Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Не думаю… – вздохнул Телятников. – Он столько перенес… и выстоял… мужественный человек… терпеливый. А так получается – всех штрафников обманываем.

– Все, прекратили дискуссию, Иван Иваныч! – Словно защищаясь, Лыков выставил перед собой руки. – С меня одного гуманиста по ноздри хватило! Откуда вы только беретесь, такие сердобольные?

– Из тех же ворот, откуда и весь народ, – улыбнулся Телятников.

Холодное солнце стояло в зените, ветер гнал по низкому свинцовому небу клочья облаков. В глубине позиций штрафного батальона в шесть шеренг построились штрафники. Шеренги тянулись длинные, метров по двадцать. Штрафники были исхудалые и небритые, но в справных телогрейках и шинелях, в целых кирзухах, и все при оружии – автоматы или винтовки, у многих в кобурах еще и пистолеты, на поясах штык-ножи, гранаты, за плечами вещмешки.

Рядом с Твердохлебовым шагал размашисто начальник особого отдела подполковник Зубарев, за ними пятеро сержантов-особистов и адъютант, лейтенант Цветков. Они шли, бегло поглядывая на лица штрафников. Вдруг Твердохлебов остановился перед долговязым штрафником лет тридцати пяти, с длинным лошадиным лицом и веселыми голубыми глазами.

– Фамилия? – спросил Твердохлебов.

– Ложкин. Тимофей Савельич. – Штрафник улыбнулся, показав большие желтые, как у лошади, зубы. – Бывший лейтенант, командир взвода триста девянадцатого стрелкового полка, товарищ командир бригады.

– Что натворил, Ложкин? – спросил Зубарев.

– Та ничого особенного, гражданин подполковник. С командиром роты подрался. В карты играли, а он шельмовать начал. Ну и повздорили. А он телегу на меня накатал командиру полка. Вранья там було видимо-невидимо, шо я пьяница, шо я антисоветский элемент, шо я солдатские пайки ворую… А командир полка поверил и – под трибунал меня.

– Невинная овца, получается, – усмехнулся Зубарев.

– Почему невинная? В карты играл, подрался – шо було, то було…

– Бессмысленно с ними беседы беседовать. – Зубарев глянул на Твердохлебова. – Они все не виноватые и в штрафники попали по ошибке. – Подполковник повернулся к строю, почти выкрикнул: – Внимание, штрафники! Это ваш новый командир – Твердохлебов, комбриг штрафной бригады. Беспрекословно выполнять все его приказы. За невыполнение – расстрел! Скоро наступление, и каждый из вас сможет в бою искупить свою вину перед Родиной! Кровью искупить! За трусость в бою – расстрел! За уклонение от выполнения боевой задачи – расстрел!

– Вы их вовсе запугали, гражданин подполковник, – вполголоса сказал Твердохлебов.

Зубарев замолчал, покосился на Твердохлебова, проговорил:

– Пожалуйста, говорите вы…

– Вон в том леске вас ждут пилы и топоры! Топайте все туда, и придется хорошо поработать! – Твердохлебов показал на кромку леса.

Штрафники повернулись к лесу, видневшемуся вдали. Затем один неуверенно шагнул вперед, пошел, оглянулся на Твердохлебова, зашагал быстрее. За ним – второй, третий, и вот уже тысячная толпа рысцой устремилась клесу…

– К послезавтра плоты и настилы должны быть готовы, – сказал Зубарев.

– Будут готовы, гражданин подполковник, – ответил Твердохлебов, глядя вслед удаляющейся толпе. Густой топот доносился до них.

В лесу здесь и там стучали топоры. С глухим шумом, цепляясь за кроны соседних деревьев, обрушивались на землю березы и ели. Ждавшие в сторонке солдаты тут же принимались обрубать сучья, распиливали стволы вдоль.

Пять-шесть человек, как бурлаки, обвязавшись одной веревкой, тащили половинки длинных стволов поближе к реке. Там в зарослях кустарника сбивали из них плоты, связывали веревками, сколачивали большими семивершковыми гвоздями.

