Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Annotation

Роман известного писателя и сценариста Эдуарда Володарского посвящен бойцам штрафных батальонов Красной Армии во время Великой Отечественной войны. Их называли «отверженными» – дезертиров и окруженцев, уголовников и «политических» тех, кто имел вину (подлинную или мнимую) перед Родиной и должен был искупить ее кровью. Шансы штрафников выжить в первом же сражении были минимальны – в лицо им стреляли немцы, а в спину, в случае попытки отступления, – заградотряды НКВД. Но они шли в бой не подгоняемые чекистскими стволами а ведомые воинским долгом и любовью к России. Таковы герои романа: разжалованный комбат Твердохлебов, вор в законе Глымов и добровольной примкнувший к штрафникам священник Михаил…

Роман Э. Володарского лег в основу одноименного телесериала – одного из лучших фильмов о войне, снятых за последние годы.

Эдуард Володарский

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Штрафные батальоны Красной Армии (1942–1945 гг.)

Эдуард Володарский

ШТРАФБАТ

Глава первая

…Началась эта история тяжким летом 42-го. Катастрофа случилась пострашнее прорыва немцев к Москве осенью 41-го. Летом вся центральная и южная части тысячекилометрового фронта рухнули, и немецкие танковые колонны устремились к Волге и на юг – к Кавказу. Почти вся западная группа войск была или уничтожена, или попала в плен, или прорывалась из многочисленных «котлов», которые немцы устраивали нам с легкостью шахматных партий. Из резервов Ставки главнокомандующего, из остатков сибирских дивизий, из тех ошметков, что остались от армий фронта, спешно сколачивали защитные рубежи перед Волгой. Главным направлением для танков Гудериана и 6-й армии Паулюса был Сталинград. Армия Манштейна рвалась на Кавказ. За считанные месяцы немецкие войска поглотили огромные территории Европейской части Советского Союза. Гудериан вздыхал, глядя на карту боевых действий – переварим ли такие пространства? Не загнемся ли от несварения желудка? С Наполеоном такое случилось… Не случится ли подобное с Германией под руководством великого фюрера?

Стол был накрыт в длинном дощатом сарае на окраине деревни – раньше тут был скотный двор. Рассеянный солнечный свет сквозь щели в крыше освещал бутыли мутного белесого самогона, деревянные миски с огурцами, помидорами и мочеными яблоками, буханки хлеба, нарезанные толстыми ломтями, шматки сала, куски вареного мяса в чугунках, жареных кур, початки вареной кукурузы, кружки домашней колбасы… И всего много, через край.

Перед сараем толпились полураздетые, грязные, в большинстве босые красноармейцы в рваных пропыленных гимнастерках, многие с забинтованными головами, руками и ногами. На грязных бинтах темнели пятна засохшей крови. Изможденные небритые люди угрюмо смотрели на немецкого капитана, затянутого в зеленый полевой мундир. Вокруг толпы, на некотором удалении, стояла цепь немецких автоматчиков.

Подъехала машина с открытым верхом, и из нее выбрался невысокий упитанный майор. Он был в такой же полевой форме, только в петлице поблескивали две молнии – знак войск СС.

– Прошу, господа военнопленные! Кушать подано! – громко на ломаном русском крикнул капитан и махнул стеком в сторону распахнутых ворот сарая.

Первые входили неуверенно, за ними – быстрее и быстрее. В воротах возник затор, люди протискивались внутрь, чуя запах еды.

– Спокойно! Спокойно! – кричал офицер. – Не надо драться! Всем хватит! Кушайте! Кушайте на здоровье! – И офицер презрительно улыбнулся. – Шнель! Шнель!

Пленные бросались к длинному столу, хватали куски мяса и курятины, рвали зубами, глотали, не прожевывая, и в глазах их стоял безумный голодный блеск.

Небольшая кучка пленных стояла в стороне у стены сарая и угрюмо смотрела, как их товарищи давятся мясом и хлебом, как жадно глотают из алюминиевых кружек самогон, утирая рукавом мокрые губы, как кряхтят, чавкают, толкают друг друга, и не остается в них ничего человеческого, только ярая страсть насыщения.

