Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Глава четвертая

В блиндаже Твердохлебова резко зазвонил проводной телефон. Твердохлебов едва успел взять с телефонного ящика и приложить к уху трубку, как услышал рокочущий бас комдива Лыкова.

– Твердохлебов! Принимай пополнение!

– Благодарю, гражданин генерал. Наконец-то вспомнили о моих мольбах, – шутливо сказал Твердохлебов.

– В штабе армии вспомнили о моих просьбах, – уточнил Лыков. – А то у тебя людей скоро вовсе не останется.

– Нас мало, но мы в тельняшках, – снова пошутил Твердохлебов.

– Завтра у вас тяжелый день будет, – сказал Лыков.

– Да когда у нас легкие-то были?

– Не подкачай. – И генерал положил трубку.

– На тоби, убоже, шо мени не гоже, – проговорил Антип Глымов, сидевший вместе с Федором Баукиным за столом.

– Помнится, и ты был таким же «мени не гоже», – усмехнулся Твердохлебов.

– Я-то был, а ты и посейчас «убоже», – ответил Глымов.

Твердохлебов только рукой махнул и пошел знакомиться с пополнением. Он шел вдоль строя вновь прибывших, вглядывался в лица. Иногда останавливался, спрашивал:

– Фамилия?

– Рубашкин Андрей, гражданин комбат.

– Товарищ комбат, – поправил Твердохлебов.

– Виноват. Товарищ комбат.

– За что сидел?

– Под судом не был. Бывший лейтенант Красной Армии, командовал ротой сто сорок первого стрелкового полка – бойко отвечал Рубашкин. – Во время драки убил товарища лейтенанта Федорова. Трибунал определил штрафбат.

– За что убил-то?

– Случайно получилось, товарищ комбат… по пьяному делу…

Твердохлебов пошел дальше, через несколько шагов опять остановился:

– Фамилия?

– Светличный Рудик… то есть Родион.

– За что сидел, Родион? Или тоже бывший лейтенант?

– Никак нет, товарищ комбат. Работал представителем ЦК партии на заводе «Шарикоподшипник». Статья пятьдесят восьмая, пункт Б. Террор и антисоветская пропаганда. Вызвался добровольцем в штрафной батальон.

– Думаешь, тут будет легче?

– Не думаю, товарищ комбат.

– Ну, смотри… Чтоб мне не пришлось второй раз про это спрашивать, – тяжело выговорил Твердохлебов и двинулся дальше. Опять остановился, глянул на чернявого, сутулого парня с копной курчавых волос:

– Твоя как фамилия?

– Цукерман Савелий, товарищ комбат.

– Ты за что? Работал где?

– Бывший младший сержант двести третьего стрелкового полка гвардейской сто семьдесят четвертой стрелковой дивизии. Трибунал присудил штрафбат, – глядя в сторону, нехотя ответил Цукерман.

– За что?

– Офицера избил… капитана… – так же нехотя ответил Цукерман.

– За что? – опять спросил Твердохлебов.

– Ну… там… подрались, в общем… – неразборчиво забормотал Цукерман.

– За что, спрашиваю, избил офицера? – уже раздраженно переспросил Твердохлебов.

– Он меня… жидом назвал… – громко и отчетливо произнес Цукерман.

– К-как назвал? Жидом? – оторопел Твердохлебов.

– Так точно, товарищ комбат.

– А капитану что присудили? – спросил Твердохлебов, нахмурившись.

– Не знаю… Ребята говорили, тоже разжаловали… – пожал плечами Цукерман. – Может, штрафбат тоже определили… а может, еще что…

– Ну, ты это, Цукерман… ты если его встретишь, сразу с кулаками-то на него не кидайся. – Твердохлебов задумался, вздохнул. – Хотя в былые-то времена… люди стрелялись за оскорбление личности. А теперь обзываем друг дружку почем зря – как с гуся вода.

– А мне председатель трибунала говорил: чего ты с кулаками сразу полез? Ну, обозвал человек сгоряча, а ты его бить сразу… офицера… Вроде прав я таких не имею, – бормотал Цукерман.

– Это смотря как обозвать, – усмехнулся Твердохлебов. – Вот скажи я, к примеру, Микоян – черножопый армяшка, что мне за это будет?

– Если никто не стукнет, ничего не будет, – усмехнулся в ответ Цукерман.

