Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Типун вам на язык с лошадиную голову! – огрызнулся с печи Муранов.

И вдруг за окном гармошка рванула озорную мелодию и девичий пронзительный голос отчаянно вскрикнул:

Парень девку уломал, девке целку поломал,

Коллективизация – эта операция!

Взорвался дружный хохот, и другой голос подхватил поспешно:

Девки больше не дают мужикам-бездельникам!

К нам приехал массовик во-о-от с таким затейником!

И снова раздался хохот, и чей-то голос зачастил еще быстрее:

Все вам, девочки, припевочки, а мне не до того —

Умер дедушка на бабушке, сдавал на ГТО!

И-и-их!

– Вот что вашему народу нужно, – пробурчал Муранов. – Одна похабщина.

То, что в жопе все давно, знали мы заранее,

Оттого корова наша все поет страдания!

Их-их! Ах-ах!

– А вот вам и оценка народом положения в стране, – сказал Дронский, когда частушка закончилась. – Как говорится, народ все видит и вслух говорит… только наши вожди слушать не умеют.

– Слышь, политические, – вновь заворочалась фигура на полу, – ежли трепаться не кончите, я точно на вас телегу накатаю в особый отдел, дождетесь…

Он не договорил – дверь распахнулась и в горницу ввалилась подвыпившая компания: девицы в цветастых длинных юбках, кофточках в горошек и черных плюшевых жакетках, с шелковыми шалями на плечах, а за ними – гармонист в фуражке, сдвинутой набекрень, а следом – целая толпа штрафников, с бутылками самогона в руках.

Веселья час и боль разлуки

Готов делить с тобой всегда.

Давай пожмем друг другу руки,

И в дальний путь на долгие года! —

проникновенно уверял девиц гармонист.

И тут нервы спавшего на полу окончательно не выдержали. Он сбросил шинель, схватил автомат и дал длинную очередь прямо в потолок, заорав истошно:

– Вы спать дадите, мать вашу в гроб, в могилу, в три печенки! Всех порешу, к едреной фене!

С потолка посыпалась штукатурка, завизжали, шарахнувшись назад, девицы, с глухим звоном разбилась бутыль самогона. Ругаясь и толкаясь, компания выбиралась из дома. В сенях возникла давка, кто-то хохотал, кто-то спрашивал:

– Откуда у вас такой чокнутый взялся?

– Да он не чокнутый, он – кастрированный!

– Тю, господи, этого еще не хватало! Немцы, что ли, его?

– Да нет, наши! С тех пор он, как женский пол видит, звереет сразу!

– А чего звереет-то?

– А как же – ведь око видит, а зуб неймет! – И теперь залились смехом сразу несколько голосов.

Любитель поспать замычал, заскрипел зубами и вдруг вскочил, бросился к окну, заорал во всю глотку:

– Чухонцев, подлюка, я тя в следующем же бою пристрелю за твои шуточки, понял! Яте покажу, кто кастрированный! Сволота!

Голоса удалялись, хотя смех слышался по-прежнему…

На окраине деревни выстроились в шеренгу семеро штрафников: ротный Антип Глымов, за ним – Леха Стира, Родион Светличный, Жора Точилин, Глеб Самохин, Павел Муранов и Степка Шутов. У каждого за спиной вещмешок, автомат, гранаты, на поясе висящие, как груши, запасные автоматные рожки и боевые ножи-кинжалы в деревянных ножнах, тяжелые фляги с водой. Поверх вещмешков привязаны каски, обтянутые маскировочной материей, и такой же материей обтянуты пилотки и сапоги.

Перед шеренгой стояли комбат Твердохлебов и начальник особого отдела майор Харченко.

– Штрафники, слушай внимательно! Кто хочет вернуть погоны, звание и доброе имя и вернуться в действующую армию с орденом на груди, тот добудет языка и доставит его за линию фронта. Важного языка. Который много знает. Кто с задания не вернется – будем считать без вести пропавшим, со всеми вытекающими последствиями. Но если кто из оставшихся в живых подтвердит факт гибели в бою, будем считать, что погибший умер коммунистом, и семья будет реабилитирована и восстановлена во всех правах. Так что если смерть, то обязательно на глазах товарищей! Чтоб могли документально подтвердить. Достаточно ясно излагаю?

Штрафники молчали.

– Вопросы будут? – спросил Твердохлебов.

