Текст книги "Нити жизни (СИ)"
Автор книги: Эль де Море
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
14 Закономерности
Я пошла в ванную, почистила зубы, вымыла голову над раковиной, выпила несколько бесполезных таблеток, оставленных медсестрой – и всё это проделала, как под гипнозом.
И вдруг я слышу резкий крик: А-а-а! Всхлипы – оторванные, чужеродные, но такие глубокие, что переворачивают душу. Медлю. Сколько раз слышала, но не могу привыкнуть.
Я открываю дверь. В коридоре чуткие медсестры уговаривают разнервничавшихся пациентов вернуться в палаты. Но все уже всё просекли, так что можно не делать вид, что всё в порядке. Все мы – товарищи по несчастью! Не удержалась, и чтоб, хоть как-то,
составить представление, без лишних домыслов, спрашиваю:
– Что-то случилось? Про себя добавив: «еще?».
– Ничего, – подключается одна из сотрудниц, тащащая мимо поднос медикаментов. – Рядовой день. Нечего тут ловить, идите к себе.
«Вот, стерва», – скривилась я. И носит же земля…
«Ничего» – оказалась мать скончавшегося вчера восьмилетнего мальчика по имени Кевен.
«Тот самый», – подумала я.
В руках со свидетельством о смерти, судорожно глотая воздух и сжимаясь от явной внутренней агонии, преследованная истязаниями и сокрушенная этим шквалом, она немощно уткнулась в мужское плечо. Муж, брат, друг – не важно. Кем бы он ни приходился – сейчас не сильнее её. У них нет выхода. Они – одни в своем горе, мы – декорации, для них весь мир отошел на задний план. Да и вернется ли? С возрастом эта способность теряется.
И что делать в таких случаях? Как не похоронить себя заживо, заточив в адский круговорот раздумий: что пошло не так и что, если не…? Откуда черпать сил, чтобы продолжать жить, зная, что потерял самое дорогое, что имел? И как не винить в этом себя и других?
Примириться с утратой не то, что трудно – это невозможно соизмерить ни процентами, как в бухгалтерии, ни вычислить математической пропорцией, приняв за основу икс, ни другими условностями. Для этого попросту не существует ни меры, ни рамок, ни временной грани.
Ну и как, скажите, семье вынести такое повисшее на них бремя? И сколько – часов, дней, месяцев, лет будет длиться героическая борьба с впитавшейся, и заполнившей каждый угол подсознания, болью?
Ведь для них он останется их частью, первым, любимым и живущим в сердце вечно.
В довершении ко всему, на этаж приехал лифт и притащил гостей. Сумбур какой-то: две практикантки, весьма чем-то развеселенные и не понимающие происходящего – ввалились посередине сцены. Глядят, как в цирке. Тут уж можно не скрывать – всё частно! У одних – одно, у других – другое. Это, как в клубе, для кого-то места есть всегда, для кого-то не будет никогда, как бы, примитивно не звучало. Только, вот, для смерти мы-то все одинаковый куш в копилку. Так, что я уж не сильно беспокоюсь. Все там будем.
Но сейчас мне непостижимо хочется кричать обо всем, что накопилось внутри! Одариваю убийственно презрительным взглядом. Придираюсь?! Нет, бесят. Повсюду смерть. А им – хихоньки, да хахоньки! Дубины!
Еле сдерживаюсь, глядя на пару перед собой. И думаю – ободрить. Но ничего не изменить. В теперешнем состоянии всё бесполезно. Да и я забыла слова, помню только смысл. Им только держаться. Без надежды, но держаться.
В этот момент у аппаратной стойки появляется Итан Миллер. Непроницаемое лицо, но знаю – маска. Безукоризненный такт, вежливость, ровный тон.
Пауза. Взгляд.
Мать бросается с кулаками: «Какой же вы доктор! И почему мой сын? Мы вам верили… Почему?!».
Мужчина рядом с ней, схватил, зажал в кольцо жилистых рук, она дергается, скулит и хочет выбраться. Глаза орлиные – жаждет крови. Неприятная история. Никуда не денешься. Ему положено держать ответ. Он – не плохой, это мир злой. Он не виноват. Но тут не детский сад, не скажешь: «ой, я не виноват!». И тебе поверят, а если и нет, то простят. Тут не виновный или виновный – будет то же самое. Мог бы бросить. Но, а другие, такие же, как я? Остается – работать. Теперь я смыслю, насколько эгоистичны были мои выводы и всё из-за того, что я часто попадаю впросак в определении людей. Особенно, в отношении его.
