Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

В большой комнате на снарядном ящике чадила заправленная керосином сплющенная гильза. Вокоут ящика сидели солдаты, слушали, затаив дыхание и раскрыв рты, а худой мужчина в распоясанной гимнастерке увлеченно рассказывал:

– Он, значит, этого старика перетащил в свою камеру, а сам оделся в его рубище и притворился мертвым. Ну, стражник заходит, видит, старик помер. Его запихивают в мешок, завязывают и со стены сбрасывают в море. Он, значит, ножом мешок взрезал, всплыл и пошел к берегу. Ну, в тюрьме, понятное дело, хватились, что граф обхитрил их и сбежал. Но уже поздно – ищи его свищи! А граф добирается до прибрежной деревухи, сооружает там небольшую лодку и плывет по карте на другой остров.

– По какой карте? – спрашивает кто-то.

– Ну, я ж говорил, старик ему карту нарисовал того острова, где сокровища были спрятаны, забыл, что ли?

– A-а, ну так бы и говорил…

– А я как говорю?

– Так ты ж не сказал, что он эту карту с собой прихватил.

– А это трудно самому сообразить? – начал закипать рассказчик.

– Да не обращай ты на него внимания, Павел Никитич, давай, трави дальше! – раздались сразу несколько нетерпеливых голосов.

– Ну-у, хорошо… – Павел Никитич задумался, словно вспоминал, и продолжал. – Добрался он до острова, по карте нашел место, где закопаны сокровища, выкопал и отправился обратно. Что же он решил? Он решил отправиться в Париж и начать мстить всем, кто его посадил.

Булыга пристроился рядом с каким-то солдатом, стрельнул у него окурок, затянулся и спросил негромко:

– Чего он травит?

– Граф Монте-Кристо, – ответил тот.

– Чего-чего? – переспросил Булыга.

– Граф Монте-Кристо.

– Это про что? – не унимался Булыга.

– Заткнись, дай послушать.

Булыга стал слушать, а глазами искал Савелия Цукермана. И наконец нашел, вцепился взглядом, как коршун в курицу. Но Савелий ничего не почувствовал – он смотрел на рассказчика, казалось, слушал со снисходительной улыбкой, но вспоминался ему школьный вечер, посвященный годовщине Октября, убранная кумачовыми полотнищами сцена с огромным портретом улыбающегося товарища Сталина и надписью большими серебряными буквами: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!»

Душа навек тебе верна, ведь я твой сын, моя страна!

Мой путь широк. Мне цель ясна, я коммунист, моя страна!

Винтовка меткая грозна, я твой солдат, моя страна!

Я, чья рука тверда, сильна, строитель твой, моя страна!

В великой схватке мировой я знаменосец твой! —

читал Савелий в глубокой тишине, стоя на авансцене.

Он замолчал, переводя дыхание, и зал обрушился аплодисментами, а Савелий стоял растерянный, в вельветовой курточке, белой рубашке, взмокший от волнения, и неловко кланялся.

И потом, когда он спустился со сцены, его окружили ученики, хлопали по плечам, спине, орали в самое ухо:

– Здорово, Савва! Молоток!

– Савка, ты просто чтец-декламатор!

– Слушаешь – мурашки по коже!

– Ты – талант, Савка!

И, растолкав всех, подбежала одноклассница Таня Овчарова, проговорила, глядя на него огромными сияющими глазами:

– Ты замечательно читал! Ты… молодец! – и, не стесняясь, громко чмокнула его в щеку.

И все вокруг захохотали…

– А к тому времени, надо сказать, – слышался голос рассказчика, – тот офицер, ну, который на него донос надиктовал, а матрос написал под его диктовку, так тот офицер стал в Париже большой шишкой – генерал, депутат парламента, женился на невесте графа Монте-Кристо.

– А когда он на ней женился? – опять влез дотошный слушатель, и тут сразу несколько голосов взрываются:

– Пока граф на острове Иф сидел!

– A-а, ну так бы и говорили.

– Тебе, мудаку, по десять раз повторять надо? Заткнись, а то на улицу вылетишь!

– Извиняй, Павел Никитич, давай дальше…

– Первым делом граф Монте-Кристо навестил бывшего матроса. У того к тому времени была своя харчевня, жил он паскудно, с женой все лаялся, денег не хватало. А граф оделся монахом и пришел вечером в харчевню… – продолжал свой рассказ Павел Никитич.