– Почему группой командует Глымов? – спросил Павел Муранов. – Я по званию капитан Красной Армии…

– Ты лишен звания капитана Красной Армии приговором военного трибунала, – прервал его майор Харченко. – И на сегодняшний день ты, гражданин Муранов, рядовой штрафного батальона.

– Я полагал, гражданин майор…

– Полагаю здесь я, – резко оборвал Харченко. – И располагаю тоже я! И жаловаться на меня некому! Я для вас и Бог, и царь, и отец родной! Только в звании майора!

– Скоро обязательно полковником станете, – вежливо вставил Леха Стира.

– А там и до генерала недалеко, – добавил Жора Точилин.

– Отставить разговорчики! – прикрикнул Харченко.

– У Глымова два побега из лагерей, – помолчав, пояснил Твердохлебов, глядя Муранову в глаза. – Хорошо ориентируется на незнакомой местности и в неожиданных ситуациях. Потому он и будет командовать. И расстреляет каждого, кто его команды не выполнит, – совсем будничным тоном закончил Твердохлебов.

– Хватит болтать! – повысил голос майор Харченко. – Вернуться вы должны через неделю! Включая сегодняшний день. По истечении указанного срока будем считать группу погибшей! В путь! Желаю успеха! Без языка дороги у вас обратно нет! Лучше сразу фрицам в плен сдавайтесь! – И особист громко рассмеялся.

Твердохлебов обжег майора укоризненным взглядом, молча шагнул к Глымову, протянул ему руку, и они крепко пожали друг другу руки, пристально глядя в глаза.

– Обвешали нас, как новогодние елки, – усмехнулся Глымов, трогая рукой гранаты, пистолет и индивидуальный медицинский пакет.

– Ждать вас буду… – тихо сказал Твердохлебов. – Обязательно вернитесь.

– Это уж как Бог даст, – усмехнулся Глымов, – или вот… господин красноперый… Хоша в моей жизни воровской всякое бывало. Мне в законе блатном дом свой иметь нельзя, жену законную иметь нельзя, имущества иметь тоже нельзя…

Майору хотелось услышать, о чем они так невнятно беседуют, но подходить ближе не стал. Дымил папиросой, оглядывая шеренгу разведчиков-штрафников.

– Ну и жизнь у тебя была, – тихо усмехнулся Твердохлебов.

– Вор в законе живет до самой смерти, – ответил Глымов.

– Что ж тебе можно-то?

– Корешей верных иметь можно. За корешей шкуру свою отдать можно. Так вот я, кажись, такого кореша встретил, Василь Степаныч, и за тебя… жизнь свою в любой момент отдать готов.

– Не надо, Антип Петрович, – улыбнулся Твердохлебов. – Нам пожить надобно… До победы, конечно, не получится, но… еще пожить надо.

И пошел прощаться дальше, крепко жал руки. Степану Шутову, улыбнувшись сказал:

– Ну, герой-любовник, вот и тебе дело стоящее выпало. Немецкий-то еще не забыл?

– Помню, товарищ комбат, – с унылым видом ответил Шутов.

Кто-то из разведчиков тихонько прыснул.

– Ну, ни пуха вам ни пера, ребята, – сказал Твердохлебов.

– К черту… – отозвался кто-то.

Семеро разведчиков развернулись и один за другим неторопливо зашагали в ночь. Уходили бесшумно, быстро растворяясь в ночной темноте…

– Самогонка есть, комбат? – требовательно спросил майор Харченко.

– Найдем…

– Пойдем, на грудь по полтораста примем, а то я чего-то продрог… – Майор направился к «виллису», который стоял в отдалении. За рулем сидели водитель и два автоматчика на заднем сиденье.

Твердохлебов медленно шел за ним.

В комбатовской избе Харченко распоряжался, как хозяин: опорожнил полный стакан самогона в четыре глотка, фыркнул, захрустел соленым огурцом, потом пальцами взял вареную картофелину, обмакнул в деревянную чашку с солью и целиком отправил в рот:

– Ты пей, комбат, пей, не стесняйся начальства!

Твердохлебов не спеша выпил, тоже захрустел огурцом.

– Вот гляжу я на тебя, комбат, и никак в толк не возьму – враг ты советской власти или друг, так сказать. – Майор взял еще картофелину, обмакнул в соль и вновь целиком отправил в рот. – С одной стороны посмотришь – вроде друг. Оступился, конечно, но вину свою осознал, воюешь справно… себя не жалеешь… А с другой стороны поглядишь… – Майор перестал жевать, достал пачку «Беломора», выудил папиросу, прикурил, бросил пачку на стол. – Кури, комбат, не стесняйся.