Мне трудно на это смотреть. Слышать разные обидные слова, оскорбления и проклятия, сыплющиеся в его адрес. Мне больно за них, за него. Я в отчаянии, бессильна, на дне.
Пячусь, лихорадочно сдавливая руками голову, движусь по инерции. Как ноет сердце. Что-то еще лезет в голову мелкое, пакостное: в палату, в палату – стонет оно без остановки. Страх? Что будет дальше – знать не хочу. Насмотрелась. Не могу.
Там я снова ухожу в себя – ждать конца. Здесь нет середины – черное или белое. Опустошенность. Никого не хочется видеть и ни с кем разговаривать.
Внутри ощущается отчетливая жажда выпить соляной кислоты. Самый верный способ избавиться от всей этой горячки.
Опаздываю. И все эти раздумья порождают во мне ещё более дурные и параноидальные мысли. Они эволюционируют, поднимаясь на множество отметок выше дозволенного. Въедаются в оба полушария мозга. Им нужен полный контроль над интеллектом. Я всячески стараюсь блокировать их: сравниваю между собой, представляю, чем заменить, как выманить, изловить и стереть. Настоятельно пытаюсь найти лучший вариант. Но тщетно. Чем больше стараюсь, тем сильнее они лезут в голову. Привязались. Видимо, надолго. Рабство и только. У меня снова начинает колотиться сердце. Я проклинаю всё вокруг – это место, пожирающее абсолютно любые стремления, как будто, созданное для того, чтобы люди заживо гнили; этот вид не меняющегося пейзажа; этот потолок, стол, кровать.
Мне хочется уйти от действительности. И наряду с этим, биться о стены кулаками. Я злюсь и не могу вылезти из этого состояния всепоглощающей меланхолии и уныния. Это вечное состояние раздавленного яблока, бесформенной массы, нечто, не способного ни на что, существа. Нет, я не сильная. Я впечатлительная. Всегда буря эмоций, всегда буря чувств, всегда отсутствие спокойствия… Мысли, которые будут жить вечно… Мысли, которые разъедят изнутри. Но, пора принять и не интерпретировать. Тщетно всё, вот и весь разговор. Всё возвращается на свои места. Всегда.
Потому что, чем, оказывается, владеет человек? Прошлым, да коротенькой остановкой, называемой – сегодня. Будущее? Ерунда.
Картина двух людей, потерявших свой мир и не видящих начало нового – врезалась в глаза заставкой. Не убрать, не подвинуть.
Забиваюсь под окно, напротив двери. Ссутуливаюсь, скрючиваюсь, подбираю ноги ближе к животу.
Думаю – они пришли проститься сюда. В морге его нет, там лишь труп. Без намеков – кости и кожа в целлофановой упаковке.
А тут – образ, память, его последние дни. И не придумано же. Стены сохраняют тонкие миражи и, кажется, что всё еще живо. Само собой, всё это лишь в подсознании – мнимые вспышки, блики, иллюзии. Ну и пусть хрупко и ломко, но это та нитка, тянущаяся из мира загробного в мир настоящего. И нельзя её так просто отрезать и выбросить на помойку.
Основной вопрос: смогут ли родители когда-нибудь поступиться этим и отпустить?
Меня нечеловечески пугает, насколько очевиден ответ. Нет! Нет и нет! Их душевный мир, их сердцевина, их разум, будут бороться за последние оставшиеся кусочки, отвоевывать ещё и ещё, и сберегать до самого конца собственного жизненного цикла. Неукоснительно что-то отсеется, что-то изменится, но важное – сохранится. Улыбки, смех, прикосновения – всё это будет рядом, всё это будет с ними.
И вот скажите, есть ли мера у любви? И возможно её оценить? Нет, господа, любовь – безгранична. Её не взвесить, как товар в магазине, не выставить звёзд, как гостинице и уж точно, не присудить призовое место. Любовь можно лишь прочувствовать, прожить и быть благодарным за такой подарок.