– Костров не разжигать! Соблюдать маскировку! Чтоб с воздуха вас не заметили. – Ротный Шилкин ходил от одной группы к другой и повторял охрипшим голосом: – Костров не разжигать! Соблюдать маскировку.

Твердохлебов стоял на берегу реки и смотрел на противоположный берег, дымил самокруткой. Река не казалась такой уж широкой. Гладкие волны, отливая сталью, катились вдаль. Берег напротив был неплохо виден – лишь серые клочья тумана путались в голом осеннем кустарнике. Метров за двести от кромки берега начинались немецкие окопы, пулеметные гнезда, брустверы из камней, земли и мешков с песком.

Твердохлебов смотрел в бинокль, медленно вел его по линии обороны противника.

Неподалеку от него сидели на камнях ротные командиры Шилкин, Балясин и Глымов. Курили, переговаривались:

– Ширина-то плевая – метров двести, не больше, – говорил Шилкин.

– Нам страшна не ширина, а глубина, – сказал Балясин.

– На середке глыбко, – сказал Глымов. – Я плавал ночью, нырял…

– В такую холодрыгу? – недоверчиво посмотрел на него Шилкин.

– Метра два с половинкой будет, – закончил фразу Глымов. – С обмундировкой, да с автоматом, да с гранатами – человек враз потонет.

– А пушки?

– Про пушки и говорить нечего, – махнул рукой Балясин.

– Ох, братцы, вас послушать, так голяком переправляться надо, – сказал с досадой Шилкин.

– Вон наш Жуков стоит – он все уже решил, как надо, – усмехнулся Глымов.

– Не, не Жуков… Рокоссовский, – улыбнулся Балясин.

Ночью работы не прекращались. Стучали топоры, визжали пилы, слышались крики:

– Поберегись!

И с шумом падало дерево, глухо ударяясь о землю, летели в стороны обломки сучьев. В глубине леса раздался истошный крик – это поваленное дерево ударилось обрубленным комлем о землю, комель подпрыгнул и со страшной силой ударил оказавшегося рядом штрафника. Того отбросило метров на десять, и на землю он упал уже мертвый. Подбежавшие люди только и смогли, что закрыть ему глаза.

– Повезло, – сказал кто-то. – Сразу отошел, не мучился…

– Что встали! – заорал издалека ротный. – Давай за дело! Я один, что ль, сучья обрубать буду?!

– Как рубить-то? – спросил еще кто-то. – Темень уже – не видать ни хрена.

– А вот так и рубить! Не бойсь, не промахнешься! А промахнешься – в медсанбат отправят, опять хорошо! Костров не разжигать! Давай! Давай!

В блиндаж Твердохлебова ввалился рослый мужик в офицерской шинели без погон, в шапке, в начищенных сапогах.

– Кто тут комбриг будет? – громко спросил он, приглядываясь к штрафникам, сидевшим за столом.

– Я буду, – ответил Твердохлебов. – Никак артиллерия прибыла?

– Она самая. – Мужик прошел к столу, по очереди стал здороваться со всеми за руку, повторяя: – Воронцов Тимофей… Воронцов Тимофей… Воронцов Тимофей.

– Сколько пушек прибыло? – спросил Твердохлебов.

– Двадцать одна сорокапятка. Я командиром буду.

– В каком звании ходил, Воронцов?

– Ходил в капитанах, – улыбнулся Воронцов, погладив короткие щегольские усы. – Сказали, плацдарм возьмем – майором стану.

– Чего так мало? – оскалился Балясин. – Лучше сразу – в генералы.

– Да я не против, можно и в генералы, – вновь улыбнулся Воронцов и тут же спросил: – Плоты видел – они выдержат? Пушки-то тяжелые.

