем, потом имела ребенка. Я могу полюбить человека навсегда, крепко, так неужели мое прошлое может помешать этому, может привести к ссорам, ревности?
– Я не знаю, – ответил он беспомощно. Он был, видно, очень честен и не мог уверять ее в том, в чем не был сам уверен. – Мне думается, что все это не играет никакой роли.
Прогулки продолжались. Они не наскучили ни ему, ни ей, и все же Маша чувствовала, что ее одолевает нетерпение: скажет ли он ей когда-нибудь хоть одно ласковое слово, скажет ли, наконец, что она ему хотя бы нравится?
Но он не сказал ничего такого. На пятнадцатый день их знакомства, сидя с ней рядом на деревянной скамье Парка культурны и отдыха, он вдруг произнес дрожащим голосом:
– Маша, я прошу вас быть моей женой и завтра же отправиться в загс…
При этих словах он побледнел, решительно протянул к ней руки и, приблизив ее к себе, поцеловал холодными губами, словно принимал обет или давал смертную клятву.
Ей сделалось так жалко его! Захотелось успокоить, приласкать, убаюкать, как Зою. Она обняла его и поцеловала сама, неторопливо, нежно, без страсти, почти по-матерински.
– Что ты такое говоришь? – сказала она после этого. – Разве это возможно так вдруг?
– А почему невозможно? – спросил он, все еще бледный и вовсе не успокоенный ее лаской.
– Ты слишком хороший. Что если тебе только показалось, что ты меня любишь!
– Нет, я знаю это твердо, – повторил он. – Ты должна стать моей женой.
– Но как же… Говорят, теперь непременно надо брать одну общую фамилию… А мне не хочется расставаться со своей, – придумывала она отговорки. Ей было страшно поверить в свое счастье, и она испытывала его. Неужели это оно? А если он пожалеет о своей поспешности?
– Тогда я приму твою фамилию, – сказал он, не улыбнувшись.
– Но ведь мы с тобой не равны. Ты неопытен, ты не знаешь себя как следует. Я хочу быть твоей женой, но… Я стану ею в том случае, если ты повторишь мне это через некоторое время. Через месяц, или два, или три…
– Сейчас, теперь, а не после, – сказал он снова совершенно серьезно.
– Но сразу же в загс… Самое страшное для меня было бы, если б ты когда-нибудь потом пожалел о поспешности своих действий.
– Почему? – спросил он, ничего не понимая, – Я не пожалею. Я люблю тебя. Я много лет ни в кого не влюблялся, ни о ком не думал. Ты меня вернула к жизни. Я от тебя не отступлю.
И еще что-то он говорил, и еще что-то. И после каждой фразы сердце ее пело все звонче.
Сторож подошел к скамейке и многозначительно кашлянул. Парк закрывался на ночь, уже отзвонили все звонки.
Они встали и пошли из парка.
– Но ты не видел моей Зои? – встрепенулась Маша. – Она должна тебе понравиться, она даже немного похожа на тебя, но ты ее все еще не видел. Однако я не хочу говорить своим так сразу…
– Мой брат уезжает на месяц в дальнюю командировку, – сказал Костя. – Я скажу ему, что женюсь. Я познакомлю тебя с ним и его женой, они хорошие люди. Он предлагал мне на этот месяц распоряжаться его комнатой.
Они шли, разговаривая, и незаметно дошли до ее дома. Пора было расставаться.
– Уже? – спросил Костя с тоской. – Мне так трудно уходить от тебя, если бы ты знала!
– Завтра мы увидимся снова.
– Завтра мы увидимся у моего брата.
И поцеловавшись еще раз, они расстались.
Маша не спала всю ночь. Права на ошибку она больше не имеет. Как это быстро… Хорошо ли, что так быстро? Он не боится ничего, потому что он еще ни разу не сделал ошибки, а она… Ей нельзя не бояться.
И все-таки она не боялась. Как она нужна этому человеку, и как он нужен ей! Конечно, ей казалось, что он ей нужнее, чем она ему. Да, она не все узнала в нем, в его характере, да, лучше было бы оставаться добрыми знакомыми года два…
За те дни, пока они встречались в парках и на Островах, кусты сирени зазеленели, на улицах появились букетики фиалок и подснежников. Город был полон птиц, щебечущих, поющих птиц.
Встретившись с Костей на старом месте, она взглянула на него с волнением: что он? Он ликовал и волновался. Но, несмотря на волнение и страх, он уже по-мужски твердо взял ее руку в свою и держал, не отпуская.
