Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Глава десятая

Глымов вышел к тому месту, где прошлый раз встретил немцев. Он поднял руку, и шедшие сзади остановились. Глымов завернул за штабель и увидел «своего» немца. Тот стоял к нему боком, складывал в рюкзак консервные банки с тушенкой. Уловив чье-то движение, повернул голову, увидел Глымова и с улыбкой помахал рукой. За его спиной Глымов увидел фигуры солдат, нагружавших продуктами рюкзаки.

Немец вынул из ящика бутылку рома, приглашающе показал ее Глымову.

И в эту секунду из-за спины Глымова выскочил майор Харченко. Он вскинул автомат и дал короткую прицельную очередь. Выстрелы гулко прозвучали под сводами подвала.

Прошитый сразу несколькими пулями, немец рухнул на пол. Бутылка разлетелась вдребезги, лужа темно-красного рома, похожего на кровь, растеклась по грязному бетону.

В ответ ударило сразу несколько очередей. И первые пули принял на себя не успевший отскочить майор Харченко. Он опрокинулся навзничь, головой к ногам Глымова. А вот Глымов не медлил – упал на живот и, прикрываясь телом Харченко, открыл огонь.

Уже бежали на выстрелы особисты; Балясин, Чудилин, Леха и Твердохлебов, прячась за штабели ящиков и коробок, били из автоматов по немцам. Звенели осколки бутылок в ящиках с ромом, лужи крепкого пахучего напитка разливались ручьями по бетонному полу. Балясин подскользнулся и растянулся во весь рост. Грохот выстрелов отражался от сводов, множился многократно, и от этого грохота закладывало уши, люди не слышали криков друг друга.

Кто-то из особистов швырнул гранату – рванул оглушительный взрыв, штабель обрушился, с треском раскалывались ящики, катились банки с тушенкой и фасолью.

Твердохлебов протер глаза от едкой пыли. Трое немцев лежали на полу, прошитые пулями, двое, отстреливаясь, бежали к другому выходу. Особисты бросились вдогонку, добежали до конца подвала – железная дверь была закрыта. Видно, немцы успели задвинуть тяжелую металлическую щеколду. Солдаты отошли, спрятавшись за штабели, и один точно кинул гранату под дверь. Рвануло – дверь покорежило, но она устояла.

– Ну-ка, еще разок. – Особист бросил вторую гранату. Дверь сорвало с петель, и она с грохотом повалилась внутрь подвала.

Солдаты ринулись в проем, стреляя из автоматов, выскочили к яме, впереди темнел ход сообщения, дальше темнота сгущалась, и ничего не было видно. Постреляв для верности в разные стороны, солдаты вернулись в подвал.

У разбитой двери лежали двое особистов. Потери штрафников были меньше – ранены Балясин и Чудилин. Шепотом матерясь, Леха Стира, разорвав нижнюю рубаху Чудилина на две полосы, кое-как перевязал ему руку. Другим куском Твердохлебов перевязал плечо Балясину.

Глымов подложил под голову смертельно раненного Харченко коробку из-под галет, расстегнул ремень, шинель. Гимнастерка на груди майора была вся в крови. Он с хрипом дышал, на губах пузырилась кровавая пена. Вдруг он проговорил что-то неразборчивое. Глымов наклонился к нему.

– Что? Не слышу? Что ты сказал?

– Прес-с-след-д-дова-ать… – с трудом повторил Харченко.

– Кто про что, а вшивый все про баню, – сплюнул Глымов и добавил, с ненавистью глядя в глаза Харченко: – Ох, и сука ты, майор, ядовитая сука…

Но майор Харченко уже не понимал, что говорил ему Глымов, глаза его медленно стекленели – жизнь уходила из них. Через секунду он перестал дышать, только кровь тонкой струйкой еще стекала из уголка рта на подбородок, на шею.

– Рвем когти отсюда, братцы! – решительно сказал Леха Стира. – Щас немцы нагрянут – баня будет турецкая, официально заявляю!

– Заткнись! – рявкнул Твердохлебов. – Сейчас сюда рота бойцов подойдет!

– Че ж нам делать-то?

– К обороне готовиться!

– Какой обороне, Василь Степаныч! – заголосил Леха Стира. – Их щас тьма нагрянет, смешают нас с говном, и все дела!