В этой кучке пленных стоял и Василий Степанович Твердохлебов. На воротнике выцветшей гимнастерки проступали темные следы от двух шпал, что означало звание майора. Он стоял, высокий, костистый и широкоплечий, опустив большие клешневидные ручищи и подняв большую голову с седой спутанной шевелюрой, глядя перед собой глубоко сидящими глазами.

– Жрут, сволочи… гляди, Василий Степаныч, жрут… – сглотнув слюну, с ненавистью проговорил маленького роста чернявый мужик в рваной гимнастерке, с забинтованной грязным окровавленным бинтом головой. – Ну, сволочи…

– Почему сволочи? – негромко сказал Твердохлебов. – Голод, брат, не тетка…

Чернявый оглянулся на Твердохлебова, но ничего не ответил. И стоявшие вокруг майора тоже взглянули на него то ли с осуждением, то ли с вопросом. Но молчали, глотали слюну, чувствуя, что даже головы начинают кружиться – так хотелось жрать, не есть, именно жрать, и в животах бурчит все сильнее…

А вокруг стола продолжали давиться, кашлять, пить торопливыми глотками самогон, и уже вырывали бутыли друг у друга, расплескивая самогон на землю, распихивали по карманам куски мяса, за пазуху совали хлеб и снова рвали, глотали, давились, не в силах остановиться.

В сером проеме дверей появились капитан и майор-эсэсовец. Майор молча разглядывал пленных, а капитан, похлопывая стеком по голенищу надраенного сапога, крикнул:

– Хватит, свиньи, достаточно! Я сказал – прекратить! Там еще много голодных! – Он ткнул стеком куда-то за спину.

Но остановиться пленные не могли. Скривившись, капитан махнул рукой, в сарай вошли автоматчики и стали отгонять пленных от стола. Били прикладами в спины, плечи, по головам. Пленные уклонялись от ударов, но от стола не отходили.

И тогда прогремели выстрелы. Двое пленных рухнули прямо у стола. Их глаза удивленно смотрели на дырявую крышу, скрюченные пальцы еще держали куски курятины.

– Я приказал – всем выходить! – Офицер повернулся, шагнул к Твердохлебову, стеком обвел кучку пленных, сбившихся вокруг него. – Вы останьтесь!

Автоматчики, подгоняя пленных прикладами, освободили сарай. Остались порушенный стол и двое убитых красноармейцев.

– Это – скот! Быдло! Они будут подыхать в лагере! – указав стеком в распахнутые ворота сарая, проговорил офицер. – Вы есть настоящие солдаты! И вас я приглашаю воевать вместе с нами. Не за великую Германию, нет! Воевать против большевиков за Россию! После победы Германии Россией нужно будет управлять! Вот вы и будете управлять свободной Россией! Так говорит ваш генерал Власов!

Пленные молчали. Офицер шагнул еще ближе, ткнул стеком в грудь Твердохлебова:

– Ты!

– Нет, – хрипло ответил Твердохлебов, глядя в глаза офицеру.

– Ты! – Офицер ткнул стеком в грудь чернявого.

– Не дождешься, – резко ответил тот.

– Ты! – Стек уперся в грудь следующему пленному.

– Катись ты, дядя, колбаской по Малой Спасской…

– Ты?

– Нет!

– Ты?

– Да пошел ты!

– Ты?

– Как все, так и я!

– Ты?

– А я пойду. – Вперед шагнул невысокого роста крепыш. – Против большевиков пойду служить и – баста!

Офицер не без удовольствия посмотрел на него:

– Фамилия?

– Капитан Евсеев Николай Сергеевич.

– Хорошо, капитан, мы приветствуем ваше мужественное решение. Можете выйти туда. – Он указал рукой на выход из сарая.

– А я тоже пойду! Мне эти жиды и коммунисты вот где! – Высокий, длиннорукий старший лейтенант чиркнул себя ладонью по шее. – Христопродавцы!

– Как фамилия?

– Сазонов Александр Христофорович.

– Можете выйти туда. – Офицер вновь указал на выход из сарая и двинулся дальше. – Ты?

– А что, пожалуй, пойду послужу, чем подыхать как собаке… – Еще один красноармеец сделал три шага вперед. – Сержант Клячко Андрей Остапович.

– Можешь выйти туда. – Офицер шагнул дальше. – Ты?

