Текст книги "Весенний шум"

Автор книги: Елена Серебровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Но если двое разъединенных людей станут постоянно и настойчиво вспоминать друг о друге, они непременно встретятся.

А Сошников думал о Лиде не меньше, чем она о нем. Конечно, он совсем не знал ее. Но, поработав месяц под руководством ее отца, он полюбил Медведева, привязался к нему, как к отцу. Конечно, родной его отец был рядовой человек, он был простодушней и доверчивей, не было у него опыта, нажитого Медведевым еще в гражданскую. Старший Сошников тогда примкнул к красным партизанам, а Медведев был комиссаром, да еще каким – комиссаром агитпоезда фронта! И, не изменяя памяти отца, Иван почувствовал к руководителю своей студенческой практики нечто большее, чем просто уважение.

О том, что у Медведева есть дочь, Сошников не знал. А когда увидел маленькую чернявую девушку, вдруг понял: здесь соединится все – и уважение, и симпатия, и возможность самому оказаться нужным, сильнейшим, – ведь она моложе, она еще студентка второго курса, девчонка, в сущности говоря. Но в этой девчонке есть и нечто медведевское, – такой же твердый рот, сходная походка, неторопливая, словно человек идет и в это время думает.

Одним словом, Сошникову Лида очень понравилась, она заинтересовала его. Медведев, видно, не заметил этого, хотя Иван дал понять, как будто. Не заметил, ну и что ж. Может быть, дело в руках? Кому нужен такой муж?

Очень горько становилось от этих обидных мыслей. «Я им всем докажу, – думал Иван, – они пожалеют. И учебу окончу с лучшими показателями, какие только возможны, и работать стану без пощады для себя. Я их всех пройму, не мытьем, так катаньем!»

Иван ошибался: ни Лида, ни ее отец никогда не исходили в оценке людей из того, насколько легко и удобно с тем или иным человеком в обычном житейском обиходе.

Конечно, они встретились снова. Встретились на демонстрации. Колонна, в которой шла Лида со своими товарищами, то и дело останавливалась – в нее вливались группы демонстрантов с других улиц. Сначала стояли несколько минут, потом бежали, прибавляя шаг. Во время такой остановки Лида подбежала к грузовику, с которого женщина в белом фартуке продавала яблоки и пирожки. Лида решила взять три яблока – она шла под руку с Машей и студенткой из своей группы.

Грузовик стоял недалеко от поворота на Дворцовую площадь. Пока Лида дожидалась очереди, пока получила яблоки и сдачу, колонна ее прошла. Догонять было уже неудобно – вдоль колонн, у самой площади и на пути к ней стояли курсанты морского училища с флажками в руках, они следили за порядком и за «трассой» каждой колонны.

Лида решила пройти через площадь с первым попавшимся учреждением, а потом нагнать Машу и подругу. Но когда она подошла к группе незнакомых демонстрантов, шагавших уже стройно, четко на подступах к площади, она увидела Сошникова. Шел он вторым от края, оживленно разговаривая с товарищами.

– Сошников, – сказала негромко Лида, и он тотчас обернулся и увидел ее. – Я отстала от своих…

– Идите к нам, к нам! – позвал он ее. Казалось, если б у него были руки, он взял бы ее за плечи и вдвинул в свой ряд, чтоб только не упустить, не потерять.

Лида не заставила себя просить. Она подошла к нему и вклинилась между ним и его товарищем, который тут же перешел в задний ряд, где не хватало человека.

Лида чувствовала себя очень неловко с яблоками. Хотелось угостить его, но он же не мог взять! А есть самой неудобно. И она шла с яблоками в руках, слушая его веселый голос и изредка поглядывая искоса на его оживленное лицо.

Она так и не догнала Машу – до того ли было! По окончании демонстрации они долго ходили по городу, сидели на скамеечке на Марсовом поле. Разговаривать они сразу стали на ты, но Лида долго не могла преодолеть тягостное смущение от мысли о необычности его привычек. Было жарко, хотелось пить, а как он справился бы с этим? Она с удовольствием напоила бы его, поддержав стакан, но вдруг он не захотел бы? Такой независимый…

Во время их беседы, когда они сидели на скамеечке, какая-то девушка из группы проходившей мимо них молодежи крикнула ему:

– Ванечка, с праздником тебя! Приходи вечером к нам в общежитие!