– Готовиться к обороне! – громко повторил Твердохлебов и первым направился к выходу из подвала. Потом, спохватившись, обернулся. – Кто к спиртному притронется – расстреляю на месте!

– А ты нам не начальство, понял?! – крикнул Чудилин. – Ты теперь такой же, как все, понял?

– Ты меня на «понял» не бери, Чудилин? – ответил Твердохлебов. – Расстреляю на месте.

В ночной темноте штрафники остервенело работали лопатками, углубляя окопы и время от времени перебрасываясь словами с копавшими рядом особистами.

– Эй, красноперый, как тебя? Ты, что ль, покурить просил? Держи чинарик…

– Герасим, глотнуть не желаешь? Тут еще полбутылки есть.

– А Твердохлебов расстреляет?

– А мы выпьем и оживем, хи-хи-хи… Ну че, не будешь, что ль?

– Давай, хлебну… закусить нету?

– А как же! Сосисочки! Мягонькие, во рту тают…

В стороне, устанавливая пулемет, переговаривались двое солдат-особистов:

– А если они на танках попрут – мы их пулеметами остановим?

– И пара гранат – не пустяк! – весело ответил другой.

– Ты, Мишка, какой веселый, такой же и дурной…

– Жрать хочется. Пойду тушеночкой разживусь.

– И на мою долю прихвати…

Глымов копал рядом с Твердохлебовым. Намахавшись, присел на землю, воткнул лопатку, вытащил пачку немецких сигарет. Щелкнул самодельной зажигалкой, выпустил дым из ноздрей, сплюнул и проговорил в сердцах:

– Вот тварь! Заварил кашу!

– Еще какую… – Твердохлебов перестал копать, присел рядом с ним.

Глымов протянул ему сигарету, сказал:

– Все немца этого вспоминаю… Так паскудно на душе, веришь, нет? Будто продал я этого фрица, как последний фраер…

– Перестань, – поморщился Твердохлебов, – он враг.

– Я выпивал с ним! – стукнул себя в грудь кулаком Глымов. – Вроде как перемирие заключил. И продал легавым…

– Прекрати, Антип Петрович, слушать противно. Я сказал: прежде всего – он враг наш заклятый…

– Э-эх, Василь Степаныч, – с сожалением протянул Глымов, – я тебе про Фому, а ты мне про Ерему… Вот ты меня спроси, комбат, кого мне больше жаль: заклятого врага, того фрица, или нашего майора, Харченко Остапа Иваныча? – Глымов помолчал, ожидая вопроса Твердохлебова, не дождался. – Не хочешь спрашивать? А я тебе все равно отвечу. Фрица мне больше жалко… Потому как фриц тот пусть и заклятый враг, но – враг! А вот Харченко для меня гадина ядовитая, хужей любого заклятого врага. Вроде как свой, а на деле… У блатных говорят – редиска. Сверху красный, а ковырни – внутри белый. Знаешь, как про него священник наш, отец Михаил, сказал? Бес он, говорит, и все, что от него исходит, – бесовщина…

– Ты выпил, что ли? – потянув носом, спросил Твердохлебов.

– Ну, выпил. Расстреливать будешь? – повеселел Глымов. – Давай! Эх, мать моя Расея! Мало наказывать не любят, чуть чего – расстрел! Пол-России постреляли, пересажали, остальных – немец добьет! Кто останется, а Василь Степаныч?

– Ну тебя, Антип Петрович, к чертям собачьим, – сплюнул Твердохлебов и, поднявшись, пошел в темноту.

– Э-эх, начальники, – вслед ему проговорил Глымов, – всем делам печальники…

К комбату Головачеву подошел сержант-особист, козырнул:

– Товарищ комбат…

– Гражданин… – поправил его Головачев.

– Ну да, гражданин. Проводную связь наладили.

– Это хорошо. Будем связываться. Пошли!

…Савелия положили в ту самую маленькую комнатку, где раньше лежал представленный к Герою Советского Союза танкист. Он тихо стонал во сне. Медсестра Света сидела у кровати, время от времени промокала марлей мокрый от пота лоб, каждый раз ужасаясь виду Савелия – загипсованные ноги раскинуты в стороны, наглухо забинтованы грудь и левая рука, светится восковой бледностью мертвенно-белое лицо. Савелий больше походил на большую белую куклу, чем на живого человека.

– Пи-и-ить… – прошептал Савелий.

