Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Да беги же ты, черт дурной! Порешат ведь сейчас!

– А тишина какая, братцы! Слышь, ржет мой хороший, слышь?

Твердохлебов сидел на земле, смотрел на белую лошадь, и слезы закипали у него в глазах и стекали на грязные щеки…

Конь постоял и вдруг прыгнул вперед и понесся галопом в сторону от немецких танков и русских позиций. Он летел к лесу, длинно выбрасывая передние ноги, вытянув лебединую шею.

И как только белый конь скрылся на горизонте, как по команде, громыхнули пушки танков, ахнула залпом батарея русских, застучали пулеметы, немецкие танки пришли в движение.

И сейчас же в передний танк попал снаряд, полыхнуло пламя, и зачадил черный дым.

А немецкий снаряд разорвался возле орудия Бредунова, и того отшвырнуло в сторону. Иссеченная осколками шинель распахнулась, гимнастерка на животе зачернела от крови. Бредунов захрипел, попытался встать и не смог. Савелий кинулся к нему, обхватил за плечи, хотел приподнять, но Бредунов оттолкнул его, прохрипел:

– Наведи по стволу… сможешь?

– Я попробую, – кивнул Савелий.

– Вдарь… прошу тебя… вдарь!

Савелий кинулся к орудию. Оказавшийся рядом штрафник достал снаряд. Савелий откинул затвор казенника и заглянул в ствол. Блестящие радужные круги завинчивались, ускользали вперед, и сквозь круглое отверстие видны были поле и ползущие танки. Савелий оторвался от затвора, огляделся по сторонам – вокруг лежали убитые артиллеристы, подсказать было некому.

– Вон ту рукоятку крути, – сказал штрафник, держа в руках снаряд.

Савелий вновь заглянул в затвор, стал крутить ручку. Ствол двинулся вверх, потом вниз, потом в круг света попал ползущий танк, и Савелий перестал вертеть ручку, крикнул:

– Снаряд давай!

Он осторожно запихнул снаряд в казенник, закрыл затвор и, зажмурившись, дернул за спуск. Орудие рявкнуло и подпрыгнуло. Оглушенный Савелий видел, как снаряд ударил прямо под башню танка. Рванул короткий взрыв, башню унесло в сторону, и через секунду желтые языки пламени лизали броню.

– Снаряд! – закричал с отчаянием Савелий и, откинув затылок затвора, вновь припал к казеннику, заглядывая в ствол. Рука нащупала рукоятку небольшого колеса и стала осторожно вертеть его – ствол поплыл влево, отыскивая цель.

Рядом возник штрафник Чудилин, протянул снаряд. Савелий задвинул его в казенник, закрыл крышку, оглянулся.

Возле двух орудий тоже возились солдаты и штрафники.

– Огонь! – крикнул Савелий.

Три орудия ударили разом.

Бронебойщики тоже стреляли. Целились, терпеливо выжидали и – выстрел… еще выстрел! Дымная гарь ползла над окопами, над полем.

Припав к пулемету, Глымов давил на гашетку, глаза прикипели к прицелу. Метрах в двадцати от него безостановочно стучал еще один пулемет. Глымов покосился, увидел согнувшуюся за щитком фигуру отца Михаила. Глымов усмехнулся.

Вновь рявкнули батареи или, вернее, то, что от них осталось – три орудия.

Твердохлебов добрался до укрытия, где стоял ящик проводной связи. Связист, старший сержант, протянул ему трубку. Твердохлебов прохрипел:

– Шестой прибыл по вашему приказанию.

– Что у тебя там? – спросил голос генерала Лыкова.

– От батальона осталось человек пятьдесят, – ответил Твердохлебов.

– Танков много пожгли?

– Не считал… Штук сорок… может, и больше, все поле в дыму, трудно посчитать.

– Батареи работают?

– Работают. Капитан Бредунов тяжело ранен. От батарей осталось три орудия.

– Немец атакует?

– Сейчас нет. Отошли. Думаю, короткая передышка. Но обороняться мне нечем, и людей нет, – тяжело выговорил Твердохлебов.

– Они на полк Белянова сейчас перекинутся.

– А если на меня пойдут? – спросил Твердохлебов.