– С праздником, Вера! – ответил он, не вставая с места.

Лида успела заметить, что девушка хорошенькая, веселая. И как запросто пригласила. Видно, он бывал уже там у них в общежитии…

«А не навязываюсь ли я ему? Еще подумает… Не пора ли расстаться», – решила она и стала собираться домой. Сошников не отстал от нее до самого дома. И она, сама не зная, как это случилось, пригласила его к себе.

Сошников отказался почему-то, но так, что они условились о встрече на другой день. В день праздника Лида, наверное, вздумала бы его угощать, а он боялся испугать ее своими необычными приемами держать ложку или стакан. Он боялся оттолкнуть ее этим – ведь сегодня они встретились, по существу, впервые…

А Лида подумала другое. Она почувствовала вдруг беспричинную неприязнь к хорошенькой Вере, приглашавшей его в общежитие. Она попрощалась холодно. Никуда не пошла, легла на диван и протосковала весь вечер.

Потом они встретились, и Сошников стал бывать у них в доме. В институте у него было много друзей, но ему так не хватало этой домашней обстановки, домашней тишины, уюта. В Лидиной семье к нему привыкли, и он не раз ужинал с ними вместе, надевая на остаток руки наконечник с ложкой или вилкой. Иногда Иван приходил и неуклюже совал ей в руки свой портфельчик: «Вынь там… к чаю». И Лида торопливо выкладывала на стол кулечек с конфетами или бежала на кухню мыть принесенные Ваней яблоки.

Они держались, как товарищи по учебе, хотя учились не вместе. Всегда было о чем разговаривать, оба увлекались историей, оба посещали всевозможные научные сессии, где бы они ни были – в институтах Академии наук, в университете или еще где.

А отношения все еще были не выяснены. Что он думает – было неизвестно. Может, у него там, в институтском общежитии, бог знает как далеко зашло… Хотя не похож он на шалопая, думающий человек, серьезный, – а в глазах иной раз такой черт мелькнет – спасайся, кто может. Лиде прямо так и казалось: если бы у него были руки в порядке, он бы ни одной девчонки не пропустил, чтоб не поволочиться… Почему же он тут молчит и ведет себя так пассивно? Не нравится она ему, наверное.

А ей он не просто нравится. Такого чувства она вообще еще не испытывала ни к кому. Ей уже ясно, что с этим человеком она готова «разрешать все противоречия» своей жизни.

* * *

В Машином столе лежит бумага за подписями и печатями, на которой значится: «Я, Маркизов Семен Григорьевич, обязуюсь выплачивать ей, Лозе Марии Борисовне, на содержание дочери нашей Зои по двести (200) рублей ежемесячно…»

Бумага лежит, а денег нет. Маше приходится ежемесячно напоминать, звонить, – ведь няня спрашивает зарплату вовремя, и Зое надо есть каждый день. А Машина стипендия маленькая.

Всё в Маше протестует против этой необходимости напоминать. Попрошайкой стала какой-то! А он забывает, он швыряет деньгами на прихоти, а дочке посылает остатки. Хорош!

Деньги все-таки приходят, хотя и с опозданием. Они приходят не по почте, и не сам он приносит их. Деньги привозит Лиза, его жена. Больше всего на свете она боится, чтобы он не сделал этого сам и не привязался к ребенку. Лиза не жалеет себя ни в дождь, ни в метель. Когда приходит время послать Зое деньги, Лиза предлагает свои услуги.

Маша встречает ее в коридоре. Они разговаривают спокойно, вежливо. Маша не подает виду, но мысленно осуждает ее. Женщина, отставшая от своего времени, готовая быть рабыней, вспомогательным человеком, казначеем и ключницей своего мужа. Что получает она за это? Сытую жизнь, необходимые вещи, время от времени ласку своего мужа, которого она любит. Ей больше ничего и не надо. Ей не хочется быть никем другим, как такой женой.