Глымов слушал, прикрыв глаза, прислонившись спиной к стене. И его одолевали воспоминания.

…Ах, планчик, ты – планчик,

Ты Божия травка, отрада бессонных ночей,

Как плану покуришь – родной дом забудешь,

А с планом и жить веселей… —

пел под гитару лихой чернявый парень с бандитской челкой тех далеких времен, с татуированными руками и плечами, с золотой фиксой.

Подпевали ему размалеванные шалавы, уже порядком выпившие и дымившие папиросами. Подпевали двое бандитов, только белобрысые, но с такими же косыми челками и татуировками. Не пел только Антип Глымов и девица, которую он обнимал за плечо. Антип был в белоснежной рубахе, плисовых штанах, заправленных в начищенные хромовые сапоги. На безымянном пальце левой руки красовался здоровенный золотой перстень с бриллиантом.

Стол ломился от водки и закусок. И был он, конечно, круглый, а еще стоял в комнате старинный резной ореховый буфет в углу, со стеклянными дверцами, со множеством ящиков, и широкая кровать с высокой пышной периной и горой пуховых подушек, и шкаф для одежды, тоже старый, тоже ореховый…

Глымов поцеловал девицу, спросил шепотом в ухо:

– А захомутают меня, ждать будешь, Райка?

– До гроба ждать буду, Антипушка… – Райка вся прижалась к нему, и губы ее ждали нового поцелуя. – Ох, и сладко ты целуешься, Антипушка…

Увидев, как Глымов целуется с Райкой, чернявый прихлопнул струны ладонью, перестал петь.

– Ну и стервь ты, Райка! То мне в любви клялась, а теперь с Антипом обжимаешься!

– А мне он теперь милее, – с вызовом ответила Райка, а девицы за столом захихикали.

– Не горюй, Мирон, бабы завсегда любительницы рога наставлять, – пробасил один из белобрысых бандитов, разливая водку по стаканам. – Давай, мужики, хряпнем по малой! Девки, бери рюмахи!

И все выпили, стали закусывать. Мирон не сводил горящих черных глаз с Райки, твердил упрямо:

– Не, Антип, так не пойдет! Райку так запросто не отдам. Я так не желаю!

– А как ты желаешь? – усмехнулся Глымов.

– Хоть ты и пахан, но это – в работе. А в житейском деле…

– Говори, как ты желаешь? – перебил его Глымов.

– А сыграем? – Мирон потянулся к буфету, взял колоду карт, шлепнул ею о стол. – Выиграешь – твоя Райка! Проиграешь – моя будет! Или выкуп за нее заплатишь, какой назначу, заметано?

Белобрысые захохотали. Один сказал:

– А че, Антип, все по закону.

– Все по закону… – повторил Глымов. – Только скучно карты шлепать. Если ты бабу любишь… то по-другому играть надо.

– Как это? – не понял Мирон. – Давай без туману, в натуре.

– А вот так… – Глымов вынул из кармана револьвер.

Девицы тихо взвизгнули, и Райка испуганно подалась в сторону от Антипа. А тот улыбнулся и стал проворачивать барабан – патроны с глухим стуком падали на стол. Один, два, три, четыре, пять…

– Один остался… – сказал Глымов. – В рулеточку слабо сыграть, Мирон?

Мирон долго смотрел на револьвер, глаза сверкали сумасшедшим огнем. Он налил себе стакан, выпил в один глоток, ладонью утер губы, спросил хрипло:

– Кто первый?

– Могу я… – улыбнулся Глымов. – Сколько раз пробуем?

– Одного раза хватит. Живы будете – на картах разыграете, – сказал один из бандитов.

– Нет, – решительно мотнул головой Мирон. – По два раза!

Глымов неторопливо крутанул барабан несколько раз, медленно приставил ствол к виску.

– Антип, не надо! – взвизгнула Райка.

– Цыц, сучка, – рявкнул на нее белобрысый парень. – Не гавкай под руку!

