Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава седьмая

Балясин нашел свой дом, остановился перед вытоптанным палисадником, окинул дом взглядом – зияющие провалы окон, провалившаяся крыша. Он медленно пошел по тропинке, перешагнул через проломленные ступеньки крыльца и вступил сразу в сени, потому что двери не было. Из полутемных сеней вошел в горницу. Везде разгром и запустение. Видно было, что люди давно уже здесь не живут.

Балясин вошел в комнатку поменьше, где стояла короткая, но широкая детская кровать, огляделся. К стене были прикноплены листочки с детскими рисунками. Листочки загнулись от времени. Балясин осторожно отодрал их от стены. Танк с красной звездой на башне едет по зеленому полю, в небе летит самолет с красными звездами на крыльях, и ярко светит солнце. И написано неумелой рукой печатными буквами: «КРАСНАЯ АРМИЯ ВСЕХ СИЛЬНЕЙ». Еще рисунок – два грузовика, в кузовах сидят солдаты в зеленых касках… и еще – зеленое поле, большой дядя ведет, держа за руки, двоих то ли мальчиков, то ли девочек, и опять ярко светит рыжее лучистое солнце. Балясин бережно сложил листки, спрятал в карман гимнастерки.

Потом он опять ходил по дому, оглядывал стены, пол, пустой платяной шкаф. В дверце остались осколки разбитого зеркала. Внутри Балясин увидел стоптанные женские туфли-лодочки, которые были модны перед самой войной. Балясин поднял их, понюхал, подержал и положил обратно в шкаф.

Потом он вышел во двор, спустился в погреб, с трудом открыв разбухшую тяжелую дверь. Пошарил в полумраке по земляным полкам в поисках продуктов. Что-то звякнуло. Балясин вынес на свет, к двери – это оказалась большая бутыль самогона. Потом он нашел банку с солеными огурцами…

Когда Глымов и Леха Стира вошли в дом, Балясин сидел за столом и курил самокрутку. Перед ним стояла бутыль самогона, стакан, полкраюхи серого хлеба и миска с огурцами.

– Ты гляди, какая у него скатерть-самобранка, – восхищенно протянул Стира. – Пьет тайком от товарищей!

Балясин глянул на них равнодушным взглядом и ничего не сказал. Глымов и Стира сели за стол, и Стира, не дожидаясь приглашения, схватился за бутыль.

– Еще стаканы есть?

– Нету…

– Тогда по очереди будем. – Леха налил полный стакан, протянул Глымову. – Давай, Петрович.

Глымов взял стакан, но пить сразу не стал, взглянул на Балясина, спросил:

– Что, никого не нашел?

Балясин молча покачал головой, продолжая курить. Глымов выпил, отломил кусок от краюхи, понюхал, начал жевать. Леха подхватил стакан, снова наполнил его и выпил сам, выдохнул, занюхал хлебом и сообщил:

– А мы с Петровичем троих гансиков кокнули. А ребята в плен человек пятьдесят набрали. И куда их теперь девать? Ждать, покудова смерши придут и заберут? Да на хрена козе баян! Они их все равно постреляют. Только на допросах еще и кости переломают. Пострелять их, сук поганых, на месте – и с глаз долой, правильно говорю?

И опять Балясин не отреагировал, продолжал курить.

– Может, в лес подались? – осторожно спросил Глымов. – Говорят, тут почти все жители в лес побежали, как только бои начались…

– Может… – глухо ответил Балясин, налил в стакан и выпил. Погасив окурок в консервной банке, достал кисет, бумагу и принялся сворачивать новую цигарку.

– Ну что, еще по одной – и пора? – потирая руки, сказал Леха Стира. – А то небось комбат давно сбор протрубил…

– Давай… – равнодушно кивнул Балясин, прикуривая новую самокрутку.

Стира протянул стакан Балясину:

– Давай, Юрок, залей горе.

Балясин взял стакан, подержал и вдруг отдал Глымову:

– На, пей… не могу чего-то…

– Как это не могу? Как это не могу? – изумленно захлопал глазами Стира. – Тут через «не могу» надо. Ты че, Юрок, водка – первое душевное лечение. Я без водки давно бы…

– Замолкни, балаболка, – обрезал его Глымов и выпил. Заедая самогон остатками хлеба, сказал: – Не буду попусту обнадеживать, а все ж… мертвыми ты их не видел, стало быть, и хоронить не надо. Без надежды человек, Юра…

– Что бутыль без водки, – закончил Леха Стира и заржал.