Лиза постоянно намекает Маше на то, что Семен ей рассказал всё-всё, что она знает всю интимную сторону его жизни, даже и ту, что проходила без ее участия… Маше неприятно, она закрывает дверь за Лизой и вздыхает с облегчением. Она не понимает сознательного желания – причинить другому человеку зло. Лиза так защищается, – она ведь всего боится, она же только вспомогательный человек, что она будет делать, если Сеня бросит ее?

Если в коридор выбегает маленькая Зоя, Лиза рассматривает ее, иногда даже улыбается. Все-таки Лиза – женщина, в ней тоже должно быть материнское начало, не может же она возненавидеть ребенка. Но иногда она посматривает на Зою таким холодным изучающим взглядом, что Маше становится не по себе. Страшные сказки приходят на ум, и Маша невольно загораживает собой девочку. Это уже от слепоты, от материнского страха, – конечно, Лиза никогда не ударила бы Зоечку. Она совсем не злая женщина, пожалуй, даже слишком добрая и мягкая… по отношению к Семену – во всяком случае.

Но сделать больно Маше она старается. И каждый раз, принося алименты, она успевает сказать Маше что-нибудь «приятное».

– Сеня говорит, что хорошо бы нам завести своего ребенка, чтобы наш собственный был, – говорит она Маше улыбаясь. – Он так любит детей… Он меня постоянно просит: «заведем себе маленького! Нашего родного…»

Маша выслушивает молча эти рассказы – не выгонишь же ее за дверь, она пришла с мороза, ей холодно. В комнату ее не приглашают, долго не задержится.

Лиза недаром рассказывает об этом: она лечится, она надеется иметь ребенка.

Маша не понимает, откуда все эти разговоры и чего Лиза боится. Маша давно, уже решила, что ни при каких обстоятельствах она не станет женой Семена. Даже ради Зои. Она не может любить человека с такой червоточиной, а притворяться не сумеет. Надолго ли ее хватило бы? Она привыкла считать и себя человеком, самостоятельным, равноправным, достойным уважения.

Маленькая смешная Зойка сама спасает Машу от одиночества. Она говорит очень потешно, смешно целуется. Маленький Семен Григорьич! Этот – лучше, он невинный, правдивый, чистый. Маша постарается воспитать свою «веточку» так, чтобы она и большая сохранила свою чистоту. И будет новый Маркизов, такой, каким Маша хотела бы его видеть, но каким старый Маркизов быть уже не может, поздно за него браться и не под силу.

С Зойкой Маша отдыхает. Придя после занятий в те дни, когда не надо сидеть в библиотеке, она ухаживает за малышкой, стирает, готовит ей, убирает ее игрушки, вышивает ей платьица, – это похоже на игру. Маша и сама не ходит, а скачет, танцует, не говорит, а постоянно дурачится с Зойкой, изображая то козу, то медведя, то уточку… Ей, возможно, не хватает солидности, Зоя никак не усвоит, что мама это не подруга, а всевышний судия. Зоя слушается, но она же и шалит с мамой, она же возьмет да пригрозит маме пальчиком: «Ты почему не слушаешься?» Вот те на, кто кого слушаться должен?

Быть с этой крохоткой – большое удовольствие. Может, и Семену хотелось бы испытать это удовольствие? Сам он не просит этого, но он просто не знает. И Маша, считая себя человеколюбивой, звонит Семену и предлагает приехать навестить дочку…

Он приехал. Он не умеет, не понимает, не догадался даже купить ей какой-нибудь гостинец или игрушку, как это делают все без исключения Машины товарищи, приходя в этот дом. Ну ладно, простим.

Семен сидит с Зоей на диване. «Она у нас знает всех трех летчиц, – спросите ее, какая – Раскова, какая – Осипенко и Гризодубова», – помогает ему Маша. Семен берет девочку на руки и подходит к вырезанной из газеты фотографии трех летчиц, о которых совсем недавно писали повсюду. Зоя показывает всех, кого спросят. Зоя выскальзывает у него из рук, бежит в угол и приносит своего любимого зайца с оторванным ухом: «Смотри, заинька!» – объясняет она Маркизову.