Всё-таки, значительно прояснилось для меня многое за последнее время. Но ещё столько закоулков в душе, всяких заковырок и загибов. Никак не научусь управлять собой. Да и поздно. Вот и нет покоя. Наоборот, все острее. Сплошные переломные виражи.
И вот, я всерьез задумываюсь об ответственности. Это-то и вынуждает идти мысли в нескольких планах. И ныне мои – написать письмо в будущее. Не, ну, а вдруг, к тому моменту, я уже буду где-то не тут?! Нужно быть во всеоружии, раз нет точных сроков.
Умом рассчитываю план действий. Ответственно подхожу к затее.
Беру фломастер, альбомные листы и пишу заглавными буквами – царапаю, чиркаю и обвожу по несколько раз, чтоб линии стали толстыми.
«План для папы».
Я нумерую список:
1. Выучи уже английский язык.
2. Продолжай упорно работать.
3. Не заводи новых друзей среди дешевых бутылок спиртного. Они не лучшая компания.
4. Не приставай к Алине по поводу ее парней. Ей по статусу положено. Красотка же! Пойми, когда она встретит того самого, ты станешь первым, кому она его представит. И, если в его глазах будет отражаться она, не раздумывай – смело отдавай её в его руки. И, кажется, я даже догадываюсь, чьи это будут руки. Но, тебе не скажу! Пусть будет сюрприз.
5. Когда у них родятся дети, балуй их в два раза больше – за себя и за меня.
6. Расскажи им, что у них есть тётя, она – их ангел-хранитель, и очень сильно их любит. Но, у меня нет времени их навещать. Покажи им мою фотографию. Пусть пишут мне письма, отправляя на е-мэйл – Рай. Отдел – желания. сom.
7. Напомни, что я очень занята и у меня много работы, пусть не ждут ответов, но взамен я обещаю выполнять их желания. Так что, пусть ведут себя хорошо.
P.s: Заботься обо всех и живи долго. Спасибо за то, что ты есть!
С любовью, твоя обожаемая дочь.
Закончив, откладываю лист и беру другой. В заглавии пишу:
«Для тебя, сеструха!».
1. Долго не горюй обо мне.
2. Живи ради себя и тех, кто рядом.
3. Закончи школу.
4. Поступи в колледж. Смело иди за мечтой, не оглядываясь назад. Не уступай никому и не сдавайся. Иначе получишь пинка от меня! Я не шучу!
5. Раздели свою жизнь лишь с тем, кого сочтешь достойным.
6. Люби и будь любимой!
7. Только вот не называй своих детей моим именем. Потому что, если перерождение существует, я не переживу, чтоб каждый день на ночь ты целовала мои пяточки, ручки и говорила: ути-пути.
P.s: Черт, я буду скучать!
Смахнув предательские слёзы, я взялась за самое трудное письмо.
«Маме» – коротко обозначила я.
В голове было столько всего родного: колкого и острого, нежного и заботливого, счастливого и грустного. Но как собрать всё разбросанное и сказать нужное? Я не была уверенна, что справлюсь. Казалось, выстроив фразу и настроившись перенести на бумагу, я моментально путалась в словах, не разбирала их значение. Ну, не ирония ли? Потерять способность целомудренно сказать всего-то три слова: «Не хватает тебя». И приписать – Всегда.
Но время ответит по-своему: скупо и черство.
Я написала:
«Чтобы рассказать о своих чувствах, у меня есть только слова. Но слова часто предают чувства. Если бы я только могла… но я не могу».
Сгребая страницы, я взяла пустой лист и, смастерив из него что-то, походящее на конверт – вложила послания. Поверх вывела: «Для всех: простите, что испортила вам жизнь!».
За дверью донеслись шаги.
Я даже не дернулась прятать улики.
– Ты здесь? – послышалось извне.
«Нет меня здесь».
– Я вхожу. Я предупредил.
На моей физиономии яснее слов было отпечатано: «А не пошли бы вы… все!».
Увидев меня разбитую и поникшую, на полу, он замялся.
– Ну вот… Опять ты за своё?!
«От старых привычек не так просто избавиться», – посетила мысль. Неохотно шмыгнув носом, я вымолвила:
– Я – медитирую. Самопознание и прочая хрень.
Он подошел ко мне. Взгляд в упор, буквально. Но мне уже море по колено.
– Подниматься намерена?