Антип Глымов улыбнулся и нажал спусковой крючок. Раздался сухой щелчок. Глымов перегнулся через стол и положил револьвер перед Мироном. У того испарина выступила на лбу, а все же улыбнулся, сверкнув золотой фиксой, подмигнул девице:

– Ну что, Райка, моя останешься? – И крутнул револьвер на пальце, сжал рукоятку и, приставив ствол к виску, быстро нажал крючок. Прогремел выстрел, и Мирон упал головой на стол, прямо в тарелку с холодцом. Кровь хлынула на скатерть. Истошно завизжали девицы. Нахмурившись, сжав губы, Глымов смотрел на погибшего…

– И вот, когда граф Монте-Кристо собрался уходить из харчевни, он бросился на него с ножом. И в ответ получил пулю в лоб. Значит, первый предатель понес заслуженное наказание. Осталось еще четверо…

– Трое… – перебил его тот же самый дотошный слушатель.

– Да заткнись, гаденыш! – взвыли сразу несколько голосов. – Извиняй, Павел Никитич, давай дальше.

Но продолжать Павлу Никитичу не дали – за стенами послышался тревожный колокольный звон.

– Что это церковь зазвонила? – удивленно спросил кто-то. – Или праздник какой?

– Дурак, это набатный звон, – перебил другой голос.

– Кто звонит-то, интересно? Церковь вроде разбитая, и никого там не было, сам смотрел, – проговорил третий солдат.

Следом за набатным тревожным звоном послышалась стрельба. Сначала редкие короткие автоматные очереди, потом длиннее и чаще, потом – разрывы гранат.

Дверь распахнулась.

– Немцы!!

Все разом вскочили, кинулись одеваться. Спящие, ничего не соображая, хлопали сонными глазами, спрашивали:

– Че стряслось, братцы?!

Им не отвечали – торопливо натягивали шинели и телогрейки, хватали оружие. В дверях возникла давка, вылезали в оконные проломы, во всеобщей сумятице стоял мат-перемат. А с улицы все громче и все ближе гремели автоматные очереди, рвались гранаты, огненные сполохи рвали рассветную темень.

В предутреннем тумане непонятно было, где немцы, а где свои. Солдаты оборонялись кучками возле домов, где ночевали, а немцы били с улиц, из придорожных канав.

Булыга залег во дворе. Рядом с ним пристроились еще несколько солдат и рассказчик Павел Никитич, стреляли из автоматов вдоль улицы, где мелькали черные фигуры немцев и вспыхивали точки огня. Еще человек пять плюхнулись на землю рядом с Булыгой.

– Откуда они взялись? Как черти из бутылки, твари!

– А че делать-то, братцы? Куда прорываться-то?

– Комбат где? В горсовете? Туда и прорываться…

Булыга вертел головой по сторонам и наконец увидел Савелия. Тот перебегал через огород от дома к забору. Булыга оскалился, быстро навел автомат и дал короткую очередь…

И промахнулся – Савелий успел упасть на землю в пожухлую картофельную ботву, и пули просвистели над его головой.

– С-сучонок… – Булыга сплюнул, а затем опасливо огляделся, не видел ли кто-нибудь, как он стрелял по своему. Но все смотрели на улицу, за передвижениями немецких автоматчиков.

Только один человек видел, как Булыга стрелял в Савелия – это был Глымов. Он проследил глазами, куда Булыга повернул автомат, посмотрел на полное злости лицо морпеха, но ничего не сделал и ничего не сказал…

Церковь действительно была разбита, однако невысокая аккуратная звонница уцелела. И там виднелась в редеющем тумане высокая фигура священника, который раскачивал большой набатный колокол, во все века извещавший русских людей о надвигающейся беде.

Напротив церкви, урча, остановился танк, медленно развернул башню и выстрелил по звоннице. Снаряд попал под купол. Рвануло осколками кирпича, крест резко покосился, но не упал. Священник плюхнулся на пол, через секунду вскочил, поднял с пола автомат и короткими точными очередями стал стрелять сверху по танку и немецким автоматчикам, бежавшим следом за танком.

Второй снаряд угодил в самый купол. Рухнул вниз крест, подломились кирпичные колонки, и продырявленный купол осел набок.

Священник, подобрав полы рясы и волоча пустой автомат, стал спускаться вниз по лесенке…

Два танка били прямой наводкой по зданию бывшего горсовета. Весь третий и второй этажи были разворочены снарядами – черные проломы дымились, и оттуда стреляли русские. В окнах первого этажа торчали пулеметы, беспрестанно били по танкам. Рослый особист давил на гашетку. От грохота пулемета закладывало в ушах. Рядом пристроились несколько штрафников и стреляли из автоматов.