– Должны выдержать, – ответил Твердохлебов. – Садись. Мы как раз мозгуем сидим, как завтра начнем…

Воронцов подвинул себе табурет, сел между Глымовым и Балясиным, положил шапку на стол, и лицо его, несмотря на щегольские усики, мгновенно стало серьезным, даже сердитым…

Рассвет еще не наступил – медленно синела, светлела ночная темень, – а весь берег уже пришел в движение. Солдаты, как мухи облепив деревянные плоты, тащили их к реке, тянули за веревки. Плоты спихивали в воду, канатами удерживая их у берега, укрепляли настилы и по ним вкатывали пушки. Один плот – одна пушка. Колеса со всех сторон обкладывали «башмаками» – скошенными поленьями, привязывали веревками к крючьям, заблаговременно вбитым в доски.

Твердохлебов наблюдал за погрузкой с косогора. Рядом стояли Воронцов, Глымов, Балясин, другие командиры и чуть поодаль – отец Михаил. На нем была темная ряса, надетая поверх телогрейки, на груди в рассветном воздухе блистал крест.

– Отец Михаил, а крест у тебя вправду золотой? – спросил бывший капитан Воронцов.

– Теперь я понял, за что тебя разжаловали, – ответил отец Михаил.

– За что же, интересно? – улыбнулся Воронцов.

– За то, что дурацкие вопросы задавать любишь, – сказал отец Михаил.

– Не дай бог немец ударит сейчас по берегу из минометов – всех положит, – пробормотал Твердохлебов.

– Не каркай, Василь Степаныч, – возразил Воронцов. – Немец сейчас дрыхнет без ног и во сне голых фройлен видит.

– Лучше скажи, когда наркомовские наливать людям будем? – спросил Глымов.

– На всех-то и по капле не хватит, – ответил Твердохлебов.

– Сколько хватит, столько и выпьют.

– А может, не надо? – спросил Шилкин.

– Это почему еще? – нахмурился Глымов.

– Помирать трезвым надо. Выпившим как-то срамотно… – сказал Шилкин и вдруг подошел к отцу Михаилу: – Благослови, батюшка.

– Ты ж неверующий? – прищурился отец Михаил.

– А что, неверующему нельзя благословения просить?

– Можно… – вздохнул отец Михаил. – Вам, служивые, все можно…

Твердохлебов смотрел, как отец Михаил бормочет молитву Шилкину, а тот стоит, склонив голову. Потом отец Михаил перекрестил его, поцеловал в лоб.

И тогда Твердохлебов решительно подошел к священнику, снял с головы фуражку, проговорил:

– Благослови и меня, святой отец…

А следом за ним к отцу Михаилу потянулась длинная цепочка солдат. Только Идрис Ахильгов и человек тридцать штрафников стояли в стороне.

– А вы чего, ребята? – спросил Шилкин, проходя мимо.

– Мы мусульмане, – ответил Ахильгов. – Муллу давай.

– Муллы нету, – развел руками Шилкин. – Как рука?

– Рука хорошо. Муллу давай.

Савелий Цукерман тоже помялся немного, потом встал перед отцом Михаилом.

– Я неверующий… некрещеный… и еврей…

– У Бога все люди – дети его, сынок. Много детей: и православных христиан, и мусульман, и других вероисповеданий. Одно святое дело вершим, сынок, – Россию у ворога отвоевываем. – И отец Михаил перекрестил Савелия, поцеловал в лоб.

Твердохлебов смотрел на большие круглые часы на руке. Быстро бежала секундная стрелка.

– Начали, ребята… – сказал он, и далеко за спинами штрафников послышались раскаты орудийных залпов, и в воздухе загудели снаряды. На берегу, там, где были оборонительные рубежи немцев, взмыли первые фонтаны земли. Гул снарядов нарастал, становился громче, и взрывы грохотали без перерыва, корежа землю, вскидывая черные фонтаны к небу.

– Хорошо работают пушкари, хорошо-о-о!! – кричал Глымов толпившимся у плотов штрафникам. – На куски рвут фашиста!

Артиллерийская канонада заполнила все пространство, залпы ухали один за другим, гул снарядов делался почти невыносимым, и через несколько секунд на другом берегу вырастала сплошная стена взрывов. Залп – гул – взрывы… Залп – гул – взрывы…

Твердохлебов смотрел на часы, говорил сам себе:

– Сейчас пойдем…

И наступила тишина. Артподготовка кончилась.

