Текст книги "Лабиринты чувств"
Автор книги: Елена Ласкарева
Соавторы: Татьяна Дубровина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
Глава 9
БЛИН – СИМВОЛ СОЛНЦА
– Октябрь уж наступил, уж роща отряхает багряные листы с нагих своих ветвей, – размеренно читал преподаватель.
Саммюэль Флинт брал уроки русского языка великого и могучего, правдивого и свободного.
Хозяину сняли гипс, и он снова зачем-то собрался в Россию. Сказал, что по очень важному делу.
Может быть, ему потребуется помощь верного управляющего? А то в прошлую поездку без помощника у Джефферсона что-то явно сорвалось, приехал мрачный, и началось его сумасшествие, с побегами из дому, голодовками и так далее. Что-то нехорошее они сотворили с Квентином, эти загадочные русские, в кольчугах и в медвежьих шкурах.
Но стихи у них, у россиян, красивые, этого нельзя не признать.
– Вы слушаете? – напомнил преподаватель. – Перейдем к следующему. Оно посвящено няне поэта.
«Няня, – снова задумался Флинт. – Вот и я хозяину вместо няни. Без меня он как дитя».
– … заплачет, как дитя, – подтвердил учитель. – Мистер Флинт, вы отвлекаетесь.
– Извините.
– Говорите только по-русски, пожалуйста. В этом смысл моей методики. Тогда вы при необходимости сразу вспомните нужное слово.
И Флинт туг же припомнил:
– Блин.
– Очень хорошо. Это русское национальное блюдо, которое пришло еще из язычества. Тонкая пшеничная лепешка, символизирующая солнце. Блины подают на поминках и на свадьбах.
«Свадьбы, – опять замечтался романтичный Флинт. – Пора бы и нашему хозяину… А он, вместо того чтобы поискать себе хорошую девушку, собирается в эту дикую Россию, где до сих пор поедают символы солнца…»
А о похоронах, на которых тоже подают эти ритуальные пшеничные лепешки, добрый впечатлительный Саммюэль предпочел не думать.
Думай не думай, а они происходят, эти события…
Зеркала и экраны телевизоров в коммунальной квартире большого дома на Дорогомиловской были занавешены черным.
Лидия пекла золотистые блины и рыдала.
В понедельник утром она привычно пожелала Василию Павловичу:
– Чтоб ты сдох, старый хрыч!
А вечером это случилось.
И надо же, прямо на Юлиных глазах.
Неизвестно еще, как это на ней скажется.
Сейчас беременная лежала в уголке дивана, поджав колени к округлившемуся животу, укутанная медвежьей шкурой. У нее стучали зубы, хотя она и не плакала.
– Тварь я последняя, – рыдала в кухне Лидия Кузнецова. – Все из-за меня, из-за меня-а!
А произошло это вот как.
Юлька брела домой после объяснения с Андреем Васильевичем. Только что приняли «на ура» ее новую передачу – о старинных книгах. О том, как они переписывались вручную годами, а теперь преступники организуют их похищение из библиотек и книгохранилищ, и эти сокровища гибнут. Но и в самих хранилищах гибнут тоже, потому что там нет для них подходящих условий. Грустный материал, смонтированный, однако, в форме увлекательного детектива. Смотрится на одном дыхании…
Но, похоже, это был последний материал журналистки Синичкиной на НТВ. Живот стал слишком заметным, а происхождение этого изменения комплекции – слишком понятным. Теперь уже никто бы не подумал, что Юлька просто «остепеняется».
В тот же день Андрей Васильевич обвинил ее в подготовке ограбления редакции. А именно: в преступном сокрытии беременности с целью незаконно получить декретные деньги.
– Это же филологический абсурд, Андрей Васильевич! – пыталась бодриться Юля. – Слово «декрет» как раз и означает «закон». В Древнем Риме так назывались постановления императора, консула или сената. Декретное не может быть незаконным.
– Не умничай, Синичкина, это все демагогия. Я не могу разбазаривать общественные деньги. Поищи себе работу на другом канале. Помнится, тебя на ОРТ хотели пригласить…
– Так вы же сами их отшили!