«Я их стесняю, – догадывается Маша. – Надо оставить их одних, надо уйти за чем-нибудь». Она просит прощения у Семена и уходит в булочную.

Вернувшись, она застает их примерно в том же положении, как и оставила. Семен молчаливо тискает пухленькие ручки и ножки своего ребенка, слушает детский щебет. Она ему нравится, но он не умеет играть с детьми. Ему просто удивительно видеть такие маленькие масштабы человека, маленькие пальчики, маленькие башмачки.

Нет, у него не возникает потребности видеть ее чаще. Притом он испытывает дома давление «в сто атмосфер» – Лиза дает ему понять, что ей больно, одиноко без него, что ребенок этот чужой, растет в чужой семье. И Семен Григорьич не ищет возможностей снова поиграть с маленькой своей наследницей. Она – напоминание его вины перед женой. А у него столько этих «вин», что напоминания о них отнюдь не радуют.

* * *

Однажды, посещая детскую консультацию, Маша встречает мать Сергея. Совсем поседела, хотя лицо еще молодое! Женщина останавливается и с интересом рассматривает Зою.

– Машенька, вы обещали заходить к нам иногда. Приходите с Зоечкой в воскресенье! – просит она. Маша обещает прийти.

И вот она вступила на порог квартиры, такой знакомой, такой дорогой… Мечты юности, наивные надежды, предчувствие любви – все связано с этим домом.

Встречают их приветливо, как старых знакомых. Седоволосая женщина с маленькими сережками в ушах помогает снять с Зоиных ножек ботики. Маша хотела было не дать ей возиться с грязными ботиками, но нечаянно обнаружила в глазах пожилой женщины такую радость, такое виновато-счастливое выражение, что отступила. Эта женщина могла бы стать бабушкой, ведь старший сын был уже взрослым. Ей хочется побыть бабушкой. Наверное, этого хотят не меньше, чем любви и материнства. Это последнее желание женщины из числа ее чисто женских желаний, это последние привязанности и потому – очень сильные.

Зоя ничуть не смущена всеобщим вниманием. Она немного кокетничает, как всякий ребенок, заметивший, что он попал в центр внимания. Зоя смело бегает по незнакомой квартире. Забежав без спроса в кабинет главы семейства, Зоя протягивает к нему ручонку и говорит:

– Дай каладасик!

На столе – каменный резной стаканчик с десятком карандашей, красных, желтых, зеленых. Как не соблазниться!

Почтенный инженер-турбинщик смотрит на нее с улыбкой, встает с кресла и подает ей карандашик. Потом он идет поздороваться с Машей. Зоя бежит за ним следом и что-то щебечет.

– Она совсем не боится, как дома! Хорошая девочка, – говорит мать Сережи, восхищенно рассматривая Зою. – И карандашики любит… Сережа маленький тоже всегда просил карандашик.

Она вздыхает.

Зоя бегает, шалит с Сережиным братом, смеется. Она ласкова от природы, и поседевшая от горя мать совершенно очарована, когда Зоя тащит из прихожей маленькую скамеечку и ставит ей под ноги. «Бабусина скамеечка!» – кричит Зоя, призывая всех воочию убедиться, что она распорядилась правильно, подставив скамеечку бабусе.

Никому не известно, что творится в сердце «бабуси», но вид ее говорит о некотором душевном смятении. Знает она, что Маша два года дружила с Сережей, а потом почему-то поссорились. Сережа никогда не объяснял, почему. Может, он и позже ездил к ней, к Маше? Может, они все-таки виделись?

Отец Сергея садится рядом с ней на невысокий мягкий диванчик и молча наблюдает за игрою детей. Маша ушла в соседнюю комнату, где жил Сережа, и рассматривает его большой портрет. Ей жаль, что у нее не осталось его фотографии.

– Ты не находишь, что в ее глазах есть что-то страшно знакомое, до боли знакомое? – шепотом спрашивает «бабуся» мужа, кивнув на Зою. – Никак не могу отделаться от разных фантастических мыслей.