– Не канючь, Василь Степаныч. Через полчаса подойдет еще один артдивизион из резерва армии. Не слышу слов благодарности!

– Спасибо большое, гражданин генерал.

– Слушай, у тебя там священник воюет? Как он?

– Геройски воюет, гражданин генерал.

– Тут из-за него какая-то буза заварилась. Начальник особого отдела армии звонил, черт знает что! Откуда он у тебя взялся?

– Во Млынове сам прибился.

– Черт знает что… – повторил генерал Лыков.

Твердохлебов терпеливо молчал, ждал, что еще скажет генерал. Тот посопел в трубку:

– Он еще живой?

– Кто? – не понял Твердохлебов.

– Ну, священник твой?!

– Слава Богу еще жив.

– Ладно, комбат, держись.

– Будем держаться до последнего человека, гражданин генерал.

– Тебе не впервой, Твердохлебов! Ты только сам живой останься. Где я еще такого комбата найду? Ну, бывай!

Связь прервалась.

Твердохлебов кивнул связисту, вышел наружу и огляделся. Там, где стояли батареи, все было разворочено снарядными минными воронками. Трупы солдат попадались на глаза, куда ни посмотришь. Живые сидели в воронках, в окопчиках. Твердохлебов пошел вдоль линии окопов, искал глазами уцелевших солдат и шептал про себя:

– Три… пять… семь… двенадцать… четырнадцать… семнадцать… – Он остановился, огляделся по сторонам еще раз, пробормотал горестно и удивленно: – Неужто всего семнадцать осталось? От восьми сотен людей!.. Ох, беда, беда, ох, мамочка моя родная… Ох, ты…

Твердохлебов сел на бруствер окопа, уронил голову на грудь и словно окаменел. Холодный ветер гудел над полем, рассеивал черный дым войны. Но далеко справа, за горизонтом, слышалось тяжелое уханье боя – это немцы атаковали полк Белянова.

Савелий перетащил тяжело раненного Бредунова в неглубокий окопчик, стащил с себя гимнастерку, потом нижнюю рубаху и, разорвав ее на две полосы, кое-как перевязал кровоточащий живот капитана. У самого Савелия была перевязана голова.

– Пить… – тихо стонал Бредунов, – пи-и-ить…

– Сейчас… – Савелий вскочил и пошел к солдатам, сидевшим у орудия в свежей воронке. – Братцы, воды ни у кого нету? Капитан просит…

Штрафник Чудилин протянул ему большую флягу. Савелий вернулся обратно, приподнял голову Бредунова, поднес горлышко фляги ко рту. Вода полилась по пересохшим потрескавшимся губам, и Бредунов стал жадно пить. Потом попросил слабым голосом:

– Под голову подложи чего-нибудь.

Савелий пошарил глазами по сторонам, увидел снарядную гильзу, подложил ее под голову капитана, накрыв своей пилоткой. Бредунов глубоко вздохнул, глядя в небо, сказал:

– Тебя тоже ранило?

– Да ерунда! Осколком чуть зацепило.

– А я в госпиталь все-таки попаду… медсестрички мои будут, а, Савелий? – Он чуть улыбнулся.

– Хорошо тебе будет – сразу две, – Савелий тоже улыбнулся.

– Хорошо… А ты ревновать будешь…

– Я-то что! Смотри, чтоб тебе сестрички глаза не выцарапали, – ответил Савелий.

– Ага… эти могут… хорошие девчонки… ревнивые… – Бредунов закрыл глаза и замолчал.

Савелий молча сидел рядом. Канонада боя стала громче. Отчетливо бухали артиллерийские залпы, от взрывов мелко вздрагивала земля.

– На позиции Белянова поперли, – вдруг нарушил молчание Бредунов. – У нас-то хоть снаряды остались?

– Есть немного. Комбат сказал, дивизион подойдет. Двенадцать орудий.

– Это хорошо… – отозвался Бредунов и добавил после паузы, все так же глядя в небо: – Ты это… слышь, Савелий… ты меня прости… Нехорошо я тогда с тобой… жидом обозвал…

– Да ерунда. Забыл давно, – поспешно ответил Савелий.

