Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Глава третья

В только что отстроенном блиндаже Леха Стира и несколько штрафников играли в карты. Наблюдателей было много. Одни курили, другие жевали галеты, и все смотрели, как летали по снарядному ящику карты и рос «банк»: губные гармошки, пачки галет, зажигалки, офицерский «вальтер», пачки сигарет.

– Мы сегодня мало-мало разбогатели. – Леха Стира хищно улыбался, глаза блестели дьявольским азартом. – Мы желаем поиграть – счастья попытать… Кто еще желает?

– Давай, граждане советские, сыграйте за родину, за Сталина, – скалился железными зубами Хорь. Он и Цыпа сидели рядом с Лехой.

– Дай карточку, – сказал Витек Редькин, крепкого сложения парень, одетый в немецкий офицерский френч.

– Да за ради бога… – Леха вытянул из колоды карту. – На что идем? Чем отвечаем?

Витек вынул из внутреннего кармана френча длинную золотую цепочку, бросил на кучу пачек сигарет и галет.

– Фью-ить! – присвистнул Цыпа, поднес к глазам цепочку, покачал. – Чисто рыжье! Це дило, Витек, це товар.

Стира протянул карту. Витек Редькин взял, посмотрел, сказал:

– Еще.

Стира протянул еще одну карту. Витек задумался. Стало тихо. Сквозь стены блиндажа смутно доносились звуки боя, который вел полк майора Белянова.

– Дай еще, – нарушил наконец молчание Витек.

– Всегда пожалуйста, – оскалился в улыбке Леха Стира, протягивая карту.

Редькин опять задумался.

– Бери еще, Редяха, – посоветовал кто-то из зрителей.

– Зачем советуете, граждане, – усмехнулся Цыпа. – Витек Редькин не фраер, сам знает, что делать.

– Эх, Редяха-ведьмаха, играй, да не заигрывайся, – хихикнул Хорь.

– Хочется еще взять, – улыбнулся Редькин, оглянувшись на зрителей, – но не могу…

– Кто не хочет, когда может, не сможет, когда захочет, – поучающе заметил Стира.

– Во дает Редяха! В атаку шел, жизню потерять не боялся, теперь трясется! – сказал Цыпа.

– Люди гибнут за металл, – философски изрек Хорь.

– Играй себе, – выдохнул Витек.

– Как скажете. – Стира снял с колоды верхнюю карту, бросил на стол. Дама. Длинные тонкие пальцы Стиры приплясывали по колоде, затем сняли еще одну карту. Туз. Дальше брать было рискованно, но и останавливаться на четырнадцати бессмысленно. Все ждали, затаив дыхание, даже жевать перестали. Стира сверлил глазами Редькина, пытаясь угадать, сколько тот набрал очков. Наконец снял карту и бросил ее на стол. Семерка!

– Ваши не пляшут. – Леха взял цепочку, покачал ею в воздухе и сунул себе в карман.

– Ты смухлевал, – сказал Редькин. – Я видел.

– Что ты видел, сука позорная, что ты видел? – вскочил Цыпа. – Докажи!

– Я видел, – упрямо повторил Витек Редькин и тоже встал, сжав кулаки. Он был рослый парень, широк в плечах и, видно, не робкого десятка.

– А ты докажи! Докажи! – завизжал Цыпа, готовый сорваться в истерику.

– Нарываешься, Редяха, нехорошо, – процедил Хорь и тоже встал.

Леха Стира тем временем собирал с ящика и складывал в вещевой мешок все, что успел выиграть.

– Отдай цепку. – Редькин положил руку на кобуру с пистолетом.

– Я в законе, ты понял, нет, сучий потрох? – просипел Цыпа и шагнул вперед, выдернув из-за голенища сапога финку. – Если не я, тебя другие на куски порвут, понял, нет? Ты на кого хвост поднимаешь?

– Можешь в НКВД жалобу написать, – ехидно добавил Хорь. – Проигрался, помогите.

– Отдай цепку, – повторил Редькин. Он вынул пистолет из кобуры, положил его на снарядный ящик и тоже выдернул из-за голенища длинный нож.

Они медленно ходили друг перед другом, опустив руки с ножами, чуть согнувшись, готовясь к смертельному броску.

– Кончайте, ребята… – раздраженно сказал кто-то. – Развели тут малину!

– Отзынь, сука! – огрызнулся Цыпа, продолжая кружить вокруг Витька. Вот он сделал мгновенный выпад и ширнул ножом, метя Редькину в живот.