Перед зданием горсовета вытянулась цепь солдат-особистов. Из цепи то и дело летели гранаты и взрывы вырастали, словно кустарник из черной земли.

– Первый! Первый! Я начальник особого отдела дивизии майор Харченко! – кричал, надрываясь, в телефонную трубку Харченко. – Ведем бой с неизвестной немецкой частью. Что?! Не знаю, откуда они тут взялись, не знаю! Да, штрафной батальон! Комбат Твердохлебов! Долго не продержимся! Батальон разбросан по всему городку! Командовать им невозможно! Что?! Не слышу! Прошу помощи! Что?! Не слышу!! A-а, черт! – Харченко бросил трубку, прислушался к выстрелам. – А церковь звонить перестала. И чего звонила? Немцев, что ли, предупреждала?

– Нас предупреждала, – ответил Твердохлебов.

– Не-е-ет, еще проверить надо будет, кто звонил, – покачал головой Харченко.

В комнате было полно порохового дыма, солдаты суетились у окон, беспрерывно стреляя.

– Петров! – крикнул Харченко сержанту-особисту. – Давай в подвал, где пленные, и – кончить всех!

– Есть, товарищ майор! – Сержант бросился к дверям из комнаты, но Твердохлебов загородил ему дорогу.

– Отставить!

Сержант, опешив, оглянулся на Харченко. Тот поднялся, подошел к ним, процедил сквозь зубы:

– Здесь командую я, прошу зарубить на носу, бывший майор.

Вновь загремел пулемет, и Твердохлебову пришлось закричать:

– Пленных стрелять не дам!

– Ты ответишь за это! – крикнул Харченко, стараясь перекрыть грохот пулемета.

Лязгая гусеницами, подошли еще три танка, прикрывая рысцой бежавших немецких автоматчиков.

И тогда из залегшей цепи приподнялся ротный Балясин и пополз к танкам, в одной руке зажав ремень автомата, в другой – связанные вместе фи противотанковые гранаты. Следом за ним поползли трое особистов со связками гранат. Балясин приостановился, крикнул остальным, обернувшись:

– Огнем прикрывайте!

Цепь ощетинилась автоматными очередями.

Балясин полз, чуть приподняв голову и глядя на три танка, выстроившиеся в линию на взгорке и стрелявшие по зданию горсовета. Через головы ползших к танкам бойцов летели гранаты, взрывались совсем близко. Комья земли сыпались на спины Балясина и особистов.

Подобравшись на расстояние броска, замерли. Балясин глянул на свою команду. Все трое были с сержантскими лычками на погонах, молодые ребята, рослые, плечистые, только с насмерть перепуганными лицами.

– Сперва я пойду, – сдержанно сказал Балясин и неловко поднялся, пригнувшись, пошел вперед, волоча за собой автомат и держа на отлете связку гранат в правой руке. Потом побежал и с размаху швырнул связку под передок танка, который был ближе к нему. Охнул тяжелый взрыв, и передок танка даже подбросило, повалил густой черный дым, а потом что-то еще рвануло в самом танке, видимо, боезапас.

– Давай! – обернувшись, крикнул Балясин.

И его боевая тройка поднялась и побежала согнувшись. Позади цепь штрафников и особистов захлебывалась автоматным огнем, впереди жирный черный дым растекался завесой. Один сержант рухнул на землю – несколько пуль ударили его в грудь.

– О-ох… чуток не успел… – простонал он и закрыл глаза. Рука все еще сжимала связку тяжелых гранат.

Но двое других добежать успели и швырнули свои связки. Вновь тяжело прогремели взрывы.

– Попал! Попал! – радостно, совсем мальчишеским голосом закричал один особист.

Три танка горели черным огнем, пелена дыма застилала землю.

– Видал, а?! Молодцы! Чудо-богатыри! – обернувшись к Твердохлебову, оскалив белые зубы, радостно закричал майор Харченко.

Твердохлебов вдруг рванулся к оконному пролому, сдвинул в сторону станину пулемета и побежал к штрафникам и особистам, лежавшим в цепи перед домом.