– Милый ребенок, – говорит муж.

– Сережа так восторженно отзывался о нем…

Садятся пить чай. Хозяйка угощает пирожками, конфетами, печеньем. На тарелочках – сыр, вареная колбаса.

– Чего тебе дать, Зоечка? – спрашивает Маша. Девочка глазками указывает на тарелки.

Маша берет круглое печенье, кладет на него кружечек колбасы и подает дочке. При этом она говорит:

– Просим извинения, но у нас есть свои странности… Любим колбасу с печеньем.

Хозяйка всплескивает руками:

– Но ведь точно так же, точно так же делал Сережик, когда был маленьким!

– Неужели? – почти со страхом спрашивает Маша. Она замечает смятение, взволнованность Сережиной матери и начинает догадываться о причинах.

Зоя устала, она уже капризничает и хнычет – подошло ее время спать. Маша одевает ее, они уходят. У самой двери Сережина мать говорит:

– Я прошу вас, Маша, заходить к нам не только после того, как мы снова встретимся на улице. Зоя доставила нам всем столько радости… Я прошу вас, Маша. Когда вы придете?

– Я сдаю зачет через неделю, а потом, пожалуй, мы придем… Спасибо вам за всё!

Идти или не идти? Как-то неловко волновать людей, поощрять их несбыточные грезы… А, может, они просто рады видеть приятельницу их покойного сына? Может, Маше просто показалось что-то иное? Она же фантазерка, это известно.

А Зоя спрашивает:

– Пойдем в гости?

В гости больше никуда не ходили, кроме как к Жаворонковым. Значит, Зое хочется туда.

– Пойдем!

На этот раз они застают дома только хозяйку с младшим сыном, Сережиного отца дома нет.

Зоя играет, шумит, Сережин брат устраивает ей из стульев поезд. Потом они снова пьют чай.

После чая они остаются вдвоем, Сережина мама усаживает Машу рядом с собой и начинает вспоминать о Сереже, о его детстве, о страшной его болезни.

Зоя бегает в соседней комнате, Лева, Сережин брат, возится с ней и очень доволен.

– В вашем ребенке так много родного, она так располагает к себе, – говорит вдруг Сережина мать. – Маша, я хочу задать вам один вопрос… Я знаю, вы гордая женщина, Сережа всегда это повторял мне… Но скажите, из уважения к моим седым волосам не скрывайте правду… Зоя – не бойтесь, скажите, – это Сережина дочка? Я знаю, вы были близки с ним…

Как ей хочется, чтобы Маша ответила «да»! Стоит солгать, и она, и вся эта семья станут верными Зонными друзьями и защитниками на всю жизнь. Это хорошие люди, их понятия о долге основательны, неколебимы. Они даже к чужому ребенку не придут с пустыми руками. Они сами ищут, куда бы приложить свою любовь, их память о сыне деятельна, они крупнее Семена, который любит прежде всего себя и тех, кто с ним пьет, у которого бедное, нищее сердце. А Сережа умер и никогда, никогда не сможет оспорить Машиных слов, если она солжет, что Зоя – его ребенок.

Солжет… «Ржа ест железо, а лжа – душу», – любит говорить тетя Варя. Ради Зои? Может, это и есть высшее благородство – пожертвовать всем ради другого? Но даже ради Зои Маша не пошла замуж за того, кого не полюбила. Даже ради Зои Маша не изменит своему главному принципу всей жизни – правде. Живет она не для Зои, а для правды, для торжества правды на земле.

– Нет, наши отношения с Сережей были другими. Зоя не его дочь, хотя мне было бы в тысячу раз радостней, если бы она была его ребенком, – отвечает Маша. – Зоин отец хуже Сережи.

Седоволосая женщина печально опускает голову. Скорбная улыбка ложится на ее лицо, печальная улыбка человека, у которого еще раз рухнули надежды, дорогие надежды.