– Нет, ты все же прости… это я так… по дурости… – Бредунов вновь закрыл глаза и замер.

– Товарищ капитан… – после паузы с тревогой позвал Савелий, тронул за плечо. – Эй, товарищ капитан… Слава… Слава! – Он прислонился ухом к груди капитана, вздрогнул и выпрямился. Прошептал: – Ты меня прости, Слава…

Савелий долго сидел у тела капитана, потом пошел в укрытие, отдал флягу Федору Чудилину.

– Спасибо. Умер он.

– Кто? Капитан? Да я сразу сказал, не жилец он – все брюхо разворочено. – Чудилин отвинтил крышку, отпил глоток воды.

Отец Михаил стал часто креститься и беззвучно зашептал слова молитвы. Балясин, с забинтованной головой и рукой, никак не отреагировал – тянул самокрутку и смотрел поверх голов вдаль. Глымов дремал, прислонившись спиной к стене и надвинув пилотку на глаза. Солдат-артиллерист проговорил:

– Хороший был капитан… Дракон, конечно, орал как недорезанный, но… хороший был капитан.

– Все покойники хорошие, – усмехнулся Чудилин. – На Руси как? Когда живой – колуном прибить готовы, а когда прибьем – плачем. Так сладко плачем… – и он снова усмехнулся.

– Ну че ты молотишь? Че молотишь? – встрепенулся Сергей Шилкин. – Если ты при жизни человек, то к тебе и относятся, как к человеку!

– Видал я эти отношения! – уже зло ответил Чудилин. – Ты меня на испуг не бери, понял?

– Охота вам лаяться? – поморщился отец Михаил. – Нет, чтоб помянуть усопшего тихим добрым словом…

Глымов сдвинул пилотку на затылок, с интересом посмотрел сперва на отца Михаила, потом – на Чудилина.

– Их вон сколько лежит! – Чудилин рукой обвел позиции батареи, где повсюду лежали трупы. – Поминать запаримся! И все хорошие? Мы тут все плохие! Дерьмо! Потому и гонят нас на убой! Чем больше дерьма убьют, тем лучше!

– По-твоему, плохих поминать не надо?

– Да чихали они на эти поминки! Убили, и нету их больше, понял, нету! Меня убьют – меня не будет! И что там после меня, какая распрекрасная житуха расцветет – мне уже до лампочки Ильича! Я в эту вашу загробную жизнь не верю!

– Жаль мне тебя, дитя мое… – вздохнул отец Михаил.

– Да пошел ты со своей жалостью, знаешь куда? – взъярился Чудилин. – Ты бы меня пожалел, когда я в тюрьме ни за хер парился!

– Мне всегда тебя жаль, – ответил отец Михаил. – Трудно жить с сердцем, полным злобы. И помирать трудно…

Слабая ироничная улыбка тронула губы Глымова, но он ничего не сказал.

– Еще поглядим, кто раньше помрет! – выкрикнул Чудилин.

– Ну, хватит! – повысил голос Балясин. – Нашли из-за чего лаяться.

– О самом главном лаемся, – ответил отец Михаил.

– Самое главное сейчас – вон там! – Балясин указал на поле, где чадили подбитые танки. – А все остальное – болтовня пустая!

– Если меня убьют раньше, ты за меня помолишься, – сказал отец Михаил, глядя на Чудилина. – Я тебя очень попрошу об этом… очень попрошу…

– Я молиться не умею, – сухо, но уже без злобы ответил Чудилин.

– Я тебя научу…

– Поздно, батюшка. Этому делу с детства обучаться надо. А так одно кривляние будет, – усмехнулся Чудилин и попросил у Балясина: – Дай потянуть.

– Живой буду – я за тебя помолюсь, святой отец, – кривя губы в усмешке, проговорил Глымов.

Балясин протянул Чудилину окурок самокрутки. Он затянулся и выглянул из укрытия. Оглядел поле с подбитыми танками, улыбнулся, сказал громко:

– А прилично мы их намолотили – все поле утыкано! Душа радуется, а, мужики?!

Семнадцать человек выстроились в шеренгу. Твердохлебов стоял впереди, а перед строем прохаживался майор Харченко. В нескольких шагах ждал «виллис» с двумя автоматчиками-особистами.