– А ну, в атаку, братцы! За мной, ребята, за мной! В штыки их, в мать, в печенку, в гробину, в душу! – бессвязно кричал Твердохлебов, и цепь поднялась за ним как один. – На куски их! Рви! Грызи фашистскую сволочь! Бе-ей! Ур-р-ра-а! – продолжал на бегу орать Твердохлебов, и пена пузырилась у него на губах, и безумные глаза, казалось, ничего не видели перед собой.

– Танковый батальон из дивизии «Бавария» и около двух рот пехоты. Прорывались из окружения. Вошли в Млынов на рассвете, – докладывал генералу Лыкову начальник штаба дивизии Телятников. – Сейчас там идет бой со штрафным батальоном Твердохлебова.

– Но ведь там еще Харченко? – спросил Лыков. – С ним рота особистов.

– Так точно, товарищ генерал. Но танковый батальон, пятьдесят машин – это сила. И у Твердохлебова, как он сообщил, противотанковых средств, кроме гранат, нет.

– Вы с ним разговаривали? – спросил Лыков.

– По проводной связи.

– Опять полягут штрафники ни за понюх табаку, ч-черт подери… – выругался генерал и крикнул связисту, сидевшему в углу блиндажа: – Со штабом Ермилова свяжись по-быстрому!.. Нет, но откуда он все-таки взялся, а? Танковый батальон проморгать – это ж не иголка в сене. Ох, и будет мне по шеям от командарма… – покачал головой Лыков. – Шкуру спустит…

– По данным разведки, Аверьянов мне доложил, они стояли в резерве вот в этом распадке. – Телятников показал на карте место. – Прорыв осуществлен был стремительно, и, видимо, батальон не получил никакого приказа. Стоял и ждал. А когда они поняли, что остались у нас в тылу, стали прорываться.

– Штрафники все полягут – вот беда. И все равно батальон они не остановят. Или остановят, как думаешь? – Лыков с надеждой взглянул на начальника штаба.

– Трудно сказать. Думаю, не остановят. Нечем останавливать. Хотя там Харченко с особистами…

– Да что Харченко! Что Харченко?! – зло проговорил Лыков. – Харченко только с арестованными воевать умеет! Калугин, что там со связью?

– Есть штаб Ермилова, товарищ генерал, – бодро отозвался радист.

Лыков быстро подошел, схватил трубку:

– Четвертый? Первый говорит! Командира ко мне! Ермилов?! Слушай приказ! Немедленно выдвигай два батальона к Млынову! С противотанковыми ружьями. У тебя в расположении два взвода танков стоят из полка Юлдашева. Им передай мой приказ – выступить с вами. На Млынов, да! Там штрафники атакованы танковым батальоном. Да, и пехота! А черт ее знает – роты две, наверное! Откуда взялись? От верблюда! Сами головы ломаем! Немедленно, слышишь! Выполняй! Связь держим по рации!

Танк стоял на улице между двумя зданиями и выпускал снаряд за снарядом по домам, по постройкам. Пехота жалась к танку – он был единственным прикрытием. Немцы били из автоматов, лежа чуть ли не под гусеницами. Башня танка вращалась во все стороны, и ствол плевался огнем, и без передышки стучали два пулемета.

Из глубины улицы подходили, урча и лязгая гусеницами, еще три танка, палили из пушек по обеим сторонам улицы. Ухали взрывы, вместе с землей летели в стороны доски и бревна. Под защитой танков немецкие автоматчики бежали трусцой, стреляя от живота…

– Раз нельзя так, можно эдак, – оценил диспозицию Глымов. Он перетянул ремнем три бутылки с зажигательной смесью, поплевал на ладони, намотал конец ремня на руку и побежал через огород к бревенчатому сараю. Танк стоял совсем близко от него.

Хлестанули подряд очереди, срезая картофельную ботву, ветки кустов крыжовника и смородины. Глымов нырнул внутрь сарая и стал подниматься наверх, к проломленной крыше, цепляясь за выступы бревен, а потом за стропилины. Кое-как пристроившись, он увидел внизу танк и автоматчиков, прятавшихся за ним. Примерившись, Глымов швырнул связку бутылок.

Описав дугу, бутылки ударились в основание башни, и мгновенно вспыхнуло бледно-желтое пламя. Воспламеняющаяся жидкость растекалась ручьями по броне танка огненными дорожками.