Глымов посмотрел на него, как на полоумного, вздохнул. Потом встал:

– Трогаемся. Пора.

Растянувшись в цепочку, Глымов, Балясин, Леха Стира и еще пятеро бойцов шли по улице городка. Стира лузгал семечки, которыми неизвестно где разжился, и крутил головой по сторонам, бормоча:

– А зажиточный был небось городок… и в картишки небось поигрывали… Петрович, ну, ты погляди, все сады повырубали, суки, а? Сады-то чем им помешали?

– Ну какой же ты балабон, Леха, – поморщился Глымов. – Как ты блатным стал с таким языком длинным, в толк не возьму?

– Ладно, длинным… – обиделся Стира. – Че я, со следователем трекаю, что ли? Могу вообще молчать, если тебе так уж неприятно мой голос слышать.

Из проулка вышла женщина и, увидев солдат, заторопилась к ним.

– Там… там двое в доме, – размахивая черным платком, взволнованно заговорила она, – раненые.

– В котором? – Балясин весь подобрался, крепче ухватил автомат.

– А вон, с проваленной крышей. Только они русские…

– Русские? – удивился Глымов.

– Русские, а форма немецкая… Их тут много было. Власовцами назывались. – Женщина спешила выложить все, что знала. – Они с немцами ушли. А вот этих двоих я утром услышала… один стонал все время. Я в окошко-то и заглянула. Они у печки на шинелях лежат…

– При оружии? – спросил Глымов.

– При оружии. – Женщина перекрестилась.

– Пошли, – скомандовал Балясин, и они осторожно направились к дому. – А вы, – обернулся Балясин к остальным пятерым солдатам, – стойте здесь, не рыпайтесь!

– Живьем брать будем? – спросил Глымов.

– На хер они сдались – живьем! – горячо возразил Леха Стира. – Гранатами закидаем и – порядок. Власовцы все равно живьем не сдаются…

Балясин тем временем подошел к дому со стороны обгоревших провалов окон, сделал знак Глымову и Стире, чтобы те шли к крыльцу. Подождав, когда они бесшумно поднялись по ступенькам, Балясин выпрямился, вскочил на завалинку и сунул в окно ствол автомата:

– Хенде хох, сучьи лапы!

В комнате у печи действительно лежали двое мужчин в немецкой офицерской форме, только погоны у них были русские, серебряные, с одним просветом и черными пластмассовыми кубиками. У одного четыре кубика, что означало звание капитана царской армии, у другого три – поручик.

– Сдаемся, сдаемся… – ответил тот, что с четырьмя кубиками на погоне. Он лежал на полу, опершись на локоть.

– Глымов, бери их! – крикнул Балясин.

Глымов и Леха Стира ввалились в комнату, наставив автоматы на власовцев.

– Подъем, ребята, – сказал Глымов.

– Не могу… – поморщился капитан, – нога… А поручик помер.

– Когда помер?

– Да час назад…

– Оружие кидай сюда, – скомандовал Глымов. – Пистолеты, автоматы, ножи.

Капитан подтолкнул автоматы к ногам Глымова, потом бросил пистолеты и два штык-ножа.

– Гранаты есть? Давай сюда.

– Нету гранат, – криво усмехнулся капитан. – Израсходовали…

Глымов подошел к власовцам, присел на корточки и приложил ухо к груди лежащего на спине поручика. Послушал, разогнулся.

– Сам не пойдешь? – спросил он капитана.

– Я ж говорю – нога…

– Давай подмогну. – Глымов взял капитана за руку, помог встать, потом закинул его руку себе на плечо, и вдвоем они заковыляли к дверям. – Леха, оружие забери…

Трехэтажное здание горсовета сильно обгорело, крыша провалилась, уцелела лишь одна стропилина, и кто-то повесил на нее обрывок красной материи. Перед горсоветом горели костры, в чугунных чанах, котелках и кастрюлях что-то варилось, вокруг толпились штрафники и гражданские, стоял галдеж, играла гармоника и несколько голосов визгливо пели частушки.

Мальчики-соколики, где же ваши колики?

Девочки-беляночки, где же ваши ямочки?! —

надрывался гармонист, и толпа солдат и гражданских вокруг хохотала.

На горе стоит осина, под горою – липа.

Тятя с мамой на полатях делают Филиппа!

