Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Гранат противотанковых дайте.

– Получишь, Василь Степаныч, получишь, – заверил генерал.

– И до каких пор держаться?

– Пока соседняя армия генерала Кондратова не перейдет в контрнаступление. Точное время пока не названо. Сколько надо, столько и будешь держаться.

– В батальоне пятьдесят процентов от штатного состава, – сказал Твердохлебов. – В этом проклятом Млынове столько людей потерял…

– И чего ты от меня хочешь? – начал раздражаться генерал Лыков.

– Да ничего я не хочу, гражданин генерал. Держаться можно, покуда живые люди есть, а когда людей всех перебьют, то и держаться некому будет.

– Тебе приказ ясен, комбат?

– Так точно, ясен, – выпрямился Твердохлебов.

– Приступай к выполнению.

В блиндаже комдива было тесно – командиры и начальники штабов полков и артиллерийских дивизионов толпились вокруг стола, на котором была расстелена большая карта-шестиверстка. Твердохлебов протолкался к выходу, вышел на улицу, глубоко вдохнул воздух. За спиной стукнула дверь, и комполка Белянов хлопнул Твердохлебова по плечу:

– Чего загрустил, комбат?

– А ты чего такой веселый? – покосился на него Твердохлебов.

– А чего мне печалиться? Видишь, подполковником стал в прошлом месяце.

– Поздравляю. С тебя причитается.

– С радостью, только когда? Опять мы с тобой кашу расхлебывать будем!

– И ты?

– А как же! Ты у меня на правом фланге будешь.

– Буду, куда я денусь… У тебя папироски не найдется? Надоела эта махра – в горле першит.

Белянов достал коробку «Герцеговины Флор», открыл.

– Ого, откуда такой шик?

– Подарили…

Они закурили.

– Говорят, их товарищ Сталин очень уважает, – сказал Твердохлебов.

– Говорят… Мне артдивизион придали. Две батареи. А на нас попрет танковая дивизия. Это знаешь, сколько? Орда! А мы голым задом их встречать будем. Две батареи! Смехота, да и только! – Белянов затянулся, выпустил дым, добавил уже спокойно: – Чем эта катавасия кончится, одному богу известно.

Мимо них с зажженными фарами проехали «виллис» и полуторка с десятком солдат.

– На таком узком участке им тесно станет, подполковник, – раздумчиво проговорил Твердохлебов. – По ним легче бить будет… Ничего, глядишь, с божьей помощью управимся. Как говорится, помолясь…

– Помолись, помолись… – насмешливо сказал Белянов.

– А что? У меня в батальоне священник теперь воюет.

– Какой священник?

– Натуральный. Во Млынове был настоятелем. Бой с нами принял. Автоматом владеет, пулеметом. В рясе ходит. Молится…

– Ты серьезно?

– А что, гнать его прикажешь? Он воевать полное право имеет. Я ему сказал, иди, мол, в дивизию к генералу, тебя в нормальную воинскую часть определят. Ни в какую. Рясу, говорит, заставят снять, а я не желаю. Тем более, вы штрафники, а значит, большие грешники, мне сам Бог велел среди вас быть… – И Твердохлебов тихо рассмеялся.

– Смотри, понавешают на тебя собак с этим священником. Тебе мало?

– Да ладно, Белянов, это все семечки. Нам бы от немца отбиться. Тебе-то легче.

– Чем же это?

– А у тебя заградотряда за спиной нету, – улыбнулся Твердохлебов. – А у меня – туточки. Вздумал отступать – постреляют всех!

– Харченко? – спросил Белянов.

– А то кто же?

– Сволочь… – со злостью сказал Белянов. Он докурил папиросу, затоптал окурок, потом вынул пачку и протянул Твердохлебову: – Возьми, Василь Степаныч.

– Да что ты! – Твердохлебов изумленно взглянул на него. – Такие дорогие подарки я не беру.

– Возьми. – Белянов чуть не силой втиснул в руку Твердохлебову пачку дорогих папирос. – Побалуйся хорошим табачком.

Глава восьмая

В августе ночи пошли холодные. Черная линия окопов, извиваясь, уползала в зыбкий полумрак. За первой линией, через пятьдесят метров, шла вторая линия окопов с блиндажами и укрытиями. И шесть сорокапяток вытянулись в ряд, укрытые земляными брустверами и свежесрубленными деревьями.

