Текст книги "Нити жизни (СИ)"
Автор книги: Эль де Море
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Я видела, как водитель обернулся и, заметив моё полумертвое состояние, – газанул, набирая скорость.
Я пытаюсь отогнать дурные мысли, думать о хороших вещах: кошачьи подушечки, щенячьи носики, пористые шоколадки, взбитые сливки, клубника с мюслями, ягодный морс, газировка. Но спасает ненадолго, как сорняки, страшные мысли пробиваются в мозговую коробку через тонкий слой пестицидов.
Хорошо, когда ты здоров, ты можешь строить свою жизнь так, как пожелаешь. Можешь работать, покупать красивые вещи, есть вкусную еду, путешествовать по миру или завести семью… Плохо, когда ты болен, ты можешь только жить постоянно в ожидании и с ноющей болью. Со временем, ты перестаешь чувствовать её и просто блокируешь. Но все это лирика, пустые рассуждения и никчемные заверения. Боль будет сильней, она будет душить тебя без перерывов на обед, и ты медленно начнешь сходить с ума от загнутого состояния. Вот тогда и начнешь подсознательно подсчитывать, сколько еще протянешь. И обнаружишь двойной смысл: ведь можно умереть, прежде чем состариться, то есть – остаться красивой навек. Тоже не плохо.
И если моя собственная жизнь должна остановиться, то, так тому и быть. Я не могу вечно бегать за призраками. Но, я лишь надеюсь, что это будет не сейчас и не сегодня. Хоть и устала находиться между небом и землей, словно ни там, ни здесь. Я, как в замедленном падении, когда тихий загробный мир уже прислал карету за мной.
Я слышу пикающие клавиши и бегущие ноготки в такт им, я замечаю телефон около уха и отчаянный голос – это сестра говорит кому-то обо мне. Я знаю, что в итоге останутся только те, кто действительно хочет быть рядом, но я не хочу такой правды.
Я сжимаю её руку, как будто, жду от неё чего-то, может того, что она поделится со мной силами и временем. И думаю, достанет ли мне мужества еще хоть раз позволить себе вздохнуть, услышать удар сердца, пусть и колючий, но мой.
Так много слов, что их концентрация уже позволяет облекать их не в форму фраз, а в форму целых предметов, миров, вещей…
Мне так хочется избавиться от той войны, которая во мне, чтобы всё там, наконец, затихло, о том цирке, на что похожа моя жизнь. Как хочется не верить во всё это, а всё так очевидно, так больно и реалистично, что мысли о смерти сами собой приходят, как самое логичное в этом случае.
А сердце бьется, я приказываю ему не оставлять меня, я обращаюсь к творцу, хотя не верю в него, я не прошу, я заключаю с ним сделки. Потому что, раз в нашем мире бесплатно или без выгоды никто и мизинцем не пошевелит, то почему, он должен быть щедрым, тем более, если он сотворил этот грешный мир, не думаю, что для меня он сделает исключение, сжалившись. Я обещаю ему, что если он позволит прожить мне еще год – я стану самой послушной, если два – я пожертвую все свои накопленные деньги на борьбу с раком, если три – я всю свою сознательную жизнь стану заниматься благотворительностью.
Я хочу домой, в Россию, в Москву, где очень сладко пахнет липами. Дома – большие деревья шумят. Там недалеко есть парк, в нем растут березы, ели и сосны, живут белочки в деревянных домиках и кружат птички возле кормушек с зерном, озеро в камышах спит, там усадьба Шереметьевых стоит, там детство мое прошло, там счастливой я была.
Слезы намыливают глаза и впитываются в обивку сиденья. Воспоминания, ностальгией взявшиеся за своё, снова поедают меня, нагоняя тоску. Мне хочется, чтобы об этом никто не знал. Даже я сама. Поэтому я гоню, гоню их, как могу. Хочется всего и сразу – солнца, тепла, запаха цветов, приключений, эмоций, чувств, свободы.
Мы заворачиваем, мимо шлагбаума и охранной будки, подземной парковки, карет скорой помощи, дяденек и тетенек в белых плащах, прямо к парадному входу. Останавливаемся.