По мере того как они подходили к дому, где жил его брат, щеки Маши становились пунцовыми. Кто она и куда идет? Что подумают о ней эти люди, его родственники?
Она жалобно взглянула на него.
– А ты не волнуйся, – сказал он ей, улыбнувшись. – Они любят меня, они и тебя полюбят.
Трудно было сохранять спокойствие или видимость равнодушия. Костя представил ее брату и невестке: «Моя жена Маша, прошу любить и жаловать». Они не удивились, они были приветливы. Маша растерялась, краснела, отвечала невпопад.
– Мы едем в одиннадцать тридцать, Костюшка, – сказала невестка. – Машина уже вызвана. Я провожу Петра и вернусь, вы не ждите, у меня ключи. Ужин для вас на столе в твоей комнате.
Вскоре они остались одни. Но вдвоем стало не только не свободней, а вроде как даже хуже, скованней.
Ни веселья, ни шуток, ни радости. Первая ночь новобрачных? В комнате было так тихо, что тиканье часов казалось ударами молота по наковальне.
Маша забыла обо всем на свете и видела только дорогого ей человека. Не все ли равно, был ли он муж ей или сын? Он нуждался в человеческой поддержке.
– Я обещаю тебе: никогда, никогда тебя не покину. Ты самый хороший, самый дорогой человек на свете, – бормотала она.
– Почему ты так говоришь? Почему? – спросил он с мучительным выражением лица. – Ты должна рассердиться на меня, должна прогнать.
– Если бы не любила. А я люблю тебя и никому на свете не отдам, никому, никогда!
У него на глазах появились слезы:
– Мне стыдно перед тобой…
Но она не позволила ему говорить. Она ощутила свою вину перед ним: слишком сильной, слишком непокорной по природе была она сама, чтобы этот человек мог легко почувствовать себя победителем. Женская сила видна во всем, в повадке, в самоуверенности движений, она не радует на первых порах, она пугает. Но если в этой силе живет духовное начало, она же и выручит из любой беды.
Утром он был совсем другой: спокойный, умиротворенный. Он рассказал ей все, что было с ним до сих пор. Одиночество не приводит к добру, оно мстит за себя.
* * *
Месяц пролетел мгновенно. Костя бывал уже у нее в семье, познакомился с ее родителями, братьями. Зоя завоевала его сердце неожиданно легко, и он, человек по природе рассеянный, сосредоточенный только на своем деле, не забывал всякий раз приносить ей конфеты, шоколад, картинки. Он брал ее на руки и с удивлением слушал ее лепет – смешная девчонка! А она, почувствовав симпатию к себе, первая смело обняла его за шею, прижалась к лацкану пиджака.
– Кто это держит на руках нашу Зоеньку? – спрашивала, улыбаясь, Маша…
– Костя… Папа-Костя, – отвечала Зоя и прятала лицо от смущения. А Костя улыбался во все лицо и тихонько прижимал к себе теплый шевелящийся нежный комочек. Вместе с Машей он обрел сразу столько полюбивших его существ! Лощи признали его тоже, и в опере «Лощина» был, наконец, написан заключительный акт.
Они записались в загсе, и Костя переехал в Машину комнату. Всё было непривычно и ему и ей. Жизнь вдвоем – это совсем не то, что ходить вместе по скверам и паркам. Общий быт, общие заботы об уборке, о стирке белья, об обеде… Маша сразу насторожилась: как бы не испортить то дорогое, то поэтическое, что с такой силой окрасило их отношения. Как бы это получше справиться со всеми новыми обязанностями и вместе с тем не отстать в учебе.
Костя не привык ни к каким домашним делам. Дома он жил под опекой матери, жил в одной комнате с ней. Он ничего не знал, откуда-то сами собой появлялись чистые рубашки и трусики, заштопанные носки и вовремя приготовленные завтрак, обед и ужин. Костя работал много, кроме аспирантской стипендии он получал за свою работу преподавателя. Деньги он совал в средний ящик стола, никогда точно не зная, сколько их у него. Распоряжалась мама, и он никогда не был в накладе.
Не слишком-то много занималась своим бытом и Маша. Только забота о Зое лежала всецело на ней. Это же новое поколение растет, а что может быть увлекательней работы скульптора, который лепит не статую, а человека, его душу, характер? Конечно, в этой работе было много чернового, простого, – надо было приучить Зоеньку умываться, самой держать ложку и кушать, складывать вещи на стульчике перед сном, полоскать, а потом и чистить зубы. Конечно, в этом Маше помогали все хотя бы уже тем, что сами проделывали эти несложные процедуры на глазах у Зои. Но основная забота о ней лежала на Маше.