– На полчаса раньше кончили, гады… – пробормотал Твердохлебов и, подняв голову, закричал: – Пошли, ре-бята-а-а, пошли-и-и!!

Рассвет набирал силу. Первые плоты солдаты шестами отпихнули от берега, и они медленно поплыли, чуть притопленные. Вода захлестывала на сапоги, журчала между бревен.

Один плот… второй… третий… четвертый… Скоро вся река была заполнена плотами, на которых жались друг к другу солдаты, громоздились орудия.

Плоты двигались по неподвижной речной глади почти бесшумно. По бокам стояли солдаты с шестами, отталкивались от дна, стараясь удержать плоты перпендикулярно берегу. Разгорался рассвет.

И когда первые плоты достигли середины реки, в воздухе послышался протяжный вой и первые мины взорвались совсем рядом, подняв фонтаны брызг. И мгновенно взрывной волной с ближних плотов смыло солдат в воду. Они отчаянно забарахтались в воде, пытаясь снять с себя вещмешки с патронными коробками, гранаты с пояса, но телогрейки и шинели намокали быстро. Солдаты не звали на помощь – знали, что никто помогать не будет. Одни тонули, другие, кому удалось сбросить тяжелую амуницию, изо всех сил гребли к берегу противника. Только автоматы оставили при себе. И плыли, плыли среди взрывов, истошных стонов и криков.

А мины рвались одна за другой, многие попадали прямо в плоты, раскидывая в стороны солдат, сметая в воду орудия. Вода в реке словно закипела пузырями. Вой мин и взрывы заглушали крики раненых.

Затем вой превратился в густой рев – это заработала артиллерия немцев. Тяжелые снаряды густо взрывались на реке. Взрывались рядом с плотами, прямо на плотах, расщепляя бревна, убивая и калеча солдат, сбрасывая их в ледяную воду. Но как ни страшен был огонь артиллерии и минометов, штрафники продолжали грузиться на плоты, отталкивались от берега и плыли прямо в объятия смерти. Ротные Глымов, Шилкин, Балясин, Чудилин метались по берегу, подгоняя штрафников. Многие медлили, со страхом глядя на бурлящую воду, забитую людьми и плотами, и взрывы мин, вздымавших водяные смерчи.

– Давай, мать вашу! Резвее, братцы! Не телись! Пошел! Пошел! Ну, чего стал?! Чего трясешься?! В ухо захотел?!

– Плевое дело! Двести метров не будет! Очухаться не успеешь, а уже на том берегу!

– Глаза боятся – руки делают! Вставай, сучий хвост!

– Пошел, ребятки-и-и! Один раз помираем – другого раза не будет! Поше-е-ел!

– На миру и смерть красна, братцы!!

– За Сталина! За Расею-у-у!!

Рядом взвизгнула мина, и штрафники попадали на землю, прижимались к ней всем телом, и ротным приходилось пинками поднимать их.

А в кипящей реке барахтались тонущие солдаты, вой и взрывы мин заглушали их стоны и крики о помощи. И, глотнув последний раз воды, они уходили под воду навсегда…

Но первые плоты уже ткнулись в берег, и оставшиеся в живых штрафники прыгали в воду, тяжело бежали к полоске земли.

На одном из первых плотов был и Твердохлебов. Вместе с солдатами он отвязывал орудие и тянул вперед, вцепившись в мокрый канат. Орудие плюхнулось в воду. Его развернули лафетом вперед, потащили на берег.

На других уцелевших плотах творилось то же самое – штрафники стаскивали орудия в воду, бешено упираясь, толкали, тащили к берегу; согнувшись, несли на спинах ящики со снарядами.

По реке густо плыли пустые плоты, а мины все рвались среди них, и щепа летела в разные стороны, плоты вставали на ребро, тяжело переворачивались, всплескивая снопы воды.

А к немецким позициям уже одна за другой медленно двигались цепи штрафников, в тяжеленных от воды шинелях и телогрейках, с искаженными от ярости страшными лицами, и слышалось нарастая:

– Ур-р-ра-а-а!!