Твердохлебов взял папиросу, закурил, спросил:

– А что же с другой стороны?

– А с другой – враг получается, – пыхнул дымом прямо в лицо Твердохлебову Харченко. – Замаскировавшийся, хитрый враг! – Харченко развел руками, улыбнулся. – Ну, сам посуди, Василь Степаныч. Склад с продуктами ограбили – ты грабителей выгораживал, даже оправдывать пытался – это как понимать? Разговоры против советской власти среди штрафников ведутся? Ведутся. Ты хоть раз мне об этом доложил? Ни разу ни одной докладной – это как понимать, Василь Степаныч?

– Может, такие разговоры и ведутся, – спокойно отвечал Твердохлебов, – только вот беда, гражданин майор, я этих разговоров не слышал.

– Не слышал или делал вид, что не слышишь? – Нахальные, блестящие от алкоголя глаза особиста смотрели в упор.

– Не слышал, – повторил Твердохлебов.

– Вот тут я как раз тебе и не верю, гражданин комбат.

– Почему?

– А меня так в ЧК учили – кто хоть раз в плен попал, родине изменил, тому верить нельзя. Проверять можно, а верить нельзя! – Майор налил из бутыли в стаканы самогона, поднял свой стакан. – Ну, давай еще по одной. Хорош самогон, свекольный, что ли?

– Вроде свекольный…

– В этих местах его хорошо варят… Вот ведь незадача, – усмехнулся Харченко. – Сколько ни боролись с самогоноварением, а гонят и гонят, сукины дети!

– А мы пьем и пьем, – усмехнулся и Твердохлебов. – Не справилась, выходит, советская власть.

– На войне послабление сделали. Всему свое время – придушим и самогонщиков.

И выпили опять. Закурили. Харченко вновь сел на своего конька:

– Ты для чего командовать штрафниками поставлен? Чтоб знать, чем каждый солдат дышит. С какими мыслями встает и с какими спать ложится. А через тебя и я это должен знать. А потому придется тебе, Василь Степаныч, регулярно докладные мне писать. Об атмосфере и обстановке, и кто в чем замечен.

– Доносы, стало быть? – спокойно спросил Твердохлебов.

– Не доносы, а своевременные сигналы, – поморщился Харченко. – Другие комбаты пишут и ничего, морды не воротят. А ты у нас, выходит, особенный?

– Я – штрафной, – просто ответил Твердохлебов.

– Значит, и спрос втрое. – Харченко посмотрел на светящийся циферблат больших круглых часов, поднялся из-за стола. – Засиделся я у тебя. Будем считать, политбеседу провели.

– Будем считать… – развел руками Твердохлебов.

Всю ночь они шли через лес. Изредка Глымов останавливался, освещал карту в планшетке фонариком, звал:

– Слышь, Муранов, глянь-ка… правильно топаем?

Павел Муранов смотрел на компас, сверялся с картой:

– Правильно… Скоро линия фронта должна быть.

– Когда скоро?

– Днем подойти должны. Придется еще одну ночь в лесу коротать…

И снова глухо шумели ветви кустарника, раздвигаемые руками, слышались смутные шаркающие шаги, тихое покашливание. Шли молча, гуськом, ориентируясь на затылок друг друга. Где-то в лесной глубине громыхнул выстрел, истошно прокричала ночная птица. Бойцы замерли, долго стояли неподвижно.

– К-кто это? – заикаясь, спросил Леха Стира.

– Крокодил сиамский, – пробурчал Глымов. – Топай давай…

– Нет, правда, кто это так по-человечьи?

– Выпь ночная… птица такая есть.

– А филин страшней ухает?

– Еще услышишь. Смотри, от страха штаны не намочи.

На исходе ночи забрались в самую буреломную чащобу, разожгли небольшой костер, ножами вскрыли банки с тушенкой, торопливо поели, откусывая большие куски хлеба.

– Дрыхнуть нам тут до утра, – сказал Глымов, закапывая пустые консервные банки в неглубокую ямку. Аккуратно присыпал землей, заложил кусками дерна. – Стира и Муранов на карауле, остальные – бай-бай. Меняемся через два часа.