– Построились, гражданин майор, – козырнул Твердохлебов.

– Все, что осталось? – Харченко окинул взглядом шеренгу. – От восьми сотен?

– Так точно.

– Ну ничего, – Харченко кашлянул в кулак, – к вечеру пополнение пригоним. Шестьсот человек. Послезавтра еще триста прибудут. Штрафников хватает… А тебе, Твердохлебов, пока придется поехать с нами. – Майор снова окинул строй взглядом, добавил: – Кто ранен – к вечеру придет полуторка из госпиталя, заберет.

– Слушаюсь, – опять козырнул Твердохлебов и направился к «виллису». У машины обернулся, поднял руку: – Бывайте, ребята! Скоро вернусь!

– Это уж как выйдет, – негромко пробормотал Харченко, садясь в машину следом за Твердохлебовым.

– Куда это его везут? – спросил Балясин.

– Наверное, в штаб дивизии. Пополнение принимать, – отозвался Шилкин.

– Ваши слова да в уши Господу, – проговорил Глымов.

– Я карту кинул – плохая карта комбату вышла, – вздохнул Леха Стира.

– А когда у тебя хорошая выходила? – усмехнулся Балясин.

Взревел мотор «виллиса», и машина резко взяла с места, покатила по ухабистой полевой дороге прочь от линии обороны. Твердохлебов оглянулся – семнадцать человек по-прежнему стояли шеренгой. Твердохлебов помахал им рукой и увидел, что штрафники тоже замахали руками.

Твердохлебов улыбнулся…

Камера была узкой и длинной, как пенал. Узкий топчан вдоль стены, узкое окно, забранное решеткой, на которой наросли клочья паутины… Твердохлебов лежал на топчане, закинув руку за голову, и смотрел в окно. Солнце заходило, и потемневшее небо становилось багровым. За дверью послышались далекие гулкие шаги и тонкий металлический звон ключей. Потом ключ скрежетнул в замке, дверь отворилась со ржавым скрипом, на пороге возник сержант-особист, сказал отрывисто:

– Подъем. Пошли.

Твердохлебов поднялся и пошел по длинному глухому коридору. За ним шел сержант и звенел ключами. Так со звоном и доставил в кабинет следователя.

В просторной комнате с зарешеченным окном и железным ящиком-сейфом стояли стол, два табурета и стул – больше мебели не было. За столом сидел худощавый, лет сорока человек в сером гражданском пиджаке и темной рубашке. Высокий лоб с большими залысинами, острый подбородок, серые маленькие глаза завершали портрет следователя Курыгина.

– Ну как, отдохнули? – спросил Курыгин. – Присаживайтесь.

– Отдохнул, – Твердохлебов сел на табурет напротив стола.

– Тогда продолжим. – Следователь Курыгин полистал бумаги, лежавшие перед ним в серой бумажной папке. – Вы говорили, что власовец Сазонов Александр Христофорович был вам знаком в плену. До плена вы его знали?

– Нет.

– И на ваших глазах он согласился пойти воевать на стороне немцев?

– Да.

– Он участвовал в вашем расстреле?

– Да.

– Если верить показаниям свидетелей, он очень обрадовался, увидев вас.

– Я этого не заметил.

– Чего?

– Что он обрадовался.

– Свидетели так показывают, – развел руками Курыгин. – Я потом дам вам почитать их показания. Еще вопрос. Зачем вы пришли ночью в камеру, вернее, в комнату, где содержался под охраной Сазонов?

– Ну, просто… поговорить хотел… Спросить, как он себя чувствует в шкуре предателя, – медленно отвечал Твердохлебов.

– Да зачем вам это нужно было? – улыбнулся следователь. – Предатель – он и есть предатель. Его расстреливать нужно, а не интересоваться, как он себя чувствует. Если бы вы в гневном припадке… ну, там, не помня себя, застрелили бы его – я бы понял, хотя за такое и следовало бы наказать, но я бы понял! А вот желания побеседовать со всякой мразью я понять не могу. Да еще самогону принести, чтобы выпить с предателем родины, – этого я понять не могу.

Твердохлебов молчал, опустив голову.