– Троих предателей нашел, мало, да? Больше не ищи!

– Достаточно! – раздался резкий голос майора. – Всех ликвидировать. Я уже говорил вам, капитан, ваши дурацкие опыты ни к чему не приведут. Скажите им, они настоящие солдаты, и я уважаю их, – и майор вышел из сарая.

Офицер и сам понял, что дальше спрашивать не имеет смысла. Он отступил на несколько шагов, окинул взглядом оставшихся красноармейцев и повторил:

– Вы – настоящие солдаты. И я уважаю вас. Поэтому вас расстреляют. – Он развернулся и вышел из сарая, похлопывая стеком по голенищу сапога.

Их построили у края ямы, которую они сами себе вырыли. В кучах земли остались воткнутые лопаты. Это была окраина деревни, и вдалеке виднелся тот самый сарай, где был накрыт стол для пленных красноармейцев, а дальше тянулись сожженные избы, пепелища, из которых торчали печные трубы. Евсееву, Сазонову и Клячко дали в руки в автоматы и поставили в строй среди немецких солдат.

– Вот и нашлось вам дело, ребята! – звонко сказал Твердохлебов предателям.

– Заткнись, сука! – злобно ответил Сазонов, передергивая затвор автомата.

– Прощайте, мужики, – проговорил Твердохлебов.

– Прощайте… прощайте… прощайте, – повторили негромкие голоса.

Твердохлебов взглянул на бледно-синее, выгоревшее небо, с трудом проглотил ком в горле, и кадык на его заросшей шее судорожно дернулся вверх-вниз. Не было никаких мыслей, в голове пусто и гулко, и гул этот плыл вдаль, и казалось ему, что вот сейчас он и сам поплывет над землей к небу. И вдруг память больно резануло…

…Он уходил на войну. Нехитрые пожитки давно были собраны в небольшой фибровый чемодан. Вера пришила последнюю пуговицу, зубами откусила нитку, приподняла шинель обеими руками, расправила, и Василий вдел руки в рукава, застегнулся на все пуговицы. Жена подала широкий ремень с портупеей и пистолетной кобурой. Василий надел портупею, затянул ремень, разгладил складки и улыбнулся широко, глядя в тревожные глаза жены:

– Только не куксись. Ты женщина к военной жизни привыкшая… – Он многозначительно поднял палец вверх. – Ты жена командира полка. Улавливаешь?

– Да уж… – через силу улыбнулась Вера. – Давно уж уловила…

– Сашку береги… ну, и сама…

– Да, да… – Она обняла его, привстала на цыпочки и стала жадно целовать, и тело ее все затрепетало, напряглось, и сдавленный стон вырвался из груди.

– Ну, ну, Вера, я сказал – не куксись… Все будет хорошо. Ты только жди… Это дело долго не протянется, мы их за пару месяцев порешим. Слово даю, Веруня…

Он поднял чемоданчик, она взяла его под руку, так они и вышли из двухэтажного длинного строения, которое называлось офицерской казармой полка.

У входа стоял «газик» с открытым верхом, мотор уже работал. В «газике» сидели водитель – старший сержант с соломенным чубом, выбивавшимся из-под пилотки, и на заднем сиденье – комиссар полка Виктор Сергеевич Дубинин.

Твердохаебов еще раз поцеловал жену и забрался в «газик». Машина рванула и быстро покатила по узкой асфальтированной дорожке военного городка. Казармы были пусты – полк уже выступил в поход. Вера стояла и махала рукой. Из дома вышла еще одна женщина, еще одна, и скоро их стояло уже человек семь или восемь, и все махали руками, удалялись и уменьшались… уменьшались… секунда и – пропали из вида. Твердохлебов перестал смотреть назад. В голове вертелись слова песни:

Слушай, товарищ, война началася.

Бросай свое дело, в поход собирайся…

А ему и не надо бросать свое дело, война и есть его прямое дело. Твердохлебов вздохнул с облегчением, улыбнулся, взглянув на комиссара:

– Не люблю эти прощания…

– Да уж, веселого мало, – думая о своем, ответил комиссар.

– Ничего, отвоюем и вернемся! Как, Виктор Сергеич, повоюем с проклятым фашистом?

