Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

– Там лучшие сыны народа жизней своих не жалеют! А вы!.. Чтобы кровью искупить свою вину! Я сам поведу эскадрон в атаку! По коня-а-ам!

Максим Родянский хмурился во сне, скрипел зубами…

Вдруг всплыло в памяти спящего, как допрашивал его следователь на Лубянке, как кричал, стуча кулаком по столу:

– Правду говорить, троцкистский выкормыш! Как ты революцию предал! Группу диверсионную сколачивал! Товарища Сталина хотел убить! Будешь говорить?! Или тебя так отделают – мама родная не узнает!

Слепящий свет громадной лампы бил в глаза, и Родянский не видел лица следователя, и потому встал со стула и пошел на следователя, плюясь словами:

– Гнида! Сволочь! Я Перекоп в лоб штурмовал! Три ранения! Контузия! В тифу валялся! И ты мне, ублюдок, говоришь – я революцию предал!

– Спокойно, гражданин Родянский, сохраняйте спокойствие, держите себя в рамочках. – Следователь нажал кнопку под столешницей, и в комнату ввалились два здоровяка с засученными рукавами гимнастерок, в тяжелых кирзовых сапогах. Первый мощным ударом кулака свалил Родянского на пол, и вдвоем они принялись месить его сапогами.

– Эй-эй, костоломы, до смерти не забейте! – забеспокоился следователь. – Он мне еще нужен…

А кому-то снилась громадная толпа зэков, сгрудившаяся на строительной площадке с лопатами, кайлами и тачками в руках. Далеко за их спинами маячили корпуса огромного комбината. И не сразу можно было заметить, что толпа окружена редкой цепью красноармейцев с винтовками.

А на возвышении стояли трое начальников в полувоенных френчах, затянутых широкими ремнями, и один, стройный и плечистый, с пышной гривой темных волос, почти выкрикивал каждое слово, чтобы в толпе его слышали все.

– Внимание, заключенные! Ваш путь к исправлению начинается здесь! На этой великой стройке социализма! На Магнитке! Вы должны быть счастливы, что ваш труд вливается в труд всей Республики Советов!

Громадная толпа молчала…

Твердохлебов смотрел на вздрагивающий огонек коптилки, прислушивался к далеким снарядным разрывам, и почему-то вспомнилось ему, как шел он в колонне демонстрантов по Красной площади, держа на руках маленького сына, и смотрел на мавзолей, где стояли Сталин, и Ворошилов, и Берия, и Буденный, и Каганович. А вся Красная площадь колыхалась от народа, сверкала букетами цветов и знаменами, ликовала восторженно. И Сталин с улыбкой смотрел на народ и махал ему рукой.

– Ур-р-а-а-а! – исступленно орал Твердохлебов и подбросил вверх сына.

И вся площадь, казавшаяся необъятной, дружно ревела:

– Ур-р-ра-а!!

Едва рассвело, а у блиндажа уже топталась очередь штрафников. Перед входом стояли две большие фляги со спиртом, рядом с ними возвышались Твердохлебов, Родянский, Баукин, Глымов. Двое солдат принимали из рук штрафников пустые алюминиевые кружки, наливали, приподняв флягу, спирт и передавали Баукину. Тот подносил кружку к носу, нюхал, слегка морщился, говорил:

– Чистейший ректификат… Пей, боец, – и протягивал кружку штрафнику.

Пока тот пил медленными глотками, уже наполняли кружку следующему. Ее принимал Максим Родянский, передавал со словами:

– Взбодрись.

Наполнили уже третью кружку и отдали ее Федору Баукину, и тот протянул ее бойцу:

– Чтоб в атаку с песней!

Очередь топталась, нервничала, задние тянули шеи, чтобы увидеть, как пьют.

– Ну, че так медленно-то? До вечера маяться будем?

– Ох и пьет, ох и пьет, быдто мед глотает…

– По скольку наливают-то?

– До краев…

– Тут, поди, пол-литра влезет… – Штрафник разглядывал кружку. – Точно пол-литра влезет…

– Раз пошли на дело я и Рабинович, – тихо запел другой штрафник, – Рабинович выпить захотел. Почему не выпить бедному еврею, если у еврея нету дел…

А кружка неспешно выпивалась до дна, раздавались лошадиное фырканье, вздохи и выдохи, удовлетворенные голоса:

– Хорош ректификат… хор-ро-ош…

– Ох, покатилась душа в рай, а ноги в милицию!