Света схватила со столика белый фаянсовый чайник, осторожно приподняла голову Савелия и стала по каплям лить воду в полуоткрытый рот. Потом поставила чайник обратно, села на стул и замерла.

В комнату заглянула Галя, спросила громким шепотом:

– Ты всю ночь с ним сидеть будешь?

– Иди, иди, – шепотом ответила Света, – я еще посижу.

– Ну ты, ей-богу, чокнутая, Светка. Завтра знаешь, сколько работы? И так три ночи не спали.

– Иди, Галь, иди… я посижу…

Дверь беззвучно закрылась. Савелий вдруг перестал стонать, открыл глаза и спросил сиплым, чужим голосом:

– Я… живой?

– Савва! – встрепенулась Света, наклонилась над ним. – Саввушка… живой, конечно. Мы не дадим тебе помереть. Мы же договорились еще раз встретиться…

– Вот и встретились, – снова просипел Савелий.

– Ничего, ничего, тебя ранили немножко, будешь выздоравливать. Главврач сказал, что ты живучий. – Она осторожно поцеловала его в мокрый от пота лоб и села на стул, сложив руки на коленях и не сводя с него лучистых, любящих глаз.

– В батальон не вернулся, – сказал Савелий. – Наверное, уже дезертиром объявили.

– Да наплевать тебе на них! Ты тяжело раненный! – яростно ответила Света.

– Да… повезло… – слабо улыбнулся Савелий. – Сколько сейчас?

– Четверть пятого… Скоро утро… Попить не хочешь?

– Хочу…

Света осторожно поднесла чайник к губам Савелия, и тот стал жадно пить.

– А этот майор выздоровел? Выписался? – спросил Савелий, напившись.

– Какой майор? – переспросила Света.

– Ну, танкист… которого к Герою Советского Союза представили.

– Умер… Ты на его кровати лежишь, – ответила Света.

– Героя хоть успел получить? – спросил Савелий.

– Да. Через два дня умер после того, как стал Героем, – ответила Света.

– Стал? – слабо улыбнулся Савелий. – Он им был…

– Был, конечно, – поспешно поправилась Света и добавила: – Он вообще был очень хороший дядечка. Весь персонал госпиталя плакал, когда он умер…

Савелий с трудом проглотил ком в горле, поморщился от боли:

– По мне плакать никто не будет.

– Типун тебе на язык! Зачем так говоришь? Маму пожалей. Ты один у нее?

– Еще двое старших братьев имеются.

– Тоже на фронте?

– Где им еще быть-то? Ладно, Свет, иди, я один полежу. Отдохни хоть немного.

– Да я не устала…

– Иди, говорю, – поморщился Савелий, – я хочу один побыть.

– Ладно, я немножечко посплю и сразу вернусь. – Света встала, наклонилась над Савелием и тихонько поцеловала его в губы.

Она вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь, и Савелий остался один. В ночной тишине было слышно, как работает генератор, светил ночничок на столике рядом с кроватью.

Савелий беззвучно заплакан – слезы скатывались на щеки из широко раскрытых глаз…

Потом он заснул и увидел живого шофера Толика. Тот возмущенно смотрел на Савелия и кричал:

– У меня в штабе дивизии знаешь, какая красотуля есть? Старлей! Шифровальщица! Только посмотришь на нее – сразу кончаешь!

Штрафники готовились к бою, а боя не было. Под утро ударила артиллерия немцев. Первые снаряды разорвались далеко за тем местом, где находился склад, совсем близко от позиций штрафного батальона. Но следующий залп был точным – рвануло над тем местом, где под землей был склад.

– Ну, все, – пробормотал Леха Стира. – Щас нас с землей мешать будут.

Шквал огня обрушился на штрафников. Тяжелые снаряды пробили своды подвала, вместе с землей летели куски бетона, обломки бревен, консервные банки.

Окопы были неглубокие, и если снаряд взрывался неподалеку, то осколки разили прятавшихся на дне солдат. А снаряды рвались беспрестанно. Оглохшие от грохота штрафники втискивались в землю – больше укрыться было негде.

Твердохлебов подполз к Головачеву, прокричат:

– Уходить надо! По-быстрому! Все здесь поляжем!

– А склад? – в ответ прокричал Головачев.

– Нету больше склада – посмотри!