Пленные немцы сидели на первом этаже в одной из комнат горсовета, их охраняли несколько бойцов с автоматами. Они толпились у окон и мрачно смотрели на толпу солдат и гражданских на площади перед зданием.

За грубо сколоченным из досок столом сидел председатель горсовета, в шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом на боку, в фуражке со звездой, стучал кулаком по столу и кричал сорванным голосом:

– Сто раз талдычить надо? Занимайте свои дома, налаживайте хозяйство – немец больше не придет! Оккупация кончилась, товарищи! Я вам от имени советской власти официально заявляю! Что вы вокруг меня топчетесь? У вас дел нету? Оглянитесь – у всех дома разоренные!

К столу подошел Твердохлебов, спросил:

– Как народ кормить будем?

– Сперва едят солдаты, – ответил председатель горсовета.

– Нет, пусть старики и дети поедят, а мы после.

– Сперва едят солдаты! – опять стукнул кулаком по столу председатель. – И не надо спорить, товарищ комбат.

К столу протолкался небритый старик в разбитых немецких сапогах, рубахе-косоворотке и черном, латанном на локтях пиджаке. За руку он тянул Зою. Та слабо упиралась, но шла. Веки припухли от слез.

– Внучка моя, Зойка, – скрипуче сказал старик, остановившись перед столом. – Снасильничали ее. Ваши ребяты снасильничали.

– Чьи – ваши? – спросил председатель горсовета.

– Его солдат, его! – Старик ткнул пальцем в сторону Твердохлебова.

– Мой? Брось, дед, такого быть не может…

– Почему ж не может? – сказала женщина, стоявшая рядом. – И ко мне приставали! Да что с них взять-то, изголодались солдатушки!

– Это правда? – Твердохлебов заглянул в заплаканные глаза девушки, повторил: – Это правда?

– Да ну вас! – Зоя отвернулась, уткнулась в плечо деду и всхлипнула. – Ну чего ты меня притащил, чего-о? На позор выставил…

– Не на позор! А для справедливости! – крикнул старик и топнул ногой. – Батька ее воюет, а дочку свои же насильничают! Где она, справедливость эта?

– Шилкин! Балясин! Глымов! – крикнул Твердохлебов.

Сквозь толпу солдат к Твердохлебову протолкался один Сергей Шилкин.

– Глымова нету, Балясина тоже нету. Небось еще по городу лазают.

– Построй батальон, – тихо скомандовал Твердохлебов.

– Так ведь бойцов многих тоже нету…

– Построй батальон! – рявкнул Твердохлебов.

Сложив ладони рупором, Шилкин протяжно закричал:

– Батальо-о-он, стройся-а-а!!

– Стройся… стройся… стройся… – как эхом, понеслось в толпе.

Олег Булыга доедал кашу. Стоявший рядом Цукерман оглянулся на крик и увидел Зою. Он вздрогнул, посмотрел на Булыгу. Тот подмигнул Савелию, проговорил:

– Ладно, пошли построимся…

Батальон выстроился. Многие еще доедали кашу из котелков, другие курили, переговариваясь:

– Чего построили-то?

– Потери считать будут, – ответил кто-то со смешком.

– Что сперли и сколько сперли, – добавил другой голос.

– Идите сюда! – громко позвал Твердохлебов старика и девушку.

Те медленно подошли к Твердохлебову. Зоя упиралась, и старик почти силой тащил ее за руку. И тут Олег Булыга, стоявший в первой шеренге, узнал девушку, быстро оглянулся на Савелия и медленно отступил назад, во второй ряд, встал за спину высокого солдата.

– Смотри! – наклонившись к девушке, сказал Твердохлебов, взял ее за руку и медленно пошел с ней вдоль строя. Старик затопал следом. А за стариком шел председатель горсовета, положив руку на кобуру с пистолетом.

Штрафники смотрели на Зою нагло и весело.

– А ничего деваха!

– Я б с такой тоже не отказался!

– Девушка, а девушка, а я вам не нравлюсь?

– Заткнитесь! – рявкнул Твердохлебов, и глаза его сделались такими бешеными, что строй замолчал.

Зоя шла, держась за комбата, скользила глазами по лицам и не видела своего насильника. Солдаты подмигивали ей, улыбались, чмокали губами, словно целовали. Вот она дошла до Савелия, взглянула ему в глаза и обмерла. Твердохлебов потянул ее за собой, но девушка продолжала стоять и все смотрела в глаза Савелию. Тот вильнул взглядом в сторону, кашлянул, отвернулся.