Я лежу, не двигаясь, боюсь пошевелиться и что-то сломать в себе. И вот лежу и чувствую своё биополе. Оно может быть таким, каким я захочу: огромным или очень маленьким, но сейчас оно попросту отсутствует.
Распахивается дверь, сестра и водитель буквально выковыривают меня и волокут на себе, обхватив с двух сторон.
Серый пыльный асфальт перевоплощается в блестящий пол, который плывет перед глазами, а стены надвигаются. Работает кондиционер, люди в приемной ждут результатов обследования, по телефону беспокоят справочную, на ресепшене медсестры стучат по клавиатуре, смотря в монитор.
Все это похоже на какой-то кадр из фильма. Тебя раненую притаскивают в какую-то больницу. Естественно для остроты момента, там пусто. Тебя кладут на первый попавшийся диван, бросают и осматривают помещения. Одна дверь за другой. А ты чувствуешь, как перехватывает дыхание, как все вокруг становится, будто бы, бесконечным. Пока твои попутчики ищут для тебя помощь, ты уже знаешь, что никто тебя не спасет. Потому, что твой личный маньяк уже здесь, вот подходит сзади и наносит удар. И ты шепчешь: «Вот я и достигла конца своего путешествия. Нашла то, что искала. Смерть».
Я рисую в голове каляку-маляку и молюсь о другом сценарии. Этой боли, этой сердечной муке, кажется, не будет конца. Сердце колотится, его удары глухо отдаются у меня в голове. Ноющая боль ползёт по всему телу и приживается на новых местах, в тех закоулках, откуда её не достать.
Спазм, подобный тому, что я испытывала раньше, выдворил воздух из моих легких. Пол вдруг растворился под ногами, в глазах потемнело и всё, что было вокруг, сузилось до точки яркого света.
Мир опять взорвался от очередной ядерной ракеты. Неоновая вспышка украсила горизонт, потеснив заметно солнце и я – оказалась в эпицентре.
Думаю – значит, всегда есть что-то, что служит последним толчком.
Я лежу в холе на полу, язык не ворочается, и я молчу.
И тогда последнее, что увидела я, было его лицо. Последнее, что ощутила – его мятное дыхание на своей щеке. Последнее, что услышала – его голос, который сказал: «не сдаваться так просто!».
И всё… всё.
10 Господи, если ты есть…
Выходные прошли, как будто их и не было. Утро началось с сюрприза. С первыми лучами солнца я застонала и очнулась. Я пришла в себя. Голова раскалывалась. В горле была такая сухость, что я была готова осушить весь Мадагаскарский водопад. Я тряхнула головой, прогоняя остатки сонливости.
Белые стены на моей стороне выглядели пустыми и жалкими. Внезапно внутри всё перевернулось и до меня медленно, но основательно дошло, я – в реанимации.
Мне захотелось вырваться отсюда, заорать, в бешенстве поломать всё и убежать, куда глаза глядят.
Но не могу, кроме, как пальцем и пошевелиться, догадаться не сложно, я – на транквилизаторах. Через прокол в левой руке для обезболивания в меня вливается морфий. Но не чаще, чем раз в четыре минуты. Ни-ни.
«Значит, ватные руки и ноги – это не от передозировки», – говорю я мысленно себе. И «тухлым» взглядом оцениваю, как из меня изо всех мест торчат трубки и иголки, а вокруг парами наставлены датчики и проводами тянутся ко мне.
Один, два – дышу, три, четыре – слушаю сердце, пять, шесть – ищу признаки жизни вокруг, семь, восемь – не нахожу.
В окно через щели в жалюзи пробивается тонкий, еле видимый лучик и нагло располагается на моем одеяле. Прогнать жалко и смотреть невыносимо. Все раздражает. Особенно чужая свобода. Сейчас он здесь, а через полчаса уже там. Надоело наблюдать, как все проходит мимо и исчезает из моей жизни.
Хочу знать, сколько времени, но нет возможности. Или…
Тру указательным пальцем по простыне, пытаясь отцепить с себя напальчник, показывающий пульс. Еще немножко. Ну. Да, есть контакт! Скинула. Прибор зашелся сплошной линией. Кажется, датировав мою смерть. Остается ждать гостей.