За батареей были выкопаны землянки, над ними для маскировки натянуты черно-зеленые тенты. В небольшом леске, в глубине позиции батальона стоял блиндаж комбата под маскировочной сеткой.

А за леском, километрах в двух с половиной, прямо в поле, была еще одна неглубокая линия окопов. Это была позиция заградотряда. Здесь хозяйничали особисты майора Харченко – окапывались, наваливали земляные брустверы перед пулеметами.

На поляне рядом с блиндажом штрафники слушали рокочущий баритон священника, отца Михаила. Многие курили. Подходили солдаты, бесшумно присаживались на пожухлую траву, густо усыпанную опавшими желтыми и красными листьями.

– …Увидев народ, Он взошел на гору и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня…

Голос отца Михаила разносился далеко за пределы поляны, поднимался над землей все выше и выше, к низкому небу, начавшему наливаться вечерней густой синевой…

– Да, связь держим по проводной! – кричал в телефонную трубку Твердохлебов. – Хорошо! Я понял, Белянов, понял! До связи! – Он бросил трубку на ящик и направился к выходу из блиндажа. Глянул наверх, подергал лоскутки пятнистого маскировочного навеса и вдруг услышал густой голос священника:

– Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…

Твердохлебов пошел на поляну, присел с краю и тоже стал слушать, опустив голову и задумавшись.

– Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить… – гудел голос отца Михаила…

– У тебя теперь и поп в батальоне объявился?

Твердохлебов повернул голову – рядом с ним сидели майор Харченко и двое солдат-особистов.

– Почему поп? Солдат-доброволец, – пожал плечами Твердохлебов.

– Почему этот солдат в рясе?

– Подберем обмундировку, переоденем.

– Кто разрешил? – бесстрастным голосом спросил Харченко. – Я тебе уже говорил, чтобы этот поп ко мне явился?

– Не успел прислать. Да он никому не мешает, гражданин майор.

– Хватит дурочку передо мной валять. Что он читает?

– Евангелие, кажется…

– Кто разрешил?

– Да никто не разрешал. Он сам инициативу проявил.

– За такую инициативу мне яйца оторвут, ты понял?

– Да за что, гражданин майор? У нас ведь свобода вероисповедания. Кому какой вред?

– Немедленно прекратить это издевательство! – Харченко резко встал. – Попа этого утром пришлешь ко мне.

Следом за майором встали солдаты.

– Если бой не начнется, – сказал Твердохлебов.

– Значит, пришлешь после боя, – повысил голос Харченко.

– Если его не убьют, – улыбнулся Твердохлебов.

Харченко совсем разъярился. Еле сдерживаясь, процедил:

– Немедленно прекратить этот дурман! Ты слышишь, комбат, я приказываю.

Твердохлебов тяжело встал, стал медленно пробираться между сидящими солдатами к отцу Михаилу, который продолжал гудеть своим баритоном, почти не глядя в раскрытое Евангелие, потому что текст знал наизусть:

– …Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввергнуто в геенну…

Твердохлебов подошел к отцу Михаилу и что-то пошептал ему на ухо. Тот умолк на полуслове, вытаращил на комбата большие глаза, прогудел:

– А законом не запрещено.

Твердохлебов опять что-то пошептал священнику, и тот с громким вздохом захлопнул Евангелие, крикнул:

– Все, граждане солдаты, религиозная лекция закончена!

Солдаты зашевелились, зароптали сдержанно.

Харченко быстро пошел прочь с поляны, особисты поспешили за ним.

– А вот если я гляжу на бабу и нравится она мне, то что, уже согрешил, да? – весело спросил Леха Стира.

– Сразу глаз себе вырви, – посоветовал кто-то.

– Ты лучше картишек своих опасайся, Леха.

– А про картишки там ничего не сказано! – обрадованно ответил Стира, и все засмеялись.

– Хватит болтать! Лопаты разобрали и за работу, подельнички! – скомандовал Глымов, подходя к солдатам. – Артиллеристам надо бруствер накопать.