В доме становится тише. Маша собирает Зою и уходит. Ее провожают приветливо, но во взгляде Сережиной матери уже нет того блеска, той сдерживаемой нежности, которые так переполняли ее при виде Зои до этого разговора. До разговора…

А Маша крепко сжимает маленькую ручку в красной варежке. Идем, девочка моя, идем домой. Мы могли бы разжиться на чужой любви и щедрости, но тогда мы перестали бы быть самими собой. А сейчас все осталось по-прежнему, но зато нам с тобой так легко, так хорошо, словно мы взлетели на крыльях, больших и сильных. Мы не по ошибке попали в эту эпоху, мы по праву живем на родной советской земле.

* * *

Сева сидел в Машиной комнате за столом и читал книгу академика Ферсмана о минералах. Маленькая Зойка возилась за его спиной на полу, и он временами оборачивался, чтобы посмотреть, не взбрело ли в голову его племяннице сотворить что-нибудь недозволенное, не подставила ли она стул и не влезла ли на мамин туалетный столик, чтобы разобраться, наконец, что именно насыпано в маленьких хорошеньких коробочках и какого вкуса розовая губная помада, которую мама, пробует иногда.

Сева вырос и возмужал как-то незаметно для семьи. Просто в один прекрасный день он попросил у матери рубль, чтобы побриться, и мать всплеснула руками: уже! Он стоял, рослый, крупный, плечистый паренек, в брюках, которые стали ему явно коротковаты, в какой-то старой рубашке, в починенных ботинках – ботинки у него горели, они составляли главную статью расхода на него. Он виновато улыбался матери, словно понимал, что не следовало задавать ей новые заботы, но что ж поделаешь… Его подбородок и щеки светились в лучах заглянувшего в окно солнца, словно края облаков.

Сева избрал себе профессию геолога и готовился к этой профессии. Готовиться он начал еще будучи школьником: ходил в геологический кружок при геолого-разведочном институте, читал, собирал коллекцию камней.

Он очень любил деревья, цветы, камни, маленьких детей, птиц, поющих в глубине зеленых веток, реки, вечно бегущие вперед, вечно торопящиеся. Он любил родителей, но и незнакомые люди в трамваях, автобусах, на улицах вызывали у него интерес и симпатию – среди них так много было необыкновенных людей! Ведь каждый повидал что-то на своем веку, каждый видел разное, каждый пережил что-то такое, чего не переживал другой. Каждый человек неповторим и потому очень интересен. Каждый, кому было более тридцати, помнил годы революции и уже по одному этому привлекал. Конечно, разные люди в разной степени умели видеть и замечать походку времени, великие события, которые не объявляли о себе заранее, что они – великие, а хотели, чтобы люди сами догадывались; участвуя в тех или иных делах, что они участвуют в великих делах и событиях. Сева видел много людей, которые прожили жизнь вслепую, ощупью и прозевали все главное, чему были свидетелями. О девятнадцатом годе в Петрограде они говорили: «А-а, это когда хлеба не было и мы пекли лепешки из кофейной гущи», или: «Я тогда старалась поменьше выходить на улицу, у меня было запасено пшена да картошки, я и не высовывала носа, а замки у меня на двери хорошие…»

Этих людей Сева жалел, иногда – презирал, если они упорствовали в своей слепоте. Если бы он был взрослым в те времена, он выходил бы почаще, он не стоял бы в стороне в те дни, когда добро боролось со злом на каждом перекрестке, когда революция еще не надела лаврового венка, а была перепоясана ремнями и пулеметными лентами.

Но были и другие люди, тоже простые, обыкновенные, евшие в тяжелые дни лепешки из кофейной гущи. Они умели забыть о еде и о собственной безопасности, они очень хотели, чтобы стало лучше жить всему народу, чтобы революция победила, чтобы нечисть, которую только по недоразумению называли белой, черная нечисть сгинула, исчезла с пути трудового народа, чтобы победили Советы. Эти люди не торопились нацарапать свои имена на скрижалях истории, они были чернорабочими революции и гордились этим высоким званием.