– Да уж, придется…

Отрывисто и резко звучала команда немецкого офицера. Солдаты вскинули автоматы, передернули затворы. И Евсеев, Сазонов и Клячко тоже неуверенно подняли автоматы.

– Не промахнитесь, иуды, – громко проговорил Твердохлебов.

– Лично для тебя постараюсь, – зло ответил Евсеев, загремев затвором автомата.

– Фойер! – пролаял офицер, и застучали автоматные очереди. Пленные красноармейцы падали в яму один за другим. Потом солдаты подошли к краю ямы и выпустили еще несколько очередей.

Подогнали новых пленных. Они взялись за лопаты и принялись забрасывать расстрелянных землей. Скоро вырос невысокий холмик. Вот и все.

– Вот и все, – сказал один из пленных, поглаживая черенок лопаты. – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…

А ночью, ясной августовской ночью, когда холодная белая луна лила свой мертвенный свет, и звезды были большими и ослепительными и висели совсем низко, земля на холмике, под которым лежали расстрелянные, вдруг зашевелилась, словно задышала, стала медленно приподниматься. Комья сыпались в стороны, потом вырос бугорок, стал раздвигаться, и вот, будто видение, появилась оттуда грязная рука, потом плечо и, наконец, голова человека. Это был Василий Твердохлебов. Он с трудом выбрался наверх и долго лежал на разрытой земле, тяжело дыша грудью, черной от засохшей крови. Потом медленно поднялся и, шатаясь, пошел в ночь, в неизвестность. Где-то далеко в ночи тяжело ворочалась война – доносились отзвуки артиллерийской канонады, тяжкие взрывы дрожью отзывались, катились по земле. В ярком звездном небе прошли на восток, густо ревя, немецкие самолеты. Бомбардировщики…

В глухом лесу на поляне горел небольшой костер, и возле костра сидели трое – заросшие щетиной, которая уже походила на бороды, в рваных гимнастерках и солдатских галифе с прохудившимися коленями. Подле каждого лежал немецкий автомат. Мужики молчали, курили и смотрели на рыжие хвосты пламени, мечущиеся под дуновениями ночного ветра.

В лесной чаще послышался хруст сучьев, покашливание.

Сидевшие у костра схватились за автоматы, замерли, напряглись. И пальцы сами легли на спусковые крючки.

На поляну вышел худой оборванный бородатый человек в галифе и гражданском пиджаке, надетом на голое тело. В руках у него была винтовка. Он остановился, приглядываясь, спросил сиплым голосом:

– Э-э, славяне… вы че тут?

– А ты че тут? – в свою очередь, спросил его один из троих, постарше.

– Я ж говорю, свои! – радостно просипел человек в гражданском пиджаке, обернувшись в лесную чащу.

Треск сучьев сделался громче и гуще, и на поляну стали выходить красноармейцы, человек пятнадцать. Вид у них был не лучше, чем у тех, кто сидел у костра, а у многих забинтованы заскорузлыми старыми бинтами головы, руки, плечи.

– Ну, здорово… – загомонили гости.

– Здорово, я бык, а ты – корова… – неласково ответили хозяева.

– Ну, братцы, тьма поднебесная! Идем и сами не знаем куда. Где восток, где запад – хрен разберешь!

– На востоке канонаду слышно – туда и топать надо.

– Так ее и на севере слышно, и на юге – кругом война!

– А вы чьи?

– Сто семнадцатая стрелковая бригада Горянова, двести второй полк. А вы?

– Да кто откуда… и с тридцать второго мотострелкового корпуса, а вона Степан – с девяносто третьей стрелковой дивизии, девяносто шестой полк.

– Братцы, – спросил кто-то, – а жратвы ни крохи нема?

– Какой там – последний хлебушек вчера доели! Ягоды разные лопали, сыроежки – животы к спине прилипли.

В лесной чащобе вновь послышались похрустывание сучьев, шорох листвы и смутные шаги.

– Тихо! – сказал кто-то, и все разом замолкли, держа наготове оружие.

На поляну вышел Василий Твердохлебов. Его шатало из стороны в сторону, глаза, как у сомнамбулы, смотрели только вперед. Он шел, с трудом передвигая ноги, вдруг споткнулся и рухнул ничком в мох. Несколько солдат бросились к нему, подняли, поднесли к костру, уложили поудобней, поддерживая голову.