– А вы удивляетесь, почему вас арестовали.

– Я уже ничему не удивляюсь… – обронил Твердохлебов.

– Еще вопрос. Кто изнасиловал девушку во Млынове? Так и не выявили преступника?

– Нет… не выявил…

– Да где уж там выявить! – саркастически улыбнулся следователь Курыгин. – На любого в батальоне укажи и не ошибешься. Бандиты и моральные уроды.

– Зачем вы так? – Твердохлебов поднял на него глаза. – Стало быть, и я моральный урод и бандит?

– И вы! – нахмурился следователь. – Раз вы ими командуете и допустили такой позор! Изнасиловали девчонку, а вам как с гуся вода! Отвечать придется, гражданин Твердохлебов. И за мародерство придется ответить! И за ограбление склада продуктов у особистов! И за антисоветские анекдоты! Вам тут лет на пятнадцать за глаза хватит! Уж мне-то можете поверить.

– Я вам верю, вы человек знающий… – вздохнул Твердохлебов.

– Ну что ж, не думал, что вы такой покладистый. Про вас другое рассказывали, – усмехнулся следователь Курыгин.

Ответить Твердохлебов не успел – дверь открылась, и в кабинет вошел генерал-майор Чепуров. Следователь вскочил, будто его током ударило, едва не опрокинул стул, на котором сидел. Поднялся и Твердохлебов.

– Товарищ генерал-майор, разрешите доложить…

– Не надо. Садитесь. – Чепуров подвинул свободный табурет от стены поближе к столу, уселся, проговорил:

– Допрашиваете?

– Так точно, товарищ генерал-майор, веду допрос арестованного.

– Продолжайте. Не обращайте на меня внимания. – Генерал внимательно посмотрел на Твердохлебова.

– Итак, подследственный Твердохлебов, вы подтверждаете, что во вверенном вам штрафном батальоне рассказывались антисоветские анекдоты?

– Может, кто и рассказывал. Сами понимаете, народ сложный, многие прямо из лагерей на фронт пришли. Так что вполне допускаю. Но я лично ни разу не слышал.

– В письменных заявлениях указывается прямо, что много раз антисоветские анекдоты рассказывались непосредственно в вашем присутствии, – холодно-официальным тоном произнес следователь.

– Такого не было. Если б я услышал, я бы уж точно… я бы пресек это дело! Не допустил бы, конечно, такого безобразия, – отвечал Твердохлебов.

– Назовите фамилии бойцов, которые рассказывали подобные анекдоты.

– Да как же я могу их назвать, когда я не слышал ни разу?

– Лжете! Знаете! Выгораживаете! Покрываете! – повысил голос следователь. – Фамилии назовите!

– Ну, был один такой… – опять протяжно вздохнул Твердохлебов. – Говорили мне про него, что любит всякие анекдоты травить. Котов фамилия. Только убили его три дня назад. Когда немцы наступали. Бессмысленно мне эти фамилии называть, гражданин следователь. – Твердохлебов приложил руку к сердцу. – Весь батальон полег во время немецкого наступления. От восьмисот человек семнадцать осталось. Кого я ни назову – все мертвые. Видать, мне за всех отвечать придется.

– Придется! Ответите! – почти выкрикнул следователь и краем глаза покосился в сторону генерала.

Тот сидел с невозмутимым видом, сложив руки на животе. И вдруг спросил:

– И много танков ваш батальон уничтожил?

– Не было возможности точно сосчитать, гражданин генерал-майор. Примерно штук сорок – пятьдесят…

– Весь батальон полег? – переспросил генерал.

– Весь, гражданин генерал-майор. И артиллерийский дивизион. Командир дивизиона капитан Бредунов получил смертельную рану.

– Устояли на позициях?

– Устояли…

– Гм-да… – кашлянул генерал Чепуров и поднялся, пошел к двери. В дверях обернулся, буркнул: – Продолжайте, продолжайте…

– С какой целью взяли в батальон священника? Это как объясните? Чтобы он антисоветскую пропаганду вел?

– Бог с вами, гражданин следователь, какую антисоветскую пропаганду? Прибился он к батальону – ну не гнать же его взашей? А сражался он, дай бог всякому… геройски сражался. Никакой пропаганды я от него не слышал.

