Текст книги "Забытое заклятье (СИ)"
Автор книги: Елена Комарова
Соавторы: Юлия Луценко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
Глава 8
Танн
Вальтер Хельм поправил пепельницу, переставил на место чернильницу. Видимо, служанка (вот ведь глупая, сто раз ей велели не трогать ничего на столе!) вытирала пыль и все передвинула. Ей что дорогой магический прибор, что грошовая свечка – все едино. День только начался, а он уже раздражен, поморщился Хельм и потянулся за трубкой. И тут же вспомнил, что вчера, кашляя перед сном, сказал курению окончательное «нет». Радости не прибавилось.
В дверь постучали. Вернее, поскреблись.
– Входи, Валентина!
Валентина вошла, замерла на секунду на пороге, окинула взглядом отцовский кабинет. Села на краешек кресла, оправила жакетку и внимательно посмотрела на отца. Да, в ней сразу видна наша порода, подумал Хельм с гордостью.
Его родители эмигрировали в Ольтен из Ветланда, когда Вальтеру было всего десять лет, и сейчас в его речи не осталось и намека на твердый ветландский выговор. Но все прочие добродетели национального характера оставались при нем. Он мечтал делать в Ольтене настоящий ветландский шоколад и в достижении своей мечты преуспел. К пятидесяти годам ему принадлежала если и не кондитерская империя, то уж небольшое королевство – наверняка. Так же успешно складывалась и семейная жизнь – любимая жена Марта подарила Вальтеру Хельму четверых прекрасных детей. Сыновья и младшенькая Китти были копией отца, и в Ветланде их без всякого сомнения приняли бы за местных – высокие, стройные, светловолосые и голубоглазые. И только Валентина, старшая дочка, была невероятно похожа на мать – пониже ростом, с огромными карими глазами в обрамлении пушистых черных ресниц и с густыми каштановыми волосами, которые заплетала по местной моде в толстую косу. Но решительный подбородок и целеустремленность на грани с упрямством ей достались совершенно точно от отца.
– Вот что, дочь, – сказал Вальтер, решительно хлопнув ладонью по зеленому сукну стола. – Тебе скоро двадцать один. Пора замуж. Я нашел тебе супруга. Петер Тауберг. Он заканчивает учебу в Лагварде, остался один год. Недели через две он приедет в Танн на именины матушки, тогда познакомитесь и объявим о помолвке. На Святую Анну поженитесь.
– Есть возражение, папа, – ответила дочь, выпятив губу.
Кондитер напрягся.
– Я не хочу замуж за Петера Тауберга.
– Хорошо, – сказал Хельм. На секунду Валентине показалось, что она ослышалась. – Не хочешь за Петера, пойдешь за его младшего брата Любена. – Он приподнялся в кресле, перегнулся через стол и оказался лицом к лицу с дочерью. – Это даже лучше.
– Папа! – севшим от волнения голосом сказала Валентина. – Папа, я вообще не хочу замуж!
– Должен тебя огорчить, дочь. Ты должна.
– Папа, ты ведешь себя как опереточный тиран-отец! – Валентина тоже поднялась и оперлась ладонями о столешницу, так что отцу пришлось немного сдать позиции. – Это смешно! В наше время распоряжаться детьми как собственностью!..
Какое-то время отец и дочь не отрываясь смотрели друг на друга. В конце концов молчаливый поединок выиграл тот, кто был старше и опытнее.
Вальтер Хельм сел в кресло и улыбнулся. Валентина надулась и отвернулась.
– Я не хочу, чтобы ты считала меня тираном, Валентина, – сказал отец. – Но ты носишь фамилию Хельм, и у тебя есть обязанности как у наследницы «Сладкой жизни». Наше дело расширяется, и его успех зависит в том числе и от тебя.
– Я понимаю, как может пригодиться мое образование и работа в магазине, но чем я смогу помочь, занимаясь только домашним хозяйством?
– Союз с Таубергами для нас важен, – коротко ответил Вальтер Хельм. – И не беспокойся, не для того я отправил тебя постигать суть дела с самой низшей ступени, чтобы не использовать в будущем этот опыт.