– Руби фашиста! На куски рви-и-и!

– За Родину-у!! Пошел, славяне, поше-е-ел! Само покатится-а-а!

– За Сталина-а-а!

– В креста, в гробину, в мать-перемать, горло зубами рви-и-и!

И первая волна накрыла окопы немцев, валом накатила на головы немецких солдат. И закипела рукопашная схватка… Били прикладами… ножами… кулаками… падали на землю, вцепившись друг другу в горло руками. Грохали короткие выстрелы, лязгали о каски ножи и стволы автоматов, глухо стучали приклады.

За первой цепью атакующих накатилась вторая. Третья, четвертая…

Оставшиеся в живых немцы поспешно отступали, бежали, даже не пытаясь отстреливаться.

Вслед им ударил частый автоматный и ружейный огонь. Полетели гранаты, загремели взрывы…

В штабе немецкой дивизии шло оперативное совещание. Лощеный полковник, стоя у карты, быстро говорил:

– Им удалось захватить плацдарм на этом участке фронта. Переправляются противотанковые орудия. Несмотря на большие потери, плацдарм расширяется до угрожающих размеров. Я уверен, это начало большого наступления русских. Надо немедленно сообщить командующему группой армий, господин генерал. Отсюда они могут выйти в тыл нашей группировке войск, и тогда под угрозой окажется судьба всего фронта.

– Прежде всего нужно не дать им возможности расширить плацдарм. И второе – сбросить их обратно в реку, – скрипучим голосом ответил генерал. – В ваше расположение будут переброшены два танковых полка и моторизованная дивизия «Ганновер». Артиллерия будет работать всеми стволами. Атакуйте и сбросьте их в реку…

И в то же самое время генерал Лыков докладывал по телефону в штаб армии:

– Бригада штрафников захватила плацдарм. Немец беспрерывно атакует. По всем данным, он уже стянул туда значительные силы, товарищ генерал-полковник… Пока держатся. Танковые атаки при поддержке больших сил пехоты не прекращаются уже сутки. Да, товарищ генерал-полковник, держатся. О потерях не докладывают. Все время просят боеприпасы. Слушаюсь… Слушаюсь… – Генерал Лыков положил телефонную трубку, вытер мокрый от испарины лоб, взял пачку «Беломора» и долго не мог вынуть из нее папиросу – пальцы мелко дрожали.

Уже горели немецкие танки, а танковая атака только разворачивалась. Дымом заволокло осеннее небо, не видно было солнца. И вокруг чадящих железных коробок лежали трупы немецких солдат, страшных в своей неподвижности. Но два танковых полка полным ходом шли вперед. Шли тесно, бок о бок, урчали моторами, ныряли в ямы, выползали на пологие бугорки, объезжали горящие танки, иногда сталкивались с ними, пятились, обходили – и беспрерывно вели огонь из башенных орудий. За танками бежали автоматчики.

Капитан Воронцов в обожженной прокопченной шинели, без фуражки, с растрепанными волосами, с таким же черным от копоти лицом, на котором сверкали, как у негра, белки глаз, метался от орудия к орудия, кричал сорванным, охрипшим голосом:

– По стволу наводи! По стволу! Огонь! Огонь! Огонь!

Пушки коротко рявкали, приседая и выплевывая короткое пламя. Многие орудия были покалечены – погнутые стволы, оторванные колеса лафеты, опрокинутые набок. И вокруг них в беспорядке разбросаны пустые снарядные ящики и тела убитых солдат… множество тел…

В окопах захлебывались пулеметы, гулко били противотанковые ружья… Двое штрафников примостились в неглубоком окопчике. Один давил на гашетку пулемета, другой поправлял ленту, вытаскивая ее из патронного ящика. И вдруг пуля ударила его в прямо в лоб. Он вскинул голову, и бесконечное удивление застыло в его глазах.