– Отшил. А ты пришей обратно.
Костя, слышавший обрывок разговора, крикнул начальнику в сердцах:
– Кого бы я пришил с наслаждением – так это тебя, недоумок и скупердяй! Юлька для тебя золотая жила, а ты… Сам же рубишь сук, на котором сидишь!
И пока тот пыжился и возмущался, почему вдруг на «ты», Костя в знак солидарности с изгнанной журналисткой положил ему на стол заявление об уходе по собственному желанию:
– Поищи себе другого оператора. Справься на ОРТ – может, там какого-нибудь завалящего уступят…
– Ты меня без ножа… – задохнулся руководитель редакции.
– Без ножа. А значит – неподсуден. Все законно, все декретно!
Юльке было неловко перед Костей:
– Зачем ты?… Не надо таких жертв. Мне это не поможет, а у тебя родители старенькие. Я же знаю, ты им каждый месяц из зарплаты посылаешь…
– Нормалек. Ты что думаешь, я без работы останусь? Обижаешь. Меня тут в «Космополитен» приглашали, фотографом.
– Голых баб снимать?
– А это моя любимая натура, между прочим. Передать бархатистость женской кожи… ммм… персики! А платят в журналах знаешь как!
– Все равно. Мои проблемы – это мои проблемы. Хотя, честно говоря, как с ними расхлебаться – не знаю.
– Подумаем. Тебя проводить?
– Ага.
И он провожал безработную Юльку до дома. Из подземного перехода доносилась аккордеонная музыка – Василий Павлович исполнял теперь исключительно оперную.
И как раз когда они спустились по скользким ступенькам, уже прихваченным осенним ледком, марш из «Аиды» вдруг резко оборвался.
Музыкант, не выпуская инструмента из рук, медленно сползал по кафельной стене.
– Вот пьянь, – неприязненно обсуждали прохожие. – Надерутся и выходят с гармошками, наяривают свой «Шумел камыш». На бутылку сшибают.
– Деда Вася! – скользя и оступаясь, бросилась к соседу Юлька. – Вы опять! Пошли домой, пальцы отморозите.
– Не «Камыш», а Джузеппе Вер… – попытался возразить кому-то старый массовик-затейник, но не успел…
Аккордеон сползал по его затрапезному пальтецу на затоптанный пол и выл, выл, выпуская последнее дыхание из мехов. Так воет собака, почуяв смерть хозяина.
– Костя, «скорую»! – прошептала Юлька.
– Поздно, Юль. Это конец.
Юлька закричала и даже ударила оператора.
– «Скорую», говорю!
– Хорошо.
Они дождались, пока прибыли врачи и констатировали единственное, что можно было констатировать. Тело Василия Павловича положили на носилки и накрыли простыней.
– Не перепутайте, ногами вперед грузите, – предупредил шофер.
– Где уж тут перепутать! – отозвались санитары. – Яснее ясного, не впервой жмура тянуть!
А Юльку Костя принес домой на руках, как беспомощного малого ребенка. Ему пришлось нести еще и аккордеон, который Юля ни за что не хотела оставить там, в подземном переходе. Что ж, такова специфика профессии операторов: им всегда приходится таскать тяжести.
Все, что осталось на грязном полу подземного перехода, – это кепчонка с несколькими монетками и мятыми сотенными бумажками.
Впрочем, содержимое вскоре забрали проходившие мимо мальчишки, а поношенный головной убор выкинули, за ненадобностью.
Хоронили Василия Павловича пышно. Ни покойным генералам, ни усопшим маршалам не доставалось такого оркестра.
В комнате умершего аккордеониста, в ящике комода, обнаружили потрепанную записную книжку, и Юлька позвонила по всем телефонам, занесенным в нее, от А до Я.
И вот за гробом шагали музыканты самых разных профилей: от скрипачей до ложечников. Был даже контрабасист, чей инструмент нес до кладбища, естественно, Костя.