– Кажись, командир… пятна темные на петлицах. Две шпалы, видите? Майор…

– Ты гляди, в крови весь…

Кто-то из красноармейцев задрал гимнастерку, и все увидели на груди кровоточащие раны.

– Фью-ить, – тихо присвистнул кто-то. – Не жилец.

– Верст, поди, немало отмахал и живой до сих пор, значит, крепкий – выдюжит. Воды ни у кого нету, братцы? Раны бы ему промыть…

Кто-то протолкался к лежащему Твердохлебову, протянул солдатскую флягу…

Солнце палило нещадно. Тяжелый знойный воздух, казалось, давил на плечи.

Вереница танков с черными крестами шла на восток. На броне сидели немецкие солдаты, изнывавшие от жары и пыли. От этой пылищи мундиры их стали седыми, и на лицах осела густая пыль. Они держали на коленях автоматы, глотали из фляжек теплую воду. За танками тянулся густой пыльный шлейф, и в этой серой завесе немецкие солдаты не сразу разглядели в придорожном кустарнике мелькающие фигуры русских красноармейцев. Немцы удивились. Показывая пальцами, что-то кричали друг другу, стараясь перекрыть грохот танков. Один из солдат вскинул автомат, собираясь стрелять, но его остановили, что-то стали объяснять и опять тыкали пальцем в сторону придорожного кустарника.

А сквозь кустарник действительно продирались красноармейцы. Они торопились, старались бежать трусцой, выбивались из сил, обливаясь потом и задыхаясь. Четверо несли на самодельных носилках майора Твердохлебова, спотыкались о корни и сучья, хрипели, и пот лил с них градом, и гимнастерки были черны от пота. Их обгоняли другие солдаты, и было этих солдат значительно больше, чем тогда у лесного костра, – наверное, сотни две. А если приглядеться – весь придорожный лес кишел красноармейцами.

Несколько солдат бежали совсем близко к дороге и видели грохочущие немецкие танки, солдат, сидящих на броне. И немецкие солдаты их видели.

Вот взгляды немца и русского встретились. Немец заулыбался, пальцем показал вперед, прокричал:

– Рус! Рус! Сталинград! Сталинград! Бистро! Бистро! – И немцы захохотали, и хохот этот звучал оскорбительно.

– Марафон! – кричали другие солдаты. – Марафон! Бистро!

Слов русские не слышали, но в разводьях пыльных туч проплывали мимо них смеющиеся физиономии, сытые и довольные рожи победителей.

– Ну, суки… ну, суки… – глотая ртом воздух, выдыхал кто-то из солдат. – Еще смеются… ну, суки…

– Может, передохнём маленько, братцы? – жалобно спрашивал другой красноармеец. – Сердце в горле… не могу…

– А ты через не могу! Щас он жахнет из автомата и будешь отдыхать…

– Нет, ну какие наглые суки, а? Ржут, как подорванные…

– Нехай ржут… не стреляют – и на том спасибо…

А в той стороне, куда шли немецкие танки и бежали перелеском красноармейцы, слышалась тяжелая орудийная канонада и время от времени низко-низко пролетали эскадрильи тяжелых самолетов с крестами на боках и крыльях…

Потом они вновь пробирались по лесным чащобам, пригоршнями собирали с кустов чернику, ели грибы сыроежки, грызли орехи. Ночи коротали у костерков, спали вповалку на валежнике, придвигаясь поближе к костру. Осень стояла в ту пору ясная, жаркая, и ночи были прохладными, но без осеннего промозглого холода. Казалось, только это и спасало.

Несть числа таким солдатским группам, что лесами и степями шли к фронту, а фронт тем временем не стоял на месте и отодвигался от них все дальше и дальше.

А когда добрались они до первой линии обороны – нашли изуродованные артиллерийскими снарядами окопы и трупы наших солдат и младших офицеров, почерневшие, уже начавшие разлагаться, объеденные лисами и волками. Да где же фронт этот, будь он трижды неладен?! Дойдут они когда-нибудь до него или так и подохнут – хоть и на своей земле, но в тылу у немцев, подохнут глупо, без малейшей пользы для Родины? И, превозмогая тяжкую боль и усталость, они шли и шли, как заведенные, на восток.

