Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Че с ними будет-то?

– А ты дите малое, не догадываешься?

– Трибунал будет. И постреляют, как зайцев…

– Как это постреляют? Там только двое виноватые, а остальные…

– Послушайте, Семен Викторович, у вас какая статья?

– Пятьдесят восьмая. Пункт Б. Террор. Я готовил покушение на товарища Сталина.

– В самом деле?

– Что значит «в самом деле»? Вы в своем уме?

– Вот видите, дорогуша, а вам двадцать лет лагерей воткнули. А еще про какую-то невиновность песни поете… Спасибо, что не расстреляли.

В другой группе те же разговоры:

– Шлепнут ребят ни за понюх табаку. Шухер небось до штаба армии уже дошел. Этому Харченке отчитаться надо. Меры принял, виновные наказаны.

– Лучше бы уж на минах подорвались, чем так-то…

– Для всех ребята старались. Нехорошо вышло – на душе свербит.

– Неужто ничего придумать нельзя?

– Ну, че ты такое придумать можешь?

– А че ты на меня орешь?

– Нет, ну че ты придумать можешь, чего я не могу? Тимирязев с Менделеевым!

– Да отвали ты от меня, понял?

– Заткнись тогда и на нервы не действуй.

До вечера перемалывали событие. Отбой загнал всех в окопы, но штрафникам не спалось.

– Тихо! Слышите? Ползет кто-то!

Какие-то смутные шорохи раздались неподалеку, позвякивания и покашливания.

Штрафники подобрались, взялись за оружие. Прислушались.

– Ну-ка, – выглянул один из окопа и дал в темноту длинную очередь из автомата.

– Эй, сдурели там, что ли? – раздался голос. – Свои!

– Свои все дома! – ответил штрафник. – Кто такие?

– Соседи ваши… сто девятый полк… – Из темноты в окоп одна за другой свалились четыре фигуры.

– Здорово, штрафные! – весело сказали незваные гости. – Табаком не богаты? Послали нас просить за Христа ради – все выкурили, хоть волком вой!

– Найдем для дорогих соседей!

– На, закуривай! Чистый «Беломор»!

– Ого, откуда добро такое?

– Неужто не слышали? Мы ж продовольственный склад гробанули! – со смехом проговорил кто-то из штрафников.

– Был такой слушок. Бают, у вас чуть не полбатальона арестовали?

– Семерых только…

– И че им теперь светит? Небось вышака влепят?

– Да нет – говорят, благодарность от Верховного главнокомандующего!

И вновь беззлобный негромкий смех.

– Ох, хорош табак! Я до войны «Пушку» курил. А по праздникам – «Северную Пальмиру». На ноябрьские стаканчик поутру пропустишь, закусишь, закуришь, и поплыла душа в небеса!

– И музыка везде по радио: «Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ!»

– Во-во, когда имеем, не ценим, а потерявши – плачем…

– Как же вы решились-то особистов раскулачить? Ну, народ отчаянный! Мы ведь тоже без жратвы двое суток сидели!

– А нам, паря, терять нечего!

– А в картишки никто перекинуться не желает? – Это, конечно, был Леха Стира. – Время скоротать, удовольствие получить…

В блиндаже обсуждали случившееся ротные Баукин, Родянский и Глымов и комбат Твердохлебов.

– Мы тут не дети, и не надо турусы на колесах разводить, – негромко говорил Баукин. – Ничем мы помочь ребятам не сможем.

– Да их, наверное, уже в штаб армии увезли, – сказал Родянский. – НКВД у нас работает без задержек.

– А если еще не увезли? – спросил Твердохлебов.

– Ну вот, на бобах теперь гадать будем…

– И что мы тогда можем сделать? – спросил Баукин. – В ножки Харченке упасть? Помилуй, пожалей?

– А если еще не увезли? – опять спросил Твердохлебов. – Мы все тут живем с последней надеждой. Что ж у ребят эту надежду отнимаем? Глымов, чего молчишь?

Глымов медленно сворачивал цигарку, молчал. Наконец проговорил медленно:

– У вора жизнь короткая. И жалеть о ней не надо.