Старая и хромая женщина, работавшая в юности клоунессой, предложила, поднеся ко рту губную гармошку:
– Давайте, ребятки, сбацаем то, чем Вася прославился.
– А чем он прославился? – спросил страдающий 6ронхиальной астмой трубач.
– Ты что, не видел его по телевизору?!
И грянул сборный оркестр вместо похоронного марша другую мелодию, радостную:
А браво, Фигаро, браво-браниссимо!
А, браво, Фигаро, браво-брависсимо!
А, браво, Фигаро, браво-брависсимо,
Браво-брависсимо, тра-ля-ля-ля!
Все блины – символы солнца и бессмертия – были съедены, вся водка выпита. Друзья покойного разошлись, приговаривая:
– Вот и наше поколение начало выкашивать. Скоро, скоро наш черед… Ну и хорошо, жить стало невмоготу…
Катюшка на цыпочках пробралась в опустевшую комнату, тронула пальчиком кнопки аккордеона, но инструмент не отозвался: воздух из него был выпущен.
Лида несмело спросила:
– Юль, а это ничего будет, если Катьку в музыкальную школу отдать, по классу… вот этого?
– Я думаю, это будет правильно, – твердо сказала Юля. – Василий Павлович одобрил бы.
– Вот и я думаю, – приободрилась Лидия. – Не пропадать же такой дорогой вещи!
К ним подошел, шатаясь, пьяненький Боря:
– А че ты разрешения у нее просишь? Комната теперь, по всем правилам, наша. И все, что в комнате, наше. Отгуляем девять дней, сорок дней, а там и заселимся.
– Вот я те щас отгуляю! Гебе только бы повод найти! – ругнулась Лида и отвесила мужу неслабый подзатыльник. Но губы ее сами собой растягивались в довольной улыбке, которую, несмотря на траур, невозможно было скрыть.
Блины – символ солнца и бессмертия. И когда один из людей уходит, другие все-таки остаются жить…
А если уж ты живешь, то неплохо бы разобраться, что к чему в твоем существовании. С этой целью Квентин Джефферсон снова приехал в Россию.
Разбираться в смысле жизни лучше самому, без помощников, а потому он не взял с собой Саммюэля Флинта, хотя управляющий умолял об этом чуть ли не на коленях.
А когда хозяин все таки отказал, Флинт впервые в жизни позволил свое рассердиться, топнул ногой и по-пиратски сплюнул:
– Блин, сэр!
Он успел изрядно поднатореть в русском языке. Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…
Глава 10
ОКНО ВО ДВОР
Он сам не до конца понимал, чего хочет.
Не то – швырнуть изменнице в лицо золотые часики, которые он так бережно пронес через множество приключений, повернуться и гордо уйти восвояси.
Не то – просить прощения. За что? Не важно. Может, просто за свою собственную нелепость, за то, что он уродился таким вот кентавром – голова человеческая, зато лошадиная задница, черт ее подери!
То он ненавидел Джулию: как она вообще посмела встретиться на его жизненном пути и смутить его покой!
То – благодарил судьбу за эту встречу, без которой он, возможно, вообще не узнал бы, что такое настоящая любовь.
Двойственный Кентавр – и двойственная Джулия-Близнец. Дважды два – сколько это будет? Бесчисленное множество вариантов, оказывается.
Промышленник, знающий цену точному счету, вдруг почувствовал себя профаном в простой арифметике. Ученик начальной школы справился бы лучше. По ученики начальной школы еще не знают любви и измен, им проще…
Лишь одно Квентин Джефферсон знал наверняка: он не станет связываться с мисс Синичкиной ни но пейджерной связи, ни по телефону.
Он непременно должен встретиться с ней лично и, прежде чем принять окончательное решение, заглянуть ей в глаза. Для этого, собственно, и приехал, позвонить можно было и из Америки.
Желательно, конечно, застать ее врасплох, чтобы не успела подготовиться к встрече. А то, кто знает, возможно, что при ее артистизме даже «зеркало души» можно подделать, если готовиться к встрече заранее.
Тпру, лошадка! Очнитесь, Квентин Джефферсон! Что за самонадеянность!