Сняв с шеи автомат, Глымов стал стрелять вниз по разбегавшимся немцам.

Через несколько секунд танк превратился в огромный костер. Танкисты выскакивали из люка. Двое тут же упали под огнем Глымова.

Но по главной улице Млынова шли и шли немецкие танки. Башни безостановочно вращались, стреляя по сторонам. Поредевшая немецкая пехота бежала рядом с танками, стреляя из автоматов.

Из-за разрушенного дома навстречу колонне танков выскочили несколько штрафников с гранатами в руках и вмиг полегли на дороге, сраженные огнем из пулеметов.

Снаряд попал прямо в середину огорода за разрушенным домом, где залегли штрафники. Тела убитых расшвыряло взрывом в стороны, выстрелы русских замолкли. А в образовавшуюся прореху в обороне стали просачиваться немцы. И тогда появился священник. Заткнув длинные полы рясы за пояс, он подобрал автомат одного из убитых, улегся рядом с покойником и спокойно, размеренно начал стрелять. Немцы попали под перекрестный огонь.

Священник, то и дело меняя позицию, продолжал стрелять. У него кончились в рожке патроны, и он бросил автомат, подобрал другой, лежавший возле убитого штрафника, и снова начал стрелять.

Танки грохотали по улице.

Под пулеметным огнем штрафники гибли один за другим. Вот ткнулся лицом в землю средних лет боец в обожженной во многих местах телогрейке… Вот пуля ударила молодого парня в шинели и немецкой каске… Вот еще один упал, споткнувшись на бегу, выронив автомат… Вот взрыв снаряда накрыл двоих штрафников, лежавших за пулеметом. А когда дым рассеялся, к пулемету подполз священник, устроился поудобнее и надавил на гашетку. Пулемет ожил, огонь заплясал перед стволом, затрещали очереди…

Шесть танков с красными звездами на башнях вереницей пылили по проселочной дороге. Следом переваливались на ухабах грузовики с солдатами. Они спешили на выручку штрафному батальону Твердохлебова…

С проломленной крыши начальник особого отдела Харченко смотрел в бинокль на дорогу, выползавшую из леса. И вдруг увидел, как на дорогу вынырнул один танк со звездой на башне, другой… третий…

– Наши танки… – прошептал Харченко и снова посмотрел в бинокль.

И заорал во все горло:

– Наши танки иду-у-ут!

– Вот ты мне скажи, – спрашивал Глымов Балясина, – почему у фрицев в танковом батальоне пятьдесят одна машина, а у нас – меньше тридцати?

– Почему же? – пожимал плечами Балясин.

– Потому что у них начальства меньше, – ехидно улыбался Глымов. – У нас и штаб роты, и штаб батальона, и штаб полка. Значит, и начальники всех этих штабов, а у начальников ординарцы, денщики. Ты понял, сколько дармоедов на один работящий танк приходится?

– А у нас везде так, – усмехнулся Балясин. – Один с сошкой, а семеро с ложкой.

– В корень смотришь, Юрий Григорьич, в самый корень, – Глымов тоже усмехался, качал головой.

Балясин покосился на него:

– Гляжу на тебя, Антип, ну все тебе в советской власти не нравится…

– Все, – выдохнул Глымов.

– Так уж ничего хорошего в ней не видишь?

– До смерти хочу разглядеть и… – Глымов развел руками, – не получается…

– За что ж ты ее так не любишь? – усмехнулся Балясин.

– А ты любишь?

– Люблю.

– За что ж ты ее так любишь, родимую? – повеселел Глымов.

– Вот за то самое. Моя эта власть, народная… И в первую голову она о трудящемся человеке заботится.

– Ну, а я не люблю, – опять развел руками Глымов.

– Вот я и хочу знать, за что? Ты извини, Антип, ежли не хочешь – не говори. Я ж не следователь.

– Слава богу… Почему ж не сказать, Юрий Григорьич, скажу тебе как на духу. За то я ее не люблю – за обман и лживость… – Глымов вздохнул, посерьезнел, уставился на огонь костра. – За то, что у крестьянина землю отняла… добро, нажитое потом и кровью, отняла… за то, что крестьяне во время этой проклятой коллективизации до того оголодали, что матери детей ели.

– Врешь! – испуганно перебил его Балясин. – Не могло такого быть?