Солдаты нехотя поднимались…

Будто и нет войны – такая тишина стояла вокруг. Отблески восхода выплеснулись на восточную часть небосвода, и показался край горячего новорожденного солнца. Крупные частые капли росы выступили на стволах орудий, автоматов и противотанковых ружей. Штрафной батальон спал сладким сном, только дозорные подремывали в своих неглубоких окопчиках, вырытых перед позициями метрах в пятидесяти.

Глымову снилось давнее… как прятался он в магазинной кладовке, прижав к себе молоденькую продавщицу и приставив к ее горлу нож, другой рукой зажимая рот. Они стояли за пирамидой мешков с картошкой, вжавшись в угол. Огромные от ужаса глаза продавщицы светились в полумраке. Сквозь приоткрытую дверь падала полоса света, слышались голоса:

– Ну все обшарили – пусто!

– А продавщица-то где? Она-то куда делась?

– Поди знай! Может, он ее с собой уволок…

– Ну, падла, попадись он мне…

– Ладно, Иван, поехали. Гаврилина для охраны оставим до утра, а утром пусть следователь разбирается.

– А здесь чего? – Дверь в кладовку распахнулась, и на пороге возник милиционер, оглядел кладовку, прошел несколько шагов внутрь.

Продавщица дернулась, напряглась, и тотчас острие ножа слегка вонзилось ей в шею, и широкая ладонь Глымова еще крепче зажала рот девушке.

– А все цело, – сказал милиционер и вышел из кладовки. – Видно, не успел.

– Тогда поехали. Гаврилин, смотри в оба. И не спать! Вдруг он вернется. До утра недолго – часа два.

Хлопнула дверь. Милиционеры вышли. Один остался.

– Засохни. Пикнешь – зарежу, – шепнул Глымов девушке. Отпустил ее, пошел бесшумно к дверям кладовки, приоткрыл дверь.

Милиционер сидел у кассы боком к Глымову, курил и пускал к потолку аккуратные колечки дыма.

Неслышно, как кошка, Глымов подошел к нему и, когда милиционер почувствовал что-то и повернул голову, Глымов полоснул его ножом по горлу. Глухо ударилось об пол упавшее тело, быстро пополз ручей темной крови…

А потом он приехал к другу. Было утро. Глымов спрыгнул с трамвая, прошел к трехэтажному длинному строению барачного типа. Вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. Посмотрел на табличку: «Петуховым звонить один раз, Цветковым – два раза, Глухаревым – три раза, Полторацким – четыре раза, Кауфманам – пять раз, Зубковым – шесть раз». Глымов нажал кнопку звонка четыре раза. Подождал. Наконец дверь открыли. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, в майке и сатиновых шароварах.

Глымов сгреб его за майку, рывком вытащил на лестничную площадку и захлопнул дверь. Прижал парня к стенке, спросил глухо:

– Ты мусорам заложил?

– Ты че, Антип, сдурел? – В глазах парня заметался безумный страх.

– Откуда они про магазин прочухали? Только ты знал, сука…

Глымов ударил. Снизу вверх, под сердце. Парень охнул и осел на пол. Глымов вытер о край его майки лезвие ножа, спрятал в карман бобрикового пальто и пошел к лестнице…

А отцу Михаилу снилось венчание. Перед ним, облаченным в парчовую ризу, стояли молодой парень и девушка в белом платье. И церковь была полна празднично одетых людей с просветленными лицами. И лики святых смотрели на отца Михаила…

Он спал в блиндаже комбата и оглушительно храпел. Он лежал на спине, выставив кверху лопату бороды, и выдавал такие рулады, что Глымов проснулся, подошел к нему, потряс за плечо.

– Слышь, отец, ты своим храпом всех святых на небесах перебудил.

– А? Что? – Священник почмокал губами, глядя на Глымова, прохрипел: – Изыди! Не то прокляну! – И глаза его закрылись, и мощный храп возобновился.

– Петрович, ты ему кляп в пасть воткни, – сонным голосом посоветовал ротный Балясин.

Но поспать все равно не удалось. В блиндаж ввалился рослый офицер в капитанских погонах. Это был Вячеслав Бредунов.

– Где комбат?! – зычно спросил он.

– Здесь я. – Твердохлебов сбросил шинель, поднялся. – Не дали поспать, черти…

– Разрешите доложить, товарищ комбат. Командир артдивизиона капитан Бредунов. Буду с вами отражать атаки немецких танков!