– Ох, славяне, быдто Христос по душе босиком прошел… ох и благодать…

– Ты, паря, выпил и отходи, не топчись тут, по второй не нальют.

– Ты до краев лей, до краев, как всем! Я что тебе, рыжий?

– Кому первая чарка, а кому первая палка!

– Досыта не наедаемся, зато допьяна напиваемся!

– Зачал Мирошка пить понемножку!

– Вечно весел, вечно пьян ее величества улан!

– Умница в артиллерии, щеголь в кавалерии, отчаянный во флоте и пьяница в пехоте!

– Пить да жрать есть кому – воевать некому!

– Эк, сказанул! Да я теперича фрица голыми руками задушу! Кадыки зубами рвать буду!

Первую флягу опорожнили, открыли вторую. Очередь значительно уменьшилась, но оставшиеся волновались – хватит ли спирта? Стоял галдеж, после шуток толпа взрывалась смехом.

Те, кто уже выпил, расходились, закусывая горбушкой хлеба, луковицей, соленым огурцом, яблоком, и глаза у штрафников веселели, светились хмельным блеском бесшабашно и отчаянно.

Твердохлебов посмотрел на часы, проговорил:

– Через пять минут артподготовка начнется.

Медленно наступало утро. Таял седой предрассветный туман над полем. Твердохлебов не отрываясь смотрел на быстро бегущую секундную стрелку.

В окопах было тесно – штрафники прижимались к стенам, тянули шеи, стараясь разглядеть на горизонте немецкую линию обороны. Смотрели на поле и ротные командиры, прикидывали что-то, косились на штрафников, теснившихся рядом. А над окопами высилась фигура Твердохлебова – он глаз не сводил с секундной стрелки, шевелил губами, словно считал.

И вот словно шелест послышался далеко за спинами штрафников, заполнил небо, и следом за ним катился гул, и вдруг, задрав головы, все увидели ряды хвостатых комет, скользивших в мутном рассветном небе. И сразу же впереди рвануло так, что, казалось, испуганно присела земля. И стена черных взрывов выросла на горизонте, там, где была немецкая линия обороны. И тут же новый шелест и грохот – снова ряды комет с хвостами из белого пламени промелькнули над головами штрафников, и вновь взметнулась стена взрывов – ухнуло так, что у многих в ушах заложило.

– Во дают «катюши»! Немец костей не соберет!

– Ну, крошат, мать их за ногу! От души дают, от души!

Следом, заглушая шелест «катюш», гулко громыхнули артиллерийские батареи, и все смешалось – грохот стоял невообразимый. Штрафники приседали на дно окопов, зажимали уши руками. И только Твердохлебов монументом стоял на бруствере, смотрел вдаль, через поле, которое предстояло ему пересечь со своими штрафными солдатами…

Канонаде, казалось, не будет конца. Твердохлебов спрыгнул в окоп, стал пробираться по ходу сообщения, натыкаясь на сидящих на корточках штрафников, оглохших и притихших. Твердохлебов хлопал их по плечам, говорил отрывисто:

– Вам для чего каски выдали? На головы надеть немедленно! И не трусь! Разом пойдем – одолеем. Там, поди, и фрицев живых не осталось – слышь, как долбают! Там небось сплошное крошево! Артиллерия – бог войны!

…А в тылу штрафников выдвигался на свои позиции заградотряд. Солдаты НКВД катили вперед станковые пулеметы, несли ящики с пулеметными лентами. Быстро рыли неглубокие окопчики, через десять – пятнадцать метров устанавливали пулеметы, заправляли ленты в пулеметные затворы, залегали цепью, устраивались поудобнее. Два капитана указывали, кому и где занимать позицию. Форма на особистах была почти новенькая, ладно пригнанная, и лица сытые, уверенные.

И если посмотреть сверху, то было отчетливо видно, как заградотряд подковой охватил позиции штрафников.

Артподготовка кончилась так же внезапно, как и началась. С тихим шорохом осыпалась со стен окопов земля. Твердохлебов отряхнулся, одним прыжком перемахнул бруствер, встал во весь рост, крикнул протяжно:

– Сыны отечества! Вперед! За родину! – и быстро пошел от окопов, все ускоряя шаг.