– Опять лжете! Начальник особого отдела дивизии майор Харченко лично слышал, как он читал солдатам то ли Библию, то ли черт знает что!

– Но Библия – это же не пропаганда против советской власти?

– Религия – опиум для народа! – рявкнул следователь и стукнул кулаком по столу. – А вы что в батальоне развели?! Церковные службы? Послушали поповские проповеди и девчонок насиловать пошли! И не имеет значения, мертвые они на данный момент или живые!

– Как не имеет значения? – поднял голову Твердохлебов. – Да они ж… они…

– Хватит! Я вашей демагогии достаточно наслушался! Лучше садитесь и пишите.

– Что писать?

– Кто изнасиловал девчонку, кто рассказывает антисоветские анекдоты, кто мародерствует – все пишите…

– Я этого писать не буду, – Твердохлебов покачал головой.

Следователь долго молча смотрел на Твердохлебова, постукивал карандашом по столу, потом проговорил:

– Я не люблю, когда на подследственного оказывают физические методы воздействия, но если меня к этому вынуждают… придется прибегнуть…

– Да что ж… – Твердохлебов опустил голову, с силой сжал кулак, так что хрустнули суставы. – Чему быть, того не миновать…

Новое пополнение штрафного батальона выстроилось на небольшой поляне в глубине передовых позиций. Семнадцать «стариков» стояли в шеренге рядом. Майор Харченко окинул строй взглядом, затем посмотрел на стоявшего рядом с ним среднего роста человека лет сорока, в шинели без погон.

– Внимание, штрафники! Вот ваш новый комбат – Головачев Андрей Сергеевич.

– А Твердохлебов где? – спросил кто-то из строя «стариков».

– Кто спросил? – мгновенно отреагировал Харченко.

Строй молчал.

– Кто спросил?! – повысил голос Харченко.

Строй молчал.

– Неужто такие пугливые? – усмехнулся Харченко.

– Ну, я спросил, – вышел вперед Балясин: – Ротный Балясин.

– Переживаете за Твердохлебова? – спросил Харченко.

– Я переживаю.

– Вот тебе лично я и отвечу. Твердохлебов арестован за развал дисциплины в батальоне, за антисоветскую пропаганду, за мародерство, за изнасилование девушки. Достаточно?

– Нет, гражданин майор.

– Чего недостаточно?

– Я ничего не понял, – отвечал Балясин.

– Не понял? Та-а-ак… Кто еще не понял, шаг вперед.

Все семнадцать человек шагнули вперед.

– Следом за Твердохлебовым хотите загреметь? Это устроить – раз плюнуть. Эй, священник, как тебя?

– Отец Михаил.

– Я спрашиваю, как твоя фамилия, имя и отчество! – разъярился Харченко.

– Менделеев Тимофей Александрович.

– Ишь ты, какая знаменитая фамилия, – усмехнулся Харченко. – Почему одет не по форме?

– Не дают, гражданин майор. Интендант сказал: нету, ходи в чем ходишь.

– Вот за это Твердохлебов и сидит. За ваши грехи.

– Наш главный грех, что не подохли вместе со всеми, – проговорил Балясин. – В следующем бою, будьте уверены, поляжем.

– Ты что, следом за Твердохлебовым захотел? – после паузы спросил Харченко.

– А нам все равно, где подыхать, – раздался из строя голос.

– Кто сказал? – вновь встрепенулся Харченко.

Из строя вышел Глымов, отрапортовал:

– Ротный Глымов.

– Слышал про тебя, слышал, – покивал Харченко. – Значит, все равно, где подыхать?

– Абсолютно, – спокойно ответил Глымов.

Харченко подошел вплотную к Хлымову, проговорил, дыша в самое лицо:

– Здесь, на фронте подыхать будете. Хоть какая-нибудь польза будет родине от ваших поганых жизней.

– От наших хоть какая-то польза будет – от твоей никакой, гражданин майор.

– Ты-ы! – Рука Харченко лапнула кобуру пистолета, но остановилась. – Ты постарайся подохнуть побыстрее, Глымов. Или я тебе помогу.