– Э-эх… – вздохнул Глеб Самохин, расстилая поближе к горячим углям бушлат, – а мужики сейчас небось баб по сеновалам щупают… а кто и на мягкой перине устроился…

– Кого там щупать-то? – отозвался Родион Светличный. – Одни скелеты.

– Не скажи, – улыбнулся Жора Точилин. – Одна такая пухленькая была… конопатенькая!

– Раз пухленькая, значит, ее немцы до нас употребили, – добавил Леха Стира, тасуя колоду карт.

– А у тебя одна только пакость на языке, картежная твоя душа, – пробормотал осуждающе Антип Глымов. – А ну, брысь отсюдова в караул!

Догорающие угли костра засыпали землей. Стало темно – ни зги. Разведчики укладывались спать, сопели, вздыхали. Муранов и Леха Стира устроились с краю, каждый уставился в темноту широко раскрытыми, невидящими глазами. Хотя у Лехи глаза были кошачьи и он хорошо видел карты, которые тасовал, как заведенный.

В медсанбате хирург в грязном окровавленном халате, с мощными волосатыми ручищами, тоже перепачканными кровью, делал операции, словно орехи щелкал.

– Следующего давайте.

На топчан, весь в пятнах крови, положили очередного раненого. Тот глухо стонал, стиснув зубы и закрыв глаза. Голова и грудь его были перетянуты грязными бинтами.

– Терпи, браток, – грубоватым голосом говорил хирург. – Анестезия кончилась.

– Это штрафник, – шепнула сестра. – Одиннадцатой армии, полк Ефремова…

– Влейте в него спиртику грамм триста, – сказал хирург, беря в руки скальпель.

Медсестра метнулась куда-то, вернулась с полной склянкой и, приподняв голову солдата, прошептала:

– Выпей-ка, миленький. Небось, к спиртику-то привыкший…

Раненый открыл глаза, взгляд прояснился:

– Давай… – прохрипел он.

Медсестра осторожно вылила в раскрытый рот всю склянку. Раненый судорожно глотал, по небритому подбородку текла драгоценная влага.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – бормотал хирург, орудуя скальпелем и щипцами.

– О-о-о, твою мать, в креста, в гробину, в печень, в голову! – матерился раненый, выпучив глаза от боли.

– Как ты сказал? В креста, в гробину? Этого еще не слышал… заковыристо! – одобрил хирург, бросая в большой таз, полный бинтов, тампонов и крови, очередной осколок и кусок раздробленной кости. – Следующего давайте.

Савелий Цукерман на топчан вскарабкался сам.

– Ну, за такую рану хирургу сто грамм ставить надо, – усмехнулся врач, скальпелем вспарывая засохшую повязку на бедре. – Потерпишь или спирту глотнешь?

– Потерплю, – ответил Цукерман.

– Тоже штрафник, – сказала медсестра, глядя в бумажку. – Одиннадцатая армия, сто семнадцатая дивизия, батальон Твердохлебова.

– Ну терпи, штрафник, такая твоя планида – терпеть да жалобы писать… Так, порядок… – хирург вынул пинцетом пулю, но, вместо того чтобы бросить ее в таз, внимательно начал рассматривать. – Так, так… интересно… Валюша, выйди-ка из операционной.

Операционной называлась часть огромной батальонной палатки, отделенная рваной простыней. За эту простыню и нырнула послушно худенькая большеглазая медсестричка. Хирург быстро наложил швы на рану, перетянул бинтом, и его большое одутловатое лицо склонилось на Цукерманом:

– Это у тебя первый бой был?

– Первый.

– И куда же тебя теперь направлять? В трибунал?

– Почему в трибунал? – черные глаза Цукермана со страхом смотрели на врача.

– А куда же? По долгу службы я должен это сделать. Самострельщик ты, сукин сын. Пуля-то наша…

– Я… я… нечаянно… я… – забормотал Цукерман.

– Э-эх, парень… хитрый ты хорек, а еще из штрафбата… – брезгливо поморщился врач. – Ладно, устав нарушаю, но пожалею… на первый раз. Больше с таким ранением чтоб в медсанбате не появлялся. Под расстрел пойдешь, ты меня хорошо понял?

– П-понял…

– Люди руки, ноги теряют, жизни кладут, а ты… За что в штрафбат попал? Наверное, тоже самострел? Не удивлюсь, если трус такой.