С чего вы взяли, дорогой сэр, что она захочет что-то подделывать, к чему-то готовиться и вообще видеться с вами? У нее данным – давно другой мужчина, да, скорее всего, и не один. Может, она и имени вашего не вспомнит?
Что ж, это дополнительный мотив для того, чтобы подкрасться неожиданно. Ошарашить, выбить из колеи – а заодно и посмотреть, вспомнит или не вспомнит. И проследить за гаммой эмоций, сменяющихся на ее лице. Что это будет? Раскаянье? Презрение? Злость? Мольба? Или, не дай Бог, скука?
На ее лице… ее лице… таком прекрасном. Или таком ненавистном? Каково расстояние от любви до ненависти? Задачка для начальной школы. Взрослому человеку она не под силу. Особенно если он влюблен.
Может, Флинт не так уж и не прав: порой действительно кажется, что Россия – страна дикарей. И многого тут приходится добиваться силой, иногда физической.
Раздобыть пропуск на телевидение оказалось, при его связях, делом плевым.
Однако вытрясти адрес Джулии у Андрея Васильевича никак не удавалось. Увидев элегантную одежду Квентина, услышав его иностранный акцент, руководитель редакции сразу решил для себя: «Ага, спрашивает мисс Синичкину. Как пить дать, ее коллега-журналист. Разузнал про увольнение из-за беременности, а это же колоссальный материал для обличительной передачи! Скандал скандалов. Конечно же он хочет на весь мир растрезвонить о том, как на нашем телевидении ущемляют права человека, да еще беременного! То есть беременной… человеки… Не важно. Главное – остаться в стороне, не быть замешанным. А значит – ни гугу».
– И вы не знаете, где она живет?
– Не имею ни малейшего представления.
– А здесь я могу ее застать? Когда мисс Синичкина бывает на работе?
– Никогда.
– Почему?
«Подлавливает, подлец. – Андрей Васильевич чувствовал себя Штирлицем, который не должен проболтаться. – Наверняка у него где-то диктофон припрятан, и наша беседа пишется».
– Не знаю.
– Вы ее начальник, и вы не знаете?
– Прогуливает, наверно.
– То есть – манкирует своими обязанностями? Почему же вы ее не уволите?
– Да я уже… То есть я хотел сказать: характер у меня такой, гуманный. Вот поэтому и не увольняю.
– Странно. Вы тут работаете или занимаетесь благотворительностью?
– Работаем. Но талантливым людям создаем особые, льготные условия. Мы их ценим и бережем. У нас… в том числе у меня лично… к талантам индивидуальный подход, понимаете ли. А Синичкина очень талантлива.
– Я знаю, – сказал Квентин.
«Ага! Он все знает и притворяется! Как бы погуще запудрить ему мозги?» – лихорадочно соображал трусливый начальник.
Квентин же прекрасно видел, как бегают у собеседника глазки, только не знал, в чем причина. А воспаленный любовью и ревностью мозг подбрасывал объяснение: у Юли тайная любовная связь с этим скользким моллюском.
Она, оказывается, еще и карьеристка! Путь к славе она прокладывает себе через постель! Но через чью постель. Было бы не так обидно, если бы хоть соперник оказался достойным…
Квентин, раззадоренный своими же собственными подозрениями, вскипел. Схватил Андрея Васильевича за лацканы пиджака, обильно посыпанные перхотью, и приподнял над полом.
– Адрес! – рявкнул он.
– Свидетели! Свидетели! – призывно завизжал несчастный. – Поглядите, меня убивают!
Этот визг разнесся по коридорам студии, и масса людей ринулась к его кабинету. Анонс оказался заманчивым: многие были рады поглядеть на убийство начальника. Наверное, если бы на это зрелище пускали по билетам, люди охотно покупали бы их даже с рук с большой переплатой.
Как же они были разочарованы, когда, толпой вломившись в кабинет, застали там вполне благопристойную картину: вежливый иностранец, прощаясь, чинно пожимал Андрею Васильевичу руку. Тот, правда, при этом болезненно морщился, но ведь сила рукопожатия не оговорена юриспруденцией!