Вторым выбрался из окопов Максим Родянский, закричал:

– За родину-у-у! Пошли, братцы, пошли! Забыли, как в Гражданскую в атаки ходили?!

Третьим тяжело поднялся Антип Глымов, обернулся, оскалив стальные зубы:

– Кто в окопе сидеть будет, пеняй на себя! – Он выдернул пистолет из кобуры. – Давай за мной! Через не могу! Давай, фраера дешевые! Порвем фрицу глотку!

И вот из окопа вылез один… второй… третий… и через секунду уже десятки, сотни выбирались из окопов… бежали – сперва неуверенно, трусцой, потом все быстрее и быстрее.

– Ур-р-ра-а! – загремело, покатилось по полю.

В ответ застучал пулемет, следом другой – и упал первый штрафник, за ним второй, третий… Падали плашмя, раскинув руки, словно спотыкались о невидимую, натянутую над землей проволоку.

На упавших сначала оглядывались, даже бег чуть замедляли, но их становилось так много, что оглядываться перестали. Глымов бежал грузно, кровь стучала в висках. Впереди, метрах в десяти, маячила широкая спина Твердохлебова. Время от времени ее загораживали спины других штрафников. Глымов поднял пистолет и навел на спину Твердохлебова. Так и бежал, держа комбата на мушке. Потом медленно опустил руку.

Пулеметы захлебывались огнем, пули с глухим чмоканьем зарывались в землю, с визгом ударяли в камни и бесшумно впивались в тела людей. Взметнулся внезапно фонтан земли, вырос метра на два, отбросил солдата назад. Через секунду рвануло слева, потом справа.

– Мины! – истошно завопил кто-то. – Тут заминировано!

Ударил еще один взрыв, поднялся еще один фонтан, за ним – сразу три. Взрывы ухали беспрестанно в самых разных местах поля, подбрасывали людей в воздух, словно, большие тряпичные куклы.

Штрафники залегли. Захлебывались огнем пулеметы, пули свистели над головами, и трудно было понять, где лежат живые, а где мертвые.

– Мины кругом… мины… тут все заминировано… на верную смерть посылали… – понеслись по полю голоса штрафников.

Несколько человек поползли назад к окопам.

– Куда?! – рявкнул Баукин. – Пристрелю гадов!

– Ранен я! – злобно огрызнулся один. – Поглядеть хочешь? На, гляди! – Штрафник рванул гимнастерку – на груди открылась сочившаяся кровью рана.

– И я ранен! – крикнул другой. – Полный сапог кровищи!

– И меня ранило! – со стоном закричал еще кто-то. – В живот, братцы… Помогите!

Твердохлебов лежал, оглядываясь по сторонам, жадно глотал ртом воздух, и пот частыми крупными каплями стекал по впалым небритым щекам. Впереди еще стучали немецкие пулеметы, но все реже и реже, и тогда в паузах отовсюду слышались стоны раненых. И яркое горячее солнце стояло над синей полосой леса.

К Твердохлебову подполз Баукин, проговорил, шумно дыша:

– Не поднимем! Боюсь, как бы обратно не побежали…

– Не-е… – просипел Твердохлебов. – Обратно нельзя. Вперед надо.

– Я говорю, не поднимем мы их.

– А я тебе говорю – вперед надо! – яростно прохрипел Твердохлебов.

Пулеметы замолчали. Теперь слышны были только стоны раненых. И вдруг Твердохлебов услышал голос Антипа Глымова:

– Хорь! Цыпа! Вы, сучата, долго лежать собрались? А ну, подъем! Дальше мин нету! Давай, давай, молодчики, подымайся! Зря, што ль, спирт казенный хлебали! – Глымов встал, взмахнул пистолетом. – Стира! Ко мне, картежная твоя душонка! Пристрелю как собаку! – И Глымов навел на картежника пистолет.

Леха, умирая от страха, поднялся, неуверенными шажками пошел вперед. Пулеметы молчали. За Стирой поднялись Хорь и Цыпа, потом еще пяток… еще десяток…

Пулеметы молчали.

И тогда вскочил Твердохлебов, и почти одновременно Баукин, и метрах в пятнадцати от них – Максим Родянский.

– Паршивых полсотни метров осталось, ребята! Вперед! За Родину! – закричал Родянский.