Валентина усмехнулась, обошла стол и поцеловала отца в гладко выбритую щеку.
– Прости, папа. Я больше не буду спорить с тобой.
– Умничка, – обрадовался кондитер и погладил дочь по голове. – Я вовсе не так суров, как ты думаешь. И можешь выбрать, за кого идти замуж – за Питера или Любена.
– Жаль, что я ни с одним из них не знакома, – вздохнула Валентина.
– Это поправимо, – одобрительно прогудел Хельм, целуя ее в лоб. – У вас будет время пообщаться на именинах. А теперь ступай. И скажи матери, пусть зайдет ко мне.
Валентина сделала книксен и вышла. На лестнице она остановилась и от души показала язык двери кабинета.
Эдвина наблюдала, как Хэнни укладывает вещи – методично, аккуратно. В чемодане исчезали сорочки, чулки, перчатки. Своей очереди ждали платья. Начищенная до блеска обувь выстроилась вдоль стенки – пятки вместе, носки врозь. Как на плацу.
Валентина была права – Августа де Ла Мотт ни словом не обмолвилась о заключении доктора Друзи. Напротив, она была оптимистична и деятельна. Помахав листком бумаги – очевидно, тем самым, на котором доктор написал имена ранконских волшебников, – тетушка сообщила, что они с Эдвиной теперь поедут в столицу. Девушка кисло улыбнулась в ответ.
Билеты на поезд уже куплены. Госпожа де Ла Мотт отдавала распоряжения экономке, успевая при этом принимать многочисленные визиты и следить, как укладывают в дорогу вещи. Эдвина грустила.
…В туалетной комнате послышался шорох, стук, треск, потом что-то упало. Хэнни подняла голову, ойкнула.
– Мышь? – спросила она. Эдвина скептически хмыкнула – для мыши слишком много шума. Скорее всего, трубочист. Хотя лучше бы вор-домушник. Всё развлечение.
– Надо посмотреть, что там, – сказала Эдвина. Служанка сморщила нос, и Эдвина вздохнула: – Я сама схожу.
Вооружившись тяжелым подсвечником, графиня резко открыла дверь в туалетную комнату.
– Как ты меня напугала! – вырвалось у нее, когда она увидела Валентину, которая безуспешно пыталась отцепить подол юбки от торчавшего в оконной раме снаружи гвоздя. – Ты с ума сошла?! Второй этаж!
– Я по пожарной лестнице, не переживай, – подруга сильно дернула юбку, ткань жалобно треснула, и на гвозде повис лоскут. – Не гони меня! – трагическим шепотом произнесла она, молитвенно складывая ладошки. – Я убежала из дому.
Эдвина воздела очи горe и, не ответив, вышла из туалетной комнаты.
– Ты была права, – сказала она служанке. – Там мышь. Большая. Ступай, остальное уложишь завтра. И принеси чаю, – велела она вдогонку.
Хэнни, на редкость нелюбопытная девушка, поклонилась и вышла. Эдвина позвала Валентину.
– Помоги мне, – попросила та. Вдвоем они кое-как втащили через окно туалетной комнаты большую ковровую сумку.
– Нет, решительно тебе заявляю, Валентина Хельм, ты спятила, – сказала Эдвина, заперев дверь в комнату и оставив в замочной скважине ключ.
Валентина села на кровать, пытаясь определить нанесенный костюму ущерб. Замечание подруги она пропустила мимо ушей.
– Выкладывай, – велела графиня, присаживаясь на пуфик у стены.
– Я убежала из дому.
– Это я уже слышала.
– Не груби мне! – вскинулась Валентина, но тут же сникла. Помолчала. Вздохнула. – Меня выдают замуж.
Эдвина кивнула.
– А моему отцу что в голову втемяшилось, то уж не выбьешь ничем. Я даже особенно не стала ему возражать. Подумала, если начну спорить, ругаться, умолять, то он просто запрет меня до свадьбы в комнате, и все.
Эдвина снова кивнула.