Редькин увернулся и сам выбросил руку с ножом и успел задеть Цыпу острием за левое плечо. Цыпа будто ничего и не почувствовал.

Штрафники толпились вокруг них, толкали друг друга и не знали, что предпринять.

– Все по закону, мужики, все по закону, – расправив в стороны руки и пятясь спиной на толпу штрафников, проговорил Хорь.

Сильный взрыв ухнул где-то рядом. Редькин с тревогой вскинул голову, на миг отвлекся – и тут Цыпа метнулся вперед и ударил Редькина ножом в живот. Тот сморщился от боли, перехватил руку Цыпы, но сам ударить не успел – Цыпа увернулся, сделал Редькину подножку, и они упали, мертвой хваткой сцепив руки, стараясь пересилить один другого, тяжело, с хрипом дыша.

Хлопнула дверь блиндажа. Вошел Глымов, глянул на плотную толпу штрафников, обступившую Цыпу и Редькина.

– Что за шум? – спросил громко.

Услышав голос ротного командира, Редькин вздрогнул, ослабил хватку, и Цыпа смог выдернуть руку с ножом и ударить прямо под сердце. Редькин негромко вскрикнул и обмяк всем телом, придавив Цыпу.

Штрафники молча расступились, и Глымов увидел лежащего Редькина, и Цыпу, поднимавшегося с пола с окровавленным ножом в руке. Взгляды их встретились, и Глымов все понял. Он нагнулся к Редькину, перевернул на спину. В широко раскрытых глазах Витька застыло изумление, расплывалось кровавое пятно на гимнастерке. Глымов разогнулся, пошел к выходу…

Почти весь оставшийся в живых батальон был выстроен за окопами. Солнце стояло в зените; сильно припекало. Вдали слышался рокот танковых моторов. В бледно-голубом безоблачном небе прогудели на запад две эскадрильи самолетов.

Перед строем стояли ротные командиры Глымов, Баукин и Родянский. Твердохлебов медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица штрафников. Потом отступил на несколько шагов, окинул взглядом всех разом:

– Вон сколько вас осталось-то… Едва три сотни наберется. А в бой пошли – семьсот с лишком было! Четыреста живых голов вон на том поле полегли! – Он повысил голос. – Вам мало, да? Вы еще друг дружку резать принялись? Воровскую малину устроили?! Запомните мои слова – не будет этого! Пока я живой!

Строй молчал. Тогда Твердохлебов пошел прямо на штрафников. Он шел, не останавливаясь, и первая шеренга раздвинулась, за ней вторая, и в третьей шеренге Твердохлебов усмотрел Цыпу. Шагнул к нему, крепко взял за плечо и поволок за собой. Цыпа слабо сопротивлялся, бормотал затравленно:

– Че ты вцепился-то, комбат… че ты, в натуре… да отпусти ты…

Твердохлебов вытащил Цыпу из строя, остановился, крикнул:

– Ротный Глымов!

Тяжело подошел Глымов.

– Расстрелять! – коротко приказал Твердохлебов.

– Да вы че? – выпучил на Твердохлебова глаза Цыпа. – Как это расстрелять? За что? Он на меня первый кинулся! И в карты я не шлепал! Я сидел и глядел! А он на меня с финорезом! Ты че, комбат, совсем сдурел, что ли?

Глымов медленно вытянул пистолет ТТ, проговорил:

– Не мельтеши, Цыпа, прими смерть, как мужик…

– Ты, пахан, твою мать! – увидев наведенный на него пистолет, завизжал Цыпа, брызгая слюной. – Красноперым продался, падла, думаешь, тебя генералом сделают…

Сухие щелчки выстрелов оборвали крики. Цыпа издал утробный звук, словно проглотил что-то, согнулся, обхватив руками живот, сделал несколько шагов к Глымову и ткнулся лицом в землю под ноги ротному командиру…

– …Кто разрешил самосуд устраивать, твою мать! – грохнул кулаком по столу генерал Лыков. – Ты, я вижу, совсем вразнос пошел, Твердохлебов! Ты кем себя возомнил, черт подери!

– Трибуналом, – хмыкнул майор Харченко. – Един в трех лицах.

– Ты не бычись, Василь Степаныч, – более мягким тоном проговорил начштаба Телятников. – Действительно, по какому праву?

– В бою мне такое право предоставлено.

– Ты после боя человека расстрелял, – поправил Харченко.