Дежурная медсестра посещает меня быстрей, чем я об этом думаю. Показав себя, она даже не прощается – бесшумно выскальзывает из палаты.
Знаю я, куда понеслась – за ним. Ну, что же. Жду.
Иногда, когда я прибываю в полном одиночестве, я задумываюсь о том, что больше всего на свете мне хотелось бы не ощущать эмоций. От них одни проблемы. А если бы следующим скачком в развитии человека являлась бы атрофия любых эмоциональных состояний? Никакого стыда, гнева, любви, разочарования и боли. Люди бы не тратили свою жизнь в муках и попытках вернуть что-либо, что им, на самом деле и не нужно. Они бы более рационально использовали своё время, брали то, что им необходимо и не заботились бы об этом, потому что нравственная составляющая привита с рождения. Идеальное утопическое общество, а не сборище нытиков, которые не в состоянии справиться со своими соплями. Наверно, мне пора принимать вещи такими, какие они есть, потому что все остальное уже испробовано.
Я прошла все стадии болезни:
Отрицание. Я пыталась противостоять. Мой мозг отказывался верить. Каждая клеточка моего тела говорила: «Нет, я не верю». Это был период настоящего ада. Попытки заглушать внутреннюю, душевную, физическую боль. Самая неприятная и болезненная стадия. Я сходила с ума от одной только мысли. И не было сил бороться с тем, что я видела и с тем, что чувствовала.
Смирение. Когда меня потихоньку стало отпускать. И пугающие соображения, прорывающиеся сквозь каменную стену здравого смысла и инстинкта самосохранения, стали меньше будоражить меня. Тогда я училась глушить гомон мыслей в моём мозгу. Каждый день, слушая мантры родных о том, что все будет хорошо, я вроде поддавалась их настрою.
Принятие. Мне прямым текстом сказали: «Это неизбежно». Пронеслась целая плеяда чувств. От этого потока у меня брызнули горячие крупные слёзы. Они были именно тем, что я не хотела никому показывать. Но, тем не менее, все равно ревела. А потом наступило полнейшее опустошение. Как будто, я была чашей, которую долго-долго наполняли, а теперь вылили всё содержимое.
И как окончательный итог – заключение в моей больничной карте: порок сердца и целый список противопоказаний.
Доктор Итан Миллер появляется, как черт из табакерки. Он подходит к моей койке, не улыбается, смотрит тяжело, под его глазами темные круги. Проверяет прибор. Натягивает мне на палец обратно то, от чего я с таким усердием избавлялась.
– Можно сесть? – спрашивает он.
Я равнодушно скашиваю глаза, словно мне всё равно, и в тоже время, отчаянно пытаюсь поймать его взгляд. Он ставит стул между нами:
– Ты хорошо провела время?
– Просто восхитительно. – Я вздохнула.
– Очаровательно, – произнес он, окинув меня взглядом.
Я упираюсь в него зрачками. «Ну и что это за словесная прелюдия?» – думаю. Неужели так плохо?
Он ерзает на стуле:
– У тебя был очередной приступ. Поэтому сейчас ты здесь. Состояние было критическим. Мы сделали операцию. Операция прошла хорошо. Твое состояние стабильно. Однако до завтра ты пробудешь тут, если и дальше все будет гладко, тебя переведут в палату.
У него на коленях история моей болезни и он, открыв её, делает какие-то пометки, затем продолжает:
– Твои родители сейчас в приемном покое, как и сестра. Я пытался уговорить их поехать домой, но они решительно отказались. Сюда им нельзя, но думаю, что завтра они обязательно смогут проведать тебя. – Он встает и чуть склонившись, спрашивает: – Ты хочешь им что-нибудь передать? – Он выжидающе смотрит на меня. Я ловлю его взгляд и сразу же в голове пролетает тысяча мыслей, но они не дают мне ровным счетом ничего. Я потеряна. Это, то состояние, когда в вашем мозгу что-то сильно переклинивает, и мы начинаем считать, что всё, что с нами происходит – это лишь сон. Всё что происходит, ещё не произошло. Это просто плод нашего больного воображения.
– Почему они здесь? – произношу я, удивляясь собственному голосу и его не твердости.