– Тоже верно… А тебе что за это будет, если я стукну?

– Я таких слов никогда не скажу, – опустил голову Цукерман.

– Н-да-а… И сильно ты его избил?

– Четыре ребра поломал… и челюсть.

– Ого… – сухо улыбнулся Твердохлебов. – На вид щуплый, а вот поди ж ты… – Покачал головой и пошел дальше…

Артиллерия работала на совесть – над немецкой линией обороны метались огненные сполохи взрывов, содрогалась земля, черные от взрывов облака плыли, застилая небо.

Штрафники набились в окопы, приготовившись к атаке, вглядывались вдаль, где на самом горизонте рвались на немецких позициях наши снаряды.

Леха Стира, закинув автомат за спину, машинально тасовал колоду, время от времени выдергивал карту, переворачивал, смотрел, что именно вытащил. Вышла пиковая дама. Леха поморщился, снова стал тасовать, глядя поверх бруствера на горизонт. Снова выдернул из колоды карту, глянул. Опять пиковая дама.

– Че ты ко мне привязалась? – пробормотал Леха, и длинными нервными пальцами картежного шулера еще раз перемешал потрепанную колоду.

Штрафники смотрели, как работает наша артиллерия, переговаривались:

– Видал, справа как густо взрывы ложатся. А напротив нас – реденько, это почему так?

– А потому что нам и артподготовки не надо – наши души никто не считает.

– Во-во, сколько нашего брата поляжет – никто и считать не будет.

– Это понятно – за людей они нас давно не считают, только артиллеристы, гады, могли бы равномерно стрелять-то. Что им, жалко, что ли, если равномерно по всем немецким окопам?

– Видать, такой приказ им был…

– А хорошо долбают, а? Любо-дорого, до вечера смотрел бы!

– До вечера у них снарядов не хватит.

– Еще минут пяток, и комбат «в атаку» заорет.

– Э-эх, спиртяшки бы кружечку…

– У фрицев шнапсом разживемся. Добежать бы только…

– А он тебя в окопе со стаканом шнапса встречать будет, – с нервным смехом последовал ответ.

Леха Стира все тасовал карты, вытащил не глядя, перевернул, и снова глянула на него дама пик печальными глазами.

– Да че ты прилипла, в самом деле! – уже зло выругался Леха.

Внезапно грохот артиллерийских батарей смолк. Тишина показалась звенящей. Штрафники зашевелились, снимали автоматы и винтовки с плеч, передергивали затворы.

Твердохлебов первым вспрыгнул на бруствер, выпрямился, вскинул вверх руку:

– В ата-а-аку-у-у!! За мно-о-ой!!

Леха Стира последний раз вынул из колоды карту, перевернул – на него смотрел король червей.

– Сразу бы так, – улыбнулся Леха и сунул колоду в карман. Схватил прислоненный к стене окопа автомат и полез из окопа. – Э-эх, мать моя женщина-а-а! Бей гадов, братцы-и-и!! – вопил Леха.

Первая шеренга атакующих была уже далеко впереди. Ее нагоняла вторая шеренга, следом катилась третья, четвертая…

– Ур-ра-а-а!! – гремело по полю.

И тут взорвалась первая мина. Она провизжала над головами бегущих и взорвалась в середине шеренги. С воющим свистом мины летели в воздухе совсем низко и рвались одна за другой, и с каждой минутой взрывов становилось все больше и больше. И неподвижно лежащих тел становилось все больше. И смолкло громогласное «ура!». В коротких перерывах между взрывами слышались только хрипы и стоны, тяжелое шарканье сотен бегущих ног, приглушенная матерщина.

Антип Глымов бежал тяжело, медленно, и пот катился градом по лицу, и сердце захлебывалось в горле, не хватало воздуха, и он с хрипом втягивал его открытым ртом.

Бежал Максим Родянский, выставив перед собой автомат, и рот перекошен от крика:

– Бе-е-е-ей!

Бежал Савелий Цукерман, бежал молча, черные горячие глаза устремлены вперед. Стальная каска все время сползала на лоб, мешая смотреть, и Цукерман сорвал ее и отбросил в сторону. Это был его первый бой.