Харченко отошел к строю всего батальона, глянул на нового комбата Головачева:

– Приступай к командованию, комбат. Со священником сам разберешься.

Окровавленный Твердохлебов лежал на полу. Старший сержант в гимнастерке с закатанными по локоть рукавами окатил его водой из ведра. Твердохлебов открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо следователя Курыгина:

– Ну как, будем писать признание?

– Не понимаю, в чем я должен признаться, – прохрипел Твердохлебов.

– Все ты понимаешь, змей проклятый, – процедил следователь. – Долго ты еще мучить меня будешь, сволочь?!

Твердохлебов не ответил, закрыл глаза.

– Посади его на стул, – приказал следователь Курыгин.

Старший сержант с трудом поднял грузное тело Твердохлебова, подтащил к стулу, усадил. Но едва отпустил, комбат стал заваливаться на бок, и старший сержант еле успел подхватить его.

– Колись давай, колись! – крикнул следователь, присев перед Твердохлебовым на корточки. – Тебе же лучше будет!

– Мне лучше не надо… – Слабая улыбка тронула разбитые в кровь, распухшие губы Твердохлебова.

– Зачем ты оставил власовцу Сазонову пистолет? Чтобы он смог совершить побег? Так, да? Убил бы солдата, который охранял комнату, и убежал бы? Ну, говори, сволочь, говори!

– Не понимаю, о чем вы… – едва шевельнул губами Твердохлебов.

– Кто травил антисоветские анекдоты? Ротный Балясин, да? Ротный Глымов? Говори, кто?!

– Не понимаю, о чем вы… – Голова Твердохлебова была запрокинута, глаза закрыты.

– Бей… – Следователь встал и махнул рукой.

Охранники втащили потерявшего сознание Твердохлебова в камеру-пенал, бросили на топчан. Со скрежетом закрылась дверь. Было утро, и кусок неба в узком зарешеченном окне порозовел. Твердохлебов открыл глаза и смотрел сквозь пыльную решетку на небо…

Вдруг вспомнилось, как пришел поздним вечером к нему домой майор Рубанов, высокий, сутулый, с длинной тощей шеей, торчавшей из воротника. В руке у него был толстый газетный сверток.

– О, Артем, что это ты на ночь глядя! – улыбаясь, развел руками Твердохлебов.

– Не рад, что ли? – спросил Рубанов, снимая в прихожей шинель.

– Ты приходи ко мне полночь за полночь, я чай пью – садись со мной чай пить, – словами Чапаева ответил Твердохлебов.

– Я водку пришел пить, – ответил Рубанов.

– Водку так водку. Двигай на кухню, сейчас закусить сообразим. – И Твердохлебов первым пошел на кухню.

Из комнаты выглянула жена, вопросительно посмотрела на них, поздоровалась:

– Здравствуйте, Артем. Вам что, поесть приготовить?

– Да мы сами управимся, Вера, не беспокойся. Спи спокойно, – ответил Твердохлебов.

…Они соорудили нехитрую закуску – котлеты, нарезанные помидоры и лук, хлеб, кружочки копченой колбасы, свежие огурцы – и уже откупорили вторую бутылку.

– Ну, хорошо, а Степанкова за что взяли? Всю Гражданскую прошел, два Боевых Красного Знамени, в Первой Конной корпусом командовал, на Халхин-Голе был… его за что? Какой он враг народа? – тяжелым голосом спрашивал Артем Рубанов и дымил папиросой, сверля взглядом Твердохлебова.

– Органы знают, кто он оказался на самом деле и за что его взяли, – ответил Твердохлебов.

– А ты? Ты не знаешь? Мы же дружили с ним, Василий! Водку вместе пили! И что, мы не знали, кто он был?

– Выходит, не знали, Артем… – развел руками Твердохлебов. – Ладно, не знали. А комкора Шелеста взяли, это что? Тоже враг народа? Он же Царицын вместе с товарищем Сталиным оборонял… – напирал Рубанов. – А Лизачева взяли – тоже враг народа? Комдив каких поискать! Для него советская власть дороже жизни была! Тоже враг народа? – Рубанов ударил кулаком по столу.