– Я, товарищ врач… я клянусь вам, больше никогда… испугался я… – снова беспорядочно забормотал Цукерман, и в глазах у него стояли слезы.

– Следующего давайте! – разогнувшись, громко произнес хирург.

Под утро Глымов поднял разведчиков. Съели тушенки с хлебом, затоптали остатки костра, присыпали землей.

– Все проверили! – приказал Глымов.

Еще не совсем проснувшиеся штрафники проверили свое снаряжение.

– Попрыгали! – вновь приказал Глымов и первым стал подпрыгивать, проверяя не звякает ли что, не брякает.

– Муранов первый, мы за ним. Замыкающий – Жора Точилин.

Пошли, сутулясь под тяжестью вещевых мешков. Шуршала трава, шелестели отодвигаемые ветви, радостно кричали ранние пичуги.

– Слышь, а я это… ночью на Гитлера погадал, – вдруг заговорил шедший в середине Леха Стира.

– Тебя, Леха, точно в детстве пыльным мешком огрели – до сих пор пыль не выветрилась, – отозвался Глымов.

– Я тебе говорю – точно гадал! – обиделся Стира. – Я гадать могу получше любой цыганки! Карту наскрозь вижу!

– Что ж тебе карты сказали?

– К этой зиме Гитлеру капут будет, – уверенно сообщил Стира.

Павел Муранов коротко рассмеялся и покрутил головой.

– Брехло… – сплюнул с усмешкой Жора.

– Чего брехло? Чего брехло? – обиделся Леха Стира. – Три раза скидывал, и три раза гроб ему выходил, аккурат под Новый год!

– А пораньше нельзя? – спросил Точилин.

– Я картам не приказываю, они сами показывают.

– Когда в очко шельмуешь, то приказываешь, – сказал Точилин.

– Не, Жора, ты не прав. Не приказываю – просто вытаскиваю, какую мне нужно… – возразил Леха Стира. – А когда на судьбу прикидываешь – тут они сами говорят.

– Ну гляди, балаболка, – проговорил Глымов. – Ежли Адольф к Новому году копыта не отбросит, я тебе лично язык отрежу.

– До того времени, ротный, или шах издохнет, или Насреддин помрет, или осел заговорит, – засмеялся Муранов.

– А при чем тут я? – искренне обиделся Леха Стира. – Карты говорят, я перевожу только…

Муранов, шедший впереди, обернулся с улыбкой:

– А я тебя буду переводить.

– Так я и думал, – вставил Родион Светличный. – Товарищ Муранов любит переводить, только совсем не то, что написано.

– Когда же такое было? – нахмурился Муранов.

– А всегда, когда вы Маркса переводите! Или Ленина, на язык пролетариата.

– Послушайте, вы, троцкист недобитый, я вам уже много раз говорил… – закончить Муранов не успел – взрыв шарахнул прямо перед ним. Муранова подбросило и кинуло на землю. Так он и остался лежать, раскинув руки.

Разведчики бросились к нему. Живот у Муранова был весь в крови, и перепачканное землей лицо тоже кровоточило. Он силился что-то сказать, но вместо слов на губах пузырилась розовая пена.

– Амба… не жилец… – тихо сказал Глымов и сплюнул.

И словно услышав его слова, Муранов перестал дышать, и глаза остекленело уставились в небо. Глымов пальцами опустил ему веки.

– Откуда тут мина? – перепуганно спросил Светличный. – Сколько еще до линии фронта?

Глымов открыл планшетку, посмотрел на карту:

– Пять верст как одна копеечка. Загодя фриц страхуется. Вот что значит береженого Бог бережет.

– Как теперь пойдем? – спросил Светличный. – Может, мины тут на каждом шагу понатыканы?

– А что ты предлагаешь? Обратно повернуть?

– Я не предлагаю – я спрашиваю, – пожал плечами Светличный.

– Приказ надо выполнять, а не спрашивать, – зло ответил Глымов. – Закопать его. И чтоб следов не осталось.

Теперь они двигались на большом расстоянии друг от друга, осматривая каждый куст и траву перед ногами. Солнце стояло в зените и сильно припекало. Все чаще стали встречаться болотистые места, в окнах воды плавали разлапистые листья кувшинок. Шедший впереди Родион Светличный длинным шестом прощупывал мох и воду, выбирая места понадежнее. Ноги провались в болотную жижу почти по колено, и вытаскивали их с трудом, с чавканьем и хлюпаньем.