– В боевых условиях, – стоял на своем Твердохлебов. – Уголовные законы в армии терпеть смерти подобно. Ваши люди, гражданин майор, девяносто семь человек без всякого трибунала в расход пустили, а там половина раненых была…

– Ты… – У Харченко даже дыхание перехватило от возмущения. – Ты с кем разговариваешь, штрафная твоя морда! – И майор ударил кулаком в стол. – За то, что ты допустил девяносто семь дезертиров в своем батальоне, я и тебя шлепну, долго думать не буду!

– Среди этих дезертиров половина раненых были, – упрямо повторил Твердохлебов.

– Вста-а-ать! Смирна-а!! – рявкнул майор Харченко.

Твердохлебов поднялся с табурета.

– Ладно, остынь, Остап Иваныч, – миролюбиво проговорил полковник Телятников. – Чего шуметь понапрасну?

– Я тебе мозги вправлю! – пообещал Харченко. – Смотри, загремишь у меня на Колыму.

– Не думаю, что на Колыме хуже, чем здесь, – огрызнулся Твердохлебов.

– Здесь смерть быстрая, а на Колыме медленная. Чуешь разницу, Твердохлебов?

– Чую… – кивнул Твердохлебов.

– Рапорт напишешь, – сказал генерал Лыков. – Объяснишь, что и как.

– Уже написал. – Твердохлебов положил на стол перед генералом бумагу.

Генерал взял бумагу, пробежал глазами и передал майору Харченко. Тот просмотрел, положил в толстую папку.

– Ладно, забыли. Что еще у тебя, Василь Степаныч?

– Вторые сутки горячую еду не подвозят, – сказал Твердохлебов.

– Всем задерживают, не один ты такой несчастный, – поморщился генерал. – Потерпите. Сухой паек используйте.

– Да его у нас отродясь не было, – чуть улыбнулся Твердохлебов.

– Что еще у тебя?

Твердохлебов достал из внутреннего кармана телогрейки лист, сложенный вчетверо, исписанный неровными строчками, развернул и положил на стол.

– Что это? – спросил Лыков, беря бумагу.

– Список бойцов штрафного батальона, дела которых рекомендую пересмотреть и вернуть в действующую армию в прежних званиях… которые в бою вели себя достойно и, можно сказать, кровью искупили свою вину перед родиной, – проговорил Твердохлебов.

– Да ты садись, комбат, садись, чего стоять-то? – сказал Телятников.

Твердохлебов присел за стол.

– Что-то быстро они у тебя вину искупили! – усмехнулся Харченко.

Генерал Лыков прочитал список, покачал головой: – Щедрый ты мужик, Твердохлебов… – Лыков взял карандаш, вновь пробежал список глазами, спросил: – Вот, к примеру, Дронский Семен Яковлевич. Кто такой? Я имею в виду, статья какая?

– Пятьдесят восьмая, пункты А, Б и В.

– Ого! – вновь усмехнулся майор Харченко. – Полный букет!

– До ареста в тридцать восьмом был командиром полка, – продолжил Твердохлебов, словно не слышал реплики Харченко.

– Ну, и что? – спросил Харченко. – Обратно командиром полка его порекомендуешь?

– В бою проявил себя отлично. Жизни не жалел. Ранен в грудь и руку, – упорно продолжал Твердохлебов.

– Хорошо, – сказал Лыков. – Передам в штаб Рокоссовского. Ну, а вот этот… Глымов Антип Петрович… статьи сто четырнадцатая, сто восемьдесят первая и вторая… Это что за статьи? – Лыков посмотрел на Харченко.

– Вооруженный разбой, бандитизм, хищение государственной собственности в особо крупных размерах, убийство, – усмехаясь, пояснил майор. – Черт подери, кто его только из лагеря выпустил?

– Назначен мною командиром роты. В бою вел себя геройски, – стоял на своем Твердохлебов. – Поднял роту в атаку. Когда на минном поле люди стали подрываться…

– Много подорвалось-то? – спросил Телятников.

– Больше сотни. Люди легли, и я не мог поднять их в атаку. Глымов поднял и первым шел по минному полю.

– И не подорвался? – недоверчиво спросил Лыков.

– Живой, – ухмыльнулся Твердохлебов.

– Вот судьба-индейка! – улыбнулся Телятников.