– Отражать… Ишь ты, какой бравый. – Твердохлебов недовольно посмотрел в нахальные глаза Бредунова.

– Мне нужно двадцать человек к батареям.

– Зачем?

– Снаряды подносить, артиллеристам помогать. Своих людей у меня не хватает. Комплект неполный, – объяснил Бредунов.

– Для этого ты спозаранку приперся? – удивился Твердохлебов.

– А если бой сейчас начнется?

– Не начнется. Немец не такой дурак, как мы, он поспать любит, – вздохнул Твердохлебов, зачерпнул кружкой из кадки воды, выпил. – Ладно, будут тебе люди.

– И надо бы обсудить совместные действия, – сказал Бредунов.

– Давай обсудим. – Твердохлебов оглядел спящих в блиндаже солдат, рявкнул: – А ну, все посторонние из блиндажа на свежий воздух – быстро!

Солдаты медленно просыпались, подбирали шинели и бушлаты, оружие, плелись к выходу, еще сонные, равнодушные ко всему происходящему. Последним вышел отец Михаил, зевая и пятерней расчесывая густую бороду.

Бредунов проводил его изумленным взглядом:

– Откуда у вас священник взялся? – спросил он с улыбкой.

– От сырости, – ответил Твердохлебов. – Ты не удивляйся, капитан, у нас тут, как в Ноевом ковчеге – каждой твари по паре.

Утром к батареям притопали двадцать штрафников во главе с Балясиным. Балясин козырнул молоденькому старлею:

– Прибыли вам в помощь. По приказанию командира батальона бывшего майора Твердохлебова Василь Степаныча.

– Располагайтесь, ребята, – радушно улыбнулся старлей, глядя на священника. – А это чудо откуда?

– Так и знал, что спросит, – прогудел отец Михаил. – Ты что, священника никогда не видел?

– Видел, конечно. На гражданке. В мирной, так сказать, жизни. Но вот на фронте…

– Значит, пришла пора и нам на фронте объявиться. Еще что спросишь?

– Ничего, – вновь обезоруживающе улыбнулся старлей. – Зовут меня Игорь. Надо по четыре человека на орудие. Чтобы бесперебойно снаряды подносить. Кто у вас старший?

– Я буду за старшего, – сказал Балясин.

– Вот и распредели.

Артиллеристы сидели в укрытии, уплетали тушенку с хлебом. Рядом со старшим сержантом лежала на телогрейке гитара. Приподняв маскировочный полог, заглянул Леха Стира, стрельнул глазками туда-сюда, спросил:

– Расчет третьего орудия первой батареи?

– И первого, и второго, и третьего тоже, – отозвался один из артиллеристов.

– Значит, мы к вам, кореша. Давай сюда, мужики. – Стира спустился в укрытие. – Ого, и гитара есть? Шикарно живете, мужики: тушенку лопаем, под гитару поем.

– И пляшем, – добавил другой артиллерист. – Закусить не желаешь? – И он протянул Лехе банку с тушенкой и алюминиевую ложку. – Не побрезгуешь?

– Да ни в жисть. – Леха схватил ложку, стал выскребать остатки тушенки. Следом за Лехой вошли Савелий Цукерман, Сергей Оглоблин, Родион Светличный. Последним в укрытие спустился отец Михаил, и у артиллеристов челюсти поотваливались.

– Только не задавать вопросов, откуда взялся священник, – предостерегающе поднял руку отец Михаил. – У меня рога скоро вырастут от этих вопросов.

Двое артиллеристов засмеялись. Потом один сказал:

– Молиться будем?

– Это кто как желает, – ответил отец Михаил. – Только молитва, идущая от души, доходит до Господа… – Он увидел гитару и потянулся к ней. – Ну-те-ка, ну-те-ка… – Отец Михаил взял гитару, провел пальцем по струнам и сразу стало понятно, что священник – опытный гитарист.

– Святой отец, вы и на гитаре бацать можете? – спросил Леха Стира.

– Могу, заблудшая твоя душа, могу…

– Нет, вы поняли, фраера, что значит наш, советский священник, а? – торжествовал Леха.

– Что желаете услышать? – спросил отец Михаил.