– Я в детстве мечтала стать вышивальщицей. У меня здорово выходило придумывать узоры, рисовать их, а потом вышивать по рисунку. Но у отца все было уже продумано за меня. И вот я работаю на него. Хорошо еще, что мне не запрещено читать книги и мечтать.
Эдвина кивнула в третий раз.
– Я давно приготовилась бежать. Все ждала подходящего момента. И вот терпение мое, наконец, лопнуло!
Валентина перевела дыхание. Эдвина посмотрела на нее с участием и пониманием… и вдруг отчетливо поняла, что та не просто решила убежать из дома и неспроста проникла в дом тети Августы таким необычным способом. Сбежавшая из дому барышня, как известно из романов, не идет через весь город, чтобы поболтать перед побегом с лучшей подругой, а со всех ног несется на поезд и дальше мчится прочь из города. Как правило, покорять столичные подмостки. И тоже как правило, ничем хорошим для нее побег не заканчивается.
Опасения подтвердились через мгновение. Валентина взяла подругу за руку и сказала:
– Я пришла спросить, не хочешь ли ты убежать вместе со мной?
– Нет, спасибо, – ответила Эдвина, не раздумывая.
– Я так и знала, что ты откажешься, – ничуть не расстроилась Валентина. – Но уверена, ты передумаешь.
– Скажите, пожалуйста! С чего вдруг? Завтра вечером я еду в Ранкону. На мне, знаешь ли, какие-то странные чары, меня надо спасать, а не подстрекать на сомнительные подвиги.
Подруга пожала плечами.
– Мы и убежим в Ранкону, Винни.
– И не называй меня этим глупым детским именем!
– Хорошо, Ви… Эдвина. Мы убежим в Ранкону. У меня есть план!
– У нее есть план! – передразнила Эдвина.
Она основательно разозлилась. На себя, в первую очередь. Потому что ей и самой отчаянно хотелось совершить какой-нибудь сумасбродный поступок. Но при этом она отчетливо понимала, что побег вскоре будет обнаружен, ее станут разыскивать, вернут домой… Будет скандал.
– Да, – тем временем сказала Валентина, и вид у нее был очень довольный. – Я все продумала. Мы не пойдем тем путем, что уготован каждой героине каждого романа. Бедняжки бегут из дома, и участь их незавидна. Мы не будем наступать на грабли.
– Хорошо. Каков твой план? – вопросила Эдвина.
В дверь постучали, и тут же послышался голос Хэнни:
– Ваш чай!
– Минутку! – Эдвина подтолкнула Валентину в сторону туалетной комнаты, затолкала ее ковровую сумку под кровать и только после этого открыла дверь. – Поставь на стол, – велела она служанке. Хэнни послушно оставила поднос с чаем на столе и вышла.
– Итак, что ты надумала? – повторила вопрос Эдвина, налив чай и передав чашку Валентине. Та улыбнулась, словно не заметив сарказма в голосе подруги.
– Мы уедем сейчас же. – Она запнулась. – Ну, то есть сначала доберемся до почтовой станции. – Поскольку графиня не выразила желания уточнить детали, Валентина продолжила: – Поедем почтовым дилижансом через Бержас и Ле, там есть и места для пассажиров. Потом поселимся в Ранконе. У меня есть адреса нескольких недорогих, но приличных отелей.
Валентина отпила чаю.
– В столице нам надо будет отыскать волшебников, про которых говорил доктор Друзи. Пока наши родственники будут ахать и охать, мы уже сами снимем с тебя чары.
– Ладно, – медленно сказала Эдвина, – положим, я согласилась на твою авантюру. У меня есть вопросы.
– Задавай!
– Во-первых, на какие деньги мы собираемся путешествовать?
– Для графини ты на удивление практична, – похвалила подругу Валентина. – Я распотрошила свою копилку, собрала больше трех тысяч. Удивительно, но принцип разумной экономии, о котором твердит папа, действительно работает! Кроме того… – девушка замялась. – Кроме того, я рассчитываю на некоторую сумму, которую мы можем выручить, сдав твой билет на поезд.