– Н-да-а, судьба… – протянул генерал Лыков, и карандаш решительно вычеркнул фамилию Глымова из списка. – Такому человека убить, что раз плюнуть. И ты это должен знать, Твердохлебов. Такие не перевоспитываются. Дай ему волю – опять грабить и убивать пойдет. Кто там у нас следующий? Кожушанный Сергей Остапович… Статья сто восемьдесят первая, сто девяносто третья и девяносто вторая…

– Та же песня, – сказал майор Харченко. – Разбой, бандитизм, убийство…

– Ну что ж… – Рука Лыкова уверенно вычеркнула фамилию Кожушанного. – Та-ак… Муранов Виктор Анд-реич, статья пятьдесят восьмая.

– До ареста в тридцать седьмом был членом парткома Харьковского тракторного завода, – снова начал Твердохлебов.

– Хватит, заранее знаю, что ты скажешь, – прервал его генерал. – Ладно, отправим в штаб Рокоссовского – пусть они выносят окончательное решение.

– Окончательное решение будет выносить коллегия НКВД, – вставил майор Харченко.

– Воробьев, Иконников… Бартенев… Бредихин… Бергман… Какой Бергман? – поднял Лыков глаза на Твердохлебова.

– Не знаете, кто такой Бергман, товарищ генерал? – весело спросил майор Харченко. – Еврей!

И все засмеялись. Твердохлебов, насупившись, молчал.

– Ладно, уважим Бергмана, – отсмеявшись, сказал Лыков.

– Бергман убит, – сказал Твердохлебов. – Погиб в рукопашной в немецких окопах. Дрался геройски…

– Ну тебя к чертям, Василь Степаныч, зачем мертвых-то в список включать?

– Чтобы посмертно реабилитировали.

– Да ему теперь до фонаря, реабилитируют его или нет, – поморщился майор Харченко.

– Ему – да, а его родственникам – нет. Дочь у него взрослая… жена… мать с отцом – старики. Они ведь даже карточек продовольственных не получают.

– Ладно, будем ходатайствовать о посмертной реабилитации, – кивнул Лыков.

– Много у тебя этих Бергманов в списке? – усмехаясь, спросил майор Харченко.

– Четверо…

– Какой длинный список накатал, Василь Степаныч, черт-те что! До ночи разбирать будем, что ли? У меня по дивизии других дел мало?

– Это не список, – кашлянул в кулак Твердохлебов. – Это люди. Живые люди.

К вечеру заморосил мелкий мглистый дождик, хотя красное закатное солнце еще светило и туч на небе не было. Человек пятнадцать штрафников сидели в блиндаже, тесно сбившись в круг. Политический Григорий Дзурилло говорил вполголоса:

– Да запросто можно, я вам железно говорю. Там в пикете трое лежат – по кумполу их огреть, не пикнут. Ну, до кухонь метров сто. В окопах по два рыла у пулеметов сидят, уже спят небось, а все красноперые по блиндажам хоронятся. Витек, ты чего молчишь? Скажи.

– А ты уже все сказал, – шевельнул плечом Витек Семенихин, парень лет тридцати. – А че, в самом деле, граждане штрафнички? С голоду тут пухнуть будем? А красноперые жрут и пьют в три горла! Мы воюем, а они…

– А они нас пасут, – перебил Паша Хорь. – Бог велел делиться. И если кто по-доброму не желает, я дико извиняюсь.

– Да попадемся мы, что вы дурака валяете, честное слово, – нервно сказал другой политический, Петр Воскобойников. – Порешат нас на месте, да еще Твердохлебова шерстить будут – мало не покажется.

– А я вам говорю, смертный грех у красноперых едой не разжиться, – упрямо повторил Хорь.

– А если не порешат на месте, то такой шухер будет… – Воскобойников покачал головой. – Они же сюда нагрянут. Они разбираться долго не будут, арестуют сразу человек пятнадцать и шлепнут, соображаете?

– Вот спутайся с политическими, такие картинки рисовать начнут – жить не захочется, – зажмурился Хорь. – Лады, если вам охота с голоду подыхать, то я не желаю голодным на убой идти, я желаю подыхать сытым. Это вы по кичам голодовки протеста объявляли, а я элемент уголовный.

– Может, еще подвезут? – неуверенно проговорил кто-то.

– Когда рак на горе свистнет…

– А че, мужики, в самом деле, люди мы или не люди?

– Короче, кончайте митинговать, мужики. Ночью идем и завтра – хорошо едим, а? Вот лафа будет! – подвел итог Хорь.

– Эх, Паша, Паша, пока не наступит завтра, ты не поймешь, как хорошо тебе было сегодня, – с улыбкой сказал Дзурилло.