– Ты же понимаешь, что они твои поручители, те, кто несёт за тебя ответственность. Тебе срочно требовалась операция, без их согласия больница на это пойти не смогла бы. Таковы правила. Поэтому мы вынуждены были незамедлительно сообщить им об изменении твоего состояния.
Я молчу, пережевывая это в каком-то полушарии мозга. Сердце отбивает последовательный ритм, морфий в крови дает ощущение расслабленности и дремоты, веки, как будто слипаются.
– Я всех напугала, да? – шепчу я, проваливаясь в пустоты своего сознания.
– Не думай об этом, – говорит он. – Отдыхай и поправляйся – сейчас только это твоя задача. Об остальном поговорим позже. Тебе вкалывают снотворное, поэтому постоянно будет хотеться спать – это нормально. Не сопротивляйся.
Он кивает на прощание. Я окрикиваю.
– Они знают?
– Знают? – Он бросил на меня взгляд.
– О том, что я покидала госпиталь.
– Да.
– Скажи им, чтоб уходили. Мне не нужны часовые, – говорю я, а сама размышляю: или он считает, что как раз то, что мне нужно – это массовая истерика в исполнении родственников под дверями?!
– Не скажу, – отвечает он. – Но я передам им, как сильно ты их любишь и скучаешь. – Он подмигнул и вышел.
Мне ничего не осталось, кроме, как пару раз моргнуть и уснуть. Странно, но разлепив глаза, я узнала потолок. Такое возможно? Похоже на то, что это тот самый, на который я пялилась ни одну ночь подряд. Кажется, некоторые обещания все же исполняются. Солнце, графин, ноут, часы – я в своей палате. И я выбралась из этой спячки.
Я откидываю одеяло и приподнимаюсь, моя грудь под ночнушкой плотно стянута бинтами. Я отпускаю оттянутый ворот рубашки, и моя рука дрожит, как оторванная лапка жучка. «Это панацея или парадокс?» – думаю про себя. И тут же выколупываю остатки своего разумного мнения и вталкиваю его в себя, как таблицу умножения. А внутри дождливо и промозгло. Но это ведь не панацея, в конце концов, а просто теория, которая не осуществлена ещё ни на один процент. Я обещаю себе, что не буду делать поспешных выводов и резких движений. Я подожду. Вдруг, это пройдет? Вдруг, всё это ненастоящее? Я оставалась с этими мыслями, пока в палате не появилась медсестра. Вроде новенькая, чуть постарше меня. Думаю, лет на шесть. Поздоровавшись, она измерила мне давление, взяла кровь из вены. Две пробирки. Я поняла, что не только я еще не завтракала. И если вампиры действительно существуют, то можно смело утверждать, что они работают в медицинской сфере и никак иначе.
– А какая вкусней: четвертая положительная или первая отрицательная? – спрашиваю я её.
Она издает смешок и, прикрывая рот рукой, говорит:
– Какая вы чудная. Пробирки отправляются в переносную подставку с синими инициалами и номером палаты.
Я поджимаю губы и провожу языком по внутренней стороне зубов, сглатываю слюну.
– Голова не болит, нет жжения в груди? – неожиданно говорит она.
Я мотаю головой, инстинктивно прижимая руку к сердцу. – Хорошо. – Она берет с подноса прозрачную коробочку и отдает мне. – Это надо принять, – объявляет. Затем наливает из графина полстакана воды и тоже протягивает мне. – На голодный желудок? – я ошарашено вытаращиваюсь на неё.
– Да, вам назначено принимать это пять раз в день, а также капельницы и уколы. Придется потерпеть, – говорит она и улыбается. Мне же хочется обглодать ей лицо и вырвать волосы. Я огорченно вздыхаю: «Вот тебе и на! Два шага вперёд и один шаг назад и я снова на колёсах. Рекурсия».
– Да уж, вам легко говорить. Хотите поменяться? – я смотрю ей в глаза и вижу, как подергиваются её веки. Она утыкается в пол. – Что, нечего ответить? Тогда и не говорите о том, чего не знаете. – Пожалуйста, примите это, – произносит она и почти выбегает. Я смеюсь ей в след.
Засовываю в рот две красные капсулы, и обильно запивая водой – заглатываю.