Леса кончились, пошли выжженные ярым солнцем степи с редкими перелесками, и несколько раз их замечали немецкие самолеты-разведчики, и просто «мессеры», летевшие куда-то бомбить и стрелять. Но, увидев русских, «мессеры» меняли маршруты и начинали дикую охоту, с воем проносясь на бреющем над головами солдат и поливая их сверху пулеметным огнем.

Артиллерийская канонада слышалась теперь все громче, почти рядом. И явственно вздрагивала от взрывов земля. Близко фронт, совсем близко, рукой подать. Наберись сил, солдат, для последнего рывка, и увидишь своих, обнимешь своих, расцелуешь своих, таких родных и дорогих. Соберись с последними силами, солдат!

Фильтрационный лагерь находился в лесу недалеко от города – шесть дощатых бараков, огороженных дощатым же забором с мотками колючей проволоки поверху, со сторожевыми вышками с пулеметами и охранниками. И у ворот, где находился КПП, тоже маячили охранники, в бушлатах, затянутых ремнями, с винтовками и автоматами.

Окруженцы бродили по лагерю, курили, сидя на корточках перед бараками и щурясь на солнце. Было оно уже не такое горячее, совсем осеннее, холодное и тусклое, и тучи нагонял ветер, и зачастили дожди. Тогда сидели в бараках, курили одну самокрутку на четверых-пятерых, слушали шуршание дождя по крышам, молчали угрюмо – всё друг дружке рассказали, обо всем переговорили.

День сегодня у следователя Сычева выдался тяжелый. Допросы как-то не ладились, кончались одним и тем же.

– …Ну, и дальше что?

– Дальше расстреляли нас.

– И тебя?

– И меня…

– Гм-гм… н-да… – Следователь Сычев, сорокалетний грузный мужчина с курчавой шевелюрой, покашлял, поскреб в затылке. Его глубоко сидящие маленькие черные глаза сверлили Твердохлебова. – Стало быть, не дострелили?

– Выходит, так… три пули в грудь, одна в плечо… Повезло…

– С какой стороны посмотреть, – вздохнул следователь.

– Это как понимать, товарищ следователь? – вскинул голову Твердохлебов.

– Гражданин следователь, – поправил его Сычев.

– Извините… гражданин следователь…

– А так и понимай, бывший майор. Все у тебя какие-то сказочные картинки получаются. В плен попал – контузило, и не помнишь, как попал. Расстреливали – живой из могилы выбрался… Чудеса, да и только.

– Не верите, значит? – Твердохлебов опустил голову.

– Не верю, – отрезал следователь и закурил папиросу, пыхнул дымом. – Я на этом фильтрпункте таких сказок наслушался – уши зеленые стали. Такое плетут – семь верст до небес, и все лесом… А копнешь поглубже – одно и то же: струсил, винтовку бросил и в плен сдался! Стало быть, присягу нарушил.

– Чего же вам нужно?

– Мне доказательства нужны, факты железные.

– И что теперь со мной будет? – после молчания спросил Твердохлебов.

– А ты сам прикинь. В плену был?

– Ну, был.

– Это есть железный факт. Приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина за номером 227 читал?

– Давали… прочел.

– Стало быть, на данный момент, бывший майор, ты есть враг народа! Ты родину предал, бывший майор, понял, нет? Которая, между прочим, на данный момент в опасности! Вот и думай теперь, что с тобой должно быть… – Следователь курил, глядя в упор на Твердохлебова.

– Но я ведь из плена бежал… – вновь после долгой паузы сказал Твердохлебов. – Я к своим пришел… мы с боями прорывались…

– Это с какой стороны посмотреть, к своим ты пришел или к чужим…

– Как это понимать, гражданин следователь?

– Как сказано, так и понимай – может, ты с заданием к нам пришел, усекаешь? Со шпионским заданием. А все остальное – красивая легенда. Расстреливали… живой остался… к своим прорывался…

– Так что, меня опять расстреливать будут?

– А это от тебя зависит. Расколешься, всю правду, как на духу, расскажешь – отделаешься сроком в червонец, а будешь упираться как баран – шлепнем за милую душу. Знаешь, сколько таких сказочников нынче идет – десятки тыщ! Реки народу!