Твердохлебов выехал из штаба дивизии, когда совсем стемнело. Дождь все сыпал и сыпал, и подслеповатые фары с трудом освещали раскисшую дорогу. Боец Степка Шутов крутил баранку, напряженно всматриваясь в дождливую мглу.

– Жрать хочется – сил моих нету. Второй день воду пью, – вздохнул Шутов. – А вам не хочется, Василь Степаныч?

– Как ты в штрафбат загремел, Шутов? – вместо ответа спросил Твердохлебов.

– Вы разве мое дело не видели?

– Видел, наверное, да подзабыл. Вас много, а я один.

– А меня жинка комдива соблазнила, – просто ответил Шутов. – А комдив узнал и в особый отдел на меня стукнул.

Твердохлебов засмеялся, покрутил головой.

– Ну ты и телок, Степан, ну и телок на веревочке…

– Да, телок! – нахмурился Шутов. – Вы бы видели эту бабищу. Она как клещ в меня впилась, ни вправо, ни влево.

– Ты ординарцем, что ли, при комдиве был?

– Да нет, при штабе посыльным, ну и переводчиком заодно…

– Немецкий знаешь? – удивился Твердохлебов.

– Балакаю мало-мало… Ну, дак я про что? Она, ну, жинка комдива, – начальница шифровального отдела. А вертелась все время в штабе. Мне вообще-то ребята сказали, мол, остерегись этой бабы – она по молодым мальчикам большая любительница, а я – да ладно, че мне бояться-то? Мне и молодых радисток хватало…

– Н-да-а, попал ты в переплет, Степан… Теперь вот, значит, кровью вину свою перед родиной искупать надо, – усмехнулся Твердохлебов.

– Да я искуплю, – обиженно ответил Шутов. – Только родина-то здесь при чем?

– А не надо на замужних баб падать. Кто на замужних баб зарится, тот и родину запросто продаст, – все усмехался Твердохлебов.

– Да не зарился я! – уже всерьез обиделся Шутов. – Она сама меня, как щука здоровенная, зажала, не вырвешься… – В глазах у Шутова стояли слезы. – И удовольствия никакого… будто смену на заводе отстоял!

Твердохлебов захохотал во все горло…

Они тащили вещевые мешки с большими кастрюлями и еще связку пустых мешков. Сначала шли во весь рост, а перед самыми позициями заградотряда легли и поползли.

В темноте сквозь кисею дождя стали едва различимы брустверы с пулеметами. Мелькали огоньки папирос, смутно слышались голоса.

– Вот из этих пулеметов они наших захерачили, – прошептал Хорь, обернувшись к Григорию Дзурилле. – Когда они в тыл побежали.

– Не надо было бежать… – просипел Дзурилло.

– Хватит вам трепаться, – оборвал их Петр Воскобойников. – Будем глушить или нет?

– А мимо них нельзя проползти? – спросил Дзурилло.

– Куда мимо? Там проволока с консервными банками натянута… и колья понатыканы…

– Тогда будем глушить, – решил Дзурилло и первым пополз к брустверу с пулеметом.

Воскобойников и Хорь поползли за ним. Остальная группа, человек семь, задержалась.

– Подождите пять минут, потом ползите, – сказал Воскобойников.

В окопчике перед пулеметом под натянутой плащ-палаткой сидели двое солдат. Дзурилло и Хорь рванулись одновременно, перемахнули бруствер и упали прямо на плащ-палатку, накрыв ею обеих солдат. Хорь несколько раз ударил их автоматом по головам, и те затихли. Отвернув край палатки, Хорь быстро обшарил карманы, выудил две полупустые пачки «Беломора», спрятал за пазуху.

– Это зачем? – зло спросил Дзурилло.

– А ты красноперых пожалел? – оскалился Хорь. – С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Вытащили ремни из солдатских штанов, связали особистам руки, рты заткнули тряпками.

Хорь выглянул из окопчика, тихо позвал:

– Э-э, давай за нами.

Семь человек с кастрюлями в мешках поползли к брустверу. Впереди были три блиндажа, расположенных недалеко друг от друга.

– Какой из них кухонный, ч-черт, не пойму… – щурясь от дождя, бормотал Хорь.

– Наверное, вон тот, – указал рукой Дзурилло.

– С чего ты решил?

– А за ним две полевые кухни стоят!

– Где? Не вижу ни черта.

– Да вон же… левее чернеют, видишь?

– Ну у тебя и зенки, Дзурилло-дурило, как у совы. – И Хорь первым пополз к блиндажу, за ним тронулись остальные.