– Дави фашистского бродягу-у! Дави-и-и, мужики-и!! – кричал Твердохлебов и бежал вперед.

Штрафники ринулись в атаку. Лавиной катились они на позиции немцев, и уже ничто не могло их остановить. Рвались мины, грохотали пулеметы, и пули косили людей – поле, затянутое дымом от минных разрывов, было усеяно телами мертвых. А живые бешеным потоком хлынули в немецкие окопы.

С полсотни штрафников, самые задние, в атаку не поднялись, остались лежать, а потом, не сговариваясь, повернули и поползли назад. Пули свистели над их головами, заставляя вжиматься в землю, но они ползли все дальше и дальше от губительного огня. Потом вскочили и изо всех сил побежали к своим окопам, а потом еще дальше, в глубину нашей обороны, в редкий лесок, казавшийся спасительным убежищем.

Солдаты заградотряда, лежавшие за пулеметами в небольших окопчиках, увидели фигуры людей, мелькавшие в перелеске.

– Объявились… дезертиры… – Капитан посмотрел в бинокль, скомандовал: – Как из леска появятся – огонь!

И они появились – обессилевшие от бега, раненые, многие без винтовок.

Несколько пулеметов застрочили разом, защелкали ружейные выстрелы.

– Свои! Свои! – кричали штрафники, размахивая руками. – Не стреляйте!

– Я ранен! – кричали другие. – Вот, посмотрите! Ранен я! Помощь нужна!

– Ранены! Не стреляйте! Свои! – слышались истошные вопли, заглушаемые грохотом пулеметов и винтовочными выстрелами.

Через несколько минут все было кончено – полсотни штрафников лежали на поляне перед заградотрядом.

Схватка в окопах была яростной и недолгой. Дрались штыками и ножами, били прикладами винтовок и автоматов, стреляли в упор или, сцепившись, падали на дно окопа, душили друг друга голыми руками. Хрип, мат, стоны и крики, взрывы гранат и короткие выстрелы…

Хорь вертелся волчком, стреляя из пистолета почти в упор. Упал один немец, второй, третий. Патроны в обойме кончились – боек сухо щелкнул два раза. Хорь метнулся к лежавшему немцу, выдрал из окостеневшей руки «вальтер», передернул затвор и тут же выстрелил в черную фигуру, выросшую перед ним…

Глымов укрылся в пулеметном гнезде и оттуда стрелял раз за разом.

Родянский дрался автоматом, как дубиной. Оглушил одного, другого, а в следующую секунду его ударили сзади по голове, видно, тоже прикладом, и он упал плашмя, лежал не двигаясь.

Баукин пристроился на бруствере и сверху палил по немцам, засевшим в укрытии.

Рослый штрафник рванул дверь блиндажа и с ходу швырнул туда две гранаты. Рванули взрывы, облако дыма ударило в лицо, и невидимая пуля чмокнула штрафника в спину, и он тяжело осел на землю перед распахнутой дверью, головой внутрь блиндажа.

А вслед за этим наступила тишина. Твердохлебов сполз по стене окопа, тяжело вздохнул, ладонью утер пот с лица и увидел, что ладонь в крови. Едва волоча ноги, подошел Баукин, сел рядом, отпихнув убитого немца, проговорил:

– Щас они в атаку пойдут – будут отвоевывать.

– Много народу полегло? – спросил Твердохлебов, разглядывая руку, перепачканную кровью.

– Да, кажись, половину батальона положили, ежли не боле. А еще не вечер… Надо пулеметы поворачивать. Пойду погляжу, что там с патронами. – Баукин тяжело поднялся, потащился по ходу сообщения, обшитому еловыми досками, переступая через трупы немцев и штрафников.

Подошел Глымов, тоже сел рядом. Руки и одежда в грязи, и рукав телогрейки оторван. Пальцы у Глымова дрожали, махра просыпалась на землю.

– Старый я для таких физкультурных занятий, – сказал он. – Ежли немец не пристукнет, так сам от сердечного приступа загнусь.

– Вот немца отобьем, тогда загибайся на здоровье, – не согласился Твердохлебов.

– А до того времени, стало быть, нельзя? – усмехнулся Глымоз.

– Нельзя. Ложись вон к пулемету – бегать не надо, знай себе стреляй. – Твердохлебов попробовал встать.

– У тебя рожа вся в крови, точно у вурдалака, – сказал Глымов. – Дай-ка гляну.