– «Мурку» давай! – потребовал Стира.

– «Мурку» тебе исполнять будут на малине, куда ты попадешь, если жив останешься, в чем я сильно сомневаюсь, дитя мое, – ответил отец Михаил и запел:

В час роковой, когда встретил тебя,

Трепетно сердце забилось во мне,

Страстно, безумно тебя полюбя,

Был я весь день, как во сне.

Сколько счастья, сколько муки,

Ты, любовь, несешь с собой.

В час свиданья, в час разлуки

Дышит все тобой одной…

Голос у отца Михаила был красивый, и пел он почти профессионально.

И хозяева, и гости невольно заслушались. А отец Михаил вдруг сменил ритм и зачастил, хитро подмигивая солдатам:

А на последнюю да на пятерку найму я тройку лошадей

И ямщику я дам на водку пять серебряных рублей!

Кого-то нет, чего-то жаль, и чье-то сердце рвется вдаль,

Я вам скажу один секрет – кого люблю, того здесь нет!

Поверх рясы на отце Михаиле была надета телогрейка, ноги в разношенных кирзовых сапогах. Из-под расстегнутой телогрейки сверкал большой крест на серебряной цепи. Вид он являл собой весьма живописный. Особенно когда запел с трагическим выражением лица:

Шутила ты безжалостно, жестоко,

А я рыдал, припав к твоей груди,

Но все прошло, а прошлое далеко,

Забудь его и прежних дней не жди!

Не жди же ты ни жалоб, ни упрека,

Не жди мольбы о ласках и любви.

Ведь все прошло, а прошлое далеко,

Забудь его и прежних дней не жди…

Отец Михаил прихлопнул струны ладонью и перестал петь. Ему дружно зааплодировали.

– Где ж ты так на гитаре бацать наблатыкался, святой отец? – восторженно спросил Леха Стира.

– На каком же мерзопакостном языке ты разговариваешь, заблудший сын мой, – поморщился отец Михаил.

– Как это? На русском! – пожал плечами Стира.

– О, несчастный русский язык, – вздохнул отец Михаил.

– А ты на каком трекаешь? – обиделся Стира. – Евангелие свое бубнил, ну ни хрена я не понял. Не пожелай жены ближнего! А если я желаю? Вот влюбился в жену ближнего и нет хода обратно – как тогда быть?

– Пойди и удавись, сын мой, – посоветовал священник.

– A-а, толком и сказать нечего! – обрадовался Стира. – Не пожелай добра ближнего! А я всю жизнь добром ближнего и кормлюсь, как тогда мне быть?

– Пойди и еще раз удавись, – усмехнулся отец Михаил. – Или, не ровен час, тебя удавят.

– Пусть попробуют, – тоже усмехнулся Стира, но усмешка была зловещая. – На всякую хитрую гайку есть болт с винтом…

– Ты стрелять-то умеешь, батюшка? – спросил артиллерист-лейтенант.

– Не тревожься, лейтенант. Еще Сергий Радонежский говорил, что православный монах всегда должен быть готов выступить на защиту отечества. Я, дорогой лейтенант, еще в Гражданскую стрелял.

– Ого! – улыбнулся лейтенант. – За кого же, за белых или за красных?

– За белых, естественно.

– Почему же «естественно»?

– Да потому что, товарищ лейтенант, красные священников стреляли аки бешеных собак. И вешали. К примеру, моего отца, священника, повесили прямо на звоннице. И церкви взрывали. И как вы думаете, за кого я должен был пойти воевать?

– Понятное дело… – Лейтенант озадаченно поскреб в затылке, глянул на солдат. – А потом как же вы?..

– Потом я ушел служить в церковь, где и служу по сию пору. Интересуетесь, почему меня не расстреляли или не посадили? Не всех же постреляли… кого-то Бог и миловал…

– Интересная биография, – усмехнулся лейтенант.

– Лучше сказать – поучительная, – ответил отец Михаил.

– Ничего, святой отец, – ободряюще проговорил ротный Балясин. – Тут есть биографии более поучительные.

– Такие кудрявые биографии, что тебе, святой отец, и не снились, – ухмыльнулся Леха Стира и достал из кармана затрепанную колоду карт. – Ну что, служивые, на досуге не грех и в картишки пошлепать. Кто желает под интерес?