– Легко так рассуждать, когда не тебя касается, – вздохнул Баукин.

– И меня коснется. Сегодня умрешь ты, а завтра я – есть такой закон лагерный.

– Ну, мы нынче не в лагере, и я хочу сказать… – начал было Родянский, но Глымов перебил с усмешкой:

– Не в лагере? А где ж мы нынче? Неужто на курорте?

– Не ерничай, не надо. – Родянский протестующе поднял руку. – Тяжелый ты человек, Глымов, никого тебе не жалко…

– Меня бы кто пожалел. – Глымов прикурил самокрутку, пыхнул клубом сизого дыма. – Сколько лет на свете живу, не встречал такого.

– Не жалеть тебя надо, Глымов, – бояться! – повеселевшим голосом сказал Баукин.

– И я так думаю, – согласился Глымов. – Чем жалеть – пущай боятся.

– Во дают! Устроили дискуссию! – возмутился Родянский. – Что делать будем, скажите лучше!

– Эй, соня! – Твердохлебов повернулся к радисту, спавшему в углу возле рации. – Я тебя в окопы выгоню – там спать будешь!

Радист Сеня Глушков, молодой парень – тонкая шея торчала, как палка, из широкого воротника гимнастерки – встрепенулся, часто заморгал, уставившись на комбата.

– По прямому со штабом дивизии соедини-ка быстро.

Сеня принялся яростно накручивать ручку телефонного ящика, закричал в трубку:

– Первый! Первый! Седьмой вызывает! Первый! Первый! Есть первый! Ответьте седьмому!

Твердохлебов взял трубку.

– Первый? Да, это я, Твердохлебов. Слушай, будь другом… Что, людей моих уже увезли или у вас пока? Да, арестованных. А с тебя убудет, если скажешь? Ох ты, какая тайна! Не знаешь… Или врешь, что не знаешь? Понятное дело… Ладно, к восемнадцати ноль-ноль к вам в гости буду. Нет, не сам. Начштаба велел. – Твердохлебов отдал трубку радисту, медленно вернулся к столу. – Там они еще…

Густой молочный туман разлился по земле, и вечерний полумрак только сгущал его. Полуразбитый «газик» тяжело переваливался на глубоких ухабах, с глухим шумом разбегалась из-под колес вода. Подслеповатые фары светили слабо, превращая завесу тумана в белесую муть. Когда «газик» провалился в особенно глубокую рытвину, Твердохлебов заворчал недовольно:

– Ну, ты, герой-любовник, аккуратней баранку крути! Как-никак начальство везешь, туды твою…

– Извините, Василь Степаныч, не видать ни зги, – испуганно оправдывался Шутов. – Такая дорога – черт ногу сломит!

– Да немного осталось-то. Сейчас в низинку спустимся, там лесок и штаб в леске… Да-а, туман мощный. В такой туман за языком хорошо ходить, – пробурчал Твердохлебов и закрыл глаза, пытаясь хоть чуть-чуть вздремнуть, а в сознании калейдоскопом завертелось прошлое…

В офицерской столовой за длинным праздничным столом, украшенным стеклянными вазами с букетами полевых цветов, заставленным батареями бутылок с шампанским и коньяком, большими глубокими мисками с винегретом, салатами и прочими нехитрыми вкусностями, было шумно, и все смеялись и говорили, перебивая друг друга. И молодые, полногрудые, цветущие командирские жены были в крепдешиновых платьях – у кого в горошек, у кого васильки по белому полю. Твердохлебов, в новенькой гимнастерке с двумя рубиновыми шпалами в красных петлицах, сидевший во главе стола, постучал по графину с морсом вилкой, взял фужер с шампанским и поднялся.