– Дальше сплошь болото… гиблое место… – тяжело дыша, сказал Светличный.

– Потонем мы тут… – обреченно вздохнул Степка Шутов.

– Ты шагай давай. Твое дело телячье.

Когда прошли немного, Глымов остановил Самохина и Светличного и сказал негромко, указав глазами на Шутова:

– Этого любовника, мать его, берегите. Не дай бог чего с ним стрясется – без переводчика останемся.

А через несколько шагов Глеб Самохин неожиданно провалился по пояс. Чем больше размахивал он руками, цепляясь за мох, тем глубже его засасывало. Глымов, пристроившись на высокой кочке, протянул ему шест. Леха Стира кинулся помогать.

Вдвоем они вытащили Самохина на твердое место. Тот едва переводил дух, глаза были перепуганные.

– Танки тут не пройдут, – оглядываясь, проговорил Светличный, – и артиллерия тоже…

Он внезапно остановился и поднял вверх руку. Шедшие за ним замерли на полушаге.

Из зарослей вышла лосиха с маленьким лосенком. Остановилась метрах в десяти от разведчиков, чутко повела мохнатыми нежными ноздрями, задрав большую комолую голову. Пепельно-серый лосенок от ощущения полноты жизни весело взбрыкнул задними ногами и поскакал к лесу. Лосиха медленно двинулась за ним.

Разведчики с кривыми ухмылками переглянулись, утерли рукавами мокрые лица. Жора сказал:

– Жареная на костре лосятина – вкуснее жратвы на свете не бывает.

– Человечина повкуснее будет, – отозвался Глымов, когда они снова тронулись в путь. Болото осталось позади, впереди чернел лес, идти стало легче.

– Чево-о? – Степка Шутов от удивления даже рот открыл. – Пробовал, что ли?

– Довелось… – Глымов размеренно шел вперед, раздвигая рукой ветви, не оборачивался.

– Как это? – не выдержал Жора. – С голодухи, что ли?

– С нее самой…

– Н-да-а, с тобой, Антип Петрович, не соскучишься, – подал голос Светличный. – Как же можно человека есть?

– Как, как! – раздраженно проговорил Леха Стира, вступаясь за своего пахана. – К примеру, в побег идут двое, а третьего уговаривают, как бычка… подкармливают его…

– Как это подкармливают? – опешил Степка Шутов и даже остановился.

– Ну, чтоб упитаннее был. А потом в тайге, когда совсем оголодают, «бычка» этого прикончат и едят всю дорогу. Покуда к обитаемым местам не выйдут. Я правильно объяснение дал, Антип Петрович?

Глымов не ответил.

– Нет… это же кошмар какой-то… – Степка Шутов не верил своим ушам.

– Давай на тебя погадаю, Шутов? Может, тебе такая судьбина выпадет?

– Да пошел ты к чертовой матери, сволочь! Ты хоть соображаешь, о чем говоришь?! – истерично заорал Родион Светличный. – Вы же не люди! Вы… вы хуже зверей!

Глымов резко развернулся, подошел к Светличному вплотную, так близко, что их лицо почти касались друг друга:

– Ты, я слышал, коллективизацией в Орловской губернии командовал. Было такое?

– Д-да… я был представителем ЦК партии, но я…

– По твоему приказу все отбирали… до последнего зернышка? Гнилую картошку и ту забирали…

– Ликвидация кулачества как класса – это была генеральная линия…

– А моя мать двоих детишков своих убила, чтоб оставшихся прокормить… – Глымов проглотил ком в горле, кадык на шее дернулся, под скулами набрякли желваки. – Я своих братишек ел, а ты… сука подлючая… хлеб да сметану жрал, которые у меня отнял…

– Я повторяю, я был представителем ЦК партии и выполнял инструкции… – начал снова оправдываться Светличный. – Это революция…

– Чтоб люди от голода друг дружку ели – такую ты мне революцию устроил? – прохрипел Глымов. – Я таким, как ты, мамку свою, братьев своих, которых я ел, дом и землю, которые вы у меня отобрали, добро последнее… подыхать буду – не прощу… На этом и на том свете не прощу… я вас тоже… зажарю и буду жрать… – Глымов даже вставными железными зубами лязгнул, глядя в глаза Светличному. Потом резко развернулся и пошел вперед.