– «Ну, уж нет», – подумала я. На свет Божий я выползать не торопилась.
– Мне и тут не плохо, – тускло отозвалась я.
Нет же, он слишком дотошный, его это не удовлетворило.
– Думаешь, это правильно?
– Самое то, – вздохнула я.
Он захотел что-то возразить, но остановился. Я подняла глаза. Тяжелые.
Последующие его слова прозвучали так категорично:
– Я не сдамся и тебе не позволю!
Я едва успела осмыслить, что он сказал, прежде, чем тот смотался за дверь.
«Вот и поговорили…» – подумала я. Ну и что за плоская фраза?! Тоже мне, несломленный ангел в доспехах. Вечно, сотворит что-то, после чего ты знать не знаешь, что с этим делать, и сваливает.
Однако, вести мозговые дебаты по этому поводу долго не пришлось. Ближе к вечерней смене у меня жутко разболелась голова. Просто мигрень какая-то! Тщетные попытки унять эту разбушевавшуюся стихию привели меня к одному решению – пойти выпрашивать анальгетик.
И я пошла. Прямо через длинный коридор. Хотелось, конечно, получить желаемое еще в холе, но за стойкой дежурных почему-то никого не оказалось. «Наваждение какое-то, как нужно, так никого – скрипя зубами, я шлепала в заданном направлении, – как ни надо, так все и сразу».
Оказавшись около нужного кабинета, постучала. Никто не ответил.
Я взяла на себя смелость и ввалилась без приглашения. Ну, а что? Другим можно, а мне – нет?
Знакомая фигура, уставившись в монитор, что-то изучала и параллельно писала в журнал.
– Вы… э-э? – попыталась я привлечь его внимание, но без толку. Тогда я устремилась к нему и заняла пустующий стул напротив стола.
– Хорошо сидим? – Я решила общаться с ним отстранённо. Так легче. Не хочу больше никаких нелепостей.
Он, наконец, оторвал голову от писанины.
– Ты давно? А впрочем…
Я сглотнула: – «по ходу переработал». Но ответила:
– С минуту… как.
Он вздохнул, и устало потер виски, откидываясь на спинку кресла.
– Пытался занять себя чем-нибудь, – он посмотрел на часы, – и кажется, забылся.
– Да, в этом вы мастерик-затейник, – мстительно ответила я, вспоминая его недавнюю выходку. – В плане, «забываться»… – и одарила подозрительной улыбкой.
И чего меня разбирало?! Наверно, мое самолюбие хотело узреть его реакцию. Или это я хотела чего-то неоднозначного?
Странно, но намек он уловил довольно резво. Как будто, только его и ждал. Похоже, у него тоже «садомазохистские» комплексы.
– Я не должен был… – начал он, – этот поцелуй…
Я невольно огляделась, надеясь, что никто нас не слышит. Затем сложила руки, сохраняя полную невозмутимость, и принялась ожидать развертки глобальной темы.
Но он умолк. Я ждала, что он скажет что-нибудь еще, но он молчал. После небольшой паузы, в течение которой моё любопытство разгорелось донельзя, он продолжил:
– Это полностью моя оплошность и… нечестно по отношению к тебе.
Тут я не выдержала, с тоской размыслила о том, как я угодила в этот переплет. Ну, и кто сказал, что, правда – спасительна? Кастрировать его! Вот и оказывай бескорыстную помощь после такого. Теперь слушай, что ты – это ошибка. А впрочем, разве я на что-то претендовала?
– Не стоит, – урезонила я его. Голова меня просто убивала, лишней гильотины мне не требовалось. Я отодвинулась от стола: – Я понимаю, что это недоразумение. Позвольте заметить: всё из-за ограниченности пространства, в таких ситуациях людям свойственно поступать не целесообразно. Ну, вы это лучше меня знаете, – говорила я, решив больше никогда не использовать фамильярный стиль общения с ним. – Что там далее? А! Под неблагоприятными факторами обостряются чувства, которые и приводят к разным неугодным последствиям. – Я едва не расхохоталась, когда это договаривала, цитируя всё с врачебной замашкой. Вот, я тоже могу умничать. Пусть, знает наших – ни лыком одним шиты!
Я пошла к двери, и всё вокруг меня плыло и качалось. Но оставаться тут давило на меня еще больше, чем наковальня у меня в голове.