Обедом Маша до сих пор не занималась, она питалась вместе с родителями. А теперь в доме появился новый человек, да еще мужчина.
Навести порядок с деньгами оказалось много легче, чем справиться с новым объемом всяких хозяйственных забот. Домашней работницы в семье не было. Мама была занята в школе, сама Маша училась.
Маше не раз приходил на память сменщик тети Вари по проходной, вахтер Елисеев. Он вечно подшучивал над тетей Варей, что она занимается мужским делом. Маша не раз заставала их за очень потешным спором. «А вот не должна баба работать, не должна, – настаивал Елисеев, топорща сивые усы. – Была бы ты моя женка, никогда не пустил бы тебя сюда. Кто обед-то у вас варит? Кошка?» Тетя Варя смеялась, говорила, что у него старорежимные понятия, что вот и здесь она, женщина, работает и справляется не хуже его. А он снова повторял: «А обед у вас варит кошка? Должен же кто-то дома сидеть и хозяйство вести? Это, знаешь, тоже работа. Конечно, если развести всюду грязищу да ходить обедать в забегаловки…» Тетя Варя приглашала его зайти попробовать ее обед, но он сердито отмахивался и твердил свое: «Кошка у вас обед варит, я и пробовать не стану…»
Костя привык к уходу. И когда он переехал к Маше, познакомив ее перед этим со своей матерью, Маша стала каждый день ждать телефонного звонка свекрови. Свекровь спрашивала о здоровье ее и Костеньки и напоминала, что у него болезненный желудок и фарш для котлеток ему надо перемалывать два раза, непременно два раза.
Маша обещала все делать именно так, как надо, а сама нетерпеливо мотала головой, как лошадь, которой надели слишком тугой хомут. Перемалывать мясо два раза? Еще чего недоставало! Она и один-то раз не любила перемалывать, а старалась купить в магазине готовый фарш. А свекровь каждый день давала все новые и новые инструкции, все новые и новые советы. Она еще не имела внуков, и вся ее любовь сосредоточилась на младшем сыне.
Если Костя был дома и не сидел за письменным столом, он никогда не отказывался пойти в магазин и купить чего-нибудь. Но он так безбожно путал все поручения, так часто приносил крупы вместо сахара и дорогой копченой колбасы салями вместо вареной закусочной, что Маша стала избегать его услуг. В крайнем случае, его можно было послать в булочную.
Помогать по дому Костя тоже не мог. Он не отказывался, он просто не умел. Постель он стелил плохо, криво. Когда Маша просила его подмести щеткой комнату, он начинал, но тут же отвлекался, подняв с пола какую-нибудь Зоину книжку с картинками: «Смотри, Маша, какие халтурщики! Что изготовили для детей!» Он мог полчаса рассуждать о книжке, совершенно забыв, зачем он держит в руках щетку на длинной палке. Костя никогда не отказывался помочь принести дров из сарая, он даже умел держать топор в руках. Но думать об этих хозяйственных делах он не мог, голова его была раз и навсегда забита иероглифами и книгами о китайской литературе.
Какие там хозяйственные заботы! Маша наплакалась с ним, как только он стал посещать баню. В первый же раз, вскоре после переезда к Маше, он собрался в баню, взяв маленький чемоданчик. Маша уложила ему туда все, что было необходимо, и просила долго не задерживаться.
Прошел час, два, прошло три часа. Костя не возвращался. Прошло четыре часа, и Маша решила, что с ним что-то случилось, может, обморок от угара… Она стала надевать пальто, чтобы идти выручать своего дорогого супруга, как вдруг раздался звонок. Она открыла и увидела Костю. Он был целый, невредимый, розовый после бани.
– Где ты был так долго? Что случилось с тобой?
– Мылся в бане. А что такое? Отчего ты взволнована? – И Костя нежно поцеловал свою встревоженную жену.
– Но тебя не было целых четыре часа. Может, там была очередь?
– Почему очередь? Нет, ее не было. Я просто не заметил, как идет время. Это тайпины виноваты. Знаешь, малыш, какую книгу я читаю эти дни? Не знаешь? А я способен день и ночь думать над этим грандиозным событием. Сейчас ты все поймешь: книга называется «Тайпин Тяньго еши», то есть «Неофициальная история Тайпинского государства».
– Ну и что? – недоумевала Маша.