И вот уже видна немецкая линия окопов, ощетинившаяся огнями выстрелов. Как в песне пелось, «проливной пулеметный дождь»! И падают на бегу штрафники… падают… падают…

Мина рванула совсем рядом, Цукермана бросило в сторону, и он оказался в неглубокой воронке. Сверху на голову, плечи и спину сыпались комья земли. Он пришел в себя и понял, что невредим, что надо выскакивать из воронки и бежать вперед, но не было сил подняться. Пули часто посвистывали над головой, втыкались во влажную землю, и он прижался щекой к земле. Мимо воронки шлепали грязные сапоги, солдатские ботинки в обмотках… Подняв глаза, Цукерман увидел перекошенные криком и злобой лица, оскаленные, сведенные судорогой рты.

Он попытался выбраться, но пули цвенькали так зловеще и громко, что он снова сполз вниз, лежат неподвижно, прикрыв руками голову. Потом приподнял голову, посмотрел на людей, бегущих мимо. Многие падали и уже не поднимались. А мины выли так жутко и взрывы рвались так оглушительно и совсем рядом, что у Цукермана стало нервно подергиваться щека. Не отдавая себе отчета, он вдруг схватил автомат, ткнул стволом в ногу, чуть выше колена, и дернул спусковой крючок. В грохоте боя этого выстрела было совсем не слышно, только дернулась от боли нога да на штанине появилась рваная дыра, сквозь которую потекла кровь.

Пробегая мимо воронки, Антип Глымов увидел лежащего на дне Цукермана, автомат в его руках и откинутую в сторону раненую ногу. Глаза их встретились на мгновение – и Глымов побежал дальше. Цукерман закрыл голову руками и уткнулся лицом в землю…

У немцев первых не выдержали нервы. Выбираясь из своих окопов и гнезд, они начали отступать, огрызаясь автоматными очередями, швыряя гранаты в набегающие цепи.

Первая волна атакующих захлестнула окопы… короткая рукопашная схватка… крики, выстрелы, хрипы и стоны, разрывы гранат… И вот уже волна штрафников, перемахнув первые окопы, катится ко второй линии немецкой обороны. Оттуда яростно бьют пулеметы… И опять падают на бегу атакующие… падают… падают… Все поле усеяно телами убитых и раненых…

Леха Стира, Григорий Дзурилло и Жора Точилин подобрались к окраине деревни и из зарослей орешника наблюдали, как немецкие солдаты поправляли сбрую на лошадях, запряженных в телеги, потом стали выводить из скотных дворов коров, привязывали за веревки к задникам телег.

Из домов выскочили две простоволосые женщины, бросились к солдатам, пытаясь вырвать веревки, голосили при этом громко, и слезы текли по морщинистым изможденным лицам. Подбежала еще одна женщина, обняла корову за шею, прижалась к ней. Солдат стал было отрывать женщину от коровы, потом схватился за автомат и выстрелил. Женщина медленно сползла на дорогу, легла прямо у ног коровы и затихла. А солдат выстрелил еще раз в воздух и что-то закричал угрожающе женщинам. Те испуганно отпрянули, стояли у дороги и плакали…

– Ну, суки, – выругался Дзурилло, отводя бинокль от глаз, – подчистую грабят…

– Дай-ка мне, – попросил Леха Стира и, взяв бинокль, поднес его к глазам.

Возле большого дома стояли черный «опель-адмирал» и три мотоцикла. Из дома торопливо вышли два офицера в шинелях, надвинутых на глаза фуражках, за ними шестеро автоматчиков в касках. Едва офицеры сели в машину, водитель выжал газ. Автоматчики по двое уселись на мотоциклы и рванулись следом за «опель-адмиралом». Из дверей домов осторожно выглядывали старики, старухи, женщины.

Проехали два танка, за ними прогрохотали полевые орудия, запряженные лошадьми. Потом появился еще один танк. Сидевший на броне офицер в грязном от земли и пороховой копоти мундире что-то прокричал солдатам, те принялись рассаживаться по телегам, возницы разобрали вожжи, и лошади с натугой тронулись, затрусили по деревенской улице. Стучали, скрипели колеса. Обоз в шесть телег полз по улице. За ними торопились пешие солдаты, часто оглядывались, громко переговаривались между собой.

– Драпают… – прошептал Дзурилло. – Организованно драпают, не то что мы.

– Интересно, чего у них в этих коробках? – пробормотал Леха Стира, глядя в бинокль. – Что за добро такое?

– Э-эх, шарахнуть бы щас по ним прямой наводкой, – сказал Жора Точилин. – Всех бы тут положили!