– Что, узнала? – спросил Твердохлебов. – Это он, да?

Савелию сделалось страшно, он торопливо оглянулся, пошарил глазами в поисках Олега. Того нигде не было. А Твердохлебов повторял:

– Это он, да? Лучше смотри, лучше!

– Она ищет, что еще раз с ним побаловаться. Небось, шибко понравилось… – раздался в глубине строя чей-то издевательский негромкий говор.

Стыд и страх заполнили душу девушки, она рванула свою руку из руки комбата и с криком побежала по площади:

– Не хочу я ничего! Не хочу! – слышался ее громкий плач.

Твердохлебов и все остальные растерянно смотрели ей вслед. Потом комбат повернулся к Савелию, обжег его взглядом, долго молчал, наконец спросил:

– Ты, что ли?

– Нет… – едва слышно ответил Савелий.

– А кто, знаешь?

– Нет… – опять едва шевельнул губами Савелий.

– Разойдись! – махнул рукой Твердохлебов и пошел прочь от строя.

Построение поломалось, солдаты потянулись к кострам, где все еще варилась в котлах каша. Олег Булыга поравнялся с Савелием, легонько толкнул его плечом, проговорил вполголоса, дымя самокруткой:

– Молоток, Савелий. С меня причитается.

Савелий вздрогнул, с ненавистью посмотрел на Булыгу, но промолчал…

Солдаты еще не разошлись, когда на площади появились Глымов и Балясин. Между ними ковылял на одной ноге капитан-власовец, сзади шли Леха Стира и пятеро штрафников.

– О, два ротных одного власовца поймали!

– Да еще хромого! Герои!

Стира кинулся к котлам с кашей.

– С чем кулеш, братцы? – возопил Леха Стира.

– С курятиной!

– Врешь?! Побожись!

– Век воли не видать! – со смехом ответили ему.

– Ах, мать твою, они тут обжираются, а мы там жизни свои за родину кладем! – Стира подлетел к котлу, протянул кашевару сразу два котелка. – Давай с верхом, не жмотничай!

– Никак еще один пленный. – Навстречу Глымову шел комбат Твердохлебов. – Власовец? – И остановился, что-то вспоминая. Потом пристально посмотрел в глаза капитану. Смотрел долго, изучающе.

– Сазонов… если не ошибаюсь, – проговорил наконец Твердохлебов.

– Хорошая у тебя память, майор, – ответил капитан Сазонов.

– Пока не жаловался… Да и ты вроде сразу меня признал.

– Вспоминал часто, потому и признал.

– Незлобивым тихим словом? – усмехнулся Твердохлебов.

– Вроде того… – хмыкнул Сазонов. – Правда, живым увидеть совсем не ждал. Прямо воскрешение из мертвых.

– Ну конечно, сам же расстреливал и вдруг – живой, – усмехнулся Твердохлебов.

– Выходит, везучий ты, майор… вообще-то я стреляю точно.

Твердохлебов глянул на босую, распухшую, со следами засохшей крови ногу Сазонова:

– Отведите капитана… пускай с ногой чего-нибудь сделают.

Глымов жестом подозвал двоих солдат и сдал капитана с рук на руки. При поддержке солдат Сазонов запрыгал к зданию горсовета, в котором содержались пленные немцы.

Вечером Зоя сидела за столом, а над ней нависал дед, то и дело тыкал костлявым кулаком в спину:

– Говорил тебе, сиди и носу никуда не кажи! Стервь! От немцев убереглась, так своим далась! Небось сама ноги раздвинула?! Ходи теперь позорищем на весь город! Я погляжу, кто теперь тебя замуж возьмет, порченую!

Девушка при каждом тычке вздрагивала, втягивала голову в плечи, по щекам ее текли крупные слезы, но реветь в голос она боялась, только всхлипывала и утирала ладонью мокрое лицо. После очередного тычка она вдруг вскочила и кинулась из горницы. Громко хлопнула дверь.

– Тьфу на тебя! – плюнул дед.

Зоя выбежала во внутренний дворик, быстро взобралась по лесенке на сеновал. Глотая слезы, она сделала из обрывка веревки петлю, привязала конец к стропилине, подтащила ящик, встала на него, надела петлю на шею. Она все еще всхлипывала, в полумраке ярко блестели большие глаза.