– Святая простота! Тайпинское восстание – это событие вроде нашего Пугачевского восстания, только более успешное поначалу. Они свое государство создали и несколько лет оно держалось. Это ожившая крестьян ская утопия о свободном государстве, о равенстве людей, о справедливости. Это было в середине прошлого века. У меня это все перед глазами. Несколько лет так жили, потом там всякое перерождение началось, – социализм без рабочего класса не построишь, как-никак. Но сам полет мечты, сила организованности народа… Это великое событие. Таких на длительное время успешных массовых крестьянских восстаний Европа не знает.
Маша слушала с интересом. Только в первые минуты она улыбалась, а потом тоже увлеклась. Они, тайпины, уничтожили все антинародные учреждения монархической власти, отменили пытки, ввели гласный суд. Они ввели уравнительность в распределении имущества и земли, роздали беднякам вещи и одежду богатеев, сделали женщину равноправной, запретили проституцию, боролись против употребления опиума и вина.
– Понимаешь, ни о чем другом думать я сейчас не могу, – говорил Костя. – Это целая поэма, это удивительно. И Маркс восхищался тайпинами. Он иронизировал над европейскими реакционерами, которые доберутся когда-нибудь до китайской стены, этой консервативной твердыни, и вдруг прочтут на ее воротах: «Китайская республика. Свобода, равенство, братство!» Вообще, если бы ты познакомилась получше с историей китайского народа, ты пришла бы в восхищение, – какие среди них были люди! Я не говорю уже о Сун Ят-сене, я имею в виду и тайпинов – Хун Сю-цюаня и Ян Сю-ци-на. И ты бы возненавидела этих чудовищ – торговцев опиумом, англичан и американцев. Разлагали народ, сказать по-нашему – как бы спаивали, и наживались. Какие зверства были во время опиумных войн! Накалывали младенцев на штыки, жгли людей живьем. Изучи историю Китая, и ты поймешь, что такое империализм. Знаешь, как об этом писали китайцы? «Державы считали Китай куском мяса, лежащим на кухонном столе, приготовленным к порубке…» У них из поколения в поколение копится ненависть к колонизаторам! Наверно, каждый китаец может сказать: моего деда сожгли или убили англичане…
– Ты дай мне почитать эту книгу! – попросила Маша.
– Почитать! Она же на китайском языке. Я тебе расскажу потом подробнее, только не сейчас, – я сов сем забыл, что у нас сегодня заседание сектора. Сегодня в семь часов.
Маша раскрыла его чемоданчик, но не обнаружила там ни мыльницы, ни мочалки: Костя забыл их в бане.
Через неделю он забыл в бане другую мыльницу и нижнюю рубашку, а еще через неделю оставил там весь чемоданчик, но вовремя спохватился, обнаружив на вешалке, что нечем заплатить гардеробщику.
Вот какой был Машин муж Костя Добров. Можно ли было рассчитывать на его серьезную помощь в хозяйстве? Конечно, нет.
Пришлось заниматься хозяйством самой. Конечно, Маша не перемалывала фарш по два раза. Напротив, она умудрялась в одной кастрюле варить сразу три блюда. Она варила кусок мяса, приготавливала овощи, нужные для супа, и бросала их туда одновременно с несколькими целыми картофелинами и головкой цветной капусты. Потом вынимала по очереди цветную капусту, картофель и мясо, а в кастрюле оставался суп. Жаль, что компот приходилось все-таки варить отдельно…
Она приспособилась и справлялась со своими обязанностями удовлетворительно. Если Костя, вспоминая мамины разносолы, капризничал и отказывался от какой-нибудь еды, Маша демонстративно покупала себе дешевого студня и садилась есть рядом с Костей. Костя волновался, просил ее обедать с ним вместе, но Маша отказывалась. Она сумела объяснить ему, что всякие его капризы она рассматривает как подчеркивание его финансового превосходства, а это не может не обидеть ее. Постепенно он перестал капризничать с едой, потому что вовсе не хотел расстраивать свою жену.
Все напряжение дня, все заботы вознаграждались встречами в тот поздний час, когда Зоя уже спала в своей плетеной колыбельке. Можно ли говорить об этом словами? Может быть, музыка способна рассказать о том счастье, какое испытывают двое влюбленных. Они понимали друг друга с полуслова, без слов, они оба чувствовали малейшие колебания в настроениях друг друга, угадывали взаимные желания. Казалось, они перестали быть отдельными существами и поняли сокровенный смысл выражения, которое часто употреблялось в случайных обывательских разговорах. «Как ваша половина?» Да, каждый из них был половиной другого, и никакая сила не смогла бы разбить этого единства.