Твердохлебов наклонился, и Глымов ощупал его лицо, сдвинул фуражку, тоже пощупал:

– Лихо тебя осколком шваркнуло – повезло, только шкурку содрало. Перевязать надо.

– Да нечем, мать ее, – выругался Твердохлебов и пошел, говоря на ходу: – Оружие к бою приготовить! Они сейчас в атаку пойдут – поближе подпустить, и гранатами. Очень фашист этого не любит…

Так и шел, медленно, с трудом, все повторяя:

– Оружие к бою приготовить, мужики. Немец в атаку пойдет – поближе его подпустить – и гранатами. Очень они этого не любят…

Леха Стира «потрошил» убитых – его пальцы быстро и ловко обшаривали карманы брюк и мундиров, извлекая оттуда всякую всячину: зажигалки, перочинные ножики, пачки сигарет, портсигары, куски шоколада, завернутые в фольгу, пачки фотографий, письма в конвертах, губные гармошки. Попадались очень даже шикарные, Леха разглядывал их с восхищением. Все это он бросал в небольшой дерюжный мешок, который неизвестно где и как раздобыл. И уже были на нем надеты серые немецкие солдатские штаны, заправленные в немецкие сапоги с широкими голенищами, и офицерская куртка с серебряными погонами.

– Хорошо прибарахлился, Леха!

– И вам советую. Отвалите, граждане, не надо действовать на нервы, – занятый «работой», отвечал Леха Стира. – Трофей – дело святое!

За Лехой и еще несколько штрафников принялись «потрошить» мертвых немцев: стаскивали сапоги, снимали мундиры, даже нижнее теплое белье сдирали с трупов. Политические брезгливо морщились, глядя на них.

– Хуже шакалов…

– Ну, зачем так? Люди голодные и раздетые – обстоятельства понимать надо, а не быть ханжой…

– Да противно это, неужели непонятно?

– Еще противнее, дорогой мой, когда брюхо от голоду подводит.

В немецком блиндаже штрафники нашли шнапс, глотали прямо из граненых бутылок. Один пил, другой нетерпеливо тянул бутылку.

– Ну, хватит, хватит, обопьешься…

– Слабоват шнапсик. Вроде бражки недоспевшей.

– А вино и вовсе как газировка. – Штрафник отшвырнул бутылку с длинным узким горлом, сплюнул. – Чую, пронесет с него…

– А ты шнапсиком запей – в самый раз будет.

– Гляди, одеколон! Они че, тоже его пьют?

– На себя льют, для гигиены.

– Ну а мы в себя не побрезгуем. – Штрафник открутил колпачок и, задрав голову, стал вытряхивать в широко открытый рот содержимое флакона.

Раненых было много, в бою их наспех перевязывали грязным тряпьем, обрывками нижних рубах. А в блиндаже обнаружили целую аптечку, и уже один штрафник бинтовал голову другому, бормотал:

– Видал, какие у них индивидуальные пакеты – заглядение. И бинтик, и йодик, и таблетки разные… терпи, терпи, щас закончу…

– Нет, а как мы их уработали, а? Я одному прямо пальцем глаз выдавил, ей-бо! Он орет, а давлю и давлю и – ка-ак брызнет!

Оголодавшие люди торопливо ели мясные консервы, мясо выковыривали ножами, штыками, а то и вытаскивали грязными пальцами, а кто позапасливей – складывали банки за пазуху, распихивали по карманам буханки хлеба, пачки галет.

– Во живут, сволочи, в тепле, при мясе и хлебушке! И шнапсом запивают – так-то чего не воевать, так-то воевать за милую душу…

В блиндаж ввалились еще несколько человек:

– Гляди, водку пьют, во шустрые какие!

– Хоть глоточек-то оставьте, аники-воины!

– Слышь, а гармонист наш живой или убили?

– А тебе на что?

– А щас спел бы! – штрафник улыбался, глаза пьяно блестели. – От души спел бы!

В штабе дивизии Лыков нетерпеливо спрашивал радиста:

– Что там штрафники? Молчат?

– Молчат, товарищ генерал.

– Вызывайте! – Лыков закурил папиросу, глядя на карту, испещренную красными стрелками.

– Лебедь! Лебедь! – монотонно повторял радист.