– Выходит, враг был… – опустил голову Твердохлебов. – Ты пойми, Артем, не могут органы так грубо ошибаться! Ведь заговор был? Был! Тухачевский, Корк, Эйдеман, Егоров – уж как высоко сидели! И заговор против товарища Сталина плели! Тоже не веришь?

– Не верю, – резко ответил Рубанов, налил в стакан только себе, махом выпил и повторил: – Не верю!

– Ну, не знаю, не знаю… – пробормотал Твердохлебов.

– Хорошо, Василий. – Рубанов погасил в пепельнице окурок и тут же закурил новую папиросу. – А вот завтра меня возьмут и скажут тебе – враг народа, ты поверишь?

– Кончай ты, Артем, что ты, в самом деле… – поморщился Твердохлебов, но Рубанов перебил, требовательно глядя на него:

– Нет, ты все-таки ответь мне, старому другу: поверишь?

– Нет, – глухо ответил Твердохлебов. – Не поверю.

– А вот теперь я тебе не верю, – выдохнул дым Рубанов. – Как миленький поверишь. Через не могу. И знаешь, почему?

– Интересно, – нахмурился Твердохлебов.

– Потому что сделали из нас… бессловесных болванов!

– Ну, ты кончай, Артем! – уже с возмущением произнес Твердохлебов.

– Боишься? – усмехнулся Рубанов. – Вот-вот, Василий, мы уже сами себя боимся… Вот что страшно, как ты этого не понимаешь?

– Ты меня извини, Артем, но ты сейчас рассуждаешь, как враг, – тяжело выговорил Твердохлебов.

– Что и требовалось доказать, – кивнул Рубанов.

– Что ты хочешь доказать, что?! – взорвался Твердохлебов. – Мы живем в окружении врагов! Товарищ Сталин это хорошо понимает! Он разгромил оппозицию в партии! Чего они хотели? Свергнуть советскую власть! Реставрировать капитализм! Если в партии были такие враги, то они и в армии есть! Ты думаешь, иностранные разведки сложа руки сидят? Их щупальцы везде! Да это каждый ребенок понимает! Даже странно, Артем, что мне приходится это объяснять тебе!

– Действительно странно, – усмехнулся Рубанов.

– И хватит об этом! А то черт знает до чего договоримся.

– Намек понял. Бывай, Василий. – Рубанов плеснул себе в стакан, выпил, резко поднялся и загрохотал сапогами из кухни.

Василий услышал, как громко хлопнула входная дверь.

А ночью Вера прижалась к нему всем телом, проговорила со страхом:

– Боюсь, Вася… все время боюсь… А вдруг тебя тоже так вот – придут и заберут?

– Не бойся, Вера, – глядя в потолок и поглаживая жену по плечам и голове, ответил Твердохлебов. – Со мной такого быть не может…

Твердохлебов облизнул потрескавшиеся окровавленные губы, повернулся неловко и сморщился от боли. Закашлялся, выплюнул кровавый сгусток на пол и вновь откинулся на спину, тяжело, с хрипом дыша. Вдруг рывком поднялся, сел на топчане и, глядя в стену, громко сказал:

– Все. Больше не могу. Надо кончать это дело.

Он стащил с себя гимнастерку, потом снял нижнюю рубаху, всю в кровавых пятнах, оторвал оба рукава. Потом разодрал вдоль шва рубаху и связал полосы с рукавами.

Превозмогая боль, он взгромоздился на топчан и, приподнявшись на цыпочки, привязал конец самодельной веревки к прутьям решетки. Повернулся спиной к окну, прошептал:

– Прощай, Вера… не ругай меня…

В коридоре солдат позванивал связкой ключей. Проходя мимо камеры Твердохлебова, солдат словно почувствовал что-то. Он отодвинул резиновый кружок, закрывавший дверной глазок, и посмотрел внутрь. Отшатнулся, стал лихорадочно перебирать ключи, отыскивая нужный. Наконец нашел, щелкнул замком и рванул дверь на себя.

Загораживая своим телом окно, висел, подогнув ноги, Твердохлебов.

Солдат бросился к нему, вскочил на топчан, обхватил Твердохлебова за бедра и, обернувшись к двери, закричал что было мочи:

– Сюда-а-а! Помогите-е-е!!