Из ближнего блиндажа вышла темная фигура, посветила вокруг фонариком, остановилась. До штрафников донеслось журчание. Затем фигура встряхнулась и зашагала к тому блиндажу, куда ползли штрафники. Дверь отворилась, и в полосе света можно было разглядеть, что это офицер – в малиновых петлицах сверкнули рубиновые кубики.

Штрафники замерли, ждали. Через минуту дверь снова отворилась, и показался тот же самый офицер. В руке у него поблескивала бутылка. Он прошел совсем близко от Дзуриллы и Хоря. Громко хлопнула навесная дверь.

Штрафники поползли вперед. Перед блиндажом замерли. Шелестел дождь, лица штрафников блестели от воды, словно смазанные маслом.

– Если что, стрелять будем? – тихо спросил Хорь.

– Ты что, чокнулся? Ни в коем случае! – испугался Дзурилло.

– А если они первые начнут? – не отставал Хорь.

– Пошли, там видно будет… – уклонился от ответа Дзурилло и обернулся, сделал знак рукой.

Воскобойников и остальные семеро зашевелились, поползли к блиндажу.

Двое поваров, здоровенные парни в нательных белых рубахах, смачно ели тушенку с хлебом, выковыривая мясо ножами. На столе стояли бутылки водки – початая и пустая. В углу громоздились ящики с тушенкой, мешки с буханками хлеба.

– Когда штрафникам-то жратву подвезут? – с набитым ртом прошамкал один.

– Подождут – не сдохнут, – ответил второй.

От удара ноги дверь распахнулась, и в блиндаж влетел Хорь. Направил автомат на поваров, гаркнул:

– Хенде хох!

Тушенка застряла во рту у едоков. Они медленно подняли руки, завороженно глядя, как в блиндаж ввалились еще семеро солдат в немецких мундирах, стали торопливо бросать в мешки банки с тушенкой и буханки хлеба. Наполнив мешок, тут же выносили его из блиндажа. Один держал поваров на прицеле, потом для верности их связали ремнями.

– В кухнях каша есть? – спросил Хорь на ломаном русском языке, но повара все равно вздрогнули, словно их ударило током.

– Есть… – ответил один заикаясь.

Хорь заткнул ему рот тряпкой и последним вышел из блиндажа, прихватив с собой два больших деревянных черпака.

Дождь продолжал сыпать. Возле полевых кухонь уже суетились черные фигуры штрафников. Черпаками они быстро наполнили кастрюли пшенной кашей.

По двое ухватили кастрюли с пшенкой, остальные вскинули за спины вещмешки, набитые тушенкой и хлебом, и повернули назад. Рысью миновали блиндажи, добрались до пулеметных брустверов. Дождь не кончался.

Когда до своих окопов осталось совсем немного, Хорь вдруг повалился на землю.

– Ты чего? – испуганно спросил Григорий Дзурилло.

– О-ой, а этот-то… повар – вертухай… обоссался со страху! О-ой, не могу!.. Я ему руки связываю, слышу – журчит чего-то! Глянул, а под ним лужа… Вояка, туды т-твою… – Хорь лежал на земле, раскинув руки, и хохотал во все горло. И по-прежнему сыпал дождь…

– Давай, давай, ноги в руки – побежали…

Штрафники пировали. В большие кастрюли с пшенкой вываливали тушенку и перемешивали черпаками. Глымов накладывал полные миски, мужики жадно ели, торопились, давясь полными ложками. Многие зачерпывали кашу пятернями. Сопели, вздыхали, чавкали. Те, кому не хватило места в блиндажах, ели под дождем, укрываясь плащ-палатками. И все поминали добрым словом добытчиков:

– Ну, мужики, от общества вам всем спасибо. Уважили.

– С до войны так хорошо не ел… прям душа поет – как вкусно!

Добытчики чувствовали себя героями.

– Эй, Дзурилло-дурило, добавки не требуется? Кому еще добавки? – командовал Воскобойников.

– Мужики, к утру все слопать надо – чтоб кастрюли чистые были!

– Тушенку закопать надоть, – советовал кто-то. – Всю не съедим – животы скрутит!

Толкнув дверь, в блиндаж по ступенькам спустился Твердохлебов. Штрафники разом прекратили есть, смотрели на командира с полуоткрытыми ртами.

– Василь Степаныч, любушка, отведай кулеша с мясом, – пробасил Воскобойников.

– Вы что же творите, бандиты? – глухо проговорил Твердохлебов. – Кто разбой учинил? Кто придумал?