– Под какой? – спросил кто-то из солдат.

– А чем богаты, тем и рады! Баночку тушеночки можно на банк поставить. Или пачечку махорочки. Мы все съедим и все выкурим, мы не гордые.

– Это если выиграешь, – сказал лейтенант.

– А кто садится проигрывать? – улыбался Леха Стира, тасуя карты. – Какой солдат не мечтает стать генералом?

– Ты-то что ставишь?

– А вот! – Леха извлек из кармана немецкую губную гармошку. – Трофей достался в бою! Гармошка всем на зависть!

– Э-э, была не была, дай карточку, – решился один из солдат.

– Ты дождешься, сын мой, в самом деле прокляну я тебя, – проговорил отец Михаил.

– Нам твои проклятия, святой папаша, что слону дробина, – парировал Леха Стира. – Игра – дело серьезное, и ты под руку не каркай.

И тут в укрытие заглянул капитан Бредунов.

– Во что это вы тут играете? Шеи я вам давно не мылил, гады! А ну, давай к орудиям, прицелы проверять! Снаряды таскать я за вас буду? Прохладная жизнь понравилась?! Щас жарко будет!

Штрафники и артиллеристы стали выбираться из укрытия.

Когда появился Савелий, Бредунов глазам своим не поверил:

– Цукерман! Ну дела! Что, до сих пор дуешься на меня? Это ты зря, Савелий, зря! Слушай, а ты с той медсестричкой… как ее? Света! Получилось с ней, а? По роже вижу, что получилось! А ты знаешь, этот госпиталь тут недалеко! Десять километров, село Дубравино. Вот наступление фрицев отобьем и съездим, а? Я ведь эту Галочку тоже отоварил! В порядке баба, любит это дело!

Савелий стоял перед капитаном, смотрел то в одну, то в другую сторону и разговаривать явно не хотел. А Бредунов не отставал, смеялся, хлопал Савелия по плечу, дергал за рукава шинели, заглядывал в лицо. И вдруг смеяться перестал, выражение лица сделалось жестким.

– Даже говорить не хочешь. Многовато в тебе говна, парень. Но мне плевать. А вот приказ не выполнишь, хвостом вильнешь – пристрелю на месте. Давай снаряды таскать, да поживей, Цукерман, поживей! И отвечать по форме!

И Савелий посмотрел ему прямо в глаза:

– Есть таскать снаряды, гражданин капитан!

Плоские снарядные ящики брали вдвоем и несли метров сто к орудиям. Отец Михаил таскал снаряды наравне со всеми, подоткнув за пояс полы длинной рясы.

Бредунов с лейтенантами возился у орудий – проверяли прицелы, затворы, крепления. Бредунов что-то приказывал, и лейтенанты бежали исполнять…

Твердохлебов прошел по линии окопов, останавливаясь возле каждого расчета. В расчете двое. Рядом с противотанковым ружьем лежат в углублении патроны-снаряды. Бойцы курили, посматривали на поле, полосу леса на горизонте.

– Ну что, тихо пока? – присаживаясь, спрашивал Твердохлебов.

– Да пока тихо, комбат.

– Скоро громко будет. – Твердохлебов посматривал на часы. – Как твоя фамилия, запамятовал что-то?

– Чудилин я, комбат. Федор Захарович. Который раз спрашиваете.

– Ох, Чудилин, память плохая стала, потому и спрашиваю. Ладно, Чудилин, смотри, во время боя не начуди.

– Тут и без меня чудиков хватает!

– Во-во, без чудиков вроде и война не война… – И комбат шел дальше по линии окопов.

Вдруг вдали послышался слабый рокот моторов.

В окопах вскинули головы – на горизонте появились черные коробки танков. Защелкали первые выстрелы, рванули первые снаряды, брызнуло землей. Твердохлебов прижался к стенке окопа, приставил бинокль к глазам – танки ползли на расстоянии метров двадцати пяти – тридцати друг от друга.

– Раз, два, три, четыре… восемь, девять… двенадцать, четырнадцать, – шевеля губами, считал Твердохлебов. – Восемнадцать, двадцать… – Он отнял бинокль от глаз, закричал: – Бронебойщики! Не торопись! Ближе подпускай! Ближе! – Он побежал по ходу сообщения от одного расчета бронебойщиков до другого. – Ближе подпускай! Ближе! А вы пехоту отсекайте!