Сева находил их всюду, где угодно. В соседнем доме жил литейщик с «Красного выборжца», который ездил на красном бронепоезде вместе с рабочим Путиловского завода товарищем Газа. Сын его играл в футбол, Сева тоже был непрочь «покикать» мяч, случалось забегать за товарищем к нему домой. Сева слушал рассказы пожилого человека, расспрашивал его. В школе он подружился с дворником, который тоже рассказывал всякие интересные вещи об Обуховской обороне и других далеких событиях. Сева умел молчать, умел слушать, не перебивая, и ему всегда охотно рассказывали.

Он решил стать геологом, потому что ему нравилась эта область, но он не сузил круг своих пристрастий и интересов. Иногда ему казалось, что впоследствии, когда он вырастет, когда подготовится хорошенько, он сядет и напишет роман о замечательных людях. Он копил свои богатства, он впитывал в себя эти рассказы, запоминал словечки, меткие выражения своих замечательных собеседников и готовился к будущему подвигу.

Сева любил сестру. Было совершенно непонятно, как это она, такая умная и честная, все делает неудачно, наоборот, всегда остается в накладе. Ей чего-то не хватает, определенно, она не умеет драться как следует. Слишком доверчива. Ее ведь очень легко обмануть, так что она даже не догадается и сама поможет обманщику.

Сестра все рассказывала Севе, секретов от него у нее не было. Она очень старалась быть независимой и самостоятельной, но Сева прекрасно понял, что ей нужна защита. Конечно, она не глупая женщина, но все-таки дурочка. Нужна мужская защита.

И Сева возглавил эту защиту.

Маленькая комната, в которой он жил вместе с младшим братом, оказалась способной вместить еще одну койку. Это была койка их двоюродного брата Валентина Лозы, приехавшего с Украины в Ленинград учиться. Валентин был старше Севы на несколько лет, он поступил вначале на рабфак Политехнического института, а потом и в институт.

В Политехническом институте Валентин познакомился с какой-то необыкновенной, по его словам, девчонкой и все свободное время проводил с ней. В квартире родственников он прожил года три, после чего стал искать себе отдельную комнатенку: необыкновенная девушка обнаружила полное понимание его надежд и планов и готова была разделить с ним все трудности жизненного пути.

Но пока еще Валентин жил в маленькой комнате. В порядке солидарности с Севой он готов был внести свою лепту в дело защиты двоюродной сестры от всяческих «искусителей».

Сева создал «братство лощей». Маленькая комната называлась отныне лощиной, а ее обитатели – лощами. Сева сочинил даже песню лощей:

 
Заросла лощина, лен и хвощ,
Лен и хвощ в виде запятой,
А в лощине той жил дикий лощ,
Дикий лощ жил в лощине той!
 

В задачу лощей входило – оберегать Машу от «злодеев».

Каждый Машин поклонник получал прозвище, под которым и фигурировал в опере «Лощина». Опера писалась на манер дневника и непрерывно пополнялась новыми сценами и действиями.

Сева вовсе не считал свою сестру такой слабенькой и беззащитной. Важно было другое. «Злодеи» знали, что она одинока, с маленьким ребенком, они строили свой расчет именно на ее одиночестве, на потребности в человеческом внимании и заботе. Надо было с самого начала дать им понять, что она не так уж одинока, как это кажется, что живет она в большой дружной семье и у нее много защитников. Эту защиту и олицетворяли лощи. В конце концов, она сама обрадовалась их предложению. Эта игра помогала ей справляться со своим одиночеством.

Женя Воронов никогда бы не догадался, что в опере «Лошина» он фигурирует в образе Муция Сцеволыча. Узнав от Маши все подробности его поведения и услышав, что Женя одновременно завоевывает два сердца, Сева очень возмутился. Видимое благородство маскировало невидимую подлость – и лощи, чтобы не ругаться прямо, прозвали Женю Муцием Сцеволычем. Он ни разу не появлялся в их квартире, но несколько раз звонил Маше по телефону. С того момента, как Маша обнаружила коварство в поведении Муция, она разрешила лощам «гасить» его телефонные звонки. Вскоре он перестал их беспокоить.