– Мамочка-а-а… – тихо вскрикнула Зоя и ногами вытолкнула из-под себя ящик…

Ночью Твердохлебов пришел к Сазонову. Капитана держали в маленькой комнате с решеткой на единственном окне. Он лежал на спине у стены, подстелив шинель и закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Яркий лунный свет заливал комнатушку, белела забинтованная нога.

Солдат, дремавший у двери, отодвинул засов, и Твердохлебов вошел в каморку. Он поставил на стол полбутылки самогона, сплющенную гильзу с фитилем и долго чиркал спичками, поджигая фитиль. Наконец комната осветилась слабым призрачным светом.

Твердохлебов достал из карманов шинели две алюминиевые кружки, плеснул из бутылки.

– Давай выпьем… со свиданьицем…

Сазонов не шелохнулся, даже головы не повернул. Твердохлебов некоторое время смотрел на него, вздохнул:

– Ладно… – и выпил из своей кружки, выдохнул и сунул в рот окурок самокрутки, прикурил от фитиля, затянулся глубоко, спросил:

– Ну, и как тебе воевалось у гитлеровцев, капитан?

– Не хуже, чем тебе у красных.

– Я даже думаю, лучше, – усмехнулся Твердохлебов. – Ты вон какой налитой, сытый, а мы, сам видел, голодные да рваные, тощие аки одры загнанные…

– А ваша власть всегда такой была, – с издевкой сказал Сазонов. – Удивляться только приходится, чего вы за нее воюете?

– Может, мы и не за нее вовсе воюем, – покачал головой Твердохлебов. – Мы за родину воюем.

– И я за родину воевал, – ответил Сазонов.

– За немецкую? – уточнил Твердохлебов. – За фатерлянд?

– За Россию. Чтоб на ней ни одного коммуняки не осталось.

– Коммуняк не будет, а немцы останутся? – повеселевшим голосом спросил Твердохлебов.

– А мы потом и за немцев примемся.

– Или они за вас… Они-то вам быстрее шею свернут. – Твердохлебов затянулся и вдруг сказал: – Жалко мне тебя, ей-богу…

– Пожалел волк кобылу, – усмехнулся капитан. – Лучше скажи, что это ты без погон воюешь? Разжаловали, что ли?

– Да. Командую штрафным батальоном.

– За что ж тебя так, любезного? За то небось, что в плену был?

– Да, за это.

– Хороша власть, ох, хороша-а-а! Прямо лучше не бывает! – Капитан рассмеялся.

– Да уж какая есть.

– Не будет ее, помяни мое слово, майор, – Сазонов повернулся на бок. – Немца вы одолеете – это ежу понятно. Никогда Россия никому не уступала и не уступит. Но и власти твоей поганой не будет!

– Это почему ж так?

– Да уж так! Россия без Бога мертвая!

– Это ты понял, когда у немцев служил? Русских расстреливал? – спросил Твердохлебов.

– Я воевал, шкура ты коммуняцкая! Я против Советов проклятых воевал! – Сазонов стукнул кулаком по доскам пола и, отвернувшись к стене, проговорил глухо: – Проваливай. Обо всем перетолковали.

– Н-да-а… – покачал головой Твердохлебов. – Не вышло разговора… И все-таки, честно тебе скажу, жалко мне тебя, капитан. Уж лучше б ты в Гражданскую войну загинул… оно бы благороднее было.

Твердохлебов выплеснул из кружки не тронутый капитаном самогон на пол, рассовал кружки и бутылку по карманам шинели, взял горящую плошку, поднялся и сказал:

– Завтра особисты нагрянут, сам понимаешь, что с тобой будет… Так вот, чтоб тебе… как офицеру русскому лишних мук и позору не терпеть… – Твердохлебов вынул из кобуры пистолет, положил его на пол рядом с капитаном и пошел к двери. Вдруг обернулся, добавил:

– Там один патрон. В стволе уже…

Он вышел. Солдат, дремавший на полу, вскочил, задвинул за ним засов.

– Бывай. Сейчас смену пришлю, – сказал ему Твердохлебов и пошел по коридору. Он не сделал и десятка шагов, как из-за двери грохнул выстрел.

Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин не спали. Сидели на втором этаже горсовета в обществе бывшего председателя этого самого горсовета Тимофея Григорьевича Зимянина, пили самогон, ели вареную курятину и картошку и говорили о войне.