– Прошу внимания, товарищи командиры! Жизнь наша становится все краше и счастливее! Мы широко открытыми глазами уверенно смотрим в будущее! А чтобы враг не вздумал нарушить наш покой и мирный труд, мы, солдаты Рабоче-крестьянской Красной Армии, держим оружие в руках и разгромим любого агрессора, который посягнет на нашу жизнь и свободу! Мы верим в наше трудовое счастье! В коммунизм! Потому что ведет нас по светлой дороге наша родная коммунистическая партия и великий вождь и учитель трудящихся всего мира товарищ Сталин! С праздником Первомая вас! Ура, товарищи!

– Ур-р-р-а-а! – взревели командирские глотки, и зазвенели мелодичные голоса командирских жен.

И все встали, тянулись друг к другу чокаться, шампанское расплескивалось на стол, и от этого было еще веселее.

А после пели хором, сидя за столом и обнявшись за плечи, – огромная дружная семья.

Если в край наш спокойный хлынут новые войны

Проливным пулеметным дождем,

По дорогам знакомым за любимым наркомом

Мы коней боевых поведем!

А потом в зале офицерского клуба танцевали вальс. Ах, довоенный вальс! Как сладко щемит сердце при воспоминании о нем! Начищенные до атласного блеска хромовые сапоги и дамские изящные белые «лодочки» скользили по зеркальному паркету, и томные улыбки проплывали по губам, и в глазах мерцали таинственные мечты… Твердохлебов невольно улыбнулся, глаза открывать не хотелось. Он был сейчас там, в мае сорок первого года, и рядом были друзья, а не этот «герой-любовник», что крутил баранку и напевал, страшно фальшивя:

Вам возвращая ваш портрет,

Я о любви вас не молю,

В моем письме упрека нет,

Я вас по-прежнему люблю…

Шутов перестал петь, проговорил:

– Кажись, приехали, Василь Степаныч.

– Хорош, Степан, здесь тормози… – И Твердохлебов приоткрыл дверцу «газика», обернулся с улыбкой: – Как он у тебя еще ездит – диву даюсь!

В блиндаже комдива пили чай с баранками – сам комдив, начштаба Телятников и начальник особого отдела майор Харченко.

– Гражданин комдив, по вашему приказанию…

– Давай, Степаныч, подгребай к нам, чаем побалуемся, – махнул рукой генерал Лыков.

– Чай не водка, много не выпьешь, – язвительно заметил Харченко. – Наш комбат больше водку уважает.

– Шутите, гражданин майор, – проходя и присаживаясь за стол, проговорил Твердохлебов.

– Какие тут шутки, комбат. Твои бандиты двадцать пять бутылок водки прихватили, – весело ответил Харченко. – Небось уже выпили?

– Не знаю. Пьяных среди состава батальона не видел.

– Ты пей чай, пей… – Телятников подвинул ближе к Твердохлебову стакан и чайник. Куски сахара лежали в изящной стеклянной сахарнице.

Твердохлебов налил себе чаю, бросил кусок сахара и, достав перочинный ножик, стал размешивать сахар лезвием. Отпил два глотка, поставил стакан на стол, сидел неподвижно, глядя на Лыкова…

Арестованные сидели в темном погребе, довольно глубоком, хотя сквозь неровности бревен, положенных вместо крыши, пробивалось мерцание ночных звезд.

Как ты станешь большая, отдадут тебя замуж, —

негромко пел Хорь, глядя в щели между бревнами на звезды, —

Во деревню большую, во деревню чужую,

Мужики там все злые, как собаки цепные,

Как напьются – дерутся, топорами секутся…

Сырой промозглый холод от земляного пола и стен пробирал до костей. Воскобойников курил самокрутку, сделал последнюю затяжку и протянул окурок Филимонову. Микеладзе негромко, чтоб не мешать песне, рассказывал:

– Отец знаменитый дирижер был. Вся Грузия знала, в Москве выступал, Ленинграде… Европа знала. Арестовали, сказали – товарища Сталина хотел убить, да! Ну зачем знаменитому дирижеру товарищ Сталин, слушай? Он вообще ничем, кроме музыки, не интересовался. Берия ему на допросах уши железным прутом проткнул, понял, да? Железным прутом! Всю семью арестовали и всех убили! Мать, четверых братьев, сестру. Один я живой остался, не знаю почему… – Микеладзе волновался, голос его дрожал. – Слушай, я вот все время думаю: а что, разве нельзя социализм построить, но чтобы невинных людей при этом не убивать?