Секретарша тоже не сообщила Джефферсону ничего путного: ей было строго наказано никому не давать Юлькиных координат еще с тех времен, когда Синичкину пытались сманить на другие каналы.
Из творческих работников у Юли дома бывал только оператор Костя, а он недавно уволился. О причине увольнения тоже никто не обмолвился ни словом: боязливыми тут были не только начальники. В наше время мало кто не боится остаться без работы…
Дальше Квентин решил действовать без посредников.
Вот он, этот массивный старый дом у Дорогомиловской Заставы. Сюда он провожал Джулию почти полгода назад. Тогда все выглядело иначе: кругом было зелено и уютно.
А теперь… как будто не осень загубила пышную листву, а умерло все живое оттого, что была поругана его любовь.
Юля ни разу не приглашала его в свою квартиру, а он ведь никогда по-настоящему и не задумывался почему.
Теперь его подозрения перерождались в мрачную уверенность, сродни мрачности этого домища: ну конечно же потому, что он мог столкнуться там с кем-то еще. Может, с тем барыгой в золотых тяжелых перстнях, что обнимал ее в ночном клубе, а может, и с лживым телевизионщиком, обсыпанным хлопьями перхоти. А может…
Но хватит. Надо дело делать. Найти ее, разоблачить – и домой! К доброму Флинту, к своим миллионным контрактам, к ковбойскому семейству Джефферсонов.
Он наглядно представил себе, как разоблачает Джулию и затем, вопреки всему, целует.
Ну хорошо, поцеловать – а потом уж разоблачить! Да нет, это совсем не будет хорошо.
Нот вери гуд. Вери бед. Блин!
Она как-то сказала: «Наши окна выходят во двор». Ага, наконец-то он засек эту фрейдистскую оговорочку! Наши – это чьи? Ее и того счастливчика, который живет с ней вместе. Того вора, того негодяя!
Даже если бы Юля не постеснялась сообщить Квентину, что живет в коммуналке, вряд ли он понял бы, что это такое… Не уложилось бы в широколобой голове миллионера, как это возможно – несколько семей в одной маленькой квартире, с одной ванной и одним туалетом, с единственной газовой плитой в кухне, на которой готовят по очереди.
У него-то были не дома, а по российским меркам настоящие дворцы в разных штатах Америки, и при этом он считал, что живет скромно, без особого размаха. Разве это роскошь – иметь жилье везде, где ты должен в интересах дела подолгу останавливаться?
Итак, «их» окна выходят во двор. Но дом изогнулся огромной буквой «П», в нем больше десятка подъездов. Поди вычисли!
Куда повернуть? В правое крыло? В левое?
Квентин стал разглядывать шторы в нижних этажах, надеясь угадать Юлин стиль.
Вот тяжелые темно-красные плюшевые гардины. Это вряд ли. Джулия легка, точно перышко, и не станет отгораживаться от дневного света такой плотной стеной.
Вот легкие ситцевые занавесочки в цветочек. Форточка в этой квартире открыта, и оборки колышутся от ветра. Да, но эти аляповатые пестрые цветы, эти рюшечки и воланчики! От них так и веет слащавым сюсюканьем. Нет, не то.
Вот однотонный атлас. Со вкусом, без излишеств. Но какой он холодный! Если в этой квартире устраивают вечеринки, то наверняка это не шумные сборища, а некое подобие сдержанного и нудного английского раута, с обязательным соблюдением правил этикета.
Все непохоже на Джулию. А что было бы на нее похоже? Квентин задумался. Наверное, что-нибудь с выдумкой. Или что-то литературное. К примеру, соединенные между собой канцелярскими скрепками листочки рукописей, которые шелестят от веселых сквозняков!
Глупо, но на большее фантазии не хватает. Разве под силу ему, получеловеку и полуконю, угнаться за фантазией порхающих над землей Близнецов!
… Нo Юлька над землей уже не порхала, она тяжело переваливалась. Беременность оказалась трудной.