На секунду задержавшись, я всё же добавила:
– В жизни случаются ошибки, неудачи, однако, мы просто продолжаем жить. Верно? – голос к тому моменту у меня был несколько надтреснутый.
Ответа я так и не дождалась. И это было к лучшему. Чем ждать, пока он синхронизирует информацию и, придя к выводу бредовых аналогий, начнет их загрузку в меня. Нет, уж дудки!
Я вышла, но мне показалось, что я услышала что-то… обратное?
Но, заверила себя, что, дескать, ничегошеньки и близко не было. И всё это классический случай моей «не от мира сего» безрассудности, пытающейся найти скрытый ракурс, причем, всегда и во всем. Так что, пора прекращать тупить и идти у неё на поводу.
Чехов сказал: «Истинное счастье в одиночестве».
И он был прав – ни о ком не думать, никого не ждать, никого не представлять рядом с собой и не воспринимать всерьез. Потому, только так и надо, а всё остальные образы действий – это обман, который просто-напросто тщетно терзает нам душу, а там-то, в результате, не остается ни ран, ни опыта – одна изжога.
В интернетовской группе от меня в тот день появилась надпись:
«Я иду по раскаленным углям —
Без направления, без веры.
Утратив всё на пути отречения,
Знаю, всё закончится гибелью.
Потому что, мы просто мотыльки,
Сгорающие под гнетом времени.
И это, больше чем то, что я могу принять…».
15 Святая ночь
Традиционные зимние праздники в Нью-Йорке – неадекватный марафон, который завладевает всеми. В своём роде открытый вирус, которым все почему-то воодушевленно заболевают. Находиться в этом городе в этот срок – полнейшее безумие, не для слабонервных. Нужно иметь определенную закалку. Не знаю, кому как, а для меня – это не больше, чем сумасшедший дом.
Рождественский дух? Тьфу!
Все эти звуки, запахи, огни, ёлки, витрины, бродящие по улицам полчища клонов Санта Клауса, армии эльфов и фей в костюмах. Многие соседи вдруг мнят себя оперными певцами и демонстрируют это другим, воя во дворах. А что делают горожане с домами? Гирляндами здесь украшено всё: балконы и окна, козырьки подъездов и контуры зданий, безвкусные игрушки разных сказочных и мультипликационных персонажей на газонах и подъездных дорожках. Буржуи! Нет бы, поберечь электричество и собственный бюджет.
А чрезмерно счастливые рожи с радостным предвкушением чего-то необычного, что почему-то возможно только в декабре, могут довести кого угодно до дурки.
Из каждого угла доносится музыка: рождественские гимны, классические новогодние мелодии, джаз и песни Фрэнка Синатры.
И в каждый очередной раз, слыша и видя это, я хочу сказать этому безмозглому миру: Всё! Стоп!
Это случилось два месяца назад. С начала всей этой катавасии, а именно, после Дня благодарения, примерно в числах двадцатых ноября, меня отпустили на «каникулы». Оставаться в больнице больше причин не было. Точнее, они были, но с ними уже ничего не сделать. И так, с саквояжем в руках, комплектом таблеток за пазухой и бессрочным ожиданием в списке на квоту операции по пересадке сердца, я вернулась домой. С того момента и до сегодняшнего дня из дому я практически не выходила. Слишком уж был тяжек груз моих мыслей, чтоб с ним передвигаться. Поэтому, я лежала в своей комнате и медленно тлела за задвинутыми шторами, которые каждое утро приходила нахально раздергивать моя мамочка, как впрочем, и в этот раз.
– Доброе утро, доча, – сказанула она, выполнив ритуал, – пора просыпаться.
Луч солнца пробил стекло моего окна и заскочил недипломатично прямо в глаза. Я нахмурилась. От бессонницы, мучавшей меня череду ночей, глаза распухли и болели. Так еще и нападают ни за что, ни про что.
– Мам, – кричу я в духе обидчивого подростка и натягиваю на себя одеяло.
– Что? – вопрошает она, – вылезай из своего убежища! – её рука уже щекочет мои бока. И я думаю о том, как она может вот так вести себя, как будто, у нас обычная жизнь?
– Ну, блин! – я раздраженно отмахиваюсь: одновременно борюсь с пляшущими по моему телу конечностями и сползающим от этого вертежа одеялом.