Потрясенный Светличный застыл, словно в столбняке.

– Пошли, уполномоченный ЦК! – хлопнул его плечу Леха Стира. – Лекция о революции закончилась.

Лес стал редеть, пошел подлесок, который просматривался со стороны поля и немецких укреплений. Они залегли. Глымов долго смотрел в бинокль, изредка роняя:

– Колючка в три… нет, в четыре ряда, с консервными банками… и мин там понатыкано – будь здоров, не кашляй… Пулеметные точки вижу – три… пять… семь… пока только семь точек вижу. Каждая точка с укрытием. Там и минометы стоят наверняка… Ага, вон штабной блиндаж вижу! Леха, у тебя глаз острый, погляди-ка…

Леха Стира взял бинокль, присмотрелся.

– Глухой номер, Антип Петрович. Тут мышь не проскочит…

– Тебе бы только в карты шлепать – лучше получается. – Глымов отобрал у него бинокль, снова долго смотрел, бормотал: – На передке знающего чина не найдешь. Знающие поглубже живут. Майоры… подполковники… Ладно, вечерком попробуем рыпнуться. Бог не фраер, надоумит, если что… – Глымов запихнул бинокль в футляр, скомандовал: – Маскируйся. Темноты ждать будем. И до вечера чтоб мертвые были.

– Будем спать, значит, – весело подытожил Стира.

– Нет, развлекать нас будешь, фокусы свои показывать, – ответил Глымов.

– Это всегда пожалуйста, с нашим удовольствием. – Стира выудил из-за пазухи затрепанную колоду, широким жестом пригласил остальных. – Подгребайтесь поближе, товарищи, бесплатно показываю… Так, пожалуйста, гражданин, то есть товарищ Светличный, возьмите из колоды любую карточку, посмотрите и всуньте обратно в колоду. Только мне не показывайте.

Светличный неуверенно вытянул карту, посмотрел и так же неуверенно втиснул в колоду.

– Благодарю вас. – Леха Стира быстро перетасовал карты, стал бросать их одну за другой на расстеленный на земле бушлат. Когда очередь дошла до червонного короля, остановился, улыбнулся Светличному: – Она самая?

– Она самая, – заулыбался Светличный. – Как вы узнали?

– Секрет фирмы, запомнил. Возьмите еще пару карточек.

Светличный вытянул две карты, потом впихнул обратно, но в разные места колоды: одну ближе к низу, другую – в середину. Леха Стира перемешал колоду, глядя отсутствующими глазами в сторону, снова стал бросать карты на бушлат. Наконец выпала бубновая девятка:

– Это первая карточка. Правильно?

– Совершенно верно, – почти с испугом согласился Светличный.

Стира еще немного покидал карты и сказал, когда вышла семерка треф:

– А вот это будет вторая.

– Просто мистика… – покачал головой Светличный.

– Я ж говорю, проходимец, – ухмыльнулся Глымов. – Как тебя до сих пор в компании на перо не поставили?

– Для этого, уважаемый Антип Петрович, за руку поймать надо, – с достоинством парировал Леха. – А подобной лажи с Лешей Старой случиться не может. Я во время второй своей сидки на киче с начальником на срок играл!

– Ой, заливаешь, Леха! – оживился Глымов, и все заулыбались.

– Охота была! – Стира обиженно поджал губу. – Он сам напросился. Говорит, я банкую, а если банк сорвешь с трех раз, лично напишу прошение о сокращении тебе срока на три года за примерное поведение.

– А проиграешь? – спросил Жора.

– А проиграю – три года сверху, как за побег. Я отказывался, как только мог. Он – ни в какую! Играй, паскуда, или в карцер на десять суток пойдешь! Ну, и пришлось играть. – Стира замолчал, сосредоточенно тасуя карты.

– Ну и что, проиграл? – не выдержал Жора.

– Выиграл, конечно.

– Срок скостили?

– Держи карман шире, – вздохнул Леха Стира. – Разве начальникам можно верить?

Все негромко рассмеялись, а Стира продолжил с глубокой обидой:

– Он, конечно, сказал, что написал прошение, а потом через месяц сказал, что отказ пришел. Наврал, конечно, сука рваная, никуда он не писал… Но пользу я от этого дельца поимел – начальник меня при кухне работать поставил, из уважения. Я за два месяца сразу пять кило прибавил. – Леха Стара хитро подмигнул, и все вновь рассмеялись.