Она не могла даже взобраться на подоконник, чтобы зaнaвесить окно потертым байковым одеялом, и этим сейчас занималась ловкая и гибкая Ольга.
Несмотря на то что щели забили ватой, от окна немилосердно дуло. То, что Квентину казалось «веселыми сквозняками», могло стать серьезной угрозой здоровью будущей матери. И сестры решили: лучше жить круглые с утки с зажженным светом, чем замерзать и простужаться.
– Дай-ка молоток, Юльчик! Придется прибивать. Так не держится, тяжелое.
– Осторожней, по пальцу не садани!
Какая уж там игра фантазии! Зиму бы перезимовать…
Ольга, с высоты своего этажа, видела: какой-то чудак давно торчит в их дворе, уставившись на чьи то окна. Наверное, ждет девушку, а та, коварная, давно сбежала через черный ход…
«Нy и правильно сделала, – почему-то подумалось Ольге. – Мужики – это такая скучища! Лучше одной в зоопарк с ходить, посмотреть на говорящих попугаев. Или даже, на худой конец, в тишине книжку почитать!»
Глава 11
ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ
– Юльчик, я что придумала! Пошли в парикмахерскую. А то мы обе обросли до безобразия. Ни стиля, ни шика.
– Нет, Оленька, иди без меня. Я лучше полежу. Спину ломит, тяжело мне.
– А хочешь, на дом мастерицу позову? У меня есть знакомая в салоне – классная! И берет недорого. Она из Абхазии, раньше там овец стригла.
– А в Москве что – вместо людей одни бараны?
– Глупости болтаешь! У человека призвание! Люблю, говорит, эту профессию, а на Кавказе девушке не положено стригалем быть. Не женское, мол, дело, как и плов готовить.
– Талант, значит, пропадает?
– А ты что думаешь, талант может быть только в журналистике? Ты одна у нас талантливая, да? А остальные ни на что не пригодны? – В Олином голосе зазвенели слезы, и Юля поняла, что сестра имеет в виду вовсе не горянку-стригаля, а себя.
– Не обижайся, я ничего дурного не имела в виду. Но стричься не хочу. Решила отращивать.
– Свихнулась? Когда это мы с тобой длинноволосыми ходили?
– А я и не уговариваю. Стригись. Пора, наверное, нам стать разными.
– Юль… скажи честно… ты меня презираешь, да? -
Что-то со старшей сестрой сегодня творилось непонятное. Хандра напала. Комплексы полезли наружу.
– Оська, ты на себя не похожа. Случилось что-то?
– Ничего такого. Просто… устала. Кручусь, кручусь, а какой смысл? Ничего настоящего как не было, так и нет. Что мне делать, Юльчик? Как мне жить дальше?
Вот так перевертыши. Всегда Оля поучала сестричку, а тут… Юля не знала, что ответить. Не скажешь ведь заведи себе, как я, детей, появится и смысл, и цель…
– Детей, что ли, завести, – заплакала Ольга. – Все равно от кого…
Юля прислушалась к шевелению там, внутри, своих маленьких.
– Нет, – возразила она. – Не все равно от кого. Только от любимого.
Оля задохнулась, утерла слезы и потрясенно посмотрела на нее широко распахнутыми глазами:
– Ты что – серьезно? Ты его все еще любишь? На самом деле? Он тебя бросил, а ты его любишь?
Юля молча кивнула и приготовилась выслушать, какая она в таком случае дура, идиотка и кретинка. Но вместо этого услыхала:
– Счастливая…
Ольгу было жалко. Ольга была жалкой. А человек не должен становиться жалким, никогда!
– Знаешь, Оська, тебе правда надо подстричься. Есть такая примета: срезать волосы на перемену участи. Только надо перед стрижкой загадать желание.
– Одно? Мало!
– А ты хотела на каждый волосок по одному? – не удержалась и рассмеялась Юля. – Ишь какая хитрая!
– Ладно уж. Хоть одно. Но это ведь еще выбрать надо! – Ольга оживилась, теперь ей было чем занять голову.