– А можно гранатами покидаться, – проговорил Стира. – И добро нам достанется. В этих коробках и мешках, чувствую, много хороших вещичек запрятано.

– Крохобор-мешочник, – зло посмотрел на Леху Дзурилло. – И никаких гранат. Василь Степаныч велел посмотреть и тихо вернуться.

В блиндаже комдива Лыкова напряженно ждали. Генерал мерил шагами блиндаж, дымя папиросой, останавливался у стола, на котором была разложена карта со множеством стрелок и помет, задумчиво смотрел и вновь принимался ходить. Начштаба Телятников сидел за столом и тоже смотрел на карту. Звуки сражения смутно доносились сквозь толстые стены блиндажа.

В углу колдовали над рацией двое радистов. Один заунывно повторял:

– Седьмой! Седьмой! Я – первый, я – первый! Седьмой!

Попискивал зуммер, мигали на ящике зеленые и красные лампочки. Лыков бросал нетерпеливые взгляды в сторону радистов.

– Седьмой! – встрепенулся радист. – Отвечайте первому! Слышу вас, слышу!

Лыков схватил трубку:

– Ну, что там у тебя, седьмой?

– Позиции фрицев прорвали! Обе линии обороны! – послышался голос Твердохлебова. – Ширина прорыва километр. В глубину прошли тоже чуть больше километра… Выдохлись. Большие потери… – Твердохлебов помолчал, повторил: – Очень большие, гражданин генерал.

– Красновку видите? – крикнул генерал.

– Так точно. На горизонте большое село. Разведка доложила – фрицы из нее уходят.

– Двигайтесь вперед. Занимайте деревню! Докладывай каждый час! – Лыков отдал трубку радисту, подошел к столу, удовлетворенно потер руки. – Прорыв шириной в километр – ничего не скажешь, молодцы! Главное, вовремя! – Лыков обернулся к радистам. – Дай пятого!

Радисты снова принялись колдовать над рацией. Один взывал:

– Пятый! Пятый! Я – первый! Я – первый! – Радист обернулся: – Есть пятый!

Генерал Лыков вновь подошел, взял трубку, закричал:

– Пятый, ты готов? Давай, пятый! Проход свободен! Жарь на всю железку! За тобой полк Шумилина и полк Гаврилова в прорыв пойдут! Давай! – Лыков вернул трубку радисту, снова приказал: – С седьмым соедини.

Потом подошел к столу, в который раз посмотрел на карту, сказал:

– Пошли танки… Корпус Сидихина! Силища! – Генерал взял карандаш, прочертил еще одну стрелу сквозь синюю линию немецкой обороны. – А отсюда, от города Глухова, дивизия Завальнюка через десять минут ударит. Как красиво, Иван Иваныч, а? А вот тут мы с ним соединимся, и две дивизии гансиков вместе с пушками и танками – в мешке! Как по нотам! Теперь мы научились! Теперь мы им «котлы» будем устраивать!

– Дороговато учение это стоило, – вздохнул Телятников, глядя на карту. – И будем еще платить и платить…

– Что поделаешь, Иван Иваныч, это война. А на войне платят кровью.

– Седьмой, седьмой, вас вызывает первый! – взывал радист. – Есть седьмой, товарищ генерал!

– Седьмой! Потери у тебя большие? Да-а, – Лыков закашлялся. – Раненых отправляй в медсанбат! Машины пришлю! Занимай Красновку. Осваивайся. Жди указаний! Все! – Генерал отдал трубку радисту, вернулся к столу. – Потери больше половины состава…

Светлые синие сумерки опускались на деревню Красновка.

Красные, распаренные после бани Твердохлебов, Глымов, Родянский и Баукин сидели в просторной горнице и пили чай с медом и баранками. Стояла на столе и четверть мутного самогона, рядом граненые стаканы, на тарелках обглоданные куриные косточки, лежал на блюде холодец и в мисках – соленые огурцы и моченые яблоки.

Под расстегнутыми гимнастерками виднелись свежие нижние рубахи. На шее у Твердохлебова висело вафельное полотенце, и он промокал им мокрое лицо.

– С начала войны не парился, это ж надо, а? – качал головой Твердохлебов. – Будто заново родился… Удивительное это дело – хорошая банька!