Ухнули новые взрывы. Теперь уже снаряды попали в самые окопы, и перед ними, и за ними. И первые убитые легли на дно окопов. Застрекотали станковые пулеметы, хлестнули автоматные очереди.

Танки вели беглый огонь. Снаряды рвались частоколом, один за другим, один за другим…

Застыли расчеты бронебойщиков. Стрелок прильнул к ложу длинного противотанкового ружья, не отрывал глаз от прицела.

– Давай… – шепнул помощник, и стрелок дернул спусковой крючок. Ружье подпрыгнуло, изрыгнув снаряд и пламя.

– Промазал… – Стрелок протянул руку. – Давай!

Помощник подал снаряд. Стрелок заправил его в казенник, вновь прильнул к ложу, старательно прицелился. И вновь подпрыгнуло ружье, посылая смертоносный снаряд.

– Промазал… – уже с отчаянием прошептал стрелок. – Давай!

Танковый снаряд угодил перед ними прямо в бруствер. Рвануло, столб земли обрушился на бронебойный расчет, ударило взрывной волной. Стряхнув с головы землю, стрелок просипел:

– Давай!

И через секунду совсем рядом закричал радостный голос:

– Попа-а-ал! Тютелька в тютельку!

Черным костром задымил первый танк.

– Есть один! Хорошо горит, тварюга!

Выстрелы бронебойщиков ухали один за другим, и уже на поле горели шесть танков. Но остальные упорно ползли вперед, били без перерыва. И за танками бежали немецкие автоматчики, стреляя веером от живота.

Бой разгорался. На поле чадили уже девять танков, а из-за леса появлялись новые и новые черные коробки и ползли, стреляя на ходу.

Твердохлебов то и дело прикладывал бинокль к глазам, считал, шевеля губами.

– Орда прет… мать твою, орда… Что ж там артиллеристы молчат, туды их в качель?

И, словно услышав слова Твердохлебова, рявкнул первый залп батарей Бредунова.

Поле встало дыбом. Один танк подпрыгнул, башня отлетела далеко в сторону, танк загорелся. Прошла минута и рявкнул второй залп, за ним – третий, четвертый!

Горели и чадили танки – все поле пылало кострами.

Но уцелевшие упорно ползли вперед… все ближе и ближе к линии окопов.

– Огонь! – кричал лейтенант, и пушка подпрыгивала, отправляя снаряд. И тут же заряжающий посылал новый снаряд в казенник. Наводчик крутил рычаг, припав к прицелу.

– Огонь!

Батарея разом изрыгнула пламя.

– Снаряд! Быстрей! Прицел восемь! Огонь! Заряжай! Быстрее, вашу мать! Огонь!

И тут на батарею обрушился шквал минометного огня. Одно орудие взрывом перевернуло, покорежив щит. Те, кто не успел попрыгать в укрытия, остались лежать возле пушек.

Бредунов метался среди орудий, наклонялся то к одному, то к другому солдату, тряс за плечо молоденького лейтенанта:

– Сережа! Сережа! Ну что же ты! – и сам бросился к орудию.

Из укрытий стали вылезать оставшиеся в живых. Савелий и Леха Стира подхватили ящик со снарядами, потащили к ближайшему орудию. Выскочил солдат-артиллерист, тоже бросился к пушке.

– Ты что, падла?! Прохлаждаешься? – рявкнул на него Бредунов, отрываясь от прицела. – Заряжай!

И тут он увидел Савелия, усмехнулся:

– Что, Савелий, от страха штаны мокрые?

– У кого мокрые, а у кого и сухие, – буркнул Савелий, хотя от страха у него сводило челюсти.

Рядом взвизгнула и рванула мина, за ней еще одна, еще! Савелий и Леха распластались на земле, а Бредунов все стоял, кричал яростно:

– Огонь! Второе орудие заряжай! Третье орудие заряжай! Прицел восемь! Огонь!

Орудия подпрыгивали, как лягушки, плевались огнем и снарядами. И вновь сквозь грохот разрывов мин слышался сорванный яростный голос Бредунова:

– Первое, второе, третье орудия заряжай! Батарея, огонь!