Никакая сила… Но почему же все пожилые говорят, что со временем люди надоедают друг другу? Почему бывают измены, почему люди расходятся, перестают любить друг друга? Ведь любят не в силу сознания своего долга, любят потому, что любят.
Когда Маша говорила об этом с Костей, он отвечал: «Не всем же так везет, как повезло нам с тобой. Мы сошлись по любви, мы не ошиблись друг в друге, значит, мы никогда не охладеем друг к другу. Я, например, знаю наверняка. Мне всю жизнь никого не будет надо, кроме тебя. Я живу для своего любимого дела, и единственное, что нарушало мое равновесие, это сознание моего одиночества. Теперь я нашел тебя или ты нашла меня, все равно, и теперь мне ничего больше не нужно. У меня есть такой дядька, брат отца, на которого я похож. Он всю жизнь любил только свою жену, никогда не изменял ей»
Маша училась уму-разуму у героини романа Чернышевского Веры Павловны. Правда, что нельзя показываться мужу растрепанной, неряшливой, грязной. Конечно, на первых порах он не заметит этого или простит. Но так ли берегут драгоценное чувство, делающее людей счастливыми и уверенными в себе? Почему перед чужими мы прихорашиваемся и приодеваемся, а дома готовы ходить бог знает в чем? Почему, ожидая гостей, мы чисто прибираем в доме и ставим на стол цветы, а в своей семье, в будни, можем не заметить пыли под шкафом, голый стол нас не огорчает? Не сами ли мы разрушаем то дорогое, что достается нам в годы беспечной юности?
Одежда никогда не занимала Машиного внимания. В университет она ходила в какой-то юбчонке и сереньком свитере или в не новом темно-синем суконном платье. Нарядной одежды у нее просто не было, и она не замечала этого. Чтобы выглядеть аккуратно дома, она сшила себе халатик из дешевого розового ситца, разрисованного кольцами.
Костя обратил внимание на ее наряды, когда ему пришлось показаться с ней на людях, – он взял билеты в театр и знал, что сидеть будет рядом с сослуживцами. Маша надела свое синее платье, и он остался недоволен. Надела юбку со свитером, и Костя забраковал снова. Он остановился на юбке с шерстяной светло-розовой блузкой, и то только потому, что выбирать было не из чего.
– Завтра я поведу тебя покупать платье, – сказал он ультимативно. – Я давно тебе говорил, надо позаботиться, наконец, и о тряпках.
Он не забыл своих слов, и на другой день они уже ходили по мануфактурным магазинам. Маша оказалась полным профаном: она даже не знала, сколько шерсти нужно на платье! Она никогда не шила себе из нового, а довольствовалась перешитыми вещами. Она была выше этих тряпичных страстей. И сегодня в магазинах все показалось ей страшно дорого.
Костя настоял, и они купили ей на платье. Пришло время, когда он повел ее на какой-то вечер в свой институт. Он водил ее, одетую в новое платье, горделиво, словно показывал всему институту. Ему казалось, что прелестнее женщины нет в целом городе, не стоит и искать.
Еще когда они были в театре, возникло обстоятельство, ставшее поводом к первой ссоре.
Они взяли билеты не в молодежный театр, – Маше вовсе не хотелось встретить случайно Семена или его болтливого приятеля. Они пошли в театр оперы и балета, названный недавно именем Кирова. Давали «Хованщину».
Но надо же было так случиться, что именно в этот день, именно в этот театр заявился не кто иной, как сам Семен с какой-то своей новой знакомой. Он сидел в первых рядах партера, а Маша с Костей сидели в бельэтаже и не видели их. Но во время антракта они столкнулись в фойе, нос к носу.
Семен кивнул Маше, она ответила тоже небрежным кивком. Семен остановил изучающий взгляд на Косте, и Костя, конечно, не мог не заметить этого.
– Кто это такой? – спросил он Машу вполголоса, когда они отошли в сторону.
– Это отец Зои, – ответила она, виновато взглянув на мужа.