Глымов похрустел куском сахара, с шумом потянул с блюдца чай, вздохнул удовлетворенно, сказал:

– Интересно, сколько ден такая райская житуха протянется?

– А ты не загадывай, – ответил Баукин. – Живи да радуйся.

– Чему радоваться-то?

– Что живой. И не раненый, – сказал Баукин. – А воюем уже, считай, три месяца, срок немалый.

В горницу вошла хозяйка, женщина лет сорока, в длинной темной юбке с засаленным передником и ситцевой кофточке. Ухватом достала из печи чугунок, заглянула, приподняв крышку:

– Картошка поспела. Есть будете?

– Ну, закормила ты нас, хозяйка, как на курорте, – улыбнулся Твердохлебов. – Лучше попей с нами чайку.

– Поспею ишшо, напьюсь.

– Твой-то где воюет?

– Так ить трое воюют. Мужик да сынов двое. А поди знай, где? С декабря прошлого года ни от кого весточки не было. Может, и в живых-то никого не осталось, – говорила женщина, продолжая орудовать ухватом в глубине печи.

За окном прогрохотали полуторки, послышались голоса солдат.

– Нельзя так думать, хозяюшка, – возразил Твердохлебов, поднимаясь из-за стола. – Живы твои! Воюют. А что весточки не шлют, так, может, некогда… может, на почте где затерялось, да мало ли, когда такая неразбериха кругом… сам черт ногу сломит… – Твердохлебов вышел из избы, прикрыв дверь.

– Вы-то насовсем пришли, али, как он вдарит, опять на восток побегите? – спросила женщина, опершись на ухват большими, с набухшими узлами вен руками.

– Это, хозяйка, одному Богу ведомо, – ответил Глымов. – А у нас судьба – индейка, а жизнь – копейка. Так-то вот…

– Не слушай его, хозяйка! – решительно возразил Федор Баукин. – Теперь на запад идти будем! Свое отвоевывать! – И он даже пристукнул кулаком по столу.

– А пошто вас штрафными называют? – опять задала вопрос хозяйка. – Справные вроде, не пьяные… рассудительные…

– Нагрешили в прошлой жизни, хозяюшка, – усмехнулся Глымов и встал из-за стола. – А теперь, стало быть, грехи свои искупаем. Как искупим – по новой грешить зачнем. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. – Он приобнял ее, поцеловал в морщинистую темную щеку и вышел.

Во дворе Твердохлебов распоряжался погрузкой.

Ходячие раненые сами или с помощью товарищей забирались в кузовы двух полуторок, лежачих грузили вместе с самодельными носилками. Слышались торопливые голоса:

– Повыше приподними… еще чуток…

– Ой, за руку не хватай! Под локоть подмогни…

– Потеснись, братцы! В тесноте, да не в обиде!

– Ох и болит, зараза, ноет и ноет… видать, кость задета…

– Вот начнет трясти – тады все в голос завоем!

– Еще двоих лежачих поместите?

– Не, некуда! Стоять негде, не то что сидеть!

– Лечитесь, братцы, выздоравливайте!

– Не поминайте лихом, братцы!

– Уж простите нас, на курортное житье едем!

– А этого куда? Да не доедет он, я вам говорю! У него три пули в животе!

– Не твое дело, доедет или не доедет! Давай, грузи!

– Некуда грузить! Погляди – стоять негде!

Пришлось вмешаться Твердохлебову:

– Ну-ка, подвиньтесь там! Давай носилки!

– А помрет, чего с ним делать?

– До медсанбата довезем, а там пущай хоронят.

– Гля, сколько народу – тут и десяти полуторок не хватит!

Твердохлебов сам приподнял носилки, двинул их прямо в гущу ходячих раненых. Тем поневоле пришлось сторониться, освобождая место. Раненые недовольно бурчали, но открыто перечить комбату никто не посмел.

Твердохлебов обернулся: кто там следующий? – и столкнулся с Савелием Цукерманом. У того была завязана выше колена левая нога.

– Что, брат, не повезло? В первом же бою подранили? – спросил Твердохлебов.

– Я быстро вернусь… рана пустяковая. Я быстро.

– Не торопись, Савелий, убить всегда успеют. Башка болит?

– Немного. Шум в ушах, а так ничего… терпимо.

– Выздоравливай. Счастливо.