– Так вот почему мы едем в почтовой карете! – воскликнула Эдвина.
– Вовсе нет! – возразила Валентина, слегка покраснев. Может, ей стало жарко от горячего чая. – Просто почтовый дилижанс – не тот транспорт, которым обычно пользуются барышни твоего круга. Разумеется, если нас начнут искать, то сначала отправятся на железнодорожный вокзал, потом подумают про пассажирские дилижансы. Наверняка пошлют магограмму в Ранкону. А мы тем временем сойдем на почтовой станции.
– Разумно, – вынуждена была согласиться Эдвина. – По крайней мере, ты ответила и на второй вопрос – почему, собственно, предпочитаешь тесноту почтовой кареты удобному вагону. А как будем искать волшебников?
– Я поражена, – подняла брови Валентина. – Ты же не думаешь, что мы будем действовать наобум?! У меня есть особый план для поисков.
– Ну конечно же, у тебя есть план для всего, – с иронией произнесла Эдвина. – А как будем представляться? У нас же на лбу написано: «Беглянки»!
Валентина поставила чашку на стол, поднялась и подошла к трюмо, украшавшему дальнюю стену комнаты. Позвала Эдвину, и та встала рядом. В зеркале отразились две барышни.
– Посмотри на себя, Эдвина Дюпри, – сказала Валентина с легкой грустью. – На тебе домашнее платье, и все равно видно, что ты дочь графа. Осанка, манеры, взгляд. И посмотри на меня. Мое платье шила лучшая портниха города по вендоррским лекалам. Но я как была продавщицей из кондитерской, так ей и остаюсь.
– Ну, неправда. У тебя очень милое личико, – возразила Эдвина. – Тебя можно принять за… за…
– Белошвейку. Гувернантку. Модистку. – Валентина поправила выбившийся из прически локон и отошла от зеркала. – В общем, ты понимаешь, что я хочу сказать.
Эдвине захотелось утешить подругу, сказать что-нибудь ободряющее, например, что у нее очень славный вздернутый носик. Или что у нее заразительный смех. Или что у нее прекрасные густые волосы, настоящий водопад – все дамы ей завидуют. Или можно просто сесть рядышком, обнять подругу за плечи и помолчать за компанию.
– Мы не будем ничего о себе придумывать, – сказала Валентина, пока Эдвина собиралась с мыслями. – Ты – аристократка с юга Ольтена, а я стану твоей компаньонкой. Что может быть естественней двух таких путешественниц? Мы избежим любых подозрений.
Эдвина подумала и мысленно признала, что подруга вновь права.
Подойдя к комоду, она достала кошелек и, помедлив секунду, решительно высыпала его содержимое прямо на кровать.
– Мой вклад в предприятие, – сказала она. Валентина одобрительно кивнула.
Потом она на правах компаньонки помогла Эдвине уложить небольшой чемодан (ничего лишнего, мы едем по делам). И, в завершении приготовлений Валентина достала из бокового кармашка своей сумки маленький плоский флакончик.
– Прошу в туалетную комнату, – торжественно сказала она.
– Прости, пожалуйста, – осторожно сказала Эдвина, – а для чего?
– Ну как же! – воскликнула Валентина, открывая флакончик и осторожно нюхая содержимое. – Фу, какая гадость! Но для дела можно и пострадать. Это краситель для волос.
Эдвина посмотрела на нее с недоумением, и девушка снизошла до пояснений:
– Беглянкам полагается изменить внешность.
В ванной Валентина налила в таз воды и развела в ней половину содержимого флакончика. Вода тут же окрасилась в ядовито-синий цвет.
– На чем всегда попадаются героини романов? Их неземная красота заметна сразу, а значит, их все запоминают. Стало быть, нам надо изменить внешность. К сожалению, цены на притирания «Этвеша» мне не по карману, но в лавке «Сим-салябим» мне предложили этот краситель для волос. Сказали, это лучшее, что у них есть – моментальный эффект, и держится долго. Какой-то необычайный магический состав – привозят контрабандой. Иди сюда.