– Не могло? – Глымов посмотрел на него долгим взглядом. – Ты где жил-то до войны, Юрий Григорьич?

– Да здесь же, во Млынове. Работал старшим мастером на ремзаводе.

– A-а, тогда понятно, что тебе ничего не понятно… вы как раз тот самый хлебушек и ели, который у крестьянина отобрали.

– В нахлебники меня записал?

– А куда ж еще-то? – усмехнулся Глымов.

– А сам небось из кулаков? – Балясин смотрел на него уже враждебно.

– Из них самых, – Глымов твердо смотрел ему в глаза. – Все отобрали. И хлеб, и скотину, и дом, и все добро… Отца убили, мать с голоду померла, братьев сослали, до сих пор и не знаю, где их могилки… А одного своего братца я сам ел.

– Как ел? – вздрогнул Балясин и со страхом посмотрел на Глымова.

– Очень просто. Мать от голода обезумела, младшего убила и сварила, и мы все ели и не знали, что едим…

– Не знаю, не знаю… не могу я в это поверить, – качал головой Балясин.

– Не хочешь – не верь, дело хозяйское… А потом я беспризорничал по всей матушке России, покуда вором не стал. Тюрьма – родной дом.

– Значит, правду, про тебя говорят, что ты в законе… пахан?

– Ну и что?

– Да ничего… просто интересно… никогда с вором в законе не разговаривал. Ты мне вот скажи, Антип Петрович, чего же ты тогда за эту власть воюешь?

– Ты все равно не поймешь, – улыбнулся Глымов, но улыбка получилась недоброй.

– Чего так? Вроде в дураках не ходил, – пожал плечами Балясин.

– А по мне, не дурак, а так… – Глымов недоговорил, отвернулся, – недоумок…

– Ну почему же? – уже искренне удивился Балясин. – Ты объясни…

– Ты, поди, коммунист?

– Исключили. Но я восстановлюсь. Обязательно.

– Другой бы засомневался, а я верю. И потому ничего объяснять тебе не буду… Бог даст, со временем сам дойдешь. А не дойдешь, стал быть, помрешь коммунистом… туда тебе и дорога.

Они сидели у костра во дворе разрушенного дома – Глымов, Балясин и еще человек десять штрафников. В костре пеклась картошка, которую выкопали на огороде. Несколько штрафников еще перекапывали штыками землю в поисках картошки, несли к костру, складывали на угли. Совсем близко от Глымова, через одного человека, сидел Олег Булыга и слышал весь разговор, хотя смотрел в другую сторону, потягивал самокрутку.

– Готова небось. Давай, вытаскивай…

Глымов и Балясин длинными прутьями начали выкатывать из золы черные обуглившиеся картофелины. Штрафники хватали их, обжигаясь, перекатывали на ладонях, дули, потом разламывали пополам и ели вместе с горелой кожурой.

– Сольцы бы малость – совсем хорошо было бы! – жуя горячую картофелину, проговорил Глымов.

– И так сойдет, – отозвался Балясин и вдруг повернулся к Глымову. – А все-таки не пойму, Антип, хоть убей! Как же ты за эту власть воюешь, ежели так ее ненавидишь?

Глымов не ответил, разломил черную картофелину, положил половинку в рот, стал медленно жевать, прикрыв глаза. Балясин встал и пошел куда-то в темноту. Глымов сразу открыл глаза, резко повернулся и схватил Булыгу за ухо. С силой притянул к себе, зашептал:

– А ты слушаешь, да? Интересно? Может, ты, паря, стучать собрался?

– Да ты что, Антип Петрович? – морщась от боли, ответил Булыга. – Чего ты говоришь-то?

– За что Цукермана подстрелить хотел? Ну-ну, виляй, я же видел, – опять зашептал Глымов. – Он что, заложил тебя?

– Заложил… – через силу выдавил из себя Булыга. – Пусти ухо, больно…

– Так это ты девку снасильничал? Ясное дело, ты… – Глымов оттолкнул его от себя, смотрел на него брезгливо. – Гляди, морпех, душа девки на тебе теперь висит… не отмыться…

– Ты… ты не грози, понял? – держась за ухо, с неожиданной злобой ответил Булыга. – Ты себя отмывай, понял? – И Булыга вскочил, чуть ли не бегом рванул от костра.