– Ты че, Васек? – спросил пулеметчик, мельком глянув на товарища, ткнувшегося лицом в землю. – Васек, Васек! – Пулеметчик тряс его за грудки и вдруг заплакал. – Васе-е-ек!

Он давил на гашетку и безудержно, чуть ли не навзрыд, плакал, глотал слезы и давил на гашетку, и треск очередей заглушал его плач. Но вот патроны кончились, пулеметчик, продолжая всхлипывать, пошарил по патронным коробкам – все были пустые. Он схватил гранату и вскочил, продолжая плакать, и пошел вперед, сам не понимая зачем. Слепая ярость охватила его и толкала вперед. Он плакал и шел во весь рост, и несколько пуль ужалили его в грудь, и он упал, вытянувшись во весь рост, с гранатой в руке…

Снаряды рвались беспрестанно, и от грохота взрывов, от стрельбы пулеметов и автоматов не было слышно криков и стонов раненых, и воздух был затянут мутной гарью, и фигуры штрафников, менявших позицию, перебегавших с места на место, казались черными привидениями…

Три танка казались неуязвимыми – снаряды взрывались перед ними, рядом с ними, но танки шли и шли вперед невредимые. Стволы их орудий ворочались вправо и влево, плевались огнем и смертью.

– Заговоренные они, что ли? – Тимофей Ложкин закинул автомат за спину, взял в руки по связке тяжелых гранат и, перевалившись через бруствер, пополз навстречу танкам.

– Давай за ним, – приказал Балясин, толкнув в спину худощавого штрафника, остроносого, с длинной шеей.

– А ты сам попробуй, – огрызнулся штрафник. – Подсказчику – говно за щеку!

– Давай за ним, или пристрелю, – Балясин сильно толкнул штрафника дулом автомата под ребра.

Тот сморщился от боли, отложил автомат и взял две связки гранат, немного помедлил, выглядывая из-за бруствера.

– Давай, браток, давай… – Балясин вновь подтолкнул его.

Штрафник поднялся, перевалился через бруствер и пополз. А через секунду пуля нашла его, и он затих в нескольких метрах от окопов.

Еще один штрафник вылез из окопа и пополз вперед. Забрал у убитого связки гранат, двинулся дальше, прижимаясь к спасительной земле.

А Тимофей Ложкин был уже перед танком. Привстал и метнул длинной ручищей связку гранат – точно под передок черно-зеленой коробки. Ухнул короткий взрыв, полыхнуло пламя. Лопнувшая гусеница разматывалась на бешеной скорости, танк развернуло, черный дым охватил его. Из люка стали выбираться танкисты, их встретил град пуль. Один танкист упал с брони на землю, другой повис в люке, выбравшись только наполовину.

– Один – ноль в нашу пользу! Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – у Ложкина осталась еще одна связка гранат, и он пополз к другому танку. Тот шел за первым, обогнул его и, не снижая хода, устремился на окопы.

Ложкин оказался слева от танка, встал на колени и метнул связку танку прямо в бок. И тоже попал!

– В рот тебе кило печенья! Два – ноль в нашу пользу, – пробормотал Ложкин, глядя, как рванул взрыв, и танк резко остановился, завертелся на месте, глубоко вспахивая землю вокруг себя.

Третий танк получил снаряд из орудия Воронцова прямо под башню.

Твердохлебов кричал в трубку телефона, сидя на дне окопа и глядя, как вдалеке трое солдат пытаются поднять на колеса орудие, лежавшее на боку. Мины рвались на позициях батарей, над окопами, кося осколками налево и направо.

– Снаряды на исходе! Большие потери! Боеприпасы кончаются! Почему не подходят главные силы?! Почему нет наступления?! До вечера не продержимся! Повторяю, до вечера нас уничтожат всех! Что?! Не слышу! Я убитых не считаю, я живых считаю! От бригады осталось меньше батальона! Повторяю! Меньше батальона!