– Поначалу как было? – говорил Зимянин. – Немец сытый, уверен, что его верх будет… ну, и к населению подобрее был. Особенно солдаты. Мы уж в партизанах вовсе приуныли – ни оружия, ни взрывчатки, ни провианту. Они нас, как волков, обложили. И фронт неизвестно где. По радио Совинформбюро слушаем – не поймешь ни хрена, где наши, чего наши?

Собеседники невесело рассмеялись.

– Вот вы смеетесь, а нам тут, как волкам, выть хотелось, – с горечью укорил Зимянин.

– Когда у немца слабину почуяли? – спросил Твердохлебов.

– Аккурат после Сталинграда! – Зимянин принялся разливать самогон по кружкам. – Пугливый стал… звереть начал… обмороженные раненые пошли, худые, немытые. И новобранец у них пошел заморенный. Пацаны… очкастых много, худющие, голодные. Короче говоря, не те вояки! Ну, и у нас получше с оружием стало, взрывчатку стали подбрасывать…

– Кто?

– Как кто? Штаб партизанского движения. С самолетов кидать стали. Рацию нам скинули. И вот тогда мы поняли – дела наши пошли в гору. И немцев стали побольней щипать… Ну, давайте, товарищи бойцы-командиры, хучь вы и штрафные, а я вас все одно люблю и уважаю, с освобождением моего родного Млынова! Теперь восстанавливаться будем… За то и выпьем!

И они чокнулись кружками и выпили, заедая хлебом и огурцом, с хрустом перемалывая курятину вместе с косточками. За окном медленно серел рассвет.

– Всю ночь проколготили… – сказал Твердохлебов. – Скоро товарищ Харченко со своими опричниками нагрянет.

Тут дверь отворилась, и вошел старик в очках, в рубахе-косоворотке и темном пиджаке.

– Подгребай к нам, Максимыч, – пригласил его Зимянин.

– Да не, я ж непьющий. Язва меня замучила… Слышь, Тимофей Григорьич, девка-то повесилась…

– Какая девка? – не понял председатель горсовета.

– Которую ихний молодец снасильничал, – старик кивнул в сторону Твердохлебова.

– Вот-те раз… – оторопело протянул Твердохлебов. – Опять обухом по голове.

– Н-да, нехорошо получилось, – вздохнул председатель.

– Молодца хоть нашли? – спросил Глымов.

– Да хотел я этой девчушке опознание сделать, – расстроился Твердохлебов. – Зря, видно… Девчонка, небось, в отчаянии была… шутки пошли разные – она в плач…

– В лагере насильникам яйца отрывали, – сказал Глымов.

– Этот, кажется, чего-то знает… Цукерман Савелий, – сказал Твердохлебов. – Но молчит. А может, и не знает… может, показалось мне, черт разберет…

Старик сам сколотил гроб из обгорелых досок. Гроб стоял в горнице на столе, рядом на табурете сидел дед Зои и десятка полтора женщин и мужчин.

Было уже позднее утро, и вокруг дома собралась небольшая толпа жителей, в основном соседей. Все скорбно молчали.

Савелий долго топтался среди жителей, пока наконец не решился войти в дом.

Он открыл дверь в горницу, и взгляды стариков разом обратились к нему. Савелий стоял у порога и не решался подойти к гробу. Так и стоял, опустив голову, мял в руках пилотку.

Дверь сзади скрипнула снова, и в комнату вошли Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин. Савелий отступил в сторону, освобождая им дорогу, и командиры прошли к столу. Старик взглянул на них невидящими глазами, но ничего не сказал.

Постояв в скорбном молчании, командиры пошли к выходу. Твердохлебов выходил последним, встретился взглядом с Савелием – тот мотнул головой, увел глаза в сторону.

– Потом поговорим, – тихо сказал Твердохлебов…

– Нарубал ты тут дров, комбат, ох, и нарубал! – качал головой начальник особого отдела Харченко и почти с сожалением смотрел на Твердохлебова. Тот сидел перед майором на стуле, курил самокрутку:

– А что такого особенного случилось?

– По-твоему, ничего особенного? Архаровцы твои девушку изнасиловали – раз. Пленный власовец застрелился – два! От жителей заявления вот лежат – мародерствовали твои чудо-богатыри! А для тебя ничего особенного? – Харченко встал из-за стола и заходил по комнате. – Как это власовец застрелился?

– Из пистолета…

– А что ж ты не расскажешь, что к нему ночью заходил?

– А чего рассказывать? Ну, заходил.

– Зачем?