Штрафники молчали.

– Или вам лишь бы нажраться, а там трава не расти?

– Нам лишь бы нажраться, комбат, – серьезно ответил ротный Глымов. – А там трава не расти.

– Вы хоть понимаете, что теперь будет?

– А что будет, то и будет, – отозвался Воскобойников.

– Хуже не будет, – добавил Дзурилло.

Утром дождь прекратился, засияло умытое солнце, и в расположение штрафников нагрянули два «виллиса» и полуторка с десятью красноармейцами. Предупрежденный Твердохлебов встречал гостей перед окопами.

Из первого «виллиса» выпрыгнул майор НКВД Харченко, за ним выбрались два повара, в гимнастерках с несколькими медалями, в пилотках, в начищенных сапогах. Из второго «виллиса» вылез начштаба дивизии полковник Телятников. Из полуторки выгружались красноармейцы, становились в строй, забросив винтовки за плечи.

– Построить батальон, – приказал Харченко Твердохлебову.

Тот козырнул, побежал к окопам. Майор глянул на поваров, растерянно топтавшихся возле машины, поморщился, как от зубной боли, пробормотал:

– Уроды недоделанные…

Батальон выстроился в четыре шеренги, замер. Добытчиков спрятали в середину, в третью шеренгу. Только Хорь оказался в первой, стоял рядом с Лехой Старой, и оба постреливали по сторонам шустрыми вороватыми глазами.

– Гражданин полковник, – отрапортовал Твердохлебов начальнику штаба, – штрафной батальон по вашему приказанию построен.

– Ну и вид у твоих бойцов… – вздохнул Телятников, окинув взглядом строй штрафников. – Махновцы… бандиты – одно слово.

– Не все ж бандиты, – вставил Твердохлебов. – У нас политических почти половина.

– Враги народа, – поправил его полковник Телятников.

– Ну да, конечно, враги народа. Еще махинаторы разные есть, хозяйственники, бухгалтерия… убийства из-за ревности, неудачные любовники, есть аферисты и даже фальшивомонетчиков двое. У нас каждой твари по паре, гражданин полковник.

– Да я не о том, – сморщился начштаба. – Во что они одеты? Ведь не разберешь, наши это или немцы…

– Так ведь не от хорошей жизни, гражданин полковник, не дают обмундировку, – наклонившись к Телятникову, вполголоса сказал Твердохлебов. – Я комдиву два раза писал. Что им, голыми воевать, что ли?

Майор Харченко подошел к красноармейцам, о чем-то коротко переговорил с лейтенантом. Тот козырнул, обернулся к солдатам и негромко скомандовал:

– За мной, – и первым направился к блиндажу у самых окопов.

Харченко подошел к поварам, облил их ледяным взглядом, приказал:

– Ну, идите, смотрите… уроды… Хорошо смотрите – или рядом с ними встанете. И вы идите! – глянул Харченко на двоих солдат, которые были в окопе у пулемета. – Что стоите, как бараны?

И те медленно пошли вдоль строя штрафников, вглядываясь в лица, и глаза их при этом были испуганными и затравленными. Штрафники, напротив, смотрели весело, многие подмигивали поварам, улыбались, корчили рожи.

– Ну и хлеборезки у вас, ребятки, – сказал Воскобойников. – Народ худеет, а вы толстеете.

Тихий смешок прошелестел по шеренгам.

Повара – один рыжий, другой брюнет – разом отшатнулись от Воскобойникова и пошли дальше. Молоденькие деревенские ребята, они пучили глаза и старательно осматривали каждого штрафника, но припомнить ничего не могли.

Твердохлебов стоял в нескольких шагах от строя штрафников, смолил цигарку, чтобы скрыть волнение, смотрел куда-то в сторону.

Вдруг рыжий остановился, и нечто похожее на радость блеснуло у него в глазах – он узнал Хоря.

– Заложишь – тебе не жить, – едва шевеля губами, процедил Хорь.

– Ходи дальше, чего встал? – прошептал другой штрафник.

– Что? – встрепенулся Харченко, шедший в трех шагах сзади. – Ты узнал его? Узнал, да? – Он быстро подошел к Хорю, ткнул его пальцем в грудь. – Это он? Ну, говори же, черт бы тебя забрал! Че ты глазами хлопаешь?

– Одна гильза горела… плохо видно было, – пробормотал рыжий повар.

– А ты получше посмотри! Получше! Это он?