– Что ты заладил, как попугай! – кричал в ответ генерал Лыков. – Ты слушай, что я говорю! Оставишь плацдарм – расстреляю собственноручно! Всех расстреляю! Слышишь, комбриг херов! Штрафная морда! Если по твоей вине сорвется наступление – на Колыму обратно поедешь! До конца жизни! Стоять, сволочь! Стоять до последнего! Алло! Связь! Связь! – В трубке стояла мертвая тишина. Лыков швырнул трубку на аппарат. – Связи больше нет! Гаврилов! Где ты там, черт тебя?!

В блиндаже появился старший лейтенант, перепугано смотрел на разъяренного генерала.

– Вышли связистов. Пусть связь с Твердохлебовым восстановят. Сам с ними пойдешь!

– До самой реки, товарищ генерал? – спросил старший лейтенант.

– До самой! А надо будет, и на тот берег переправишься! Мне связь нужна! Что, сразу в штаны наложил? А как там люди гибнут?!

– Есть восстановить связь, – проговорил старший лейтенант и выбежал из блиндажа.

– Привыкли по штабам задницы греть! На передок не выгонишь, вояки, мать твою… – в сердцах выругайся Лыков.

Начальник штаба посмотрел на карту, проговорил:

– Может, из полка Белянова ему батальон бойцов послать?

– Полк Белянова через два часа в полном составе должен быть на участке наступления. Все силы туда стянуты! – Лыков ладонью припечатал карту на столе. – Взвода лишнего нету!

Танки неумолимо катили вперед. Пошли в атаку немецкие автоматчики.

Руки отца Михаила сводило судорогой, обжигало раскаленной гашеткой пулемета. Насупившись, он смотрел в прорезь прицела и бил короткими очередями, цедил сквозь зубы:

– Проклятые… вороги… могилу найдете здесь… могилу вам всем…

Толстые щеки отца Михаила тряслись, борода сбилась на сторону, длинные волосы свалялись прядями, закрывали лоб, падали на глаза, и он нервно дергал головой, откидывая их в сторону. И вдруг он мельком глянул на небо и замер…

В мутном тумане черной гари явственно высветилось лицо Божьей Матери Казанской. Ее скорбные глаза смотрели на землю… смотрели на отца Михаила. Космы дыма плыли по образу Богоматери, на мгновения застилая ее совсем, и вдруг пропадали, и тогда она была видна ясно и светилась ярким светом…

Отец Михаил задохнулся, встал, широко перекрестился…

В штабе немецкой группы армий громадная карта фронта занимала всю стену кабинета командующего. Сам командующий, невысокий, упитанный, лысый генерал, стоял у карты и с мрачным видом слушал доклад дивизионного генерала:

– Ликвидировать плацдарм, захваченный русскими, пока не удалось. Большие потери – три танковых батальона выведено из строя. Мы продолжаем атаковать, но, если позволите, экселенц, есть некоторые соображения.

– Я слушаю.

– Мы ждем наступления русских в этом районе большими силами. Но разведка докладывает, что на том берегу не видно скопления войск. Ни техники, ни пехоты.

– Вы думаете, Рокоссовский блефует? Этот плацдарм – отвлекающий маневр?

– Я теперь убежден в этом, экселенц, они начнут наступление совсем в другом месте. А мы уже стянули туда пехоту, танки, артиллерию. И несем ощутимые потери. А главное, экселенц, мы потеряли драгоценное время для перегруппировки сил и даже не знаем, где русские нанесут главный удар.

Командующий уставился на карту, испещренную красными и синими значками и стрелами. Он мучительно раздумывал.

Докладчик ждал.

– Нанесите по этому плацдарму массированный удар артиллерией, – наконец проговорил командующий. – Я с вами согласен, Штрумпф, это отвлекающий маневр. Они бросили больше пяти тысяч солдат на заведомую гибель. Щедрость русских воистину вызывает восхищение. Если бы у Германии было столько же солдат, то и тогда, думаю, мы не решились бы так их тратить.

Артиллерийский удар был страшен. Казалось, вздыбилось все побережье, где закрепился десант штрафников. Исполинские фонтаны земли, человеческие тела, обломки укреплений взлетали к небу, гарь и копоть застили небеса, и наступили сумерки, хотя день едва перевалил за середину.