– И все предатели и враги народа? – спросил Твердохлебов, серьезно глядя на следователя. Но тому в словах Твердохлебова почудилась усмешка, и он весь набычился, погасил окурок в пепельнице, процедил:

– Ах, вот ты как? Шутковать вздумал? Копытов! – позвал Сычев.

Дверь в комнату открылась, и вошел здоровенный малый с могучими плечами и длинными ручищами. Маленькие глазки уставились на начальство, потом взгляд медленно переполз на Твердохлебова, сидевшего на стуле.

– Не хочет гражданин правду говорить. Шутки шутит. Разомнись-ка малость, а я выйду на пяток минут. – Следователь поднялся и вышел из комнаты. Малый подошел к Твердохлебову, глянул на него сверху вниз, шевельнул плечом – казалось, гимнастерка сейчас лопнет.

– Шутки шутишь? – бесцветным голосом спросил он и вдруг тяжело ударил Твердохлебова в скулу – тот повалился на пол вместе со стулом – и принялся деловито избивать тяжелыми сапогами…

Бесчувственного Твердохлебова двое солдат втащили в барак и бросили на дощатый пол у входа. Сидящие на нарах бывшие пленные и окруженцы некоторое время молча смотрели на лежащего у входа человека, потом двое подошли, подняли под руки Твердохлебова и потащили к нарам, уложили. Один, худой и чернявый, пробормотал:

– На совесть уделали… постарались…

…Другой человек сидел на стуле перед следователем Сычевым.

– Так, так… дальше-то что?

– А чего дальше? Знамо, из окружения выбирались…

– С кем?

– А кто в живых остался… От всего полка, считай, меньше сотни осталось народу-то.

– Кто подтвердить может?

– Как кто? С кем выбирался… Ну, перво-наперво Сухачев Виктор Андреич, комроты наш… Стекольников Иван – сержант… Лошилин Петро… Губарев, Ледогоров, Шибанов… нет, вру, Шибанова убило, когда мы уже к линии фронта вышли… А, вот – Птицын Алешка… Кацура Семен, еще Бойко Степан – хохол с Полтавы…

– Достаточно, – перебил следователь, записывая фамилии. – А вот Шинкарев в своих показаниях пишет, что ты агитировал красноармейцев сдаваться в плен. Дескать, войну проиграли и сопротивляться дальше себе дороже…

– Кто?! Шинкарев? Да быть такого не может!

– На, читай… – Следователь подвинул к краю стола лист, исписанный корявым почерком.

Человек привстал со стула, взял бумагу, медленно прочитал, шевеля губами, и сказал изумленно:

– Ну и тва-а-арь…

– Так что, Пескарев, будем говорить правду или будем байки травить? – спросил следователь, сверля глазами солдата.

…А потом перед Сычевым сидел и вовсе молоденький паренек, лет восемнадцати, не больше, – видно, призванный сразу после школы.

– Ну, давай свою сказку, – вздыхал утомленный Сычев. – Как в плен попал?

– В боевом охранении батальона шел… около леска немцы меня и огрели чем-то. Упал, ничего не помню. А когда очнулся – три «шмайсера» на меня уставились.

– Ну, и что ты сделал? – равнодушно спросил Сычев.

– А чего сделаешь? – вытаращил глаза на следователя паренек. – Три автомата на тебя!

– А если б немцев не трое было, а целая рота? Что тогда?

– Что? – не понял паренек.

– Ха! Что тогда? – слегка оживился следователь. – Ведь тебя поставили батальон охранять, а ты – молчок! И немцы спокойненько перестреляли бы полбатальона с этого леска. Понял? Ты должен был крикнуть «Немцы!», упредить своих.

– Так они кокнули бы меня… – растерялся паренек.

– Конечно, кокнули бы! Но зато ты батальон предупредил бы! А ты струхнул!

– Да не струхнул я. Разве сообразишь за несколько секунд?

– А надо соображать, раз ты боец Красной Армии! Родину защищаешь! Ну и кто ты после этого? Трус? Предатель?

Паренек молчал, опустив голову…

Зато другой окруженец чуть ли не кричал на Сычева.

– Автомат мне дайте, гражданин следователь, я воевать хочу!