Из ночной темноты бесшумно возник священник, уселся рядом с Глымовым, палкой стал выковыривать из углей испекшуюся картошку. Глымов с интересом покосился на него:

– Ты с неба, что ль, свалился, святой отец?

– Именно так, сын мой, – прогудел густым баритоном священник, разламывая картофелину и дуя на нее, чтобы немного остыла.

– Господь тебя нам послал? – повеселел Глымов.

– Именно так… – Священник осторожно откусил от горячей картофелины.

Было ему лет сорок, широкое лицо с носом-картошкой обрамляла окладистая темная борода.

– Слышь, православные! – громко сказал Глымов, и штрафники, сидевшие вокруг костра, повернули головы, стали присматриваться к необычной фигуре священника.

– Вот к нам святой отец личной персоной! Сам Господь его к нам на службу определил!

– Замполита у нас нету, значит, священник сгодится! – раздался веселый голос.

– Он нам зараз все грехи отпустит!

– Братцы, а я видел, как он из автомата по немчуре лупил – будь здоров!

– Я тоже видел! Думал, померещилось! Ну, зверь-мужик!

– Ну, теперь победа за нами!

Священник продолжал невозмутимо есть, словно и не о нем шла речь.

– Как тебя звать-то, батюшка?

– Отец Михаил… – прогудел священник. – И хватит богохульствовать, дурьи головы. Нашли над чем надсмехаться!

– Ты здешний, что ль?

– Здешний. Служил во млыновской церкви Радости Всех Скорбящих.

– Как же тебя коммунисты не замели?

– Два раза арестовывали. Обошлось. Прихожане приходили просить всем миром… – Священник выковырнул еще одну картофелину разломил, неспешно стал есть.

– А теперь что? Церкву-то всю раскурочили?

– Теперь с вами воевать пойду. Как думаете, начальство не прогонит?

– А мы за тебя всем миром попросим, – со смехом сказал кто-то.

Начальник особого отдела армии генерал-майор Чепуров подвинул папку с надписью «Дело № 919» к себе поближе, открыл. На первой странице отпечатано: «Твердохлебов Василий Степанович, 1901 года рождения, член КПСС с 1929 года, майор Красной Армии, был в плену с мая по август 1942 года, из партии исключен в ноябре 1942 года, разжалован в рядовые в декабре 1942 года…»

Чепуров прочитал, побарабанил пальцами по столу, хмуро взглянул на стоящего перед ним майора Харченко:

– Штрафным батальоном командует? Придан дивизии Лыкова?

– Так точно, товарищ генерал-майор.

– Лыков о нем хорошо отзывался.

– Я за ним давно наблюдаю, и фактов накопилось много. С пленным власовцем водку пил и по душам беседовал. Мародерство. Девушку изнасиловали. Антисоветские разговоры. По моему убеждению, замаскированный враг. Да еще священник у него в батальоне объявился.

– Священник? – удивленно приподнял бровь генерал Чепуров.

– Ну да! В рясе ходит, с крестом на пузе.

– Воюет?

– Говорят, воюет.

– Ишь ты, интересно, – усмехнулся генерал. – Надо будет на него поглядеть…

– Я все факты подробно изложил. Для проведения серьезного следствия Твердохлебова необходимо арестовать.

– Экий ты ретивый, майор. Прямо рогами землю роешь. Ты небось всех подозреваешь?

– Партия направила меня на эту работу, чтобы я подозревал всех. Даже тех, кто вне подозрений, – четко отвечал Харченко.

– Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет, – пробормотал Чепуров.

– Простите, товарищ генерал-майор, не понял… – растерялся Харченко.

– А не надо лезть наперед батьки в пекло, – хмуро проговорил генерал Чепуров. – Посмотрим, изучим и примем решение. Свободен, майор.

– …Вот здесь тебе надо закрепиться, Василь Степаныч, – говорил генерал Лыков, и карандаш обозначил на карте неровную линию. – Фрицы хотят контратаковать. И главный удар придется на нашу дивизию… По крайней мере, таковы данные разведки.

– Пушки в моем расположении будут? – спросил Твердохлебов.

– Противотанковая батарея сорокапяток. Из резерва армии прислали. И получишь для своих бойцов пятьдесят противотанковых ружей, – ответил Лыков.

– Они танками атаковать будут?

– Они всегда на прорыв танками атакуют.