Головачев оглянулся – снаряд за снарядом ложился в котловину, где был склад, и огромная впадина все расширялась. Рядом рванул взрыв, и Твердохлебов, и Головачев вжались в землю, обняв друг друга. Сверху на спины сыпались щепки, клочья бумажных пакетов, комья земли.

– Без приказа не могу! – закричал Головачев и, поднявшись, побежал по окопу, натыкаясь на лежавших солдат.

В углублении рядом с пулеметным гнездом стоял ящик телефонной проводной связи.

– Работает?! – крикнул, подбегая, Головачев.

– Пока фурычит! – ответил телефонист.

Головачев схватил телефонную трубку, покрутил ручку.

– Алло! Первый! Алло! Первый! Первый!

– Первый на проводе!

– Комбат Головачев говорит! Противник открыл артиллерийский огонь! Да, крушат нас снарядами! – кричал в трубку Головачев. – Склад почти уничтожен! Да, огонь страшенный! Прошу разрешения отходить на позиции! Или нас всех здесь уничтожат!

– Почему они открыли артиллерийский огонь?! Как они узнали, что вы там!?

– При захвате склада наткнулись на немцев. Двое или трое ушли! Майор Харченко убит!

– Харченко убит?

– Да! Прошу разрешения уходить!

– Склад?! Что со складом?! – хладнокровно и спокойно спрашивали на том конце провода.

– Склада больше нет! – срывая голос, закричал Головачев. – Снаряды разбили его вдрызг! Вы слышите?!

Загрохотали новые взрывы. Несколько снарядов легло в окоп – пулеметного гнезда больше не было. Пулеметчики медленно сползли в огромную воронку. Телефонист лежал на спине у ног Головачева и пустыми глазами смотрел в утреннее небо.

– Склада больше нет! – снова закричал в трубку комбат Головачев. – Он уничтожен снарядами.

– Отходите! – сказали в трубке, и связь пропала.

– Отходи-и-им! – протяжно закричал Головачев, побежав по окопу. – Отходи-и-им!

Снова загремели взрывы, белыми искрами замелькали в воздухе выброшенные взрывной волной банки с тушенкой, фасолью и сосисками…

– Что с ранеными делать, комбат?! – кричал Балясин. – Много раненых!

– На себе понесем! На шинелях тащите! На горбу! На карачках! – почти в истерике орал в ответ Головачев.

А в утреннем небе вновь прогудели снаряды, и новая серия взрывов сотрясла землю…

Генерал Лыков положил трубку, сказал удрученно:

– Харченко убит.

– Ох, черт возьми, – выдохнул начальник штаба Телятников. – Как это случилось?

– При захвате склада, видно, наткнулись на немцев. Наверное, бой завязался. Ну и…

– А что это за канонада?

– Новый комбат штрафников Головачев сказал, что немцы артиллерией уничтожают склады. Не было печали, так черти накачали… – Лыков закурил папиросу. – А я уже в штаб армии доложил, расхвастался, как студент.

– Потери большие у них?

– Вернутся – доложат. Чего Харченко, дуралей, сам туда полез?

– Кому отличиться не хочется? – усмехнулся Телятников. – А тут такое верное дело. Да еще продовольствие – и орден схлопотать можно.

– Вот и схлопотал смертушку… за немецкие сосиски. Да еще меня в особый отдел фронта тягать будут…

Штрафники отступали по ходам сообщения, и взрывы снарядов накрывали их. Идти приходилось гуськом, затылок в затылок, да еще тащить на шинелях и просто на горбу раненых. Они и хотели бы бежать, а приходилось плестись, с трудом передвигая ноги. Многие выбирались из окопов и теперь уже действительно бежали, но осколки снарядов догоняли их, и они падали на бегу, пытались ползти, превозмогая боль, заливаясь кровью. А снаряды все выли и выли в воздухе, грохотали взрывы, и черными смерчами тяжко вздымалась к небу земля…

Комбат Головачев семенил, согнувшись в три погибели, нес раненого солдата-особиста, худого паренька лет двадцати. Сбоку, метрах в десяти от окопа, ударил снаряд, тонко засвистели осколки, и один угодил Головачеву в грудь. Комбат захрипел, упал лицом в землю. Он еще жил, и в предсмертном сознании вспыхнули и покатились, как с неба звезды, далекие воспоминания…

…Праздничный стол был накрыт. Сверкали чистотой тарелки, громоздились блюда с салатом и винегретом, холодцом, свиными ножками, тонко нарезанной колбасой, сыром. Частокол водочных бутылок, перемежался с вином и шампанским. Гости еще не пришли, и Головачев сидел, развалившись, на диване, в парадной гимнастерке с тремя рубиновыми шпалами в петлицах, двумя орденами Боевого Красного Знамени, двумя Красной Звезды и медалями. Двенадцатилетний сын Мишка сидел у него на коленях, ощупывал, рассматривал ордена и медали, тыкал пальцем и спрашивал:

– А это Боевое Знамя за что?