– Никак нет, товарищ майор… – испуганно ответил повар.

– Ладно… – вздохнул Харченко. – Смотри дальше.

Рыжий и брюнет двинулись дальше. За ними шли красноармейцы, и замыкал шествие майор Харченко. Так они дошли до конца шеренги.

– Первая шеренга, три шага вперед! – скомандовал Харченко.

Шеренга сделала три шага. Теперь повара могли осмотреть вторую шеренгу, двигаясь по узкому проходу между первым и вторым рядом.

И вновь – напряженные переглядки. И уже темноволосый повар остановился, узнал Григория Дзуриллу.

Дзурилло посмотрел брюнету прямо в глаза, хотел было что-то сказать, как майор заметил, кинулся вперед:

– Это он, да? Ну, говори, пень с глазами! Это он? Ну, говори же, ну!

Твердохлебов и полковник Телятников стояли возле «виллиса», смотрели на сцену опознания и тихо переговаривались.

– Видите, не узнают никого, гражданин полковник.

– Твоих головорезов боятся.

– А может, это соседи к вам за провиантом наведались? – нашептывал Твердохлебов.

– Кто?

– А из полка Белянова. Их третий батальон – наши соседи, по ходам сообщений пятьдесят метров до них, не больше.

– Не ерунди, Твердохлебов, не вали с больной головы на здоровую.

И вдруг до них донесся крик майора Харченко:

– Ограбили склад и думаете, с рук сойдет?! Думаете, на фронте, в Красной Армии бандитизм процветать будет? Ошибаетесь! Каленым железом выжгем! Фамилия?

– Чья? Моя?

– Твоя, твоя.

– Ну, Яковенко. Андрей Федорыч.

– Три шага вперед. Фамилия?

– Бабаян Ашот.

– Три шага вперед! Фамилия?

– Филимонов Сергей.

– Три шага вперед. Фамилия?

– Микеладзе Вахтанг.

– Что он делает? – встревожился Твердохлебов и быстро зашагал к строю штрафников. – Гражданин майор!

Харченко обернулся, лицо его нервно подергивалось в приступе злобы:

– Может, ты назовешь преступников, комбат?

– Я-то откуда знаю? Я же у вас в штабе за полночь сидел.

В это время из окопов выбрались красноармейцы во главе с лейтенантом. Они подошли к майору, и лейтенат коротко доложил:

– Обыскали все. В трех блиндажах, в окопах… везде смотрели… Не нашли ничего. Никаких следов, товарищ майор.

– Спрятали, понятное дело, – покивал Харченко. Вдруг вскинул голову, гаркнул, указав на штрафников, которых вызвал из строя, семь человек и среди них – Хорь и Воскобойников:

– Арестовать! И погрузить в машину!

Лейтенант оторопело заморгал глазами, потом спохватился, повернулся к солдатам:

– За мной! Арестовать этих!

Раздались короткие команды:

– Сдать оружие. Следуйте в машину… Сдать оружие. Следуйте в машину… Сдать оружие. Следуйте в машину…

Штрафники в сопровождении красноармейцев забрались в кузов. Водитель и лейтенант сели в кабину. Подошел Твердохлебов, взглянул на штрафников. Встретил их взгляды.

– Ништяк, комбат, прорвемся, – ухмыльнулся Хорь.

– Да уладится все, Василь Степаныч, – сказал Воскобойников. – Скоро вернемся.

Твердохлебов повернулся и пошел к «виллису», в который уже садились полковник Телятников и майор-особист Харченко.

– Они ни в чем не виноваты, – сказал Твердохлебов.

– Назовите виноватых, – ответил Харченко.

– В ограблении склада продовольствия ни один из бойцов моего батальона не участвовал, – твердо выговорил Твердохлебов.

– Значит, этих расстреляем, – спокойно улыбнулся Харченко. – И сообщим обо всем в особый отдел армии. Поехали! – приказал он шоферу.

– Ты вот что, Твердохлебов, – сказал полковник Телятников, когда зарокотал двигатель, – Прибудь в штаб в восемнадцать ноль-ноль.

– Есть прибыть в штаб в восемнадцать ноль-ноль, – вытянулся Твердохлебов.

«Виллис», выбрасывая из выхлопной трубы черные облака газа, резво покатил по полю. Полуторка с красноармейцами и арестованными штрафниками тронулась следом. Подняв руку, Твердохлебов помахал штрафникам…

Еще не скрылись машины, а строй поломался. Люди сбились в кучки, нервно размахивая руками.