– Парадоксы… это очень плохо, – выдыхаю. Я надеялась, что время, проведенное вдали от этого места, приглушит боль, но слезы на глазах говорили обратное. Поэтому я беру ноутбук и заношу эмоции в виде символов в нематериальную материю:
«Конечно, можно продержаться сутки, другие, месяц, притворяясь, что камень внутри ничего не весит. Можно улыбаться всем в лицо, а потом сходить с ума, смотря в окно. Можно ходить на высоченных каблуках, а ноги, чтоб подкашивались от бессилия. Можно унижать и унижаться, быть не собой, чтоб при этом внутри всё сжималось. Можно смотреть пустыми глазами, а на самом деле внутри кричать. Можно говорить, что ненавидишь, а при этом любить до безумия. Можно делать вид, что презираешь, но при этом молиться за этого человека. Можно отрицать, но писать сообщения каждую ночь. Можно говорить, что тебе все равно, но при этом обновлять страницу и проверять почту, чуть ли не каждую минуту. Можно. Всё можно. Только к чему это? Я ведь по-прежнему остаюсь здесь.
Я задохнусь, покроюсь плесенью и сгнию в этом хранилище болезней. Это здание не сможет защитить меня от смерти. И я не смогла бы спрятаться ни в нем и ни где-то еще, даже если б очень этого захотела. Поэтому, я принимаю. Я отпускаю тебя, моя болезнь».
Проходит час и ко мне заваливается делегация – вся моя семейка. Они заходят с серьезными лицами.
– Ты так меня перепугала! – признается мама и величественно встает в ногах, как статуя свободы. Но её голос не выражает ее слов. Скорее наоборот, он содержит столько укоров, сколько канцелярская коробка – кнопок.
– Я тоже рада тебя видеть, ма! – отвечаю я.
Папа подходит и садится на корточки рядом со мной, берет мою руку в свои ладони, сжимает её:
– Слава богу.
Алина улыбается из-за широкой спины отца. Но вид у неё несчастный.
Я приподнимаюсь, папа помогает мне и поправляет подушки за моей спиной, чтобы мне было удобней.
– Спасибо, – говорю я.
– Ты не отдаешь себе отчет! – вступает моя мать.
– Дорогая, – произносит папа. Но она не замечает его попытки удержать её.
– Как ты только могла?! – продолжает она, не отступая от своего хода мыслей. – Сколько можно безумствовать? Это надо же, додуматься сбежать из госпиталя и еще сестру на это подбить. Это так поступают взрослые, ответственные люди? – Её брови изогнулись в дугу, глаза сверкнули, и этот устрашающий вид был направлен на меня. – Чего ты добиваешься? Чего? Нравиться издеваться над людьми, которые о тебе заботятся или это у тебя игры такие, разрушить всё вокруг себя, а потом и себя довести?
Я поднимаю бровь от ее мелодраматичного монолога. Её механический холодный и резкий голос вихрем поднимает со дна моей души такое, что даже не знаю, как передать это чувство… Я не могу ей сказать, что я устала и мне всё невмоготу и больше не под силу. Но этого и не требуется, у неё на всё своё непоколебимое мнение.
– Если так хочется отказаться от жизни и игнорировать то, что прямо у тебя перед глазами, так тому и быть. Пожалуйста. Ты же не думаешь о жизнях других людей, зачем мы тебе. Ты же уже на всех поставила крест? Как только до тебя не доходит, что если захотеть и поверить в свои силы, можно многое изменить и добиться. Хотя бы, ради себя нужно бороться. Нельзя вот так просто опускать руки!
– Прекрати! – вспыхнула я. Этот информационный вакуум односторонней критики моей персоны начинал выводить меня из себя.
– Я перестану, когда ты осознаешь всё то, что я пытаюсь до тебя донести, – отвечает мать, в её голосе слышится раздражение.
– А я не хочу слушать! Я не желаю! – Я отворачиваюсь к окну. Ощущение, что ещё доля секунды, и я потеряю контроль. Внутри пустота и разочарование, по ущербу и потерям равные крушению поезда.
– Нет, на этот раз тебе придется! – моя мать восстает передо мной. Вслед несутся высокопарные слова о понимании долга и обязательств, моя мать умеет нагонять тоску.