– За Халхин-Гол.

– А этот?

– За Испанию.

– А этот?

– Про озеро Хасан слышал?

– Это когда с японцами?

– Точно, Мишка, с японцами! – улыбнулся Головачев.

– А почему у тебя ордена Ленина нету?

– Не заслужил, значит! – Головачев обнял сына, прижал к груди. – Ничего, Мишка, еще заслужим! Вся жизнь впереди! – Он приподнял его на вытянутых руках над собой, встряхнул и засмеялся.

В комнату заглянула жена Антонина:

– Андрюша, помоги пирог из духовки вынуть! Что-то он застрял, не могу.

Головачев встал с дивана, одернул гимнастерку.

– Чего это гости запаздывают?!

– Придут – сам у них спросишь!

И сейчас же зазвенел звонок. Мишка побежал открывать. На пороге стояли мужчина в штатском костюме и женщина в праздничном крепдешиновом платье. В руках у женщины был букет цветов, у мужчины коробка, перевязанная красной ленточкой. Но лица почему-то были совсем не праздничные, а растерянные, тревожные.

– Паша! Аська! Нельзя так запаздывать! – укоризненно произнес Головачев. – Понимаю, мой день рождения не всенародный праздник, но друзья должны приходить вовремя!

– Вы радио слушали? – спросил Паша.

– Да нет, с утра выключено, – ответил Головачев.

– Война, Андрюша… – дрожащим голосом сказала женщина. – Молотов по радио выступал…

…И промелькнула, как всполох, ночь. Он обнимал и целовал свою ненаглядную Антонину, шептал:

– Женушка ты моя сладкая… женушка ты моя вечная… как же я тебя люблю…

Антонина изнемогала в сладкой истоме, выгибалась и вытягивалась, словно хотела слиться с ним в единое целое, и повторяла, будто в забытьи:

– Андрюшенька… Андрюшенька… Андрюшенька…

…Раненый солдат сполз с Головачева, перевернул комбата на спину. Сзади напирали бежавшие штрафники.

– Ну, че копаешься? Че там?

– Комбата убило! – крикнул солдат.

– Ах ты, мать твою!

– Мало комбат покомандовал. Вроде мужик был ничего…

– Как раз, кто – ничего, тот первый и получает…

– Вперед, ребята, вперед, чего встали?!

Рядом взорвалось еще два снаряда. Раненого подхватили под руки, и тот, тяжело ступая, двинулся вперед, перешагнув через мертвого Головачева. Глаза комбата были открыты. И следующие солдаты перешагивали через мертвого комбата. Кто-то неловко наступил мертвому на грудь, от чьего-то сапога отвалилась лепешка глины и упала Головачеву на лицо… и переступали, переступали… и бежали вперед, к своим позициям, как к избавлению.

Но едва показались знакомые окопы, немцы перенесли артиллерийский огонь туда, на позиции русских. Штрафники, наблюдавшие за обстрелом нейтральной полосы, кинулись к укрытиям.

– Во дают, гады!

– В большую ярость фрицы пришли, ребята, крушат, как подорванные!

– Уже больше часа молотят! Осатанели!

– А че им, боеприпаса у них навалом!

– Значит, со жратвой ничего не вышло?

– Ничего, голодный шустрей бегать будешь.

Как проскочили бегущие лавину огня, они и сами не могли бы сказать. Из последних сил валились в окопы, расползались по убежищам. В блиндажи и укрытия забился весь батальон. Стонали раненые, матерились все, кто ходил к продовольственному складу. Бинтовали друг другу руки, ноги, головы.

– Устроили, суки, пионерский поход за бубликами!

– Как же вы так нарвались-то?

– Это лучше у майора Харченки спросить, только дохлый он уже.