– Врагов революции, врагов социализма уничтожали… – задумчиво проговорил Воскобойников.

– Вроде в Гражданскую всех врагов поубивали. Кто живой остался, за кордон уехал, а десяток лет прошло – снова здорово…

– Многовато врагов получается, – сказал Яковенко. – Неужто по-другому нельзя?

– Выходит, нельзя… – вздохнул Филимонов. – Какая-то такая политика…

– Бей своих, чтоб чужие боялись! – весело вставил Яковенко.

Хорь перестал петь, сказал, обращаясь ко всем:

– Ну че, так и будем сидеть? Как бычки на привязи? Нас ведь поутру постреляют, неужели не поняли?

– Что ты предлагаешь? – спросил Микеладзе.

Хорь долго смотрел на щели между бревнами, думал о чем-то, потом сказал:

– Бревна-то не закреплены никак… просто лежат, как положили. Одно приподнять тихонечко и – рвать когти отсюда…

– Бежать? – спросил Яковенко. – Куда?

– А в божий свет, как в копеечку… Россия большая… – раздумчиво отвечал Хорь.

– У дверей охрана стоит – увидят, – предупредил Воскобойников.

– Охрану отвлечь можно. А потом камушком по балде и – ноги в руки… – усмехнулся Хорь.

– Ну что, зачинщиков установить не удалось, комбат? – спросил комдив Лыков.

Твердохлебов молча перевел взгляд в угол блиндажа, где стояли в пирамиде несколько автоматов и винтовок и сидел за рацией радист.

– Какие зачинщики, товарищ генерал? – вновь усмехнулся майор Харченко. – У них там круговая порука – лагерный закон: свой своего не выдаст.

– Люди больше ста верст пешедралом… Трое суток… Сухой паек в первые сутки кончился, потом голодные шли. Потом полный профиль окопов копали, блиндажи, пулеметные гнезда… Без еды люди воевать не могут… Человеческие силы тоже предел имеют, гражданин генерал.

– Гм, да… – Генерал Лыков кашлянул, вдруг строго взглянул на Твердохлебова и заговорил совсем другим, ледяным тоном: – Ты про блокаду Ленинграда слышал, конечно?

– Слышал… По сводкам Совинформбюро.

– А то, что там люди с голоду умирают, слышал? Умирают, но у станков стоят. Умирают, но атаки немцев отбивают. Умирают, но держат оборону революционного города! И склады с продовольствием никто не грабит. А получают по рабочим карточкам триста граммов хлеба в сутки. Ты понимаешь, про что я тебе толкую, комбат?

– Понимаю… – Твердохлебов опустил голову.

– Плохо понимаешь. Если б нормально понимал, не оправдывал бы грабителей.

После долгого молчания Твердохлебов поднял голову и проговорил твердо:

– Я прошу вас, гражданин генерал, отпустить арестованных людей. Вместо них судить трибунал должен меня. Я допустил это преступление, и мне отвечать за него.

– Ты смотри, как благородно, – покачал головой комдив. – Комбат под трибунал пойдет, а преступники… дважды преступники на свободе гулять будут?

– А я считаю, комбат и должен пойти под суд вместе с грабителями, – вмешался майор Харченко. – Если допустил такое во вверенном ему батальоне.

– Ну, ты палку не перегибай, не надо, – остановил его молчавший до сих пор начштаба Телятников.

– По закону военного времени… – начал чеканить слова Харченко, но Телятников прервал его уже раздраженно:

– Да подожди ты! Что ты лезешь все время поперед батьки в пекло?

Но Твердохлебов не принял защиты:

– Гражданин майор прав. Я должен отвечать за вверенный мне батальон. И прошу только об одном – отвечать должен я один. Тех людей, которых арестовали, я прошу отпустить – они не виноваты.

– Тогда дай нам тех, кто виноват, – сказал Харченко.