А Юлька знала, чем можно рассеять ее печали окончательно, чтобы и следа не осталось:
– И незачем тебе идти к стригалихе, ты не овца. Я тебя в клиентки к такому имиджмейкеру сосватаю – пальчики оближешь! Только, чур, глазки ему не строить: жена у Кошкина – настоящий Отелло.
– Как! – Ольга едва голос не потеряла. – Сам Кошкин? Матвей Кошкин? Меня? Подстрижет? Врешь!
– Вот увидишь.
– Ох, но у него, наверно, цены… Может, колечко продать с изумрудиком? Оно мне велико все равно.
– Глупая, он бесплатно сделает. Спасибо еще скажет. Он меня давно упрашивает: «Отдайте мне свою голову!»
– А мы с тобой один к одному! Ох, Юлька, да ему не только голову, я ему что хочешь…
– Голову, и ничего больше! – И Юля строго погрозила сестре пальцем.
«Как-то раз, помню, Джулия забежала в продуктовый магазин, якобы за покупками, – вспоминал Квентин. – И… исчезла. А потом объявилась откуда-то с другой стороны. Тогда я был так очарован, что не вдавался в выяснение, что, да как, да почему. А теперь, по трезвом размышлении… Да, конечно, из магазина должен быть ход в жилую часть дома!»
Он зашел в гастроном. Постоял у каждого прилавка, озираясь. Народу было мало, и кассирша его приметила: бродит, что-то высматривает, не иначе как что-то украсть примеривается.
А еще хорошо одетый. Маскируется.
– Эй, молодой человек!
– Экскьюз ми… Простите, вы мне?
Придуривается, с акцентом говорит. Прикидывается иностранцем.
– Ежели вам чего надо – оплачивать мне.
– Спасибо. Мне ничего не надо.
– Тогда вали отсюда! – Кассирша дала волю своему склочному темпераменту. – Тут тебе не музей, глазеть попусту. Ишь, в греческом зале, в греческом зале!
– Простите, где?
– В бурде!
– А! – улыбнулся он. – Это русский юмор? Понял.
– Понял юмор, да? Аркадий Райкин, да? Юрий Никулин? – Возмущению ее не было предела. – Погоди, милый, я покажу тебе цирк на сцене!
Она набрала побольше воздуха в свою могучую грудь и заверещала, имитируя милицейский свисток:
– Фррри-и-и-и! Фррю-у-у-у!
Это сработало как самая надежная сигнализация. Входная дверь распахнулась, и перед Квентином вырос участковый. Правда, кто перед кем «вырос», оставалось невыясненным: участковый был Джефферсону чуть выше плеча. Однако его загнутые гусарские усы смотрелись весьма браво.
– Что, Маруся? – спросил он у кассирши. – Непорядки?
– Театр сатиры и юмора, – отозвалась Маруся.
– И кто же у нас тут выступает? – Вопрос был риторическим, потому что милиционер, задавая его, глядел на Квентина в упор.
– Да вот, нашлись некоторые. – Кассирша, наоборот, устремила взор куда-то в пространство. – Шутят.
– И что же нас так развеселило? – поинтересовался гусар.
– Господин полисмен, – серьезно начал Джефферсон. – Это не я шутил. Это мисс… или миссис Марусья шутила. А мне совсем не весело. И я не хотел совершать ничего плохого.
– Скажи лучше – не успел! – вмешалась Маруся. – Кто за прилавки заглядывал, а? Спроси его, Петь, чего там искал?
– Чего там искал? – спросил Петя.
– Дверь.
– Изворачивается! – объяснила бдительная миссис Маруся. – Мы тут не дверями торгуем, а едой.
– Какую дверь? – не отставал участковый.
– В дом. Где живут.
– Так он еще и по квартирной части! – догадалась Маруся. – Помнишь, Петь, в том месяце двадцать пятую обчистили?
– Тех поймали, – честно признался Петя. – Напраслину-то, Мань, на человека не вешай.
На всякий случай страж порядка все-таки решил проверить у подозрительного человека с акцентом документы: а может, это злоумышленник из иностранной мафии?