Пушки на артиллерийских позициях Воронцова раскидало в разные стороны, громадные воронки зияли здесь и там. А в воздухе пронзительно выли снаряды и обрушивались на землю страшными взрывами.

В блиндаже комдива Лыкова резко зазвонил телефон. Лыков схватил трубку, и мужской голос произнес:

– Через минуту вскрыть пакет! Удачи тебе, Лыков! Начинай!

Лыков схватил пакет, лежавший на столе, надорвал, вынул лист бумаги, прочитал и сказал Телятникову:

– Через пять минут начинаем! – Он снова взял трубку, крикнул: – Всем соединениям передать сигнал наступления! Да, всем! Начинаем!

В блиндаже стало тихо. Лыков, застегивая дрожащими пальцами мундир, проговорил:

– Выезжаем, Иван Иваныч. Как раз приедем после артподготовки…

– Как там штрафники? – Телятников тоже встал. – Связи до сих пор нету. Поди, погибли все…

– Главное, задачу они выполнили, честь им и хвала. Что поделаешь, Иван Иваныч, это война. Лично доложу Рокоссовскому, лично! – И комдив вышел из блиндажа.

Как ни страшен был артиллерийский удар, наступившая тишина была еще страшнее. Отец Михаил шел по полю, по разбитым укреплениям. Иногда он быстро подходил к лежащему пехотинцу, наклонялся над ним, пытаясь убедиться, жив тот или мертв, потом вставал и шел снова, оглядывая мертвое поле у реки, искореженную технику.

Он шел и через каждые десять шагов склонялся над неподвижным штрафником, тряс его за плечи, заглядывал в лицо, бормотал:

– И ты, сынок… ах, сынок, сынок…

Издалека он узнал Балясина, кинулся к нему. Лицо ротного было залито кровью, голова безвольно моталась из стороны в сторону.

– Балясин, Балясин… ох, Господи, прими душу твою с миром…

А рядом лежал Чудилин. Он лежал, навалившись на противотанковое ружье. Отец Михаил перевернул его на спину, закрыл глаза, перекрестился. Вся телогрейка на груди Чудилина была изрешечена пулями.

Потом он увидел Леху Стиру. Картежник лежал, скрючившись, подтянув ноги к животу. И выражение неживого лица было детским, даже обиженным.

Потом он нашел Антипа Глымова. Тот лежал возле разбитого пулемета, лежал на боку, и правая рука его сжимала рукоятку пистолета, а вместо виска было красное пятно, и кровь застыла тонким ручейком, прочертив щеку.

– Слышишь, Глымов, мы победили… – пробормотал отец Михаил и поднялся, воздел руки к небу и, потрясая кулаками, закричал протяжно: – Мы их победили! Мы сломали им шею!!

Над берегом плыли обрывки гари и черного дыма, поднимаясь к небу. И в этом дыму, среди рваных, грязно-свинцовых облаков отец Михаил вновь увидел облик Пресвятой Казанской Богоматери.

– Мы победили-и-и!! Господи Иисусе, прими души праведные с миром! Прими святое воинство, защитившее землю православную!

Слезы текли по его грязному лицу, и губы бормотали молитву, и глаза были устремлены на образ Божьей Матери.

А на мертвом поле появился вдалеке еще один человек. Он шел медленно, ссутулившись, то и дело утирая лицо рукавом грязной телогрейки, из которой торчали клочья ваты от пуль и осколков. Он был без шапки, и спутавшиеся волосы закрывали лоб. Из-под волос на брови и щеки сбегали тонкие струйки крови, смешивались с пороховой копотью. Он шел, сильно прихрамывая, держа в руке автомат. Иногда останавливался, скорбным взглядом окидывал тела погибших, тихо качал головой, утирал с лица кровь пополам с грязью.

Он услышал крик, а потом увидел отца Михаила, воздевшего руки к небу, и направился к нему, прохрипел горько:

– Эй… отец Михаил… батюшка… одни мы с тобой остались… вот чудеса-то… никак меня не убьют… знать бы, кто заговорил…