– Я не знаю.

– Проведи следствие. Узнай, – сказал Харченко.

– Батальон не выдаст участников грабежа.

– Если с некоторыми как следует побеседовать, еще как выдаст, – усмехнулся Харченко.

– Я не следователь и вести следствие не умею, – отвечал Твердохлебов.

– В таком случае следствие придется провести мне, – принял вызов Харченко.

– Ну, хватит словами играться! – прихлопнул ладонью по столу генерал Лыков. – Развели тут перепалку.

– Я сообщил о ЧП в особый отдел штаба армии, товарищ генерал, и я обязан найти и наказать виновных.

– Шибко ты ретивый служака, Остап Иваныч. Сперва найди. А то заграбастал первых попавшихся… И рапортуешь!

– Почему же первых попавшихся? Трое из них наверняка участвовали в грабеже.

– Почему только трое? – спросил Телятников.

– Уголовники, – ответил Харченко.

– А политические, значит, вне подозрений? – удивленно посмотрел на него генерал Лыков.

– Думаю, политические вряд ли были зачинщиками, – отвечал Харченко. – У политических в практике объявлять голодовки протеста. Голодать для них дело привычное. А вот уголовники…

Договорить начальник особого отдела не успел – в блиндаж торопливо вошел адъютант Лыкова капитан Шерстобитов. Вид у него был перепуганный.

– Товарищ генерал, разрешите доложить!

– Что еще? – недовольно глянул на него Лыков.

– Арестованные штрафники бежали!

– Что-о?! – рявкнул майор Харченко, вставая с табурета.

– Арестованные бежали! Связали двоих красноармейцев… ну, которые погреб охраняли, и убежали. Два автомата забрали, – сообщил адъютант.

– Ты их что, в погребе держал? – спросил Лыков Харченко.

– У меня специальных камер здесь нету, – зло ответил Харченко и кинулся к дверям.

Твердохлебов тоже поднялся:

– Разрешите, гражданин генерал.

– Без тебя управятся, сиди, – сказал начштаба. – Ты уже Василь Степаныч, ничем не поможешь.

– Их же поубивают всех… – тихо проговорил Твердохдебов.

– Ну, поубивают! – повысил голос Лыков. – Не надо было из-под стражи бежать! Не надо было продукты воровать! Не надо было… – Лыков не договорил и только с досадой махнул рукой. – Тебе сказали – сиди, стало быть, сиди.

Твердохлебов сел, застывшим взглядом смотрел в стол. Стало тихо.

– А ты говоришь… – Генерал многозначительно посмотрел на Телятникова.

– А что я говорю? – поднял глаза на генерала начштаба. – Раз убежали, значит, виноваты были. Сами себе подписали приговор.

– Штрафники – народ отчаянный, еще поймать надо.

– Харченко поймает, – уверенно сказал Телятников.

– Черт знает что! – покачал головой генерал Лыков. – Шуму будет – до командарма дойдет. Одна морока с этими штрафниками…

Они бежали по полю что было сил. В темноте было трудно угадать, сколько еще бежать до леса. Впереди, часто спотыкаясь, бежал Хорь, за ним Яковенко, Ашот Бабаян, Вахтанг Микеладзе, Сергей Филимонов и остальные.

Позади них в глубине поля раздался рокот автомобильных моторов, и два мощных луча света полоснули темноту, стали шарить по полю, пока беглецы не попали в круг света. В ту же минуту загремели автоматные очереди.

Первым пуля ударила грузина Микеладзе. Он подпрыгнул на бегу и плашмя ударился о землю. Остальные продолжали бежать, даже не оглянулись на упавшего товарища. Автоматы не переставали грохотать, два «виллиса» быстро нагоняли беглецов. Но и спасительный лес, что осветили прожекторы, установленные на машинах, был совсем близко.

Вторым пуля поймала Андрея Яковенко.

Третьим упал Ашот Бабаян.