Для чего бравый гусар и пригласил незнакомца вслед за собою в подсобку. Знал, что там непременно глотнет либо коньячку, либо еще чего-нибудь горячительного. Администрация и продавцы не обходят столь важную особу вниманием.
И тут, рядом с подсобкой, Квентин увидел то, что искал: дверь в жилые помещения. Вернее, бывшую дверь. Администрация магазина добилась своего: теперь на стене оставался только оранжевый прямоугольник свежей кирпичной кладки.
Едва участковый с Квентином скрылись за дверями подсобки, в магазин зашла Юлька за пакетом молока.
Глянула на кирпичный проем, подумала с сожалением: «Вот ведь досада, заделали. Жалко им, что ли, было, что люди не по холоду ходят? Теперь приходится в обход добираться. Можно подумать, что проход им как-то вредил».
Пока она пробивала чек, кассирша зашептала ей многозначительно:
– Вы тут поаккуратнее, вам бегать-то не с руки, поскользнуться можете! За покупками лучше мужа присылайте.
– А зачем мне бегать? – Об отсутствии мужа Юля умолчала, понимая, что это не вызовет большого сочувствия.
– Да туг район неспокойный такой! Сейчас одного прямо вот здесь, в магазине повязали. Я сразу поняла: бандит! Оказалось – точно: и магазины грабил, и квартиры.
Юля улыбнулась:
– Спасибо за информацию, но у меня украсть нечего.
– Ой, зря вы так. Видели бы его только! Такой и зарежет не задумается. Не посмотрит, что ребенка ждете.
– Да что вы! Такой страшный?
– Маньяк!
– А как он выглядит, чтобы иметь в виду, если что?
– Косит под Аркадия Райкина.
– И похож?
– Вылитый.
Документы были проверены. Все как будто в порядке. Участковый успокоился.
И тут иностранец задал вопрос, который выдавал его злые, нечестивые намерения:
– Господин полисмен, вы всех знаете в этом доме?
– Предположим. А кто вас интересует?
– Мисс Юлия Синичкина.
Гусар Петя сразу стал суров: интересы этой женщины он готов был отстаивать не щадя живота своего. Ведь она – знаменитая журналистка и написала о нем в газете. Такими словами написала, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Уж так правдиво, так правдиво! И все про его героизм.
Теперь этот номер, с крупной фотографией, висит у Петра в квартире, в рамочке, на самом почетном месте!
– Зачем вы ее ищете, Синичкину?
Квентин замялся, и его замешательство не укрылось от глаз постового.
– Я хотел бы… сделать ей подарок, – промямлил иностранец.
– Подарок – это хорошо. Подарок – это просто замечательно. А если поконкретнее?
Квентин понял, что и тут никакой информации ему не получить. Отвязались бы поскорее – и то хорошо.
– Часы. Золотые, – нетерпеливо сказал он. – Может быть, вам еще их показать?
Он постарался вложить в эту реплику всю язвительность, на которую только был способен. Однако чувство юмора у русских было, видимо, каким-то своеобразным, потому что полисмен воспринял его заявление совершенно серьезно:
– Да, уж, неплохо бы предъявить.
– «Предъявить» – это, кажется, слово из уголовною лексикона?
– Как умеем, так и говорим, – обиделся участковый. – Предъявляйте. Сами же предложили, чего ж теперь па понятную.
И Квентин предъявил их: часики всегда были при нем, неотлучно.
Петр поднес их к глазам, разглядел пробу золота, поднес к уху: какой механизм там тикает?
Как будто все в норме.
Но… береженого Бог бережет. Тем более Юлия Викторовна в таком состоянии, ей волноваться вредно.
– Не припомню что-то такой фамилии… Как вы сказали?
Синицына?
– Синичкина.
– Нет, не знаю.
Посмотрел вслед уходящему Джефферсону участковый Петр и пробормотал себе в усы:
– Очень захочешь – сам найдешь. Если ты мужик, конечно.
И он, бесспорно, был прав.
Когда Квентин вышел из магазина, за угол во двор как раз сворачивала высокая полноватая неуклюжая женщина, по-утиному переваливаясь.