– Поговорить. Узнать, как он дошел до жизни такой, – спокойно отвечал Твердохлебов.

– А чтоб разговор легче пошел, самогоночки прихватил? Выпили, закусили… – кривя губы, быстро говорил Харченко. – Хорошо выпивать с заклятым врагом, предателем, хорошо, да?

Этого Твердохлебов не ожидал, моргал ресницами, молчал. Харченко торжествующе смотрел на него – попался, комбат!

– Чего ты от меня хочешь, майор? – наконец медленно спросил Твердохлебов.

– Правды хочу, – просто ответил майор Харченко. – Правды и только.

– Какой правды?

– О чем вели беседу советский офицер, хоть и разжалованный, но все-таки офицер, и предатель родины власовец, тоже, кстати, офицер. Так о чем вы балакали, выпив самогону?

– О родине…

– Ох, ты-ы, красиво как!

– Что он ее предал и дороги у него обратной нет.

– Хорошо, так и запишем… – Харченко действительно сел за стол, подвинул к себе стопку бумаги и стал быстро писать карандашом. Потом вдруг оторвал взгляд от листа, спросил:

– Надеюсь, не забыл, как ты меня ударил?

– Нет… не забыл.

– Я ж тебя тогда застрелить мог к чертовой матери! И суда надо мной никакого не было бы. Любой трибунал вошел бы в мое положение – оскорбление офицерской чести, понимаешь?

– Чего ж не застрелил? – спросил Твердохлебов.

– А зачем? Лишний шум, пересуды… Я по-другому сделаю. Ты у меня за это еще кровью похаркаешь… – Харченко усмехнулся и снова начал писать. Карандаш летал по бумаге.

Твердохлебов угрюмо смотрел на него, курил. Наконец Харченко поставил точку.

– На-ка, комбат, прочитай и распишись.

Твердохлебов взял исписанные листки, стал читать.

Не дочитал, положил листки на стол, взял карандаш и расписался. Встал.

– Все? Могу идти?

– Нет, не все, – улыбнулся Харченко. – Боец твоего батальона девушку изнасиловал. Не буду тебе говорить, какой это позор! Какое пятно ложится на всю Красную Армию. Так что садись, гражданин комбат, говорить будем… Вопросы задавать будем, протоколы писать будем… дело шить будем!

А дело свое майор знал. Уже через пять минут выяснил все детали опознания, устроенного Твердохлебовым, а через десять перед ним сидел Савелий Цукерман.

– Почему же девушка так на тебя смотрела, а, Цукерман? – спрашивал майор Харченко. – Ты ведь с ней не знаком?

– Нет, не знаком, – Савелий был подавлен и напуган.

– Значит, видел ты ее раньше? Ну, хоть один раз видел? Ты только не ври, я же по глазам узнаю. Видел, да?

– Видел… утром… когда мы улицу прочесывали… Но я ее не трогал, гражданин майор, честное слово, не трогал!

– С кем ты улицу прочесывал? Фамилии! – Харченко взял карандаш.

– Ну что, Булыга, выкопал ты себе яму? – спустя еще полчаса спрашивал особист бывшего морпеха. – Мало штрафбата, да? Трибунала захотелось? А трибунал тебе теперь только вышку дать может, уразумел?

– Че стряслось-то, гражданин майор? Я же ни ухом ни рылом, про что вы мне тут поете?

– Мне даже неинтересно с тобой толковать, Булыга, – вздохнул начальник особого отдела и закурил папиросу. – Девчонку ты изнасиловал?

– Нет. Не знаю я никакой девчонки…

– Ты с Цукерманом улицу прошлым утром прочесывал?

– Ну?

– Ну, значит, ты и изнасиловал. Больше некому.

– Не-е-ет, гражданин майор, я под таким делом не подписываюсь, – категорически замотал головой Булыга.

– У меня подпишешься, – заверил его Харченко. – У меня, Булыга, один чудак подписался даже, что он есть двоюродный брат Гитлера, во как! – И начальник особого отдела захохотал.

– Не знаю я никакой девчонки, гражданин майор, не знаю! – остервенело твердил Булыга, и щека его начала нервно подергиваться.

– А Цукермана знаешь?

– Какого Цукермана? Ах, этого… Савелия, что ли?

– Ага, Савелия, – покивал Харченко. – Цукермана Савелия, его самого.

– Ну, знаю, ну и что с этого?

– А то с этого, что ты изнасиловал девушку.