Расстояние между кромкой леса и беглецами сокращалось, но еще быстрее сокращалось расстояние между беглецами и машинами. Хорь обернулся и понял, что добежать до леса не успеет. На бегу он сдернул с шеи автомат, с размаху плюхнулся на землю, развернулся и, прицелившись в одну из машин, откуда бил луч света, нажал спусковой крючок. Рядом упал Филимонов, тоже прицелился, загремела вторая автоматная очередь.

– Молоток! – крикнул ему Хорь. – Бей в правую!

Взвизгнули шины, «виллис» завилял по полю и встал. Солдаты повыпрыгивали из машины, растянулись в цепь и пошли вперед, открыв беспорядочный огонь из автоматов. А из темноты выныривали и выныривали красноармейцы. Теперь цепь вытянулась по всему полю, охватывая беглецов полукругом.

– Филимонов! – позвал Хорь. – Эй, Филимонов!

Но Филимонов был уже мертв, лежал, уткнувшись лицом в землю. А пули цвенькали и шлепались совсем рядом.

– Спекся Филимонов… – пробормотал Хорь.

Он стрелял короткими очередями по два-три выстрела. Потом остановился, утер мокрое от пота лицо рукавом, погладил ложе и горячий ствол автомата, опять пробормотал:

– Амба, Паша… помирать пора… – и медленно развернул автомат, приставил ствол к сердцу, посмотрел на звездное необъятное небо, вздохнул глубоко и дернул спусковой крючок.

Сухо шелкнули три выстрела. Ахнула душа жиганская и покатилась на небеса прямиком на Божий суд – да только что с нее взять-то, с этой озябшей и озлобившейся души? Пойдет и дальше скитаться по лихим дорогам, гонимая отовсюду и презираемая…

Ранним утром Твердохлебов возвращался в свой батальон. «Газик», гремя и лязгая всеми своими частями, нырял в колдобины, выбирался с натужным воем и тут же проваливался снова. Степа Шутов едва успевал крутить баранку и при этом еще говорить:

– Ну, че поделаешь, товарищ комбат, ведь сами виноваты. Раз арестовали, значит, сиди и не дергайся, жди, пока начальство твою судьбу решит, правильно я говорю? Решили бы все честь по чести, ну, наказали бы, без этого тоже нельзя, и отправили бы обратно в родной штрафбат. Дальше-то штрафбата куда? Некуда. И все хорошо было бы! Правильно говорю, Василь Степаныч? Это все уголовники воду мутят, я сам слышал. Тот еще народ, ни в Бога, ни в черта не верят! А один советскую власть при мне распоследними словами поносил, честное слово! И среди политических тоже такие есть – власть кроют почем зря! За это небось их и посадили. Враг – ведь он всегда враг, правильно я рассуждаю, Василь Степаныч?

– Ты заткнешься когда-нибудь, паскудная твоя душонка?! – вдруг взревел Твердохлебов. – Герой-любовник, твою мать! Ты поменьше разговоры слушай! А то тебе уши отрежут, стукач паршивый! Сегодня сдашь ключи Буренкину и в строй встанешь! Устроился он начальство возить! Воевать будешь!

Степа Шутов пришибленно замолчал, втянув голову в плечи, и на глазах его выступили слезы. Белый свет померк перед ним. «Газик» ухнул в глубокую яму, Твердохлебова швырнуло вперед, и он ударился лбом о ветровое, все в трещинах, стекло, и оно разлетелось на куски. «Газик» остановился.

– Вылазь из машины к чертовой матери! – заорал Твердохлебов и с силой толкнул паренька в плечо. От толчка тот ударился о дверцу, она распахнулась и Шутов вылетел из машины, шлепнулся в дорожную жидкую грязь.

Твердохлебов перебрался на водительское сиденье, включил передачу, и «газик» поехал.

– Пешком дойдешь, не барин! – обернувшись, крикнул Твердохлебов.

Шутов поднялся, долго счищал грязь, потом побрел по полю вдоль дороги, понуро опустив голову.

Твердохлебов, стиснув зубы, гнал машину по дороге. «Газик» истошно ревел, казалось, еще немного – и мотор просто взорвется от напряжения. Минут через пять Твердохлебов обернулся – фигурка Шутова сделалась совсем маленькой и скоро пропала из виду.