Мины косили людей, взвизгивая истошно, плюхаясь в землю. Полыхали короткие взрывы, и осколки со свистом разлетались в стороны, и артиллеристы падали один за другим. Отец Михаил один взваливал тяжелые снарядные ящики на плечо, нес, сгибаясь в три погибели, к орудиям.

– Заряжай! Не суетись, ребятки! Огонь! Огонь!

Вокруг бушевал ад – разрывы мин, свист осколков, грохот стреляющих орудий, крики людей, стоны раненых. И страшен был сам священник, косматый, с опаленной всклокоченной бородой, с лицом, перепачканным пороховой гарью. Внезапно он остановился, стащил с себя ватник и остался в рясе с серебряным крестом на груди. И вдруг заговорил громко, речитативом:

– …Когда выйдет народ Твой на войну против врага своего путем, которым Ты пошлешь его, и будет молиться Господу, обратившись к городу, который Ты избрал, и к храму, который я построил имени Твоему…

Рядом с отцом Михаилом разорвалась мина, взвизгнули осколки, зарываясь в землю, но священник не шелохнулся, продолжал читать громогласно:

– Тогда услышь с неба молитву их и прошение их и сделай, что потребно для них… И когда обратятся к Тебе всем сердцем своим и всею душою своею в земле врагов, которые пленили их, и будут молиться Тебе, обратившись к земле своей, которую Ты дал отцам их, к городу, который Ты избрал, и к храму, который я построил имени Твоему…

Бредунов посмотрел в бинокль и увидел, что по полю бегут остатки батальона Твердохлебова. Бегут, отстреливаясь, волоча за собой станковые пулеметы и противотанковые ружья. А следом за ними движутся танки, мелькают маленькие фигурки немцев.

– Хана батальону… – пробормотал Бредунов.

Штрафники бежали изо всех сил. Многие падали, настигнутые пулями. Сгибаясь под тяжестью, Глымов нес на спине станину пулемета.

Бежал Твердохлебов… бежал Сергей Шилкин… бежал Чудилин…

Волна бегущих захлестнула позиции батарей и остановилась.

– Занимай оборону-у-у! – закричал Твердохлебов. – Бронебойщики, вперед!

– Заряжай! – тоже кричал Бредунов. – Прицел восемь! Первое орудие! Второе! Третье! Огонь! Святой отец, кончай гундеть! Снаряды тащи! А то я тебя шлепну!

Теперь танки шли на позиции двух растерзанных батарей. Штрафники залегли в неглубоких окопчиках, устанавливали пулеметы и противотанковые ружья. Расчетов осталось только три.

– Ну что, комбат, все тут поляжем? – тяжело дыша, спросил капитан Бредунов.

– Надо будет – поляжем, – просто ответил Твердохлебов.

…И вдруг произошло чудо. Передняя шеренга танков стала замедлять ход и остановилась. И немецкие автоматчики начали останавливаться. И прекратилась стрельба.

Белый в серых яблоках конь галопом летел по полю, и длинный хвост развевался, словно бунчук.

И штрафники прекратили стрелять, подняли головы, изумленно смотрели на лошадь, несущуюся по полю между немцами и русскими.

– Гля-ка… красавец какой… откуда взялся-то?

– Не стреляйте, братцы, животину погубите!

– Ты смотри, какое чудо, а? Эх, лошадка, лошадка, куда ж тебя занесло?

И немцы, мокрые от пота, черные от пороховой гари и дыма, тяжело дыша, смотрели на белого в яблоках коня, и слабые улыбки трогали их лица:

– Откуда он взялся в этом аду?

– Черт возьми, какой красавец! Не стреляйте, не стреляйте! Дайте ему проскочить!

– Русские подстрелят!

– Слышите, русские тоже молчат! Вы посмотрите, какой красавец!

А конь, услышав тишину, вдруг остановился как вкопанный, поднял вверх тонкую, словно выточенную из слоновой кости, голову и громко протяжно заржал. И в тишине это ржание слышали и русские, и немцы. Клочья черного дыма плыли над конем, и мягкие чуткие ноздри его вздрагивали, острые уши то прижимались к голове, то вставали торчком, и в огромных, отливающих живой нефтью глазах плескалась тревога.