– Был бы живой, я б его сам пристрелил, тварь паскудную!

Накат блиндажа сотрясался при каждом взрыве, испуганно металось готовое вот-вот погаснуть пламя самодельной коптилки.

– Отсыпь махорочки, браток, курить страсть как охота.

– Говорили, что на том складе курева было завались?

– Было, да сплыло…

– Лучшей нашей махорки нету! Немецкие цигарочки слабенькие, кислые какие-то – куришь, а не накуриваешься.

– Много народу поубивало?

– Ой, много, браток, много-о-о… Раненых человек тридцать принесли. На горбу одного нес, думаю, ну все, еще шагов десять пробегу и пупок развяжется!

Артиллерийская канонада не утихала, ухали, грохали взрывы, содрогались стены блиндажа, сыпалась с наката земля…

– Белянов, родной мой, слушай приказ, – говорил генерал Лыков в телефонную трубку. – Батальон штрафников обескровлен – большие потери, много раненых. Немцы утюжат его позиции уже два часа. Если после этого они атакуют, создается реальная угроза прорыва. Как слышишь? Ага, хорошо. Так вот, перебрось в расположение штрафников батальон Подгорного. И дивизион сорокапяток… А вдруг танки? Слушай, Белянов, хватит прибедняться, приказано – сделано! Ну, вот и хорошо! Действуй, Белянов!

– Товарищ генерал, штрафбат на проводе, – сказал связник.

– Головачев? – спросил Лыков и услышал голос Твердохлебова:

– Комбат Головачев убит. Временно командование батальоном принял на себя.

– Ну и командуй дальше, Твердохлебов, – распорядился генерал. – Приказ о назначении получишь. Что еще?

– Много тяжело раненных. Прошу прислать хоть какой-то транспорт – вывезти людей в дивизионный госпиталь. Помрут люди, – громко говорил в трубку Твердохлебов.

– Только слюни не распускай, Твердохлебов! – резко оборвал генерал. – Раньше я такого за тобой не замечал! Придумаем что-нибудь! Жди!

На другом конце провода Твердохлебов положил телефонную трубку на ящик, ладонью утер мокрое от пота лицо.

За дощатым столом сидели Балясин, Чудилин и отец Михаил.

– Ну, где этот картежник хренов? – зло спросил Твердохлебов.

– Сказал, мигом обернется, – ответил Чудилин, куря самокрутку.

– А Глымов? Шилкин? – Твердохлебов тяжело опустился на табуретку. – За смертью их посылать…

– А сколько нас от первого состава уцелело? – вдруг спросил Балясин. – Считаю – всего девять человек получается…

– Уже хорошо, – усмехнулся Чудилин.

Наверху продолжала греметь канонада, стены блиндажа дрожали.

– Немец совсем озверел – долбит и долбит, – пробормотал Балясин.

– Разозлили мы их здорово… – опять усмехнулся Чудилин.

– Скорее – майор Харченко, – вздохнул Балясин. – Паскудный был человек, как его только земля носила?

– Негоже так, ребята, не по-христиански: про покойника – или ничего, или хорошо, – прогудел отец Михаил.

– Тогда лучше помолчим, – отозвался Балясин. – А ты помолись за нас, батюшка, за всех отверженных и погибших…

Но молчание было недолгим – дверь в блиндаж открылась, и один за другим вошли Шилкин, Глымов и Леха Стира с мешками за спиной. У Лехи была забинтована рука, у Шилкина перевязана голова, и пилотка едва держалась на самом затылке. В ту же минуту рвануло так, что ходуном заходили бревна наката.

– Ну, озверел фашист, мать честная!

Штрафники прошли к столу, сняли свои «сидоры», стали вытаскивать банки, пачки галет, бутылки рома.

– Остатки сладки! – сказал Стира.

– Раздали ребятам все, что было в ямке спрятано. Выгребли подчистую, – добавил Глымов.

– Короче, кормушка закончилась, – заключил Шилкин.

Сообща принялись вскрывать ножами консервные банки, откупоривать бутылки, расставляли алюминиевые мятые кружки.

– Отец Михаил, молитву прочтешь или так поминать будем? – спросил Твердохлебов.

Священник задумчиво смотрел в пространство, словно и не слышал вопроса.

– Э, отец Михаил, ты, с Богом беседуешь, что ли? – опять спросил Твердохлебов.