– Иногда мне противно, от того, что твоя кровь течёт во мне, – говорю я, вложив весь гнев.
– Что ж, сочувствую. Но ты моя дочь и останешься ей навсегда. Я не откажусь от тебя, чтобы ты не говорила. И если ты не хочешь бороться за свою жизнь, значит, это буду делать я. Я ненавижу её. За громкие слова, у которых нет будущего, за её холодность, когда хочу тепла. Моя психика настолько расшатана, что мне с трудом удаётся держать вспышку гнева, взрывающуюся, как залп салюта. Любое мелочное слово способно превратить меня в лавину, уничтожающую всё на своём пути.
– Почему из всех в мире это должно было произойти именно со мной? – спрашиваю я.
– У меня нет ответа, – заявляет она. – Но если бы я знала, я бы сделала всё возможное, чтобы этого не допустить.
Я назло смеюсь ей в лицо. Смирилась, но не отпускает.
– Так просто, а что делать мне? Чем, черт возьми, я это заслужила? – ору я. – Тем, что всю жизнь подчинялась твоей воли и жила по твоей указке? – Слёзы режут глаза, но я не даю ни одной капле упасть. – Тем, что всё время проводила за учебниками и, занимаясь всей той дребеденью, которую ты находила для меня? Оно мне надо было? Я ничего этого не хотела. Черт бы тебя побрал, я хотела обычную жизнь, как у любой девчонки. Я хотела гулять, общаться с друзьями, желала влюбиться и наслаждаться подростковой жизнью. Но ты всё это отняла у меня. И сейчас ты снова продолжаешь отнимать у меня последнее, что мне остается – делать то, что я желаю!
Когда у меня происходит очередной приступ «бешенства», моя мама невозмутимо обожает вталкивать мне народную мудрость:
– Есть люди, которым приходится гораздо хуже, – говорит она. И эти её слова встают у меня, как кость поперек горла. Я хочу её стукнуть. Папа остается спокойным.
В палату подозрительно быстро заскакивает старшая медсестра – в руках у нее лоток со шприцем.
– Убирайтесь отсюда прочь! – У меня глаза полны слёз. За спиной медсестры появляется какой-то врач. Я его не знаю. Но уже желаю ему провалиться.
– Возьми себя в руки, – шепчет мне мать. – Что ты устраиваешь?
– Скажи им, чтобы они ушли! – я лихорадочно отмахиваюсь от рук отца, который пытается обнять меня. – Пусть уйдут! – кричу я.
– Все в порядке, – говорит отец, мы справимся. Врачи не верят и стоят в нерешительности.
– Вон! – возглашаю я.
– Я вызову лечащего врача, – вдруг произносит медсестра и бесшумно удаляется за дверь, за ней растворяется и прохожий докторишка.
– Господи, да что же ты делаешь? – моя мать смотрит на меня, как на чужую. – Здесь нет виновных, кому ты хочешь причинить боль?
Я закрываю глаза и откидываюсь на подушку.
– Я хочу домой, – тут же заявляю. Но меня никто не слышит. Никто.
– На свете много людей, которые узнают, что они неизлечимо больны, и наконец-то начинают жить по-настоящему.
– По-моему, ты попросту закрываешь глаза, не принимая во внимание истинное положение вещей, когда городишь такое, – отчеканиваю я. – Какое настоящее, о чем ты? Покажи мне хотя бы одного счастливого человека, который знает, что скоро окажется на смертном одре?! Это её задело. Я знала, ей гнусно. Краем глаза я видела, как переменилось её лицо, всего на секунду, но всё же. А потом она начала оправдываться:
– Смерть – неизбежна. Никто не знает, когда она настигнет нас. Но, если жить, постоянно думая о ней, тогда можно вообще не начинать.
– Всё! – отпарировала я. – Хватит об этом! – почти закричала. Это было последней каплей. – Мне надоела эта длительная дискуссия. Когда, всё равно, все остаются при своих мнениях!