– Тебе родина уже один раз автомат дала… а ты его бросил и в плен сдался, – отвечал следователь.

– Сломался я тогда… жить хотелось. Имеет право человек заново жизнь начать, если с первого раза осечка вышла?

– Э-эх, парень… – покачал головой следователь. – Я таких песен знаешь сколько наслушался? Отчего человек кается? Да чтоб жить и не маяться… А потом смотришь – снова здорово… Вот я и хочу…

– Чего ты от меня еще хочешь? Чего душу мотаешь, начальник? – не выдержали нервы у окруженца. – Я тебе все рассказал – добавить нечего! Хочешь – верь или на расстрел веди.

– За этим дело не станет, – заверил его следователь.

– Ну и давай! – закричал солдат и рванул на груди гимнастерку. – На, сука энкеведешная, стреляй!

– Вот и настоящий твой голос прорезался, – чуть улыбнулся следователь. – Копытов! Займись, Копытов, – и вышел из комнаты…

А вечером следователя вызвали к начальству.

В кабинете большой чин НКВД (четыре шпалы в малиновых петлицах) просматривал дела окруженцев. Сычев стоял перед столом в позе «чего изволите», не сводил глаз с чина. Время от времени тот шумно вздыхал, тер виски, откладывал очередное дело и подвигал к себе новую папку.

– Че ты их всех во враги народа записываешь, Сычев? Ну какие они враги народа, к чертям собачьим… шпионы… диверсанты?.. – Чин покачал головой. – Людей на фронте не хватает, понимаешь ты это?

– Так точно, товарищ полковник, понимаю!

– Ни хрена ты не понимаешь… Из лагерей добровольцев берут! Чуешь, что говорю? Уголовников! Политических, у кого срок не больше червонца, – берут! Бойня идет страшенная! Родина в опасности! А ты тут… Ну смалодушничал человек, оступился! Может, и совершил преступление против родины и советской власти, но… незначительное… А ты всех под расстрел подвести хочешь. Я тебе говорю, людей на фронте не хватает. Вот и пусть все они искупят свою вину перед родиной кровью, на передовой. До тебя доходит, Сычев?

– Так точно, товарищ полковник, доходит.

– Медленно что-то… как до жирафа. Ну-ка, вызови ко мне этого майора… как его? Твердохлебова.

– Слушаюсь, товарищ полковник!

Полковник смотрел на Твердохлебова и хмурился. Приказ не разрешал назначать комбатами таких же штрафников. Штрафбатами и штрафными ротами должны командовать армейские офицеры. Но где их взять, этих офицеров? Все отбояриваются от назначений любыми способами. И то верно, кому охота командовать оравой уголовников и врагов народа?

И зачем берут добровольцами «пятьдесят восьмую»? Правда, брали со сроками не более десяти лет, да все равно. Какая польза от врагов народа? Продадут, сбегут, к немцам перекинутся… Полковник слышал о нескольких случаях, когда политические перебегали к фашистам… да и уголовники перебегали. А сколько самострелов было! Сколько дезертирства! И окруженцы эти, черт бы их побрал! Полковник понимал, что люди не по своей воле попали в окружение и потом не пали духом, не попрятались по погребам и лесам, а пошли на восток, к своим, чтобы воевать дальше… Понимать-то он понимал, да вот отпусти таких в действующую армию, верни им погоны и ордена, а вдруг кто из них и впрямь фашистами завербован? Разве таких не бывало? Да сколько угодно! А потом начальство скажет: потакаешь? Малодушие проявляешь? Снисхождение к тем, кто из окружения вышел? А может, они сами, по своей вине в окружении оказались, тогда как? К сожалению, полковник знал, что бывает тогда… И с него погоны содрать могут и погонят в штрафбат как миленького.

– Ну, что, гражданин Твердохлебов, как самочувствие? – спросил полковник. – Раны зажили?

– Спасибо, зажили. К расстрелу готов.

– Ну, зачем так? Органы не только карают, органы еще и дают возможность оступившемуся искупить свою вину перед рюдиной. Война идет, майор! Вот тебе и предоставляется такая возможность. Штрафбатом будешь командовать?

– Штрафниками? – переспросил Твердохлебов, и от волнения у него перехватило дыхание. – Да я… товарищ полковник…