Цукерман уже стал подниматься в машину, когда почувствовал на затылке чей-то взгляд. Он обернулся – вслед ему смотрел Антип Глымов, и Савелий с ужасом понял, что Глымов все знает. Он даже усмехнулся едва заметно. Цукерман вздрогнул, шагнул было к Глымову, словно хотел что-то сказать, но тот прошел мимо, пробормотал:

– Не менжуйся, фраерок, повезло тебе – быстро оклемаешься…

Машины были загружены под завязку, но толпа раненых у дороги, кажется, не уменьшилась.

– Остальных вторым рейсом заберут! – пообещал Твердохлебов. – Еще к вечеру подводы с лошадьми организуем!

Полуторки одна за другой медленно тронулись, тяжело переваливаясь на ухабах. Оставшиеся смотрели им вслед.

– Отдохнут ребята… чистые простыни… компот на третье… спиртиком побаловаться можно…

– За сестричками побегать…

– Если будет на чем бегать.

– Ничего, и на костылях скакать можно! Не догонишь, так разогреешься.

– Эх, сладко было б сейчас медсестричку обнять!

Толпа не расходилась, пока полуторки не скрылись за поворотом. И в наступившей тишине сверху, из голубого неба, вдруг донеслось протяжное печальное курлыканье. И все, как по команде, вскинули головы и увидели большой клин журавлей, плывущий в небе. Дрогнули сердца штрафников, откликаясь на птичий зов.

– Кур-лы… кур-лы-и-и… Курлы-ы-и-и! – повторил раненый солдат и неожиданно упал на колени и заплакал не стесняясь. – И я… я туда хочу, братцы… я с ними хочу… не могу тут больше, душа сохнет – не могу-у-у…

И его никто не остановил, не утешил – все смотрели вслед улетавшему клину журавлей, слушали печальное, хватающее за сердце курлыканье, и у многих в глазах стояли слезы…

– Душа у солдата журавлиная… – пробормотал Твердохлебов. – В небо просится…

К Твердохлебову подбежал запыхавшийся радист Семен Глушков:

– Первый вызывает, товарищ комбат.

Твердохлебов заторопился по улице, обернулся, крикнул:

– Баукин! Глымов! Насчет постоя посмотрите – кого куда селить!

– Надолго? – спросил Глымов.

– Думаю, недельку-то дадут передохнуть!

– Хе-хе, твои слова да в уши Господу, – усмехнулся Глымов.

– …А вы все же попробуйте объяснить мне этот факт. На съезде я в перерывах разговаривал со многими делегатами, за кого будут голосовать, за Кирова или Сталина? Почти все отвечали не раздумывая – за Кирова. А когда посчитали бюллетени, получилось – подавляющее большинство проголосовало за Сталина! Не ведаете, как подобные чудеса могли произойти? – спрашивал троцкист Павел Муранов, лежа на горячей, только что протопленной печи и дымя самокруткой.

На широкой лавке у окна небольшой избы, укрытый шинелью, лежал другой собеседник, тоже курил и смотрел в небольшое оконце, за которым синел вечер. Это был Сергей Яковлевич Дронский.

– Чудеса тут ни при чем. Бюллетени за Кирова были попросту уничтожены или переписаны в пользу усатого батьки. Вот и все чудеса.

– Значит, Сталин стал генсеком незаконно? – не отставал Муранов.

– Когда революция делается – все незаконно, вы этого не знали? Заложников тысячами стреляли – это законно? Попов чуть не миллион на тот свет отправили – законно? А уж внутри партии столько интриг кровавых мне лично наблюдать приходилось! Батьке Махно орден Боевого Красного Знамени за номером два вручили, вместе с ним Киев штурмовали, а потом врагом лютым объявили… Потом эсеров под корень извели, потом вашего брата – троцкистов… Революция никого не жалела, пред ней авторитетов нету… Весь вопрос, сударь, во имя чего все это творилось?

– Интересно, во имя чего же? – с ехидцей спросил Муранов.

– Во имя победы революции… во имя победы колхозного строя… во имя победы индустриализации.

– Чушь собачья! Киров поддерживал курс на коллективизацию! Троцкий в своих трудах обосновал необходимость трудовых армий при индустриализации. И никто из них революцию не предавал! Ни Троцкий, ни Бухарин, ни Зиновьев с Каменевым революцию не предавали! Самая пошлая средневековая драка за власть! И ваш Сталин оказался кровавее Чингисхана!