Она – неугомонная. Не отступает от натиска, и вдобавок хихикает.
И почему всех так и подмывает «бульдозером» въезжать в мою жизнь? Нарушать моё уединение и загребать часть ломтя себе – не понимаю.
– Всё! всё! – повторяю я разгневанным голосом. Сажусь и смотрю в её глаза пристально-пристально, и на душе у меня – мрак.
– Ну, что ты… – Её голос меняет тональность. Это – жалость.
– Ни-че-го! – Я уронила голову в ладони. И кто-то пошел другим путем.
– Уже почти час дня, сегодня рождество, – лепечет мама, – не хочешь принарядиться и спуститься к нам? – Бодрость её голоса просто изумляет.
– Нет, – отвечаю я.
– А между тем, намечается что-то грандиозное! Твоя сестра сказала, что приведет гостей. Не знаешь, кто это может быть? Не уж-то её молодой человек, недаром папа разнервничался.
– Мне всё равно!
– А как же на счет того, чтобы проникнуться праздничным настроением?
Я вздыхаю:
– У меня просто вечный праздник.
Её выдавленная кое-как улыбка разбирает меня сказать: «Не притворяйся – маска прилипнет!». Но я не произношу этого вслух.
– Хорошо, милая, я пойду, а ты приходи. Мы тебя ждем, – сказав это, она чмокнула меня в щеку и после слегка потерла пальцами, видимо, оттирая отпечаток губной помады, нацепленную, как всегда, в виде правильного оттенка.
Повалявшись еще немного, я оторвала свою попу от кровати и заглянула в ванную. Там увидела себя в зеркале и ужаснулась – ну и чучело! И посмеялась: и ведь кто-то же целовал?!
Включила кран с горячей водой, и, дождавшись, когда зеркало запотело, написала – «ДУРА».
Разбавила воду и умылась, расчесала волосы и заплела в косу. Вытащила из косметички сестры пудру и нанесла на лицо, затем подводку для глаз, которой нарисовала себе маленькие стрелочки, слегка растушевав их в завершение.
«Ну вот, – подумала я: теперь можно в люди». Но, съехавшая с плеча лямка майки оголила мне неприятный вид – исполосованную грудь чудовищно отвратным шрамом.
И вглядываясь в зеркальное отражение, я вопросила:
– Ну, а тебя чем замазать, не подскажешь?
Шрам отмалчивался. Ясно дело, ему и так не плохо.
Переодеваться я не стала, осталась в привычной для себя пижаме.
Двигаясь еле-еле, как вареная, я сплавлялась по лестничным буграм. Войдя в гостиную и, проходя мимо телевизора, я обнаружила отца.
Приняв любимую позу: руки на подлокотнике кресла, ноги вытянуты на подставку, сам завернутый в халат, он наслаждался спокойным ленивым утром, смотря исторический канал. Но на самом деле это была лишь одна из записей, которые выходили в эфире российского телевидения каждую неделю в рамках документальной программы. И которые по просьбе папы, сестра скачивала после выпуска с интернета и загружала на диск, чтобы потом он мог изучить их в свободное время. Он этими документальными хрониками просто-
таки упивался.
Я оперлась о мягкую обивку спинки кресла и пропела в его лысеющее темечко:
– Привет.
– Привет, – поднял он голову, даже не вздрогнув. – Ты как раз вовремя. Тут о стоящих вещах рассказывают, даже я такое не знал.
– Правда? – Я наигранно подняла брови.
– Очень интересно! – Радовался он, что телевизор в полном его распоряжении. – Посмотришь со мной? Узнаешь что-то новое для себя. – Он махнул пультом, добавляя громкость.
Папа обожал всё связанное с историей. Это было его самое большое увлечение. Конечно, помимо многочасового, а иногда, и трехдневного загула летом на озеро в отдаленное Подмосковье, чтобы порыбачить. Хотя неизвестно, что его больше увлекало: рыбная ловля или выпитые бутылки водки с друзьями под уху. Куда ж без этого-то? Русскому человеку – никуда. И в этом он – не исключение.
– Нет, спасибо, – вернувшись к вопросу, ответила я. – Потом как-нибудь.