По спине Эдвины пробежал холодок. Пользоваться контрабандным товаром ей не хотелось. И вовсе не потому, что контрабанда – уголовное преступление. Не каждая девушка согласится вот так в одночасье поменять цвет волос. Валентина размешала синюю воду в тазе деревянной палочкой и поманила подругу.
– Мы с тобой читаем разные книги, – вздохнула Эдвина, распуская волосы. – В моих героини вообще никуда не сбегают. Они страдают молча и безропотно. А потом умирают.
– Тогда мы не будем подражать героиням твоих книг, – сказала Валентина и окунула волосы подруги в краситель.
Глава 9
Крамслоу
Гвоздь и Деревяшка давно облюбовали для промысла участок дороги между Черной речкой и Крамслоу, где рельсы разрезали бесконечную пустошь надвое, а пейзаж был однообразен и тосклив. В Крамслоу стояли около получаса. Здесь машинисты сменяли друг друга перед долгим ночным перегоном. Обходчик ходил вдоль состава, молоточком простукивая колеса. Пассажиры выскакивали на платформу, радуясь возможности размять ноги, и толкались в станционном буфете, где продавались горячие пирожки и редкой крепости местная наливка. Затем звонил колокольчик, возвещая о том, что пора занимать места, и станция пустела.
Воришки покупали самые дешевые билеты – в третий класс. Сразу после Черной речки Деревяшка напяливал форму проводника, ужом проскальзывал в вагон второго класса и обходил пассажиров, примечая, у кого что можно стащить. Гвоздь в это время хозяйничал в багажном вагоне. Крупного подельники не брали, в первый класс не совались – там работали птицы иного полета, с ними приятели не связывались. Но Гвоздя и Деревяшке и так хватало добычи – мало ли на свете дураков? А тот, кто держит что-то стоящее в ручной клади, все равно дурак, если при этом уходит в буфет заправиться наливкой и оставляет сумки без присмотра. Вот и получает по заслугам.
Избавляться от краденого помогал свояк Деревяшки, станционный смотритель в том же Крамслоу. Проколов в слаженной работе подельников пока не случалось.
В этот раз улов был смехотворный. Словно сговорившись, пассажиры в багаж насовали одно тряпье. Разжившись всего лишь парой часов, Гвоздь вернулся в свой вагон и нетерпеливо дожидался приятеля. Деревяшка явился уже перед самым Крамслоу. Судя по ухмылочке во все рябое лицо, своим рейдом он был доволен. Обозрев трофеи Гвоздя, он сплюнул в окошко и сообщил:
– Есть вариантик – тыщ на пятнадцать потянет, не меньше.
– Излагай.
– Человечек картину одну везет, от такую, – Деревяшка развел руками. – Я слышал, как дамочка одна все приставала к нему – спрашивала, а не Лако ли это. Она, видите ли, узнала руку мастера. Ну, человечек и говорит – да, Лако. Дядюшкино наследство. В Ранкону, говорит, везу, в музей сдам. Ну, дамочка, натурально, закудахтала, что это похвально, и все дела. Лако, говорит, высоко ценится. Смекаешь?
– Э, брательник, – покачал головой Гвоздь, – неохота как-то возиться.
– Навару с этого поезда никакого, – резонно возразил Деревяшка. – Давай хоть что-то возьмем, а Лазарус потом толкнет картину шурину Неда Цапельки.
– Неохота возиться, – повторил Гвоздь.
– Ну, глянуть на картину всяко можно.
– Разве что глянуть, – согласился Гвоздь. – Да только если это ценная вещь, ее в вагоне-то не оставят.
– Уже оставили, – довольно подмигнул Деревяшка, подбросил и ловко поймал монету, – вот, заплатил мне, чтобы я присмотрел за его наследством, пока он в буфет сгоняет.