Другого «поклонника» Маше навязали заботливые подруги по университету. Они очень огорчались тем, что такая милая, такая приятная Маша остается в одиночестве. Маша не была близка с этими девушками так, как с Лидой, она никогда не бывала у них дома. И вот однажды ее пригласили, таинственно намекнув, что некто, по профессии физиолог растений, желает с ней познакомиться. Это был знакомый одной из девчат, он охотно разрешил им заняться устройством своего семейного счастья. Бояться ему было нечего, потому что он был почти вдвое старше своих «добрых фей» и его жизненный опыт был соразмерно более весом.

Биолог? Лощи дали ему прозвище – Чарлз Дарьин.

С Дарьиным Маша познакомилась на вечеринке у студентки из Машиной группы – Лили Гурьевой. Сначала все было нормально, гости рассматривали альбомы и иллюстрированные журналы, слушали радио, говорили о том, о сем. Их было порядочно, гостей, и Маша не сразу поняла, кого ей прочат в женихи. Признаться, она подумала совсем на другого, на долговязого лохматого молодого человека, развлекавшего всех испанскими стихами в собственном переводе. Сразу видно было, что он безмятежно предан своему занятию, что знает он во много раз больше, чем говорит, что есть у него свои собственные мысли о многом, свои собственные суждения. Маше он понравился, но очень скоро она поняла, что он чей-то муж и жена его придет сегодня непременно, только не раньше одиннадцати часов вечера, потому что занята на работе.

«Жених» обнаружился, как только уселись за стол, – Лиля усадила его, конечно же, рядом с Машей. Он оказался скучным, уставшим от жизни человеком лет сорока, любителем пульки. Он знал, зачем его посадили рядом с миловидной блондинкой в закрытом клетчатом платьице, он ухаживал за ней и следил, чтобы рюмка ее не была пуста, а на тарелке появлялись бы новые и новые закуски.

После застолья Лиля пригласила гостей на танцы в другую комнату. Она ввернула зачем-то синюю лампочку – стало полутемно. Муж ее занимался патефоном, то и дело ставя пластинки с джазовой танцевальной музыкой.

Далее началось что-то странное. Устав от танца, Лиля присела на колени к кому-то из гостей, невинно улыбаясь. Маша удивленно рассматривала парочки, сидящие по углам, танцующих. Скука адская! Странный способ развлечения. Садиться на колени к постороннему, да еще при всем честном, народе… Нет, больше она сюда не ходок!

Протанцевав с «женихом» какой-то танец, Маша собралась уезжать – она жила в отдаленном отсюда районе, был предлог. Да и Зоя, спасительная Зоя! На нее всегда можно свалить внезапный отъезд.

Флегматичный Чарлз Дарьин увязался ее провожать. Он взял такси, несмотря на Машино сопротивление, и всю дорогу повторял, что у нее восхитительная чуткая спина! Особенно хороша шея, линия от затылка к лопаткам. Ему следует верить, он знаток женской красоты… Вообще, в женщине главное – ноги, но спина тоже не пустяк.

Дарьин долго целовал ей ручку в парадной, еле-еле ушла. Он попросил разрешения звонить, Маша не сумела воспротивиться.

Чарлз Дарьин звонил, приглашал в театр, в кино, в музеи. Чем небрежней и неохотней она отвечала, тем он был настойчивей. Однажды она согласилась пойти с ним в филармонию на концерт симфонической музыки, и он снова проводил ее до самого дома, даже до дверец. Открывал Сева. Лицезрение Чарлза Дарьина в натуральном виде подтвердило его опасения – никому этот дяденька не был здесь нужен, и меньше всего Маше. С тех пор Дарьин натыкался на неодолимые препятствия, пытаясь застать Машу дома, – ее никогда не было, если звонил он. А в опере «Лощина» возник новый акт с ариозо Чарлза Дарьина на тему о нервной спине…

Партию баритона в опере исполнял некто Икар Дедалыч. Под этим именем в оперу вошел студент исторического факультета Сандро Гузишвили. Горы, выси – пусть будет Икар. Все равно, разобьется при падении, – так себя ведет с самого начала.