Константин изменился в лице. Брезгливая гримаса, потом глаза сощурились, а губы крепко сжались. Отец Зои… А он, Костя, пытается разыгрывать роль Зонного отца, разрешает называть себя папой… Напрасные старания! Этот женский угодник с масляными глазами может прийти в любой день и потребовать ребенка. Человек, который обнимал Машу, который раздевал ее и говорил ей тысячу ласковых слов. Может быть, тех самых, какие сейчас говорит ей он, Костя…
Маша сразу почувствовала возникшее отчуждение. Он ни о чем не хотел больше говорить, он забыл об опере. И даже во время спектакля, сидя рядом с ней, он думал только об этом противном Семене, испортившем весь вечер.
Весь следующий антракт они молчали. Маша пыталась разговорить Костю, отвлечь от досадных мыслей, но не тут-то было! Он заморозил свое лицо, он не улыбался, он не слушал ее. Он ходил или сидел рядом, но это была одна видимость: вероятно, ему было бы приятнее сейчас оказаться где-нибудь в другом месте и одному.
Домой ехали молча. Но самое страшное заключалось в том, что, придя домой, Костя тоже не пожелал разговаривать ни о чем и тотчас лег спать, даже не поцеловав ее и не пожелав спокойной ночи.
Что же делать в таком случае? Подождать, потерпеть? Это было не в Машиной характере, Ей хотелось тотчас все выяснить, все понять и ликвидировать конфликт. Но заговаривать об этом первой она не хотела. Что она, виновата, что ли, в чем-нибудь? Он же знал, что у нее ребенок, знал, что отец этого ребенка жив и здоров и находится в Ленинграде. За что же он сердится?
Она ворочалась в постели, не находя себе места. Уснуть было невозможно. Все рушилось, все падало в пропасть. Он ее больше не любит.
От одной этой мысли Маше стало так страшно, так тоскливо, что на глазах выступили слезы. С таким терпением, так долго она дожидалась именно его, именно этого человека, дождалась, он полюбил ее, и вот… Злится, ненавидит только за то, что кто-то другой обнимал ее до него. А где же он был прежде?
Одеяло съехало набок и совсем было упало на пол, да Маша подняла. Ее возня на постели, заглушённые слезы вместо ровного, спокойного дыхания, – все это не могло не дойти до его ушей, если он не спал. А может он спит себе и даже не замечает, как обидел человека ни за что, ни про что…
Маша всхлипнула от жалости к самой себе. Вот тебе и друг, и спутник жизни… Самый обыкновенный эгоист.
– Ну, чего ты не спишь? – спросил он, очутившись неожиданно рядом с нею.
Она не ответила. Что было отвечать? Сам знает. Она отвернулась от него, чтобы он не видел печальной гримасы на ее лице.
– Ну, не надо! – сказал он ей беспомощно. Он понятия не имел, как утешают плачущих женщин. И так как она продолжала молчать, отвернув заплаканное лицо, Костя тихонько повернул ее лицо к себе обеими руками и принялся целовать ее. Он боялся, что она не захочет, оттолкнет, отвернется снова, но она послушалась, подчинилась.
– Пойми, я не могу не ненавидеть это гнусное животное, – начал он, когда порыв нежности прошел. – У него все похабное – и нос, и губы, и глаза, мокрые, масляные глаза. Я готов был ударить его, когда узнал, что это он… Пойми, мне очень больно знать, что ты принадлежала ему. Ведь не силой же он действовал!
– Не силой…
Костя замолчал. До этого вечера он просто не знал, что такое ревность. Никогда не испытывал. Сейчас ревность мучила его, доводила до неистовства.
– Но ведь это прошлое, – сказала Маша, присев на постели. – Я не скрыла от тебя ничего. Если ты будешь всегда так возмущаться, увидев его… Ну, положим, мы постараемся не видеть его, он не нужен ни мне, ни тебе. Сам он вовсе не претендует на встречи с Зоей…
– Я привязался к твоей девчонке, я не хочу знать, что у нее есть какой-то отец! Разве он отец! Он, который и о денежных-то своих обязательствах не помнит, не то что о моральных!
– Он не будет мешать, он лишен всяких родительских чувств, – успокаивала Костю Маша. – Пока я учусь, я не могу отказываться от алиментов, а потом откажусь. Ему не напомни, он и не пришлет.
– Я люблю тебя, Машенька, я не могу делить тебя с кем-нибудь… даже в прошлом! – воскликнул Костя.
– Но ведь и у меня нет никого, кроме тебя… Ты же видишь, ты знаешь…
Они уснули обнявшись. Только под утро он тихонько встал и перебрался к себе, на свой узенький диванчик.
Казалось, гроза миновала. Но это было только первое испытание.
Придя однажды домой раньше Маши, Костя услышал телефонный звонок и снял трубку.