– Слышь, братцы, – сказал Балясин, – тихо-то как… Перестал немец лупить…

– Небось, снаряды кончились, – хмыкнул Леха Стира.

Снова со скрипом подалась дверь, и в блиндаж спустились Оглоблин, Петельников и Манякин.

– Ну вот, теперь все, – приглядевшись, сказал Твердохлебов. – Садись, ребята…

За столом стало тесно. Дергалось и металось из стороны в сторону пламя коптилки. Твердохлебов разлил ром, пустую бутылку поставил под стол. Все взялись за кружки и разом посмотрели на отца Михаила. Тот кашлянул, прочищая горло, и голос его ровно загудел:

– Со духи праведных скончавшихся души рабов Твоих, Спасе, упокой, сохраняя во блаженной жизни, аже у Тебе, человеколюбче. В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святии упокоеваются, упокой и души рабов Твоих, яко един еси человеколюбец. Аминь.

Штрафники встали и, не чокаясь, выпили. Так же молча сели, ножами стали цеплять куски тушенки из банок. Отец Михаил сперва понюхал и съел галету, потом тоже достал нож и принялся за тушенку…

– Кто затеял эту дурацкую операцию с продовольственными складами немцев?! – раздраженно спрашивал командующий фронтом.

– Ответственность несу я, товарищ командующий, – вытянувшись, ответил генерал Лыков.

– Вы-то об этом знали, Сергей Павлович? – глянул командующий фронтом на командарма, который сидел за столом.

Стол был длинный, и за ним плечом к плечу сидели генералы, средних лет и пожилые, совсем лысые и с густыми, с сильной проседью шевелюрами. На стене, в которую стол упирался торцом, висела большая карта фронта, испещренная красными и синими стрелами, кружками и квадратами.

– Да, я был поставлен в известность, товарищ командующий. – Командарм встал, одернул китель. – Я дал разрешение на проведение операции.

– Черт знает что! Фронт к наступлению готовится, резервы по сусекам едва наскребаем, а вы… Сосисок немецких захотелось?

– Честно говоря, армия снабжается продольствием из рук вон плохо, солдаты недоедают, физическое состояние хуже некуда, – набравшись храбрости, ответил командарм.

– Знаю! – резко ответил командующий. – Не вас одних снабжают плохо. И не потому, что доставка продовольствия организована плохо, а потому, что нету! Страна отдает фронту последнее, и это мы должны понимать. Женщины и дети сутками у станков стоят, в голодные обмороки падают – это мы тоже должны понимать, – командующий тоже перевел взгляд на Лыкова. – Потери большие у вас?

– Двадцать четыре особиста с начальником особого отдела дивизии майором Харченко. Остальные штрафники.

– Штрафников сколько? Или вы их не считаете? Они для вас не люди?! – вновь резко и зло спросил командующий.

– Прошу прощения, товарищ командующий, у меня нет точных данных. Что-то около ста пятидесяти человек. По всей вероятности, больше. Точные данные у меня будут к вечеру.

– И что же, вернулись, несолоно хлебавши? Надавал немец по шеям? – усмехнулся командующий. – Так вам и надо! Штрафников только жалко… – Командующий фронтом прошел несколько шагов вдоль стола, повторил, опустив голову. – Очень жалко… Садитесь. Мы к этому еще вернемся. Прошу внимания всех!

Генералы зашевелились, повернули головы к командующему, который остановился у карты и взял в руки короткую указку.

– Получен приказ о подготовке к наступлению нашего фронта. Подробную диспозицию – кому и куда наступать – получим позже. Думаю, месяца через два. Это время 324 мы должны использовать для активной подготовки к наступлению. Чтоб не получилось у нас, как… у генерала Лыкова – пошли за водкой и сосисками, а вернулись с побитыми мордами.

Генералы заулыбались, поглядывая на Лыкова, который сидел в дальнем конце стола, опустив голову, прижав ко лбу кулак. Было видно, как на виске вздулась и пульсирует вена. Генералу было стыдно…

* * *

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии блистали-и-и,

И беспрерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали-и-и! —

хором пели подвыпившие штрафники. Угрюмая сила слышалась в хоре, и вел этот хор густой голос отца Михаила. Штрафников теперь набилось в блиндаж – яблоку негде упасть, от табачного дыма нечем было дышать.