В блиндаж вошли начштаба полковник Телятников и майор НКВД Харченко.

– Через семь минут пойдут батальоны Белянова, – сказал Телятников.

– Твердохлебов молчит что-то, – ответил генерал Лыков.

– Заградотряд только что расстрелял группу штрафников, – сказал майор Харченко. – В тыл бежали, сволочи.

– И много? – спросил генерал.

– Больше полсотни подлецов, – ответил Харченко.

– И всех расстреляли?

– Всех.

– Может, это раненые были? – спросил Лыков.

– Были там и раненые, ну и что? – почти с вызовом ответил майор НКВД. – Есть приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина – ни шагу назад. А с них спрос втройне! Они уже раз на присягу наплевали! А многие так вообще – враги народа! Или закоренелые уголовники, или с пятьдесят восьмой статьей в обнимку! Так что, с таким народом церемонии разводить прикажете? – Майор перевел дыхание, добавил спокойнее: – Я знаю, товарищ генерал, вы считаете мои действия неоправданно жестокими.

– Считаю, – быстро вставил генерал.

– Я действую в полном соответствии с приказом наркома НКВД товарища Берии.

Стало тихо, и в этой тишине особенно громко прозвучал радостный голос радиста:

– Товарищ генерал! Лебедь на проводе!

Лыков стремительно прошел в угол блиндажа, схватил трубку:

– Лебедь, ты?

– Я. Поставленная задача выполнена. Мы на их позициях. Две атаки отбили. Большие потери… очень большие…

– Держаться до последнего! – отчеканил генерал Лыков. – Ты слышишь меня? До последнего!

Частая пулеметная стрельба докатилась до блиндажа, потом далекие разрывы гранат.

– Беляновцы пошли, – сказал начштаба Иван Иваныч Телятников.

Лыков бросая трубку, подошел к столу, взглянул на карту, проговорил:

– За беляновцами пойдут танки… Можно сказать, штрафники свое дело сделали.

Бой кипел теперь справа, в полукилометре от позиций, которые занимали штрафники.

Штрафники прислушивались к бою, переговаривались и таскали трупы немцев и своих, складывая их за окопами в две большие кучи. И получалось, что немецкая куча во много раз меньше, чем наша. Тела складывали уже по четвертому ряду, а мертвых все продолжали подносить.

– Сколько наших-то, считаете?

– Со счета сбились. Кажись, за вторую сотню перевалило.

– А на минах сколько подорвались?

– Еще сотни полторы – две…

– А фашистов?

– Да вот девяносто второго принесли.

– Во как воюем, мать ее за ногу! – выругался похоронщик.

– Так и воюем, – спокойно отвечал ему напарник. – Тут братскую могилу копать – пупок развяжется…

– Закопаем, куды торопиться-то?

С десяток штрафников курили самокрутки, пыхали дымом и задумчиво смотрели на штабеля тел, опершись на лопаты. Рядом лежали самодельные носилки – две тонкие березки и кусок брезента или плащ-палатка между ними. Многие убитые немцы были раздеты догола.

– Слышь, фрицев тоже, что ли, закапывать будем? – вдруг спросил один.

– На хрен они сдались – корячиться яму копать, – зло ответил другой. – На свежем воздухе полежат, не прокиснут.

– Не по-людски как-то… – вздохнул первый.

– Только вот эту пургу гнать нам не надо, понял? – разъярился второй. – Откуда ты взялся, такой сердобольный? С того света?

– Дурной ты, Гриша, – вздохнул первый. – Дурной и не лечишься.

– Да ты давно больной на всю голову!

– Будет вам, петухи, – осадил их третий. – Нашли из-за чего собачиться.

– А чего он лезет, чего лезет? Эти суки меня только что убивали, а я их хоронить должен!? Да провались она пропадом, эта работа! – Штрафник ногой отшвырнул от себя носилки и пошел к позициям, продолжая ругаться…

Подошел Твердохлебов, окинул взглядом мрачную картину, спросил похоронщиков:

– Наших много?

– Почти три сотни. Да еще вон сколько лежит… тут на сутки делов хватит.

– Нд-а-а… – Твердохлебов вздохнул. – Сколько их по нашей земле теперь лежит…

– А сколько еще лежать будет, комбат! – отозвался похоронщик.