– А может, он? Докажите! Может, это он девчонку изнасиловал?

– Брось, Булыга, не смеши меня, а то у меня живот заболит. Посмотри на себя и на того еврейчика – любому следователю и вопросов задавать не надо будет. Короче, Булыга, садись за стол… вот на мое место садись и пиши чистосердечное признание.

– Да вы че? – У Булыги даже пот выступил на лбу. – Какое признание? Под монастырь меня подвести хотите? За что, гражданин майор? Че я вам сделал?

– Если ты тут передо мной ваньку валять собрался, то я тебе и верно сделаю. Так сделаю, что расстреляют тебя и без трибунала. Завтра утром перед строем батальона. – Харченко так и хлестал Булыгу взглядом черных свирепых глаз. – Ты понял, сволочь, бандит, насильник?! Утром! Перед строем! Пиши давай, не доводи до худого!

Ни жив ни мертв, Булыга пересел на место, которое освободил Харченко, взял карандаш, умоляюще посмотрел на майор:

– Чего писать-то?

Харченко скривился презрительно, выдернул из пальцев Булыги карандаш и стал быстро писать сам.

Огонек керосиновой лампы тихо колебался, большие тени горбатились на стенах комнаты.

Харченко закончил, сунул бумагу Булыге под нос, приказал:

– Вот, перепиши и распишись. И дату поставь.

Пока Булыга переписывал признание, особист курил, размеренно ходил по комнате и о чем-то думал. Потом вскинул голову, посмотрел на Булыгу:

– Переписал?

– Ага… вот распишусь только…

Майор забрал лист, перечитал, затем сложил вдвое и спрятал в карман кителя:

– Эта бумажка будет теперь лежать у меня. Воюй спокойно. До тех пор, пока ты будешь делать то, что я тебе скажу.

– А че делать-то надо?

– Это я тебе сейчас растолкую. Иди на место…

Булыга пересел на табурет, а Харченко водрузился за стол, глядел на Булыгу ястребиными охотничьими глазами:

– Говорят, долг платежом красен. Правильно говорят?

– Само собой… – отвел глаза в сторону Булыга.

– Так вот, будешь пару раз в месяц являться ко мне в штаб дивизии и составлять подробный отчет. Кто что говорит, кто кого ругает, кто что делает. И главное внимание обратишь на Твердохлебова и его ротных, особенно этого… вора в законе, Глымова. Будешь в батальоне глазами и ушами особого отдела. Ты рожу не криви, я тебя от расстрела спас, но в случае чего… бумажке этой я ход дам, и загремишь ты на четвертак лагерей! Это в лучшем случае, если трибунал добрый окажется…

– Я не кривлю… я согласный.

– И расчудесно, Олег! – повеселел майор Харченко. – И по такому случаю…

Он выдвинул ящик стола, достал оттуда бутылку самогона, закупоренную кукурузным огрызком, две кружки, луковицу, краюху хлеба. Ловко нарезал хлеб, ножом развалил пополам луковицу, разлил самогон по кружкам, скомандовал:

– Бери, не тушуйся. Будем друзьями и соратниками.

Чокнувшись, выпили, захрустели луком.

– Хорош самогончик… – Харченко утер слезу. – Люблю, когда до печенок достает…

– И долго мне в стукачах ходить? – думая о своем, спросил Булыга.

– Не горюй, морская пехота! – усмехнулся Харченко, – Ты мне на комбата материал дай. И через пару-тройку месяцев я тебе погоны верну, и поедешь с чистой биографией в родную часть. Главное, материал дай!

– Чего это ты, майор, решил комбата закопать? – захмелев, нахально спросил Булыга.

– А вражина он, – со сдержанной злобой ответил Харченко. – Не наш человек – нутром чувствую! А для чего я партией и советской властью на эту должность определен? Чтобы таких вот тайных врагов на чистую воду выводить! И я его выведу! – Харченко ударил кулаком по столу. – И ты мне в этом святом деле поможешь! Поможешь?

– Помогу… – опустив голову, глухо ответил Булыга.

– Ну, тогда давай еще по одной. – И начальник особого отдела принялся разливать самогон по кружкам.

В полуразрушенном доме ночевали человек двадцать штрафников из роты Глымова. Кто-то спал, расположившись вдоль стен, на охапках соломы, на тюфяках, найденных в брошенных домах. Другие еще курили, разговаривали. Где-то за домом губная гармошка играла простую заунывную мелодию. Рассвет серел за окном.