– Эй, хватит! – крикнул Чудилин и грохнул кулаком по столу. Песня оборвалась. – Развели тоску смертную, братцы! Не могу, душа веселья просит! Когда друзей поминают – веселиться надо!

Леха Стира ущипнул струны гитары, заголосил:

Мимо кузницы шла – все посвистывала,

Увидала кузнеца – сиськи выставила!

Услышав одобрительный смех, Леха заголосил пуще прежнего:

У меня есть прэдмет – у тебя такого нету!

Приходи на печь при этом – познакомиться с прэдметом!

Леха Стира покосился на отца Михаила и продолжал:

Увидала мужика, подумала, угодника,

А он вынул из порток больше сковородника!

Штрафники качали головами, скребли в затылках.

– Ну, блатарь, ну, охальник!

– Жарь, Леха, давай!

Сотворил меня Господь – сам расхохотался:

«Я таких-то дураков творить не собирался!»

Леха Стира вновь постреливал озорными глазами в сторону отца Михаила.

Кто-то из штрафников не выдержал и под ту же мелодию, отплясывая, запел:

Эх, огурчики да помидорчики,

Сталин Кирова убил да в коридорчике!

Глымов вдруг подскочил к штрафнику и с ходу врезал ему в ухо. Удар был так силен, что штрафник грохнулся на пол. Леха испуганно перестал играть. А Глымов, потирая костяшки пальцев, назидательно сказал штрафнику, который медленно поднимался, утирая разбитую губу:

– Ты, милок, аккуратней. Тут не только по пятьдесят восьмой сидели, тут и приличные люди есть. Обидеться могут за товарища Сталина. Ты нас под монастырь не подводи…

Отец Михаил отобрал у Стиры гитару и щелкнул его по лбу:

– Гореть тебе в геенне огненной, сынок!

– Да я уж горел, батюшка! – не растерялся Леха Стира. – Столько разов горел!

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло, – сказал отец Михаил, и все снова радостно захохотали.

Твердохлебов поднялся, достал из-под стола две полные бутылки рома, сунул их в карманы шинели и стал пробираться к выходу. За спиной его отец Михаил тронул струны гитары, запел:

Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная,

Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…

Наплывали вечерние сумерки. Твердохлебов пошел по ходам сообщения до пулеметного гнезда и расчета противотанкового ружья. Четверо штрафников сидели в неглубоком укрытии, курили, нефомко о чем-то переговаривались.

Здорово, ребята. – Твердохлебов присел рядом.

Здорово… – нестройно ответили ему.

– Тихо?

– Слава богу, тихо, – ответил один.

– Давайте-ка тару, ребятки, – Твердохлебов достал из кармана бутылку рома, ладонью вышиб пробку. – За помин души всех погибших штрафничков… пусть земля им будет пухом…

Он налил понемногу рома в протянутые кружки, закупорил бутылку и спрятал в карман.

– А ты, комбат? – спросил один.

– А я уже помянул.

Штрафники молча выпили, кто-то достал из вещмешка пачку галет, надорвал и протянул товарищам. Все разом захрустели галетами.

– Ну, бывайте. Спать по очереди. – Твердохлебов поднялся, пошел по окопу дальше.

Остановился возле следующего расчета. Там тоже курили.

– Здорово, ребята.

– Здравия желаем, комбат.

– Тихо?

– Наслаждаемся. Только в сон тянет.

– Давайте тару. – Твердохлебов плеснул, не глядя, бутылку с остатками рома спрятал в карман. – За помин души всех штрафников, павших смертью храбрых. Пусть будет земля им пухом…

Снова он шел по ходу сообщения до следующего пулеметного гнезда. Поздоровался, присел. И последовала та же процедура – разлил ром в кружки, сказал:

– За помин души павших смертью храбрых…

У последнего пулеметного гнезда Твердохлебов присел, поздоровался.

– Здорово, комбат, если не шутишь.

– Когда здороваются, не шутят. – Он достал целую бутылку рома, выбил пробку. – Давай, ребята, за помин души павших смертью храбрых штрафников…

– Давай, комбат, кто еще за наши души выпьет?

– А сам-то чего не пьешь, комбат?

– Я уже помянул…

– Э-эх, судьба – индейка, а жизнь – копейка…

– Забористое питье – аж в груди жарко стало.

– Ладно, ребятки, пойду. Глядеть в оба, спать по очереди…