Мать не стала ходить вокруг да около:
– Почему ты коверкаешь то, что для тебя делают? Я пытаюсь помочь тебе, – продолжает она. И приводит мотивы, которыми руководствуется. Но её слова – для меня не доводы. Они отскакивают, как мячики от ракеток пинг-понга. Я не принимаю их во внимание. Я не желаю слушать пустые уверения. Всё чепуха. – Неужели не можешь поступать правильно? – выдыхает она.
Я ошарашена. И скептически оглядев её, говорю:
– Ты полагаешь, что поступать правильно для тебя – то же самое, что поступать правильно для меня?
Моя мать глянула на свои руки, понимая, что должна тщательно подобрать слова. У нее перехватило дыхание:
– Что ты имеешь в виду? Я подняла голову, только что опустившую. Наши взгляды на мгновение встретились, потом я мотнула головой, буркнув:
– Ничего.
Мы молчали. Я могла бы объясниться, но как бы тщательно я ни продумывала аргументы – меня никто не будет слушать.
Образовалась неприятная пауза. Мне показалось, что даже, как-то потемнело. Может, солнечное затмение? Я бы хотела. В России, когда приходило время луне перекрыть солнце, у нас была всегда ночь или раннее утро, когда солнца и в помине не видать. Обидно. И только утром я могла смотреть репортажи, как люди в мире, вооружившись темными очками, наблюдают эту причуду вселенной. Но не я. Потому что в этом мире почти никто не получает того, чего он желает и заслуживает.
– Полин, – вздыхает мама, – если ты будешь продолжать в том же духе, то попадешь в беду. Ты этого добиваешься? Я не могу держать тебя под замком. Но я не хочу, чтоб ты делала глупости и вредила себе, даже пусть это и не осознанно.
Я смотрю в сторону.
– Думаешь, о такой участи для тебя мечтают твои родители? – не сдавалась она.
– Держать под замком и контролировать каждый мой шаг – вот вся ваша мечта, не выпускать меня из своих клешней.
Она сцепила пальцы, снова их разняла и, подавив выступающие слезы, заставила себя заговорить:
– Мы тебе безразличны. И это еще хуже. Биение сердца болью отозвалось в моей груди.
– Мам, что ты хочешь, – устало спрашиваю я. – Что бы я покаялась?
– Я хочу, чтобы ты верила, что бы в тебе прибывали силы и надежда. Да, ты не совсем здорова, но не настолько, чтобы потерять тягу к жизни. Так, зачем же программировать себя на плохое? У меня желание надкусить отравленное яблоко и уснуть на сто лет. Пока мой принц не придет и не пробудет меня поцелуем. И когда я открою глаза, вокруг будет совсем другой мир, люди, время и мне непременно помогут. Облучат каким-нибудь лучом или дадут таблеточку, порошок и я стану здорова. Я посмотрела на отца, который за это время не проронил ни слова. Он сидел на краю моей постели и попросту молчал, соблюдая нейтралитет. Сестра притихла в углу около стола, своё обеспокоенное состояние она скрывала за маской невозмутимости. Я еще раз обвела всех присутствующих взглядом и в мой мозг закралась мысль, что все здесь играют свои роли, как на постановке в театре. Закончится это или нет? Постоянное чувство ничтожности когда-нибудь доведет меня до ручки.
Это созерцательное существование медленно убивает. Наблюдать со стороны и ни в чем не участвовать – это так унизительно несправедливо. И мне еще говорят, что надо бороться, но как? Раньше во мне еще теплился оптимизм, но потом исчез. Не знаю, куда он делся, просто покинул и всё. Наверно, ушел вслед за надеждой и верой – они сделали это первыми. Поэтому, что бы мне ни говорили, интереса к собственному будущему у меня нет. Неожиданный голос матери обескуражил меня.
– Если б я только могла, я отдала бы все, чтоб поменяться с тобой местами, – сказала она, и слезы заблестели на её скулах.
Я почувствовала себя последней сволочью. Все-таки довела мать.
– Ты обманываешь себя, мам, – произнесла я, как можно мягче. – Ты не в силах ничего изменить. И это никому не дано.
Я посмотрела в её глаза, в них было столько сожаления, что камень в моей душе вырос до размера скалы.
Это очень ценно – понимать, что счастье не нужно искать. Его нужно осознавать и ценить. Но, почему я лишена этого умения. Наверно, я просто не умею любить, в моем банке чувств отсутствует эта разновидность вложения.