Твердохлебов проехал еще немного и вдруг затормозил, остановился. Сидел, уронив голову на руль и опустив плечи, будто непомерная тяжесть давила на них. Время, казалось, застыло…

Вдруг вспомнилось почему-то, как он с двумя друзьями, старшим лейтенантом Садыковым и капитаном Матюшиным, пришли к родильному дома и стояли во дворе, глазея на одинаковые окна, распахнутые настежь в этот утренний час.

– Вера-а-а! – заорали они в три луженые глотки, и стая голубей, гревшаяся на карнизе на солнышке, с шумом взлетела в небо.

В одно из окон третьего этажа выглянула Вера в больничном халатике и замахала руками, мол, уходите, бессовестные! А сама улыбалась.

– Покажи сына! – потребовал Твердохлебов, подойдя ближе к стене.

Вера снова замахала руками и скрылась, а в окно высунулась толстая, могучая медсестра, погрозила кулаком, рявкнула на весь двор:

– Я вот начальству-то вашему сообщу, как вы роженицам спать не даете!

И тогда Твердохлебов полез наверх по водосточной трубе, проходящей как раз рядом с окном, в котором исчезла Вера. Он лез ловко и быстро, обхватив трубу руками и ногами. Труба поскрипывала, чуть шаталась. Твердохлебов добрался до третьего этажа, потянулся рукой к окну и тихо постучал пальцами по стеклу. На стук выглянула Вера. Увидев прямо перед собой улыбающуюся физиономию Твердохлебова, она ахнула, вскинула руку.

– Ты рехнулся, Вася!

– Покажи… – умоляюще попросил Твердохлебов. – Сына покажи…

Пока Вера ходила за сыном, в окне появились любопытные лица других рожениц, они смеялись, крутили пальцами у виска. А потом появилась Вера, держа на руках большой сверток. Она откинула верхний узорчатый уголочек и открыла сморщенное красное личико, курносое, с широко открытыми синющими глазами.

Затаив дыхание, Твердохлебов смотрел на новорожденного:

– Весь в меня, – прошептал он, и потянулся ближе к окну, чтобы разглядеть получше.

Часть трубы, за которую держался одной рукой Твердохлебов, выскочила, раздался пронзительный скрежет, и Твердохлебов, обнимая жестяной кусок, полетел вниз.

– Ах! – только и успели вскрикнуть Вера и стоявшие за ней роженицы.

Он рухнул спиной прямо на вскопанную, с кустами пышных роз клумбу. Вылетевший из рук кусок трубы с грохотом покатился по асфальту. Друзья бросились к неподвижно лежавшему Твердохлебову.

– Вась! Вась! Ты живой?

– Поломал чего? Руки-ноги как?

Твердохлебов открыл глаза, набрал в грудь воздуха и вдруг счастливо захохотал, раскинув по клумбе с розами руки и глядя в голубое небо…

Твердохлебов очнулся, поднял с руля голову. Рядом с машиной уныло стоял Степа Шутов.

– Простите, Василь Степаныч, я все понял… я больше не буду…

– Ни хрена ты не понял, – вздохнул Твердохлебов. – Садись.

Шутов взобрался в машину, Твердохлебов выжал сцепление, и «газик» тронулся.

Когда стали видны позиции штрафного батальона, Твердохлебов вдруг спросил:

– Тебя на беседы майор из особого отдела Харченко не вызывал?

– Нет.

– Ни разу не вызывал? – недоверчиво покосился Твердохлебов.

– Честное слово, нет. – Шутов взгляда не отводил, прямо смотрел в глаза комбату.

– Если вызовет, смотри, держи язык за зубами, понял?

– Понял, товарищ комбат. Все понял, – дрогнувшим голосом ответил Шутов.

– Поздновато ты понимать начал… – Твердохлебов помолчал, после паузы добавил: – Ты извини, Степан, накричал на тебя, руки распустил… нехорошо…