– Он такой же мой, как и ваш, – отвечал Дронский. – И не будьте ребенком в сорок пять лет – если есть власть, то за нее будут драться. Так всегда было, так всегда будет, – жестко подытожил Дронский.

– Деритесь на здоровье! При чем тут миллионы невинных людей?! – взвизгнул Муранов.

– Не слышали, что Сталин на это сказал? «Лес рубят – щепки летят!»

– Это народ – щепки?

– Вы кем в те годы были, любезный? Харьковской губернией верховодили? Коллективизацию проводили? Сотни тысяч людей в Сибирь на голодную смерть ссылали? Последний кусок хлеба у крестьянина отнимали? Это и были те самые щепки, про которые батька усатый говорил. А топоры были ваши!

– И ваши! – крикнул с печи Муранов.

– И наши… в одной партии состояли, одни приказы выполняли.

– Говорить с вами после этого просто противно!

– Да мне с вами давно противно, однако ж терплю, разговариваю, – вздохнул Дронский.

На полу заворочалась фигура, укрытая шинелью, и мужской голос пробурчал:

– Вы спать дадите, деятели хреновы?! По десятку годов в лагерях отмотали, а все никак наговориться не можете, пустобрехи чертовы!

Спорщики затихли, и с улицы донеслись звуки гармоники, медленная, томная мелодия танго:

Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят,

Эти слезы невольно я роняю в тиши…

выводил чистый молодой голос, и слова плыли над притихшей деревней, и смутно слышался девичий смех.

На скамейке соседней избы восседал Леха Стира, вокруг толпились любопытствующие девчонки, улыбались, хихикали.

– Значит, так. Угадываешь – ты меня целуешь, а не угадываешь – я тебя, договорились? – Леха облизывал глазами девчат, тасовал колоду.

– Ага, видали таких хитрованов! Ты угадываешь – ты меня целуешь…

– А я что говорю?

– В щечку!

– Ну ладно, ладно, в щечку.

– А я угадываю – шелобан в лоб! – Девчата дружно засмеялись.

– Ох, девки, чего за ради вас не сделаешь! Была – не была! – Длинные пальцы Лехи выдернули из колоды карту рубашкой вверх. – Какая?

– Дама треф, – загадала девчонка.

Леха перевернул карту – десятка червей – и демонстративно подставил щеку для поцелуя. Девчата сдержанно засмеялись. Проигравшая нерешительно приблизилась к Лехе, чмокнула в щеку и тут же отскочила.

– Э-эх, разве это поцелуй? Ну ладно, теперь тащу себе. – Леха достал карту. – Валет бубей.

Показал карту – бубновый валет.

– Мадам, прошу. – Леха встал, притянул к себе девушку и неожиданно поцеловал в губы.

– Ты чего в губы лезешь, кобель драный, чего ты в губы?! – отчаянно вырывалась та.

– У меня намерения самые серьезные, Валентина! – Леха крепко держал девушку, а вокруг весело смеялись.

– Эй, гармонист, белый танец давай!

Гармонист послушно заиграл «Брызги шампанского». Девушки разбились на пары, и лишь немногие отважились танцевать с кавалерами.

– Ой, куды ж ты сразу под юбку-то лезешь?

– Поближе познакомиться.

– Я те между глаз щас компостер-то проставлю – за версту светить будешь!

– Да ты мне сразу приглянулась, Танька!

Кто постарше – стоял в стороне, глазел на парочки, ловил обрывки приглушенных разговоров.

– Как при немце жилось-то? Лютовал шибко?

– По погребам сидели, носа не показывали. Одни старики да бабы. Скотину позабрали всю, курей перебили и успокоились. Надьку вот только цельной оравой насильничали. Всю ночь. А к утру она в сарае на стрехе повесилась…

– Вы-то надолго здесь или денек только постоите?

– Начальству виднее. Моя б воля, Настена, я б с тобой с сеновала не слазил бы.

– Ой-ой, все вы такие, когда обещаете. А как до дела – так поминай как звали.

– Ну, пошли на сеновал, я тебе докажу… пошли потихоньку…

– Да куда мы, куда… смотрят все…

– Да нужны мы им больно, другие об том же думают…

– А чего это вас в штрафники записали? Чем таким вы проштрафились?

– Да через баб все беды.

– Это почему ж через баб? Чем мы перед вами так виноваты?