Отдохнуть дали недолго – поутру батальон погнали на запад. Растянувшаяся колонна штрафников месила грязь по широкой дороге, изрезанной глубокими колеями. Многие шли босиком, перебросив через плечо связанные бечевой сапоги или ботинки. Перевязанные тряпками и бинтами, шли и шли, мерили километры, вытаскивая ноги из топкой дорожной грязи. Тащили на спинах станины пулеметов, пулеметные стволы с казенниками.

Бесконечны солдатские дороги. Тянутся через леса и поля, через сожженные деревни…

– Ох, жрать хотца – сил нету, – вздыхает штрафник, вертя головой; пот заливает глаза, солдат едва успевает вытирать струйки грязным рукавом гимнастерки.

– Слышь, земляк, как думаешь, привал будет али нет? Может, еду какую подвезут.

– Подвезут… после дождичка в четверг…

– Цельный день идем – нельзя же так?

– А вчера ты лежал, что ли?

– И вчера шли… и позавчера… Считай, пятые сутки, а пожрать только раз подвезли.

– Ты о родине думай, паря, про еду забудешь, – ехидно советует чей-то голос.

– Лучше про баб…

– Кому что больше нравится.

– Мне больше рожа прокурора нравится. Который пятнадцать лет для меня требовал! – весело сообщил еще один голос, – Как вспомню – так в жар бросает!

– Да ты и щас мокрый как мышь!

– Сюда слушай, земляки! Иду раз по кладбищу и вижу на одной могиле на камне надпись: «Сара! А ты не верила, что я серьезно болен!» – И рассказчик первым зашелся от смеха, и следом за ним захохотали шагавшие поблизости.

– А вот еще такой, – заторопился другой штрафник. – Ну, богатый еврей Айзерман женился на молоденькой. Пришел к врачу: доктор, сделайте мне так, чтобы мое супружество было не только формальным. Доктор осмотрел его и говорит: «Увы, дорогой, уже ничего не поможет». – «А пчелиное молочко?» – спрашивает Айзерман. А врач ему: «Господин Айзерман, могу прописать вам пчелиное молочко! Могу даже сделать так, что вы жужжать начнете. Но жалить – это уж извините!»

И вновь взрыв хохота. Штрафники качали головами, жмурились: дескать, ну и завернул!

– Слышь, а вот это… – торопится еще один. – Раздается телефонный звонок. Позовите, пожалуйста, Рабиновича. Его нет. Он на работе? Нет. В командировке? Нет. В отпуске? Нет. Я вас правильно понял? Да.

Хохот уже просто оглушительный, очередному рассказчику приходится пересказывать.

– Встретились в тридцать седьмом Буденный и Ворошилов. Семен, говорит Ворошилов, берут всех подряд. Что будет? Почему нас не берут? А Ворошилов ему: нас это не касается. Берут только умных.

Опять грохочет смех, потом кто-то с ехидцей спрашивает:

– Тебе не за этот анекдот червонец впаяли?

– Нет, за другой, – бодро ответил штрафник, и снова загремел смех.

Проходили через сожженную деревню. Вместо домов – кучи обгорелых досок и бревен, лишь торчат закопченные трубы из обугленных, развалившихся печей. Вокруг одной печки кружком сидели кошки. Завидев людей, бросились врассыпную.

– Да-а… – подавленно протянул кто-то. – Будто Мамай прошел…

– Что хотят, то и творят, паскуды… глаза б не глядели…

Кто посообразительней – кинулись к пепелищу, палками ворошили золу, остатки сгоревшего барахла.

– Че они там выкапывают?

– Да картошку. Испеклась на пожаре… находят…

К вечеру следующего дня пронесся долгий крик:

– Батальо-о-он! Сто-о-ой!!

Колонна стала медленно сбиваться в толпу. Передние стояли, задние подходили, напирали.

– Окапываться здесь будем! Окопы – полный профиль! Блиндажи строить будем! – кричал Твердохлебов, проходя сквозь столпившихся штрафников. – Рядом деревня сгоревшая – там досками можно разжиться и другими полезными вещами… Не ленись, братцы! Для себя делаем! Мы тут месяца на два засядем, а может, и больше!

А за батальоном штрафников на расстоянии нескольких километров ехала рота особистов. В «виллисе» с открытым верхом, рядом с водителем, могучим старшиной, увешанным медалями, сидел начальник особого отдела дивизии майор Остап Иванович Харченко.