Не хотелось быть невежливой, но меня это совсем не волновало, как и никого из нашей семьи. Достаточно только вспомнить, как он восклицал, когда мы отказывались от очередной передачи о Третьем рейхе, И.В. Сталине или Великой Отечественной войне.
«Это ж мировая история! – Не забывал он о поучениях. – Ничего-то вы не понимаете, вам бы только шмотки, косметика, да всё в таком духе».
Ну что сделать, папочка – о вкусах не спорят. Он терпеть не мог шоу и слезливые мыльные оперы, что позволяла себе мама, разнообразные музыкальные каналы, под которые частенько вытанцовывала сестрица, а мы все – историческую белиберду, которую благодаря ему, слышали не один раз. Он же мог смотреть её нескончаемо.
И тут, в мысли закрались не детские размышления: сколько я еще пробуду рядом и, что оставлю после? Вот, папе например, образ вечно скверно настроенного человека, который, живя в обществе, так и не смог стать его частью? А может, это моё – быть лишней деталью? Я не умею демонстрировать чувства, я не могу перестать прятать голову в песок. Мне проще быть колючей, как ёж. Я плохая дочь и я отлично это знаю.
Я скидываю шлепки и в носках забираюсь на диван, закрываю глаза, прижимаюсь щекой к папиному плечу.
– Ты чего? – говорит он, слегка удивленный.
– Передумала, – улыбнулась я. И тут же свернулась калачиком.
– Как, вы еще не готовы? – в гостиной появилась мама.
– К чему? – мы одновременно разинули рты.
Мама побелела и преувеличенно всплеснула руками:
– Сговорились? Скоро гости прибудут, а вы в таком разобранном виде. Что о нас подумают!
Папа сделал вид, что не понимает, о чем это она и произнес:
– Я никого не звал и не жду. И подмигнул мне: – а ты?
– Ум… – протянула я, как бы раздумывая, а затем отрицательно покачала головой.
– С ума меня свести хотите, да?
Папа тотчас принял оскорбленный вид и пробурчал с истинным патриотизмом:
– Я же ясно дал понять, что отмечать Новый год я буду, как и раньше – 31 декабря, а Рождество – седьмого. И никак иначе! А сегодня какое число? 24 декабря!
Мама испустила печальный стон, точно нами был допущен какой-то промах. Коварный прием. И скатав губы в единую линию, выдала:
– Тумба с ушами! Ты хоть можешь по-человечески одеться и отлепиться уже от этого, – мама махнула посудным полотенцем на телевизор, – хоть в день праздника. Весь окружающий мир готовится к торжеству, а тебе только войнушку смотреть. Деревянных солдатиков не подарить, а?
– Уймись, женщина, – сказал папа с неподдельной улыбкой. И перевел взгляд на меня: – я вроде не на командире батальона женился? Или?
Мама покачала головой, и мельком бросив взор на потолок, сказала:
– И чем я «ЭТО» счастье только заслужила?!
Мы с папой посмотрели друг на друга и засмеялись, будто в нас прорвало запасы из радости.
– У тебя полчаса, иначе вход пойдет тяжелая артиллерия, – пригрозила мама, а ты – взялась она за меня, – марш за мной на кухню.
– Вот так, – объявила я, – болеть некогда. – Мэм, – обратилась я к матери, поднявшись, – рядовая Полина Мельникова по вашему приказанию прибыла для поступления в ваше распоряжение, – я отдала ей честь.
Она смерила нас двоих презрительным взглядом:
– Клоуны!
Я не удержалась и, топая за её величеством в царство кухонной утвари, насаждала смехом бока. Естественно – тихо, в кулак.
– Вам бы всё выставлять в смешном виде, – возглашала она. – Я не против шуток, но нужно думать, когда это уместно, а когда просто невежественно глупо.
«Да, с моей мамой – шаг влево, шаг вправо, и всё! Расстрел!», – с этой мыслишкой я драматично плюхнулась на стул.
– Так, ладно. – Она пододвинула ко мне стакан с водой. Вытащила с подвесных полок две банки и одну пластинку из картонной упаковки, положила передо мной. – Выпей.
У меня глаза засверкали. Я демонстративно облизнулась, глядя на это пиршество:
– А что, в моем рационе теперь только сублимированные химические субстанции?