– В атаку идти надо, а мы все с вас слезть не можем – вам все мало да мало…

– Конечно, если вы такие нерасторопные…

– Катюша, мне двадцать семь, и с самого рождения я ищу идеал, вы понимаете?

– Так и не нашли?

– Находил… но потом идеал поворачивался ко мне такой страшной рожей, что бежать приходилось без оглядки. А вот теперь нашел. Сердце подсказывает – нашел!..

– У тебя фотка есть?

– Тебе на что?

– Ей-ей, как талисман носить буду.

– Ой, час назад познакомились, а уже – талисман!

– А еще адресок дашь – напишу! Дай поцелую. Да не вертись ты, не видно ж ничего… Губы у тебя сладкие, как малина… Дашь фотку?

– Дам…

– Пошли. Далеко живешь? Пошли, провожу… Стой, еще разок поцелуемся…

– Ты всегда с картами мухлюешь?

– Не смухлюешь, Валюнчик, не проживешь.

– Со мной-то чего мухлевать? Ты мне и так понравился…

– Правда? Ты где живешь-то? Пойдем, глянем, как ты живешь. А чего родители? Мы деда тревожить не станем – можем на сеновале расположиться…

– Стара! Леха! Ты тута? – Среди танцующих вертелся парень в расстегнутой телогрейке. – Комбат велел немедля к нему!

– Скажи, скоро буду.

– Он сказал, что прям сейчас!

– Ну, гад настырный…

В штабе дивизии шло совещание. Вокруг карты на большом дощатом столе стояли командиры полков и артдивизионов. Среди них был и комбат штрафников Твердохлебов. Большая электрическая лампа на тонком шнуре, висевшая низко над столом, работала от передвижного движка. Грохот его слышался за стенами блиндажа.

– Линию фронта перейдут сразу четыре разведгруппы, – говорил генерал Лыков. – Перед рубежами немецких укреплений сильно заболоченная местность. Возможно минирование. Могут еще наши мины там лежать, если не засосало… Командование интересует абсолютно все на этом участке – количество и состав войск, огневая насыщенность, количество танков, склады боеприпасов. Но больше всего командование интересуют языки. Не рядовые повара или какие-нибудь перепуганные унтера, вы меня понимаете, товарищи командиры? Нужны знающие оперативную обстановку на этом участке фронта немецкие офицеры. Уши ни у кого не заложило? За такого офицера, само собой, будет… достойная награда, а штрафникам – возвращение погон, званий и орденов и полная реабилитация. – Генерал обвел внимательным взглядом офицеров, столпившихся у стола, снова опустил взгляд к карте. – У каждой разведгруппы – свой маршрут, и знать друг о друге они не должны. На случай незапланированного пересечения у каждой группы будет свой пароль. Маршруты каждой группы обсудим отдельно с каждым командиром полка… Давайте вопросы, товарищи командиры.

– Все маршруты идут через Мертвую падь, – сказал сухощавый полковник с двумя орденами Боевого Красного Знамени на груди. – Там же непроходимые болота… Там старожилы пройти не могут, а мы новичков посылаем.

– Как раз напротив этих болот у немцев наиболее слабая оборона. – Лыков карандашом обвел местность на карте. – Они тоже знают, что болота непролазные. И разведчикам в этом месте будет легче всего просочиться сквозь линию обороны.

– Зачем четыре разведгруппы? – спросил другой полковник.

– Сами же упомянули, что маршруты непроходимые. Расчет, что из четырех вернется одна… а может, и никто не вернется… Тогда пошлем снова. Это задача поставлена перед нами командованием фронта.

– Получается, дорогой друг, большевики все делали правильно, – зашевелился на лавке Дронский, когда гармоника вздохнула и смолкла. – Им только одного не хватало – самого главного.

– Чего же? Прямо умираю от любопытства! – встрепенулся Муранов.

– Любви к народу…

– И давно вы до такой эпохальной мысли додумались? – Голос Муранова даже повеселел.

– Да вот Евангелие в руки как-то попалось. Почитал, кое-что доходить стало…

– Поздравляю, господин большевик, вы далеко ушли в своих мыслях!

– И вас поздравляю, господин большевик! Как вы были троцкистом-интернационалистом, так им, бог даст, и сдохнете, – ответил Дронский.

– Ну, не раньше вас!

– Не зарекайтесь, голубчик, смертушка таких говорунов очень любит…