Мать первая поднимает на меня взгляд. Её глаза опухли и слёзы стекают по щекам.
Я закрываю рот рукой, но я не могу подавить всхлип. Думаю, почему мы боимся, что люди не примут нас такими, какие мы есть, почему мы притворяемся одними, а в душе совсем другие? Не в силах сдерживаться, слёзы наворачиваются на глаза, и через их завесу, я вижу, как мама открывает мне свои объятия.
Я тянусь к ней, и она сжимает меня в объятиях. Она всегда обнимает так нежно и в тоже время крепко, будто, не хочет от себя отпускать.
В этот эпический момент вошел Итан Миллер, притворив за собой дверь. – Рад видеть, мистер и миссис Мельниковы. – Он произносит это со всей официальностью, но русская фамилия из его уст звучит нелепо. Я вытираю слезы, мама кивает, отец пожимает руку. Наша перепалка окончена.
Я смотрю на него, но он не замечает – обменивается любезностями с родителями. Мне хочется знать, кто он – союзник или враг?
– До меня дошел слух, что ты опять буянишь? – говорит он, демонстрируя губной смайлик.
– А вы верите всему, что вам говорят? – отвечаю я вопросом на вопрос.
– Туше.
Я мысленно злорадствую, глядя на его смущенный вид.
– Во всяком случае, насколько я могу судить, всё уже в порядке?!
– Конечно, доктор.
После он начинает рассказывать моим родным о последствиях операции, и то, что в целом ожидает меня впереди. Это было совсем не весело, и я не желала слушать очередные прогнозы касаемо моего будущего. Потому, что в этом нет смысла. Это, как проверять прогноз погоды с вечера на утро – радоваться обещанному солнечному деньку, а в итоге встать и узреть плотную завесу туч.
Ночь стала для меня настоящей пыткой. Комнату оккупировала абсолютная тишина. Мне показалось, я уже умерла, но в тишине слышались всхлипы – это опять я ревела ни с того ни с сего. Было такое чувство, что темная и безлунная ночь назло спрятала весь дневной свет, надежды и мечты. А ведь кто-то только ночью и может жить. Катается по городу, слушает тишину или прогуливается по пляжу, наслаждаясь морским прибоем, любуется огнями, пустынными улицами и черной, всепоглощающей атмосферой в стороне от фонарей.
С того дня все дни тянулись томительно долго, уходя все дальше в прошлое. У меня начались проблемы со сном, я всё время просыпалась посреди ночи, потому, что мой мозг никак не мог перестать анализировать и отделаться от воспоминаний, постоянно преследовавших меня. Всё это вертелось в моей голове, не давая мне покоя. Я могла не спать по пять ночей подряд. Просто лежала и смотрела на ползущие блики, отражающиеся на потолке от фар машин за окном, считала выдуманных овечек, разглядывала ноги, руки, бинтовой корсет и заходилась рёвом от одной мысли, что же ждет меня под ним. Могла просидеть всю ночь, пытаясь понять, как же мне быть? Я постоянно прибывала в какой-то настроенческой прозе. Зависела от малейших колебаний в свой адрес – то, не сдержавшись, говорила о чувствах чересчур прямым текстом, то снова уходила в детали и намеки, то врала и закатывала истерики. По киношным меркам за все свои разносторонние дебюты я уже должна, как минимум, быть номинирована на «Оскар».
Спустя четырнадцать дней и ночей, с меня сняли бинтовой бандаж, и вера моя рассыпалась на кусочки. Я знала, что у меня будет шрам, мы говорили об этом. И мне казалось, что морально я готова к этому, но я ошиблась. Шрам был настолько уродлив и проходил посередине моей груди. Об этом было больно думать, не то, что смотреть. Я сдерживалась изо всех сил, но из груди вырвался нечеловеческий возглас, почти крик и я зашлась слезами. Плакала так, что распух нос, и глаза превратились в щелочки. А неприятные ощущения на месте разреза после операции только усугубляли положение, не давая забыться. Тем вечером я написала в своем дневнике: «Красива? Нет. Пуста? Почти наверняка. Сегодняшний день выпит до дна. И я опять потерялась где-то…».