Деревяшка караулил в дверях, а Гвоздь просочился в купе, достал из сумки картину, откинул ткань, в которую та была завернута, и замер. Из всех искусств его занимало только декоративно-прикладное. Ювелирное, например. С художеством воришка был знаком весьма поверхностно – по рисункам в школьных учебниках, над которыми Гвоздь, а тогда еще Дидье Мулен, издевался со всем детским цинизмом, пририсовывая усы дамам в пышных юбках и рожки с хвостами кавалерам во фраках. Но даже закоренелого вагонного воришку Гвоздя пробрало до костей, так искусно был нарисован портрет. Ни мазка, ни штриха не было заметно на гладкой поверхности холста. Представительный пожилой мужчина смотрелся как живой, строго и осуждающе глядя прямо с портрета.
Раздался тихий свист подельника. Деревяшка просунул голову в дверь.
– Братишка, он идет! Ходу! Ходу!
Еще пять минут назад совершенно не собираясь красть портрет, сейчас Гвоздь поддался панике, накинул на холст ткань, подхватил неожиданно легкую картину и исчез в коридоре.
* * *
Себастьян вконец измучился, пытаясь как-то замаскировать дядюшкино постоянное брюзжание. Казалось, Ипполит Биллингем делает все, чтобы привлечь к себе внимание. Он бурчал по поводу и без повода, поучал, изводил вопросами и требованиями рассказать, что происходит и где они едут. Племянник резонно счел, что портрет привлечет массу ненужного внимания, если не будет надежно укрыт под тканью (быть завернутым в плотную бумагу дядя категорически отказался). А если, не дай бог, ему еще вздумается заговорить громко?.. Лучше не думать, что тогда будет.
Поэтому молодой человек кашлял, шелестел газетой, жаловался на скуку, комментировал проплывающий за окошком пейзаж, читал стихи, коих он помнил великое множество, в общем, всячески отвлекал соседей по купе от бубнящего что-то свое постороннего голоса, который доносился из-под плотной черной ткани. Полная молодящаяся дама, ехавшая в третьем вагоне и заглянувшая проведать брата, соседа Себастьяна по купе, тут же потребовала показать ей портрет, потому что она «страсть как любит всякие картинки». Пришлось мысленно призвать на помощь все долготерпение и всех античных богов, чтобы дядя во время демонстрации молчал.
Пыхтя и выпуская клубы пара, поезд остановился в Крамслоу, и Себастьян с радостью воспользовался представившейся возможностью размяться и перекусить.
Пирожки были вкусными. С удовольствием съев парочку за столиком буфета, Себастьян купил еще несколько про запас, расплатился и вернулся в вагон. Воспользовавшись отсутствием соседей, он с комфортом вытянул длинные ноги поперек купе, раскрыл бумажный пакет, втянул ноздрями запах горячей сдобы и понял, что случилось нечто непоправимое. Странная тишина, которую Себастьян отнес сперва к редкой удаче, решив, что дядя утомился и задремал (или что там делают люди на портретах), была подозрительной. Он скосил глаза в угол, где должен был стоять прислоненный к стене портрет, а потом, повернувшись всем корпусом к стене и для верности протерев глаза, убедился, что самое страшное случилось вовсе не в тот момент, когда дядюшкино поместье посетил неизвестный маг. И даже не в тот, когда Себастьян обнаружил беспомощного Ипполита Биллингема, превращенного в картину. Самое страшное случилось только что.
Портрет пропал.
* * *
Лазарус притащил стул, поставил его возле окна. Гвоздь торжественно водрузил картину на сидение, прислонил к спинке.
Каморка станционного смотрителя была обставлена бедно и незатейливо. Весь навар, что Лазарус Амшор имел от продажи краденого, тратился на оплату учебы двух его сыновей-оболтусов. Учеба шла им не в прок, и Лазарус уже серьезно подумывал, не записать ли ему того, кто, вроде, поумнее, в моряки, а второго, который посильнее – в цирк, пусть там гири тягает. Всё польза, потому что бесконечные счета за разбитые окна, искалеченную мебель, оскверненные книги и проч., и проч., приводили Лазаруса в уныние.
– Решили сменить масть? Вместо золотишка за антиквариат принялись?