– Хватит паясничать, – вызывающе сказала она, – я о твоем здоровье забочусь. У тебя предписание. И раз положено, то будь любезна – выполняй.
Слушая её речь, я упёрла подбородок в ладонь и начала строить гримасы, беззвучно повторяя слова. Знала, что играю с огнем, но мне нравилось заводить её в разумных пределах, конечно.
Заметив мои невинные проделки, мама остановилась:
– В тебе хоть худо-бедно, но капля здравого смысла есть?
– Кто знает?! – я раздула щеки. – Во всяком случае – вскрытие покажет.
После этих слов она уставилась на меня сердитым взглядом.
– Ой, да ладно тебе, – сказала я, заводя руки за спину, соединяя. – Ну, подумаешь, что такого-то?! По-моему, всё логично. И мам, не гипнотизируй так меня – это дело не окупится. – Я заулыбалась.
– О-о-о… ну раз так, то ничего, найдем другое применение твоим талантам, – произнесла она, озарив меня узкой улыбочкой.
Для «другого» времени не осталось.
Зазвенел звонок и за дверью послышались болтовня, и хихиканье, побудив мамулю аж встрепенуться.
– Я дома, я вернулась! – закричала Алина, моя младшая сестра. – И я не одна, – Она влетела в дом, ведя за собой двух особей мужского пола.
«Ну, а как же иначе…» – я сползла вниз по стулу, оглядев возникших в кухне персонажей.
Раздался радостный голос Майкла:
– Привет, Полин!
– Салют! – я помахала ему рукой. И зацепилась глазами за человеческий обелиск за его спиной.
– Привет, – безразлично поздоровался столб, который, похоже, едва сносил моё присутствие.
В ответ я одарила его ненавидящим взглядом и отвернулась. Никто кроме нас эту неприязнь не улавливал.
– Имбирное печенье, пряные кексы, шоколад, вишневый и абрикосовый джем, засахаренные фрукты, – начала весело перечислять сестра, выгружая из бумажных пакетов разнообразные сласти. – Горячий сидр и глинтвейн, – добавил Майкл, звякнув стеклянным набором.
– А где же пряничный домик? – не удержалась я от сарказма.
В этот момент пунктуально зашел папа, с явным стремлением показать – кто в доме хозяин. Мама закатила глаза. Он все еще был в халате.
Нахохлившись, отец обратился к собравшимся персонажам, без всяких – по-русски:
– Это те, с кем я должен встречать праздники?
– Пап, – хмуро одернула Алина.
– Exactly, – сказала я, направив в его сторону пальцы-пистолеты. Давая осознать, что моё слово и жест выражают, что он попал в точку!
– Да, даже мысль об этом меня уже приводит в ужас, – изрек папа. Видок у него такой, что понять не сложно: либо они уберутся сами или он им поможет.
– Да, мам! – подхватила я, констатируя: а еще говорят Рождество – это семейный праздник, а у нас тут посторонние.
– Утихни, – прошипела сестра.
– И не собираюсь! – заявила я.
– Может, вы все успокоитесь?! – предложила мать, говоря на родном языке, и вернулась к английскому: – Алина, представь нам своих друзей! Мы все, – она подчеркнула это слово, – хотели бы познакомиться с нашими гостями.
– Конечно, – она немного отступила, чтобы их было лучше видно.
– Это – Майкл. Мы друзья, учимся в одной школе.
Тут я чуть смехом не прыснула. «Друзья?» Ага, держите карман шире! Бойфренд, Бойфренд!
– А это… – Она хотела представить Нейла, но не успела.
– Самый главный олень! – подстегнула я, заметив на его красном джемпере вышитую эмблему оленя. Экстраординарно!
– Что ты сказала? – спросил у меня папа, поняв по моему голосу, что я отморозила что-то веселенькое.
– Она сказала, что он олень, – перевела мою фразу мама. – У твоей дочки нет абсолютно никакого уважения ни к своей семье, ни к чужим людям.
На что папа ответил:
– А, что? По-моему, вполне, похож… на оленя-переростка.
Я покатилась со смеху.
– Если вы немедля это не прекратите, я передушу вас, как курей – одного за другим! – говорила мама, еле сдерживаясь от злости и вкладывая в голос мягкость, чтобы у «лишних ушей» не сложилось впечатление, что у нас тут назревает семейная стычка.