Деревяшка развалился за столом и шумно хлебал наваристую похлебку, заедая ее чесночным хлебом. Отвечать на вопрос Лазаруса он не счел нужным.
– А ну как хозяин – важная шишка? – продолжил свояк. – Полиции на наши головы только не хватало.
– Спокойно, – пробурчал Деревяшка с набитым ртом. – Важные шишки во втором классе не ездят. Человечек по виду тюфяк тюфяком, он не сразу и заметит-то, что портретик тю-тю. А заметит, так поезд всю ночь не будет останавливаться. Ночью, в полях, один – да что он может!
Деревяшка выловил пальцами из тарелки кусок мяса, сжевал его, вытер пальцы о штаны и встал.
– Лучше глянь, свояк, что за вещица. Лако. Руку мастера с того берега Лапскеры видно!
Деревяшка подошел к картине, сдернул с нее ткань.
Вид человека на портрете привел Лазаруса Амшора в оторопь, настолько живым он казался.
– Мать моя женщина… – с чувством сказал он, подходя к картине и протягивая руку, чтобы потрогать раму. Человек на портрете моргнул. Лазарус замер с протянутой рукой и тоже моргнул. Нарисованный господин моргнул еще раз, в упор посмотрел на смотрителя, разомкнул нарисованные губы и сказал:
– Руки помой сначала, а потом лезь холст щупать. – И добавил презрительно: – Деревенщина.
Лазарус, все еще не опуская руку, попятился. За его спиной застыл Деревяшка, полностью оправдывая свое прозвище. Гвоздь мелко-мелко дрожал, припав к стенке.
Портрет окинул взором присутствующих, повел бровями, сложил губы в трубочку и громко сказал:
– Бу!
* * *
Все же породу не перешибешь даже пятью годами зубрежки виршей Зурбана, разбором новелл Марагоны, анализом античных пьес и обретением собственного первого литературного опыта.
Биллингемы, виноделы и деловые люди, упрямы, честолюбивы, и решения принимают мгновенно. Иначе собрать урожай, из которого сделают потом прославленное «Амриконе» или крепкое «Шанди Мари», когда вчера еще рано, а сегодня уже поздно, не выйдет. Опоздал или поторопился – и виноград уже ни на что не годен.
Себастьян часто наблюдал, как дядя Ипполит ходил по виноградникам, пробуя ягоды, – вдумчиво, прикрыв глаза, смакуя вкус. Затем он сплевывал косточки, промокал губы салфеткой и выносил вердикт: можно. В дело вступал Хенрик, и по его приказу на виноградники собирались работники с огромными корзинами. Над лозами стоял непрекращающийся гул голосов, то там, то здесь кто-нибудь запевал веселую песню.
И вот теперь Хенрика нет. Вино в этом году наверняка будет хуже, чем обычно, – все знают, как на ягоды влияет колдовство. А тут колдовство было самое черное, какое можно представить. После которого люди пропадают, превращаются, умирают…
Себастьян позволил себе полминуты посидеть в полнейшем ступоре. Его одолевали мрачные мысли. Что предпримут воры, обнаружив, что портрет волшебный? Уничтожат его? Выбросят? Куда бежать? Где искать? Что делать?
Но природный оптимизм и смекалка все же взяли верх над отчаянием. В купе уже стали возвращаться пассажиры. Юноша поднялся и, дивясь снизошедшей на него спокойной уверенности, вышел на платформу.
Паровоз выпустил клуб дыма, состав дернулся, отчаянно прозвенел колокольчик, и поезд отошел, постепенно набирая ход.
Себастьян остался один. Он повернул в буфет, где, сверкнув улыбкой, узнал у миловидной болтушки-официантки, куда следует сообщать о пропаже.
– Вам, в полицейский участок надо, – ответила девушка, стреляя глазками. Молодой господин ей приглянулся. – А всякие забытые вещи обычно у станционного смотрителя хранятся.
– И что, бывает, что за ними обращаются?
– Никогда, – честно ответила девушка. – Место у нас, сами видите, не слишком бойкое. Да и что это за вещи – так, мелочи. Кто книжку оставит на скамейке, кто платок потеряет.
– Спасибо, красавица, – сказал Себастьян, присовокупив к словам монетку.
Девушка порозовела от удовольствия и смущения и сделала книксен:
– И вам спасибо, сударь. А смотритель – вон там его будка.
– И снова спасибо, – улыбнулся Себастьян. – Скажи еще, когда тут следующий поезд на Ранкону?
– Только утром, сударь.
Воры, размышлял Себастьян, бодро шагая в сторону будки смотрителя, скорее всего местные и будут ждать оказии, чтобы увезти картину из Крамслоу. Если, конечно, не спрятались где-то в поезде, который сейчас на всех парах мчится в столицу, или не избавились от насквозь магической вещицы. Только бы дядюшке хватило здравого смысла не наделать глупостей… Первым делом надо узнать у смотрителя, не видел ли он, как из поезда выносили картину.
Переступив порог, Себастьян испытал странную смесь облегчения и злости. Судя по голосу, который доносился из комнаты, дядя был в полном порядке, если так можно сказать о портрете. С другой стороны, воров хотелось ткнуть физиономией во что-нибудь твердое, чтобы расквитаться за доставленные неприятные минуты.
– …Значит, говоришь, – гудел дядя, – тут в ночь грузовой пойдет?
– Да, г-господин хороший, – с запинкой отвечал мужской голос.
Себастьян вошел в комнату.
– А, племянничек! – немедленно обратился к нему дядя. Портрет стоял возле окна, лицом к входной двери. У стола в полной растерянности сидел мужчина в серой форменной куртке железнодорожника – вероятно, смотритель. У стенки жались двое, невзрачно одетые и с тоской в глазах. Все троен были очень бледны.
– Дядя, я…
– По крайней мере, у тебя достало ума меня искать! Вот еще бы охранять научился как следует! Куда катится мир! Куда смотрит власть! Воровство цветет махровым цветом! Позор!
– Я тоже рад, что с тобой все хорошо, – сказал Себастьян, переводя взгляд на Гвоздя и Деревяшку, потом на Лазаруса. – Очевидно, что счастливым воссоединением со своим родственником я обязан вам, господа?
Лазарус кивнул.
– Нам, сударь, с магами и самим несподручно ссориться, – сказал он. – Давайте решим дело миром?
– Нет, ты слышал?! – воскликнул Ипполит. По голосу было ясно, что настроен он решительно.
– Конечно, миром, – сказал Себастьян, прикинув, что противников трое, а он один, да еще с портретом.
Повинуясь распоряжению Лазаруса, Деревяшка сбегал в буфет и принес бутылку наливочки. Себастьяна с почетом усадили за стол, накормили похлебкой, объяснили, что они – из одного только уважения к господину Биллингему – сами собирались везти портрет в Ранкону, дабы вручить в целости и сохранности Себастьяну в собственные руки. Видать, дядюшка Ипполит и правда напугал воришек до полусмерти.
– Как бы нам еще уехать отсюда?
Ему рассказали, что можно переночевать в Крамслоу, чтобы наутро сесть на следующий поезд до Ранконы. Гостиниц поблизости не было, но в деревне господина Брока охотно примут. Еще в три часа ночи через Крамслоу пройдет грузовой состав, который везет уголь. Состав ведет родственник Лазаруса, он может взять пассажира. Удобство там, сами понимаете, господин Брок, но уж они расстараются, чтоб его устроили со всем комфортом, какой только возможен. И вообще,
Оставаться на ночлег в Крамслоу Себастьян сразу отказался, решив, что можно разок и пострадать, зато как можно быстрее покинуть это местечко.
«На борт» его и впрямь приняли. Правда, пришлось довольствоваться закутком для хранения инструмента и разного барахла. Закрепив снова скрытый тканью портрет, Себастьян попытался уснуть под непрекращающееся брюзжание дяди Ипполита и мерный стук колес, но лишь несколько раз погружался ненадолго в тяжелую дремоту. Ранкона в эту ночь казалась ему недостижимым миражом.
